Аннотация: Рассказ о последнем дне жизни замечательного немецкого писателя конца XIX века Теодора Фонтане
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ "СТАРИКА ФОНТАНЕ"
Ранним утром, окрашенным мягкой берлинской осенью в сине-золотые тона, писатель Теодор Фонтане с сожалением расстался с предутренним сновидением. Ему снился отец - ночной колпак на голове, а в руке - чудесная бамбуковая палка с ручкой из слоновой кости и длинным металлическим наконечником внизу. Фонтане очень любил своего покойного отца, и встретиться с ним во сне было ему приятно.
Нужно было вставать и начинать новый день. Предыдущие были нелегкими. Любимое дитя, дочь Марта, дома ее звали Мета, - самая близкая из детей, покидала родительский дом и праздновала свою помолвку. Ей исполнилось уже 38 лет, а жених был дважды вдовец, 60-ти лет. Поэтому все было очень скромно. В первый день были приглашены всего 9 человек гостей, самые близкие, второй празд-ничный обед прошел еще тише. Но хозяин дома все-таки очень устал, тем более, что жены Эмилии не было дома: она, как обычно осенью, гостила у подруги. Она должна была приехать послезавтра, но с давних пор у них было заведено: когда жена была в отъезде, даже ненадолго, - он писал ей почти каждый день Нужно было рассказать ей, как все прошло, и он решил не откладывать письмо до вечера, когда на него всегда накатывала усталость.
Фонтане встал, привел себя в порядок, тщательно расчесал белоснежные густые усы, вышел в столовую. Завтракал один, обычное утреннее яйцо всмятку, кофе. Пил медленными глотками, обдумывал письмо жене. Впрочем, что ж тут было особенно размышлять. Требовалось всего лишь несколько слов, он все расскажет ей послезавтра. Мысли его больше были заняты утренним сном:
Войдя в свой маленький кабинет, с легким неудовольствием отметил, что здесь холодновато, и проверил, хорошо ли закрыта форточка, которую служанка поспешила отворить, когда он вышел. Надо же было хоть немного проветрить комнату хозяина, боявшегося простуды и даже дома, когда посторонних не было, ходившего с шарфом на шее. На улице, между тем, было тихо и тепло.
Фонтане сел за маленький письменный стол, убедился, что всё на месте - массивный чернильный прибор, песочница, которой он давно уже не пользовался, карандаши в высоком бронзовом стакане, тяжелая чугунная фигурка кабана - достал листок почтовой бумаги и взялся за перо. "Берлин. 20 сентября 98.", пометил он в углу листка и начал привычными словами: "Моя дорогая жена, итак, это последние мои строки; послезавтра в полдень мы тебя ждем". "Вот сила штампов, - подумал он. - Эти слова о последних строках можно найти чуть ли не в каждом моем письме, только всю жизнь я ими заканчивал письма к ней, а сегодня начинаю. К чему бы это?"
Взгляд его упал на газету, лежавшую на краю стола. Это была "Berliner Tageblatt" двухнедельной давности, и он уже читал там рецензию на свою книжку. Но Мета красным карандашом отчеркнула одно место, и он с удовольствием еще раз пробежал глазами текст: "Фонтане как-то раз выразил одному из самых горячих своих почитателей некоторое неудовольствие, когда тот публично назвал его "старик Фонтане". А почему? Звучит хорошо. Не потому, что Фонтане приближается к началу девятого десятка (да в это никто и поверить не может), а потому, что только в нынешнем своем возрасте он стал именно таким, каким мы его любим. Фридриха Великого называют "старым Фрицем", потому что память о нем связана с теми деяниями, которые он совершил уже в старости. По-моему, это приятно - называться "стариком Фонтане"". "Старик Фонтане" усмехнулся. Ну что ж, неплохо. "Старость сама по себе не угнетает меня, - подумал он, - может быть, потому, что я так люблю свое детство".
Несколько лет назад он долго и тяжело болел. Инфлуэнца. Потом вроде бы и поправился, но мучила бессонница, не оставляла тоска. Раздражали мелкие материальные заботы, и все казалось, что за его сочинения платят недостаточно. Признания настоящего ему не хватало. Он любил с горьким юмором цитировать слова шурина, говорившего о нем, авторе нашумевшей "Эффи Брист"*, своей жене Элизе: "Твой знаменитый брат, которого никто не знает". Целыми днями лежал он, повернувшись лицом к стене, и ни Эмилия, ни Мета не могли вывести его из этого состояния. Знакомый доктор посоветовал ему вернуться к работе, писать, писать...
- Не могу...
- А Вы предайтесь воспоминаниям, попробуйте!
И Фонтане начал писать воспоминания о детстве. Сначала через силу, вновь и вновь погружаясь в свои невеселые думы. Но постепенно радость детских лет ожила в его памяти, охватила его, и, действительно, маленькая книжка "Детские годы" вышла совсем неплохая. По правде говоря, она гораздо лучше продолжения, которое он написал совсем недавно; назвал новую книгу "От 20 до 30". Это о ней писал рецензент в "Berliner Tageblatt".
Фонтане отложил перо, до вечера еще далеко, и он, конечно, еще успеет с письмом. Отец, явившийся ему в сегодняшнем сне, не отпускал его, и он невольно погрузился в картины далекого детства. Отец купил аптеку в Свинемюнде, маленьком портовом городе, и они едут туда в коляске. Пустынные предместья, дюны, море шумит вдали, а вот, наконец, и дом, где они будут жить. Необыкновенно приятно было вспоминать все мелочи этого странного старого дома, под высоченной крышей которого было целых пять чердаков - один над другим. Он словно переходил из комнаты в комнату, и память привела его в комнату отца. Узкое зеркало в березовой раме; секретер со скрипящей откидной крышкой и множеством разнообразных ящичков, старинные стенные часы. "Мой дед и мой отец умерли под негромкие звуки этих часов, - подумал Фонтане. А теперь они передо мной. Надеюсь, что и мне суждено умереть под эти звуки". Большая софа с множеством подушек, на которой папа любил поспать днем, и когда меня посылали его разбудить, он бывал ласков со мной и охотно болтал о всяких удивительных вещах. Бог мой, сколько я слышал от него удивительных историй!
Однажды осенним вечером, когда дети грелись в кухне у огня очага, отец зашел туда и сказал: "Ну, дело серьезное; ветер дует прямо на волноломы, и вода не может выйти из залива. Если так и дальше пойдет, завтра будет наводнение".
- Мы можем утонуть? - спросил я.
- Да, мой милый. Все возможно. Вообще-то счастье, что наше побережье имеет аллювиальный характер (он обожал ставить собеседника в тупик учеными словами), нет вечного шума в земле, нет извержений огня. А вот в Южной Америке, в Каракасе, недавно волна подхватила французский бриг и перенесла его с рейда на большую рыночную площадь. А потом волна пошла обратно и отнесла бриг на то самое место, где он до этого стоял. А все это произошло потому, что там все имеет вулканическую природу, и как раз в том месте, где стоял корабль, началась вспышка.
Мы были потрясены. "Что если бы и тут была вулканическая природа?", - думал я. Ночью ветер, однако, переменился, и утром я был разочарован: надеялся, что в школу придется ехать на лодке.
Но больше всего отец рассказывал былей и небылиц про Наполеона и его маршалов. Фонтане чуть не засмеялся вслух от удовольствия, вспомнив, как отец занимался с ним историей. Это всегда была история наполеоновских войн, и у отца были любимые герои среди сподвижников французского императора. Особое пристрастие он питал к генералу Латур д"Оверню, которого называли "первым гренадером Франции", потому что он всегда становился в строй старых гвардейцев рядом с правофланговым. Когда Латур д"Овернь был убит, Наполеон приказал, чтобы его имя называли при каждой перекличке, и правофланговый откликался за "первого гренадера". "Я уж наизусть это знал, - вспоминал Фонтане, - но папа все равно для собственного удовольствия постоянно разыгрывал такую сцену. Он начинал:
- Знаешь ли ты, кто такой был Латур д"Овернь?
- Конечно. Это был "первый гренадер Франции".
- Хорошо. А знаешь ли ты, как его чествовали, когда он погиб? Как это было?
- Знаю, конечно. Но, папа, тебе придется встать и быть правофланговым, иначе не получится.
Папа вставал, становился передо мной по-военному, как правофланговый Старой гвардии, а я играл роль офицера, проводящего перекличку:
- Латур д"Овернь!
- Отсутствует - отвечал мой отец глубочайшим басом.
- Где же он?
- Пал на поле брани.
Иногда на наших занятиях присутствовала мама, но воспроизводить прекрасную сцену с Латур д"Овернем мы при ней не решались. И без того у нее вызывал большие сомнения папин метод преподавания, который он невозмутимо называл "сократовским".
"Вот папа и мама - думал Фонтане. - Вечная война. Однажды, когда я пришел разбудить его, я увидел, что он плачет, и догадался, что снова была ссора с мамой. Я был потрясен. Большой сильный человек не мог справиться с собой. Но мама всегда была права, и ее правота имела под собой серьезные основания. Хотя папины финансовые проекты и его страсть к игре не были совсем уж разорительны, но все же маме не удавалось по-настоящему удовлетворить свои скромные амбиции и вообще нам, семье аптекаря Луи Фонтане, жить приходилось довольно скромно. Денег на игру папа не жалел, а на наше образование их всегда не хватало. А я все равно всегда был на стороне папы. Они были хорошие родители, не применявшие специальных приемов для нашего воспитания. Если же иногда маме это приходило в голову, ничего хорошего не получалось. Но мы жили рядом с ними, наблюдали за их поступками - это и было настоящее воспитание. Что же до образования, - подумал Фонтане, - то сколько бы меня ни спрашивали, кому я обязан своей "ученостью", я каждый раз отвечал одно и то же: "моему отцу". Многое, что толковали учителя, я перезабыл, ненужным оказалось, а папины истории, которые он повыдергал из разных журналов, живы. Они и в писаниях моих мне пригодились, как шкатулка с драгоценностями".
А кончилось все грустно. Отец и мать расстались. Отец купил маленький дом в поселке престарелых моряков, и жил там вдвоем с преданной ему экономкой. Она вела более чем скромное хозяйство и была единственной слушательницей папы, который излагал ей и истории про наполеоновских генералов и почерпнутые из журналов сведения об устройстве мироздания.
Фонтане взволнованно встал и начал ходить по комнате, заложив руки за спину. Он вспомнил свой последний визит к отцу. "Боже, - чуть не воскликнул он вслух, - да на нем был тогда тот самый колпак, который я сегодня во сне видел - зеленого цвета с черным кантом. И та же палка, конец которой мог сойти за кинжал"!
Они пообедали, пили кофе, потом погуляли немного, беседуя о политических новостях. Видно было, что отец соскучился и несказанно рад был сыну. Когда Теодор уходил, отец проводил его до подъема на высокий холм, поросший соснами, дальше не пошел - астма. Сказал: "Приезжай еще, Тео" - так взволнованно, будто чувствовал, что это последнее прощание. "Помнится, я сказал ему "Приеду. Приеду очень скоро". Да ведь и приехал, а он уже лежал в теплой песчаной земле на том холме, отдыхал под вечный шум сосен".
После обеда надо было бы отдохнуть, но старинные часы захрипели и пробили 5 раз. Надо было все-таки написать начатое письмо. Про наши торжества расскажу ей, когда приедет, - подумал он и написал только, что все прошло хорошо, потому что все были настроены благодушно. Рассказал о встрече на прогулке со знакомым книготорговцем, со слезами поведавшем о смерти своей жены. Но она умерла без страданий, написал Фонтане, значит, это надо отнести к разряду естественных явлений. Так думал он о смерти в последнее время. "Что сказать о самочувствии Меты и обо мне? - писал он, - Продолжаем тянуть лямку. Но - исключая отдельные моменты, когда нас развеселит какая-нибудь шутка или скандальная история - не хватает настоящей радости; силы уже не те. Главное мое ощущение всегда таково: "Когда же можно будет снова лечь в постель..."". "Нет, хватит на сегодня, - сказал себе Фонтане и закончил письмо обычными словами: "wie immer Dein Alter".
Мета вошла к нему.
-Папа, ты выглядишь усталым. Ложись, а я тебе почитаю. Хочешь Шпильгагена?
-Нет, родная, только не его. Ты не смейся, пожалуйста, но почитай мне меня. Вон там, в шкафу, на второй полке, найдешь журнал с окончанием моего "Штехлина"**. Нашла? Открой самый конец, речь пастора Лоренцена над могилой старого Дубслава".
Мета начала читать:
"Он казался человеком старого мира. Но те, кто знакомы были с его внутренней сущностью, знали, что он не был человеком прошлого, хотя, конечно, и не принадлежал современному миру. Душа его не умещалась в рамки времени, а это важнее всего. Он не был аристократом по своим принципам; подлинным аристократом делал его образ мыслей. Ибо он был свободен в полном смысле этого слова. И он знал это, хотя часто и оспаривал. Поклонение золотому тельцу - это было не для него. И это ограждало его от того, что стольким людям портит жизнь, делает их несчастными - от зависти и злой клеветы. У него не было врагов, ибо он сам не был врагом никому. Он был олицетворение старой мудрости: не делай другим того, чего не желаешь себе. . Воплощением его веры были добрые дела, и действия были для него важнее слов. Он обладал даром любви, и ничто человеческое не было ему чуждым, ибо он отлично знал свои человеческие слабости. Все то, что проповедовал и прославлял наш Господь и Спаситель, - миролюбие, милосердие и сердечная чистота - все это было ему присуще. Он был муж и дитя в одно и то же время - лучшее, что возможно среди людей".
Фонтане лежал молча, закрыв глаза, Мета решила, что он задремал. Но он положил на ее руку свою и закрыл книгу.
- Спасибо, моя дорогая. Говорят, я немножко похож на Дубслава. Но это чепуха. Я хотел бы быть таким, да не вышло...
- Папа...
- Не говори ничего, дитя мое. Но одного я все-таки добился. Я ведь не дворянин, как Дубслав; и богатым тоже никогда не был. Сын аптекаря и сам аптекарь, не сумевший завести собственное дело. Вечно разрывался между необходимостью зарабатывать приличные деньги, чтобы содержать семью, и одолевающим меня писательским зудом. И все-таки я добился того, что считал самым важным, что делает человека аристократом, хотя он и не дворянин - свободы я добился. Я ведь с юности считал свободу высшим благом и непременным условием нормального существования всякого человека. Помню, что меня поразило, когда я первый раз приехал в Англию: у англичан на лицах написано, что они свободные люди! Быть вольным художником - вот чего я хотел всегда. Мамочке это не всегда нравилось. Приходилось иногда идти на уступки. Но в сочинениях своих я свободой не жертвовал, правда?
Мета обняла седую голову отца: "Не волнуйся так, папа".
-Ах, Боже мой, маме письмо надо отправить. Оно там на столе лежит. Отправишь, да?
-Ну, конечно, отправлю.
-Я очень устал сегодня. А ведь ничего путного не сделал. Знаешь, мне сегодня приснился твой дедушка. Я свое детство вспоминал, думал о нем, о себе. Будто итоги подводил.
-Ладно, дорогой, поспи до ужина. Я приду тебя разбудить.
Мета задернула шторы, погасила свет и вышла. А Фонтане долго еще лежал без сна, думал о том, как сложится судьба Меты и как опустеет без нее их дом, успеет ли сын Фридрих, как обещал, выпустить к Рождеству в своем издательстве его "Штехлина" в виде книги. Но вот перед его внутренним взором понеслись быстрые вереницы каких-то картин - старый дом в Свинемюнде, он идет на ходулях по улице. Рождество, елка, мама открывает коробку с рождественскими подарками...
Часы прохрипели половину девятого. Он улыбнулся: рассказывали, что берлинские актеры, преодолевая страх рампы, перед началом спектакля говорят друг другу: "В 9 все уже будет позади". Спектакли кончались в 9 часов. "Пусть мне опять снится детство...", - приказал он себе. Отец стоял у ворот. А он побежал по песчаным дюнам к далекому, вольно шумевшему морю...
Из газеты "Berliner Tageblatt" от 21 сентября 1898 г. "Вчера, 20 сентября с.г., в 9 часов вечера в своей берлинской квартире в возрасте 79 лет скончался во сне известный писатель Анри-Теодор Фонтане".
_____________________________
* "Effi Briest" - самый известный роман Т.Фонтане. Вышел в свет в 1895 г.
**"Der Stechlin" - последний роман Т. Фонтане. В виде книги вышел после смерти автора, в 1899 г.