Однажды мне сказали: "Если спросят: что для тебя 1945-й год? И отвечать надо быстро, не раздумывая!" Даже смешно стало: кто из граждан нашей страны ответит иначе, чем я? Быстро, без раздумий? 1945-й - это конец войны, праздник со слезами на глазах.
Мне вообще теперь кажется, что год 1945-й начался 9 мая.
Под утро 9 мая не спали все жители нашей коммуналки. Я кончала 2-й курс Московского пединститута и жила в семье родного дяди, брата отца, и его жены.
Никто не спал, мы сидели у стола, над которым висела черная картонная тарелка радио, слушали и молчали. Не спали и соседи - молчаливый, словно немой, повар из Кремлевской столовой со своей женой, не спали Циля Гроссман с мужем - рабочим-инвалидом и двумя мальчишками, не спал со своей женой и дочкой настоящий жулик Дворкин, рассказывавший о своих махинациях, довольно похохатывая, и всегда готовый всех угостить; не спала моя тетка Женя, бывшая актриса, враждовавшая попеременно со всеми соседями.
А радио передавало марши - один за другим. Мне до сих пор кажется, что один из тех маршей я слышала тогда единственный раз в жизни, он был стремительный и прямо сверкал серебром. Кончится один - пауза, мы замираем, затаив дыхание, ждем каких-нибудь слов. Снова музыка.
Окна были открыты, на улице ни звука, ни шороха. Дом наш стоял на улице Герцена (Никитская теперь), в наших двух комнатах окна были на две стороны - на улицу Герцена, по которой тогда ходил трамвай, и в Собиновский переулок, прямо на красно-кирпичный театр Революции (ныне театр им. Маяковского). Вдали виднелся Гитис, а ниже по улице Герцена - консерватория.
И вот, когда уже наступил рассвет и отзвучал очередной марш, радио умолкло. Все замерли, тишина казалась нестерпимой. Она длилась с минуту, и - торжественный голос Левитана: "Говорит Москва..."
Гроссмановские мальчишки распахнули дверь: "Победа!" Они пробежали по всем комнатам, громко крича это потрясающее слово. Мой дядя Паша, инвалид, улыбнулся, тяжело поднялся со стула и молча проковылял в другую комнату, а его жена упала головой на стол и громко зарыдала - у них погибли двое сыновей. Один на Орловско-Курской дуге в 43-м, другой ровно год назад, в 44-м, в Белоруссии.
Постучался и вошел Дворкин с бутылкой вина, за ним другие соседи, и мы все выпили за победу. В наших стаканах вино мешалось со слезами - слезами радости и горя.
А на улице было так. Полную тишину, когда вся Москва слушала эти марши, разорвали крики: "Конец, победа!" Сверху, от Никитских ворот, от памятника Тимирязеву двигалась группа людей, к которой по пути присоединялись все новые и новые выходящие из подъездов люди, и под нашими окнами уже почти бежала настоящая толпа, громко кричащая, махающая флагами и просто какими-то красными полотнищами. Люди обнимались, плакали, смеялись. От Никитских ворот вниз по улице Герцена двигался трамвай, все медленнее и медленнее. Наконец, прозвенев несколько раз, он остановился. Пассажиры вышли, влились в толпу, затопившую улицу. Водитель и кондуктор стояли в дверях.
Это было даже страшно немного: все увеличивающаяся разгоряченная, гудящая, кричащая песни толпа двигалась к Манежной площади и там дальше на Красную площадь.
Часов в 11 напротив наших окон в Собиновский переулок открылись двери на большом балконе театра Революции, и группа актеров с бутылками и стаканами высыпала на балкон. Тогдашний кумир, красавец Евгений Самойлов стоял у перил и что-то говорил, наверное, тост.
А я вспоминала сына дяди Паши, своего двоюродного брата Олега. Год назад он приезжал в Москву в отпуск, мы подружились и стали переписываться, все ближе становился он мне, все ближе... А потом был ранен - в ногу, легко ранен. Но сердце у него оказалось слабое, он умер на операционном столе. Вспоминала и своего родного брата Валерьяна, безвестно пропавшего осенью 41-го на фронте под Ленинградом.
Зачем покинули нас эти мальчики? С ними наша жизнь была бы другой, и сами мы были бы, может быть, совсем другими