Давно не видел закадычного друга - жизнь складывается так, что мы всё дальше и дальше отходим друг от друга по зависящим и независящим от нас причинам. Но сегодня не поленился, зашёл к нему. Постучал в его большую дверь как обычно два раза, и как всегда, внутренне себя, подбадривая, стараясь быть непринуждённым. И опять же, как всегда, тем не менее, испытывая чувство неловкого неудобства, при подобных, всё дальше и дальне становившихся редкими, наших встречах, слегка конфузясь. Да и он тоже, в первую очередь смутился, открыв дверь. "Привет! " И мы пожали друг другу руки. Я просто, как в прежние годы, сказал: "Выходи..." Он немного отодвинулся, отошёл от меня вглубь своего довольно длинного и узкого неосвещённого коридора, похожего на тоннель и - уже казалось, что откуда-то издалека, - прокричал даже: "Подожди меня на улице, а то дома мать и тётка". Прокричал как глухому, стоящему на другом конце тоннеля, а может мне это показалось? Я внял его мысль-просьбу-желание, и закрыл перед его вновь приблизившимся острым носом большую дверь, как закрывают её то ли гости, то ли хозяева: без хлопанья, без стука - тихонько, будто стоящие и с той, и с другой стороны закрывающейся двери одновременно.
Когда спускался по ступенькам подъезда, я ещё подумал о том, что последние его слова о матери и тётке, он произнёс как-то даже подчёркнуто громко, но к чему это - я не понял. Я вышел в летний солнечный двор, сорвал травяную тростинку с газона и положил её в рот. Да, друга я просил взять папиросы. Когда он вышел, я уже сидел на скамейке возле подъезда и частенько менял свои дурацкие позы, как заводной, неусидчивый на одном месте, пацан, что даже мне самому тогда казалось большой глупостью. Закурив, мы, молча, уставились каждый в свою точку, и стали напряжённо что-то искать. Проехал высокий пасмурный велосипедист, прошёл бюрократического вида полнотелый гражданин, совсем рядом опустились сизокрылые голуби, мимо промчалась молодая мамаша с детской цветастой коляской. Друг сказал: "Ты не знаешь номер домашнего телефона художника-карикатуриста?" Я ответил: "Не помню". Потом он, как и обычно, сказал: "Давай перейдём на другую скамейку, к соседнему подъезду?" И после того, как я послушно и даже раньше его встал, он со смешком добавил: "Я сначала кота найду, он где-то здесь ходит..." И я вспомнил про его кошмарного кота, отличающегося устрашающей величиной. Когда я ещё шёл сюда, проходя мимо соседнего дома, в кустах заметил здорового, толстого как медведь, кота, именно устрашающей величины, это был как раз дру́говский котяра, не обративший, как нахал, на меня никакого внимания, даже после того, когда я его поманил к себе. Разумеется, я подсказал другу направление поиска бежавшего животного, и после того, как мы вновь закурили, друг смело и уверенно, словно охотник с полным патронташем и двустволкой в руках, зашагал по указанному мною пути. Там он и застал своего кошака врасплох, как потом выяснилось - пытавшегося напасть на одинокого неуклюжего голубя, отставшего от своих крылатых сородичей.
Мы сели к соседнему подъезду. Помолчали. Вновь закурили. Потом друг опять что-то спросил - я что-то ответил. Потом он заговорил о художнике-карикатуристе, теперь он интересовался его адресом, который я помнил очень смутно, потому что был у него всего-то лишь раз.
Короче, всю эту прелюдию мы кончили тем, что отправились на поиски художника-карикатуриста, тем более это оказалось своего рода причиной, чтобы побыть вместе с закадычным другом, быть с которым в последнее время становится всё труднее и труднее, необъяснимо почему.
По дороге я сообщил, что искать нам нужно лишь подъезд, так как сам дом и этаж, где проживает карикатурист, мне известны; а друг сообщил мне, что собрался подарить художнику этюдник. И действительно, неожиданно за спиной друга я увидел раскачивающийся большой этюдник. Откуда ж он взялся?.. Но я ещё подумал тогда: зачем же нужен, будущему мастеру советской карикатуры, этюдник? Но может быть, я ошибаюсь, задавая самому себе такой вопрос?
И вот, когда мы уже проходили вдоль длиннейшего во всём городе дома, я начал прикидывать подъезд художника, который вдруг забыл. Был я у него, как и сказал, однажды и запомнил всего-то этаж, и что дверь его была со смотровым глазком, дверь, расположенная на площадке по ходу - прямо. Мы зашли в предполагаемый мною верным третий подъезд этого длинного дома, поднялись на третий, знаемый мною, этаж. Посмотрели на дверь. Дверь была без глазка. Ну, что ж... Я позвонил, нажимая на кнопку звонка. Вместо звонка из глубины квартиры что-то полу-музыкально, какофонически, довольно продолжительно прокрякало. Мы переглянулись. Подождали, никто не открыл. Кроме электронного невидимого крякающего существа в квартире никого не было. Постояли. Подумали. "Может быть, у него четвёртый этаж?" - мелькнула во мне догадка. Я стал сомневаться. Но нет же - должен быть третий, и дверь непременно с глазком. Мы спустились вниз. Постояли, закурив, в нерешительности и поняли, что надо спросить у пожилых женщин, беседующих у второго подъезда. Может быть, они подскажут. Но весь комизм всего случая и его прелюдия, и его основная игра, уже вовсю владели нами, как над марионетками властвует профессиональный кукольник. Надо же, спрашивать я стал не о художнике-карикатуристе, так как он живёт у тёщи, фамилию которой я и не знал никогда, а совсем о другом человеке. Если ищешь кого-то, надо знать и спрашивать лучше всего фамилию человека. Фамилия такая, как раз, имелась, но другая - татарская. В этом доме живёт ещё один мой знакомый, татарин, который живёт один, кстати, мастер на все руки. У него я был тоже однажды, и тоже не помню какой у него подъезд. Но точно знаю, что он нам скажет, где искать карикатуриста.
Нерусская фамилия его для беседующих женщин у второго подъезда оказалась незнакомой. Тогда я им описал внешность татарина: такой худой-худой, чёрный, высокий, и очень лохматый. Тут сразу одна из женщин поняла, кто нам нужен. Она оказалась очень сообразительной, и даже другая женщина сказала про неё, что она догадлива и проницательна.
Сообразительная женщина пристально посмотрела на этюдник, словно оценивая то ли его стоимость, то ли его увесистость, и произнесла: "Да, да, я поняла. Он живёт в четвёртом подъезде. Я часто вижу, как он заходит именно в тот подъезд (и она показала рукой за наши спины в направлении подъезда), идите через подъезд, но квартиры я не знаю". "Хорошо, спасибо. Я только не помню его подъезд, а этаж и квартиру знаю", - ответил я обрадовано, и, оставив друга, устремился в четвёртый подъезд. Очень скоро и без устали, будто сам лифт, я поднялся на последний этаж, и вспомнил вдруг, что татарин говорил мне когда-то, что художник живёт с ним по соседству, в соседнем подъезде. Значит подъезд художника-карикатуриста, как я и предполагал сначала, третий? Я чуть с ума не сошёл! Вот карусель-то! Ведь мы уже там были, но двери с глазком не нашли. Ну ладно, пока оставим, подумал я и постучал в левую дверь. Никто не открыл. Странно. Обернулся и подумал, что я ведь не знаю наверно его дверь: то ли налево, а может - направо? Постучался в дверь направо.
Дверь со скрипом сразу отворилась, и на пороге показались две блаженные старушки. Одна стояла немного впереди, такая могучая, уверенная, хоть и приземистая, наверное, хозяйка. Она выглядела постарше другой старушки. Я спросил у неё про татарина. Она не знает. И после того, как я уже спустился ступенькой ниже, она бесцеремонно меня остановила и с самодовольной улыбкой на устах при совершенно глупом выражении лица сказала: "Молодой человек, мы недавно сюда переехали. Но вы знаете, у нас тут полный коммунизм". И ещё шире улыбнулась. Я тоже был насильно вынужден улыбнуться при слове "коммунизм", но только внешне, внутренне мне было не до улыбки, и даже почему-то стало очень грустно, но, тем не менее, слово это я даже повторил, вопросительно повторил вслух. Но дверь перед моим носом тут же захлопнулась, как захлопываются двери пустых тяжёлых вагонов, уносящихся в коммунизм мимо испуганных одноликих лиц людей, страстно желающих попасть во всемирное и всемогущее царство-счастье коммунизма, но напрасно.
Спустившись вниз, я застал равнодушного, никуда не спешащего, тем более, ни в какой коммунизм, друга с тростинкой во рту. Ничего не оставалось делать, как уходить. Что мы и предприняли. Но закурив в очередной раз, я вспомнил про жившего в соседнем дворе одного знакомого браконьера, очень близко знающего нашего художника-карикатуриста. Он-то непременно нам скажет адрес, даже с точностью до номера квартиры. И адрес браконьера я знаю наверняка, - ведь был у него не раз.
И через школьный двор мы кинулись к браконьеру. А те две, так долго беседующие, женщины у второго подъезда уже упорно изучали нас, наше метание из стороны в сторону, нашу ненаходчивость и растерянность.
Когда мы проходили школьный двор, полный криков маленьких сорванцов с красными повязками вокруг шеи и с визгом бегающих девчонок в нарядных передниках с косичками, украшенными одинаковыми у всех ленточками, мы с другом одновременно произнесли: вот авангард будет, если подъезд художника-карикатуриста окажется именно тот - с тётками.
Когда мы пришли по точно известному адресу к браконьеру, он указал именно на тот подъезд. Мы хохотали до упада, словно нас посетил февральский смех определённого свойства, знаемый только нами.
Вернувшись, теперь, к уже известному подъезду художника-карикатуриста, беседующих женщин мы не застали. Да и сколько можно им было здесь сидеть? Видимо они уже обо всём переговорили. А когда мы постучали в долгожданную, наконец-таки найденную нами дверь с глазком, и когда дверь открылась, на наш вопрос: здесь ли живёт художник-карикатурист? мы увидели всё те же лица - одну из беседующих женщин у подъезда внизу, ту самую, которая оказалась догадливой и проницательной. Ко всему ещё, она оказалась тёщей будущего мастера советской карикатуры, который, как она нам сообщила, отбыл в продолжительную командировку. Я воскликнул: "Ну что за заколдованный круг - всё одни и те же лица!" О, Боже, вразуми нас!..