В тот благословенный год на склонах Гиндукуша уродились на редкость сочные и крупные персики. В тот год "черная смерть" гуляла по всей Европе. В тот благословенный год я снова появилась на свет.
Пока я была слишком мала и слепа, я еще помнила жаркую Аравийскую пустыню, исполненную жаждой, мою смерть с молитвой на обожженных губах. Мне, конечно, было невдомек, кем я была в той жизни, как меня звали, что связывало меня с тем, чье имя я мучительно стараюсь и не могу вспомнить, но, как метроном, звучали в моем булавочном мозгу непонятные и непроизносимые слова: "Рater noster qui es in coelis. Sanktificetur nomen tuum... Adveniat regnum tuum... Fiat voluntas tua... Sikut in coelo, et in terra... in coelo, et in terra..."
Первое время для меня ничего на свете не существовало, кроме тепла, дающего сладкую пищу, и холода, когда я оставалась одна. Так получалось потому, что у меня не было братьев и сестер, как у других котят, ведь моя мать была слишком стара, и когда она отлучалась куда-нибудь по своим взрослым делам, я оставалась совершенно одна и у меня были только два напарника - холод и страх. Но зато какая мелодичная радость начинала согревать меня изнутри, едва где-нибудь поблизости раздавался родной мамин голос!
Помню боль в глазах, когда в мое сознание впервые просочился свет, помню всеохватывающую невозможность ползать, есть, что-либо делать, не справившись с этой болью. Помню, как новые впечатления навсегда вычеркнули из меня страшные воспоминания прошлой жизни и смерти. Я увидела мир вокруг! Мир, который сначала вмещался в квадрат пола за печкой, где жила моя мама, потом, когда я научилась бегать и прыгать, мир расширился до размеров комнаты нашего уютного и самого лучшего в мире трактира с огромными стульями и столами, привинченными к полу всеми четырьмя ногами - так прочно, что можно было с разбегу взлететь на стол и, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами, сигануть с него в противоположный угол, к огромному камину, откуда порой выскакивали жалящие искры. Со временем я научилась сама лакать молоко из блюдца, играть с собственным хвостом или - что намного лучше! - с хозяйкиным веником, научилась грациозно вылизывать бочок, сидя на окошке, - словом, через полгода я превратилась в симпатичную пушистую кошечку.
Мое кошачье детство подходило к концу. Мама все реже обращала на меня внимание, а порой, когда мне жутко хотелось приласкаться к ней, она просто-напросто шипела на меня и грозно замахивалась лапой. Я все чаще слонялась по дому одна. Хозяева тоже стали относиться ко мне как к ненужной в хозяйстве вещи: в лучшем случае вздыхали, глядя в мою сторону, в худшем - предлагали погулять, силком выставляя за дверь. Я знала, что когда-нибудь наступит тот день, когда первобытный кошачий инстинкт позовет меня, и я без сожаления покину этот дом. Кошка всегда чувствует, если она лишняя в доме, и ее врожденная гордость не позволит ей жить из милости. Она должна быть любима, а иначе жизнь в неволе теряет смысл - лучше свобода. Но уйти от людей прирученной кошке все-таки трудно... Свобода всегда пахнет смертью.
А вот однажды в единый момент все изменилось! Это случилось поздней осенью, под вечер. Сутки напролет лил дождь. Я дремала, свернувшись калачиком на подоконнике, убаюканная стучащими по ставенке каплями, но краем уха слышала все, что происходит в комнате. Почти весь день топили камин. Когда стемнело и по стенам поползли рыжие тени от огненных языков, в доме появился необычный человек... Он сел за стол в самом темном углу комнаты, выпил чашку пуншу и ничего не ел. Он долго сидел молча и пристально смотрел на потухающее пламя. Когда же его плащ почти совсем обсох, он погляделел мне в глаза и, помедлив мгновение, спросил: "Хочешь идти со мной?" А что мне оставалось делать?! Конечно, я хотела идти с ним, ведь никому другому я была не нужна.
Он попытался взять меня на руки и посадить за пазуху, но я боялась потерять дорогу обратно, - все-таки здесь был мой дом. Я ловко вывернулась из его рук, пришлось даже слегка прикусить ему большой палец! - и пошла пешком. Кое-как переставляя лапы, я брела по мокрой жиже, стараясь не упустить из виду тяжелые кованые каблуки его башмаков. Так далеко я никогда еще не ходила! Когда мы добрели до города, подушечки моих лапок были стерты в кровь, а со спутанной шерстки ручьем текла вода.
В его жилище вела высокая-превысокая лестница. Две последние ступеньки я так и не одолела, - упала и попросила помощи. Он понял меня, обернулся, запустил свою левую руку под мой живот и... я ничего не помню больше.
Очнулась я в небольшой комнатке с низкими потолками и незнакомым резким запахом. Оказалось, это пахла шерстяная подстилка, на которой я лежала. Рядом стояло блюдце с молоком. Чуть дальше - беленая кирпичная стена. Печка. Я - на лежанке, на старом вязаном платке. Молоко почему-то пахнет чернилами. Невкусное. Хотя, если привыкнуть... И подстилка из драного платка не такая уж вонючая.
А все потому, что он любил меня. Я сразу это поняла. Любил безумно, то есть по-дурацки. Ну, в смысле он относился ко мне как к человеку, а кошке это - хуже не придумаешь. Ведь даже если у тебя есть очень уютный и теплый дом, это не избавляет от желания иногда выбраться на крышу, мягкими, бесшумными шагами пробежаться по карнизу, спрыгнуть на замусоренную мостовую, вываляться в самой грязной сточной канаве, перебрав за ночь самых отвратительных и вонючих котов, какие только есть в округе, а затем, на заре, приползти домой и как ни в чем не бывало, вылизываться, сидя на подоконнике. Как он ненавидел меня в такие часы! Он чертил на листе бумаги свои знаки и исподлобья поглядывал на меня, а я сидела на краешке стола и боялась приблизиться. Он вздыхал и отводил глаза, он не хотел понимать моей кошачьей натуры, а я не хотела противиться ей. Он сердился на меня, а я на него.
Его взгляды становились все реже и все пристальней... Он смотрел как будто сквозь мое тело. Я понимала, что можно подойти ближе, сесть на только что исписанный листок, ощущая всем своим телом вибрации его руки, и зажмуриться от удовольствия. Где-то за окном, на холодной улице, ругаются погонщики скота... Чуть-чуть потрескивает свеча у самого моего правого глаза... В натопленной комнате начинают плавиться мысли... И я не замечаю, как в моем горле рождается рокот удовлетворения. На глаза наваливается тяжесть, лапы подгибаются...
Не понимаю, как люди могут столько времени бодрствовать. Ходить, говорить, сидеть, писать, опять ходить и говорить, говорить, говорить. Если бы я была человеком, наверно, умерла бы со скуки. Или от суеты.
В моем правом глазу начинают распускаться огненные розы - красные, белые, синие... Рater noster qui es in coelis... Мардаган! Мардаган! Я должен убить Мардагана!
Голубой сапфир на пальце... Испуганная птица на пальме... Кувшин, наполненный прохладной влагой... Он падает из чьих-то рук, вода течет по камням... Ах, как хочется пить... А на губах лишь пылающее золото. Это крест, поднесенный для поцелуя. Неужели уже умереть?! Мне только двадцать семь лет, я самый ловкий наездник графства, у меня самая красивая невеста. Но все это где-то там, в другой жизни, дома, где пылающие льдом вершины Альп, а здесь... Горячая пустыня, горстка отчаявшихся путников, сбившихся с дороги... Все это не со мной... Мираж. Вся жизнь - мираж. Рater noster qui es in coelis. Sanktificetur nomen tuum... Я забыл дальше... Я не помню молитв, я должен убить Мардагана! Это все, что я помню. Но я не успел... Прости, что не успел... Как жаль, что не успел...
Вдруг что-то больно впилось в кожу за ухом! Мгновенно проснувшись, я запустила когти в шерсть, и на кончике безымянного коготка оказалась маленькая блошка. Привычным движением я отправила ее в пасть, и... вдруг наступил такой покой, такое счастье, такое умиротворение... Вот и все. Нет больше Мардагана. Наконец-то я убил тебя, проклятый Маргадан! Можно спать и смотреть сны о том, что на склонах Гиндукуша уродились на редкость сочные и крупные персики...
А все-таки кошки могут быть счастливыми! Я проснулась, потянулась всем телом к солнцу и пошла искать своего хозяина, чтобы потереться, как всегда о его руку.
Он сидел все в той же позе, за письменным столом. Он откликнулся на мою ласку и небрежно потрепал меня за ухом. Но в тот злополучный день что-то вдруг надломилось, появилась трещина, и жизнь стала утекать в нее как-то незаметно...
Счастье не пришло в наш мир. Хозяин вдруг постарел, перестал работать, взгляд его потух и вырос огромный живот.
Мы по-прежнему жили рядом, но все реже наши взгляды встречались, наши пути пересекались...
Так и прожили мы до самой смерти. Моей, конечно, ведь кошки живут недолго...