Ощепков Юрий Валерьевич : другие произведения.

День Ангела

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда начинал писать, всем друзьям говорил что пишу порно-роман. Но "порно" не получилось, получилось что-то совсем иное, с чем и предлагаю ознакомиться ;)

Юрий Ощепков

День Ангела

(расширенный киносценарий)

фарс.

  

Тане.

   Да, много же я взял на себя! Но не раздражайтесь так, любезный Сатана, умоляю вас! И в ожидании каких-нибудь запоздалых пакостей позвольте поднести вам эти мерзкие листки из записной книжки проклятого - вам, кому по душе писатели, начисто лишённые писательских способностей.

А. Рембо.

Глава первая.

В которой описано падение чашки и многое другое,
происшедшее в ночь на шестое мая и чуть позже.

1.

   - Ну, чего ты злишься, а? Ну что ты, как маленькая?
   - Да пошёл ты...
   Я пытаюсь погладить её по голове, но она отстраняется.
   - Как хочешь, а всё-таки перестань. Добро?
   Она продолжает молчать, вот уже полчаса как молчит и единственное чего я смог добиться это "Пошёл ты..." брошенное в неопределённость.
   Близится ночь, и остаться у неё вряд ли получится, точнее не то что бы вряд ли, просто самому оставаться не хочется. Надоело! Обрыдло! Не могу больше! Хочется покоя, а не изнурительного животного секса после очередной, не менее изнурительной, ссоры. Она не может, да просто не желает понять моего стремления уехать отсюда, моего полуторагодичного обивания посольских порогов. Да и зачем ей понимать... Вот и сейчас мы поцапались только потому, что я снова упомянул об америке. "Почему, почему ты хочешь уехать?" - плачет она, а я не могу ответить, разве объяснишь кому, что уехать я хочу не в ту америку, что так часто показывают по тв, не в ту, где гамбургеры с колой, не в ту, где чёрные очки и концерты Девида Боуи, не в ту, где... Впрочем, не всё ли равно, где жить на этой земле? В любом месте чувствую себя эмигрантом, любой язык мне кажется иностранным - особенно русский. Он так непонятен, как клинопись, это язык Вавилона, язык бездарного племени идиотов не сознающих собственного величия и потому я как... чёрт его знает как кто, стремлюсь бежать от сюда. Бежать и уткнуться лицом в тёплую жилетку своей америки. Я всего лишь хочу открыть её, а потом... потом посмотрим что будет.
   - Эль, тебе сигарет оставить? - спрашиваю, надевая куртку из рыжей замши.
   - Оставь, - говорит она грустно.
   - Ладно, не печалься, - говорю я и закрываю за собой дверь.
  

2.

   Сбежав по ступеням, еле успеваю впрыгнуть в последний вагон последнего поезда. На переход, естественно, не успеть, и потому придётся идти пешком: по Чистопрудному бульвару до Макаренко, повернуть на Чаплыгина, потом на Покровку и по ней через Садовое, и, дома слушать, как гремят поезда, идущие на Курский и обратно, в неизвестном мне направлении. Да и сами пассажиры их, вряд ли знают, куда едут: пункт назначения знают, а вот событий ожидающих там...

3.

   Дома я поджарю яичницу, достану из морозильника водку, налью грамм сто и тяпну, как говаривал иногда отец, тяпну, поем, и как белый человек завалюсь спать. И будут у меня яркие, чудные сны, и проснусь я окрылённый и выпорхну в окно, поднимусь над Москвой, сначала над центром, потом выше, потом ещё выше и когда мне станут видны уже подмосковные городки, Химки, Мытищи, Лосиный Остров, когда солнце замрёт в зените я, прокашлявшись, громко каркну, так громко, что часы на Спасской Башне начнут показывать верное время и мир перевернётся, а перевернувшись, уже не примет меня. Я стану частью солнца и горем луны, запахом общественного туалета на Казанском, звоном монет в шляпе нищего, позолотой на Иване Великом и падением обратно.

4.

   Мир вспомнит детство и корабли продолжат свой путь. Мир снимется с якоря и всё, всё перевернётся...

5.

   Мир вспомнит детство или юность, но это не имеет для нас никакого значения. Я проснулся тогда от ощущения чьего-то присутствия. Под Алма-Атой это было, в одном из домов отдыха снимал я коттедж.
   День был сырой и какой то мерзко пасмурный, тоскливо было, и потом эти казахские отдыхающие... ну не выношу я звучания тюркских языков, хоть режьте меня... Короче я заснул, а ночью проснулся от того самого ощущения, кто-то и в самом деле сидел в моём кресле возле окна.
   - Кто ты? - скорее для проформы спросил я.
   - Я, знаете ли, если можно так выразиться, бред вашего воспалённого сознания, - сказал незнакомец с явной усмешкой. - Потом, - добавил он. - Потом, вы же сами видите этот вот, так сказать, прекрасный вид из вашего окна, эти вот горы... Кстати, а почему это вы обратились ко мне на ты? М-м-м? Ну да ладно, вам людям простительно, ведь вы же настолько неотёсанны, настолько тупы что мне становится скучно от одной только мысли о ваших самовлюблённых поэтах, бизнесменах, шоферах наконец... Вот вы, друг мой, как полагаете, а не пора ли взорвать всё к чёрту? И этот вид, и эти горы, и этот, если хотите... Хотя простите я кажется сижу в вашем кресле...
   В общем я ничего не понял тогда и моргал глазами как курсистка, попавшая в мужское отделение бани и впервые обнаружившая, что у мужчин есть хвост, и что самое интересное - спереди.
   Я нашёл таки силы подняться, накинуть халат, взять сигареты и...
   - А вот этого вам делать не следует, - сказал незнакомец, отводя мою руку от выключателя.
   - Почему же? - удивился я
   - Так, знаете ли, забыл повязку на лицо одеть, а так... Да и зачем вам это? - сорвался он на крик, махнул рукой рассерженно и вдруг весь скис, как-то скрючился.
   - Извините, - хрипло сказал я.
   Чёрт знает кто такой, свалился мне на голову, ночью, не представился, Несёт какую то чушь, думал я, Да и одет странновато - вроде плащ на нём, а вроде и не плащ вовсе, хламида какая то... Вор наверно - успокоил я себя.
   - А вот и не угадали, - вкрадчиво ответил он моим мыслям. - Да и на вора я не похож, я ж вам ясно, русским языком сказал - я бред ваш, но вы же не верите мне, никто не верит мне, а я ведь между прочим уже около двух тысяч лет топчу эту треклятую землю, вот- вот, - перешёл он на шёпот. - И вы знаете, что я узнал? О! - торжественно поднял он палец. - Я много чего узнал за это время, вы не поверите, но на земле не осталось ни одного честного человека. Вот вы наверняка думаете, что вы честны. Неправда! Вы занимались онанизмом, ещё в школе, а на исповеди не сказали этого, Ведь не сказали же?
   - Ну, не сказал. - ответил я закуривая.
   - Вот, а ещё вы спали с девушкой своего старого друга. Да, да, да спали милый мой. А помните в детстве, в глубоком детстве, лет семь вам было, вы украли у этого человека медяки, что б пить газировку из облезшего автомата на углу, и сделали это как бы случайно: взяли да засыпали медяки песком, а когда вы с Петькой искали их в песке этом, половину вы незаметно запихивали в свой карман, ваш друг тогда так и не понял этого. Э-э-э, да что вы, а вот ваша подруга... Позвольте, как её? Эля кажется, она же вам и в подмётки не годится, эта старая развратная женщина...
   - Простите, - вставил я. - Вы наверно путаете с кем то...
   - Молодой человек, не перебивайте меня пожалуйста, что мне с её возраста, она ж узнала мужчин уже в одиннадцать лет, сделала восемь абортов... После чего вы ещё смеете утверждать её молодость? Эх молодой человек, молодой человек, не знаете вы людей, не знаете... - дрожащим голосом закончил он.
  

6.

   Похоже я задремал немного. Просыпаюсь от того что некий плотный тип пихает меня в плечо и говорит: "Закурить дай" Развожу руками, поезд внезапно тормозит, выше означенный тип заваливается на спину, бьётся стриженным затылком о никелированную ручку переходной двери и неестественно вывернув руку сползает к моим ногам. Изо рта его вытекает тонкая струйка крови образуя небольшую тёмную лужицу подле моего ботинка. Сон слетает мгновенно.
  

7.

   Господи! Какого дьявола это случилось именно со мной? Именно сейчас, и никто ничего не видел. Значит я подпадаю под статью о непреднамеренном, или же не очень, убийстве? Поди докажи обратное! То - то. Что делать, что же мне с тобой теперь делать, пьяный мертвец? Не знаешь? Вот и я тоже не знаю. Из-за тебя теперь не видать мне ни чего, кроме серых обшарпанных стен. Нет в менты сообщать я не стану, на хер мне это нужно. А возьму-ка я себя в руки и попробую мыслить логично. Так: никто ничего не видел. Значит ничего и не было. Труп оставляем на месте, пусть отдохнёт, сумку надо бы взять... Что ещё? Ах да, помнится во всех детективах стирают отпечатки... Но на кой это - столько народа ездит. А вот пушку вывалившуюся из внутреннего кармана мы приберём... Что ещё? Вроде всё, пора валить...
   Беру пистолет, сумку, выхожу.
  

8.

   Покинув поезд оглядываюсь - никого. Поднимаюсь на эскалаторе, выхожу на Чистопрудный... Надо запутать следы. Иду мимо Главпочтамта, по Мясницкой, Банковским на Кривоколенный, сворачиваю на Потаповский...
   Масляно серый мерседес в который здоровенный детина впихивает упирающуюся девушку.
   - Оставь, - говорю я, и сам поражаюсь твердости своего голоса.
   Детина оборачивается и в недоумении смотрит на меня.
   - Оставь,- повторяю я.
   Дверь машины отворяется, и появляется второй дюжий хлопец.
   - Ну ты, козёл, вали отседа, - лениво говорит он.
   - Сам вали, - наглею я.
   Девушка прекращает сопротивляться, и первый запихивает её в машину, захлопывает дверь, оба направляются ко мне.
   - Слышь, ты, - говорит второй. - Я серьёзно сказал - беги!
   - Да я понял... - рассеянно отвечаю я, наступает какое-то ненормальное спокойствие. Медленно достаю пистолет, направляю в первого, спускаю курок. Выстрел, за ним второй. Всё замирает, и я вижу, как тупое лицо первого разглаживается, приобретая человеческие, детские черты, как он валится на асфальт. Второй успевает достать пушку, но я опережаю его, пуля врывается в его неандертальскую физиономию, каков он на самом деле увидеть не успеваю, его как то отбрасывает назад, на капот масляно серой машины, он с грохотом скатывается с него и издав какой-то чавкающий звук падает в лужу возле правого переднего колеса. Как в ковбойских фильмах дую в ствол своего пистолета, кладу его обратно в карман, переступаю через первого и подхожу к авто.
  

9.

   - Выходите сударыня, вы свободны, - говорю, распахнув дверь.
   Она бледна, это заметно даже при таком тусклом свете, размазываемом фонарём в метре от нас. Подаю ей руку, она покидает машину, говорю ей:
   - Вас проводить?
   - Ты не испачкался? - дрожит её голос.
   - Похоже, что нет, - отвечаю я.
   - Пойдём на свет, посмотрим, - предлагает она, беря меня под руку.
   Мы сворачиваем на Телеграфный и медленно идём. Идём прочь от того места, где только что произошло то, что обычно называют убийством. То, что вызывает гневное восхищение у многих обитателей этого мира, то, что они с таким самозабвением осуждают, чему ужасаются... Странно, но я почему-то не чувствую ничего, кроме запаха дорогих духов этой девушки, почему-то я даже рад случившемуся сейчас. Мы идём так, и я рассказываю ей анекдот, она улыбается в ответ, я вижу её белые ровные зубы. Её рука вдруг стискивает мой локоть, это потому что навстречу нам проезжает патрульный форд с включенной мигалкой, этакий белый приплюснутый форд.
   - Главное спокойно, - шепчет она.
   - Знаю, - улыбаюсь я, мне кажется это забавным.
   Форд проезжает мимо.
   - Почему ты стрелял в них? - спрашивает она позже.
   - Не знаю, так получилось, и не надо об этом.
   - Хорошо, - с облегчением вздыхает она. - Послушай, а имя твоё узнать можно?
   - А твоё?
   - Света.
   - Сергей, Антон, Григорий... какое нравится больше? - ехидничаю я. - Да ладно тебе, расслабься, Георгием зови, так верно будет. Во всяком случае, меня так мать звала. Живу я недалече, а вот где Светлана обитает, хотел бы знать.
   - Сейчас? Нигде...
   - То есть?
   - А так, нигде и всё.
   - Да, но не на вокзале ж ты обитала раньше...
   - Нет.
   - Лаконично. А всё-таки...
   - А это очень важно?
   - Но я ведь проводить тебя должен.
   - Хорошо, проводишь. А пока ты живёшь рядом... - останавливается она.
   - Понял, - отвечаю. - Приглашаю тебя на рюмку чая. Согласна?
   - Да.
  

10.

   - Так вот, молодой человек, - продолжал незнакомец. - Вы абсолютно не знаете людей, иные из них как кость в горле. Возьмём к примеру вашу Элю. Она красива? Умна?
   - Так, - ответил я глубоко затянувшись.
   - А если так, то вы, молодой человек, глупец. Я могу найти в вашей Эле массу недостатков, ну например груди у неё мелковаты, только не надо обижаться, не надо. Да, о чём я? - задумался он. - Ах вот, груди у неё мелковаты, нос, простите за каламбур, курнос, брови она выщипывает, и потом эта родинка, эта похабная родинка над правой ключицей, право она её портит. А ум, нет, вы только объясните мне, с чего вы взяли, что у неё есть ум? В два часа ночи сорваться и через всю Москву ехать к вам, когда и делов-то, что вы, перепив, несли всякую чушь по телефону: "Умираю, умираю без тебя!" - кричали вы тогда. Да какая умная женщина купится на такое? Да умная женщина... Ах, ну что я с вами церемонюсь? Что я вас жалею как маленького, право? Она ж спит со всеми у кого есть член, и не только. Да вы со многими знакомы...
   - Да, и все спавшие с ней утверждают, что она не дурна.
   - Вот видите, вы со мной согласны.
   - В чём?
   - А вы разве не дура сказали?
   - Послушайте, что вы мне тут голову морочите? Вот уже полчаса, как несёте всякую хуйню: свет не включай, бред сознания, Эльку ещё приплели. Да кто вы такой, чёрт возьми?! - уже завёлся я.
   - Как, вы не согласны со мной?
   - В чём? - уже кричал я.
   - Да не орите ж вы как течкующая кошка, право, успокойтесь же, сейчас я всё объясню, только вы всё равно не поймёте.
   - Валяйте... - сел я на скрипнувшую кровать.
   - Так вы всё ещё не поняли? И это в конце двадцатого века, вы, просвещённый человек, даже читать умеете, а понять, что я галлюцинация не можете?
   - Охотно б поверил вам. Но кофе мой вы пьёте не хуже мартовского коня.
   Незнакомец жутко развеселился и захлопал себя по коленям:
   - Ах дорогой мой, ах мой замечательный, глупый друг. Вы разве не в курсе что кто- кто, а я никому, никогда не лгу, а вот разыграть не упущу случая. Это дело я люблю, очень люблю... Послушайте, - продолжил он после некоторой паузы. - Я открою вам великую тайну, - перешёл он на шёпот. - Я тот, кто вечно жаждет зла и вечно совершает благо.
   - Я часть той силы... - поправил я.
   - Ах, ну да, вы правы. Проклятый склероз! Да, да - я часть той силы! - многозначительно поднял он свой крючковатый палец. - У вас свечей не найдётся? Терпеть не могу электричества, я его как-то побаиваюсь, не привык знаете, не привык. Эх люди, люди вечно что-то выдумывают, и знаете, выдумывают всякие глупости. На кой ляд, скажите мне, изобретать это электричество, когда в соседнем, ближайшем к вам измерении, от этой глупости давно отказались, а зачем строить эти ваши высотные дома? Хочешь жить высоко построй дом на горе. А для нормальной жизни вполне достаточно двух, ну максимум трёх этажей. А зачем вы царя убили? Он что, жить не давал? Жён уводил? Скотину трахал? Нет ведь. И наконец... Да что вы там возитесь?
   - Свечу ищу.
   - Так она ж на подоконнике, со вчерашнего вечера стоит. Как вы могли забыть? Ах люди, люди, туповатое вы племя...
  

11.

   Вспоминаю, как отец учил меня плавать. Было это в Крыму. От отца всегда несло крепким, терпким табаком. Он огромный, грубоватый как все военные взял меня на руки и понёс в воду. Она была мутной и чертовски холодной после ночного шторма. Он вошёл со мной по самую волосатую грудь и отпустил, я испугался и начал остервенело барахтаться, слёзы навернулись мне на глаза, такие же горькие и солёные, как само море, холод сдавил мне дыхание, я разозлился. Отец всё отходил и отходил назад, я старался дотянуться до него, но не мог. Я с головой погрузился в воду, вынырнул и вдруг поплыл. А мне больше ничего и не оставалось, кроме как плыть.
   Отец мой был морским офицером, и ждать от него жалости было бессмысленно, может, именно поэтому я и поплыл тогда.
   Я плыл сначала к нему, а потом, почувствовав некую силу, идущую неизвестно откуда, повернул в море и поплыл на поблёскивающий вдали буёк. Теперь я плакал от злости на себя, на свой испуг, на то, что не мог остановить эти предательские слёзы. Я плыл и был вне себя от счастья, от этого нового ощущения... Нептун открыл свою тайну, его дочери бережно держали меня... Не знаю, что было бы со мной дальше, но отец вдруг рассмеялся и в два взмаха догнал меня, взял за трусы и потянул назад. "Хватит, хватит..." Смеялся он, а я плакал и смеялся вместе с ним.
   Оказавшись на берегу, я побежал к нашей машине, дальше за неё в сторону каких-то кустов, я хотел проплакаться там - отец не выносил слёз. Вбежав в самую гущу их, я наткнулся на пару занимающуюся любовью. У неё были огромные груди и неестественно полная задница при тонкой осиной талии, он был страшно худ и патлат. Член, налитый кровью, поразил меня больше, чем вид обнажённой женщины. Я тогда и не подозревал, что эта штука может быть настолько огромной; напряжение, таящееся внутри казалось, может прорваться наружу, и произойдёт ужасный взрыв, взрыв безумия, взрыв, сопровождаемый громким хлопком, взрыв, который разметает по всему пляжу эти кусты, и камни пронесутся над седеющей головой моего отца, и отец удивлённо откроет рот, а потом закричит в бессилии, начнёт метаться по пляжу расшвыривая камни, в кровь, раздирая грудь. Потом сядет возле машины, уткнётся лицом в колени, и люди не увидят его слёз - потому что он мужчина, потому что он морской офицер, а я, я - его глупый ребёнок, покоривший ещё один Эверест, совладавший с ещё одним страхом, ставший на йоту ближе к мужчине...
   Я стоял и тупо пялился на член этого парня. Девушка засмеялась и сказала:
   - Что с тобой, малыш?
   Я развернулся и выбежал из кустов...
  

12.

   Я замер тогда где-то на полпути к нашей волге и долго смотрел в море, смотрел, как отец растирает полотенцем свою могучую грудь, как открывает дверцу, достаёт из бардачка "Космос", закуривает и величественно шагает в сторону воды, останавливается на самой границе прибоя и, расставив ноги, тоже смотрит вдаль. Я, как сейчас, вижу его коротко остриженный затылок, и ветер относит в сторону дым, выдыхаемый им, рвёт его на мелкие лоскуты, и дым растворяется, исчезает. Передо мной всё непонятней, всё призрачней увиденная пара, вот мне кажется, что этого и не было вовсе, что это лишь пригрезилось мне, но из кустов до меня долетает звук шумного жаркого дыхания, и я понимаю, что увиденное мной - правда, правда, недоступная моему маленькому сознанию, ещё я откуда-то знаю, что спрашивать об увиденном у отца нельзя, что тайна, к которой прикоснулся невольно, сейчас и моя тайна, тайна великая, тайна военная, а из рассказов отца я уже знаю, что разглашение такой тайны и есть предательство. Я знаю, что пройдёт ещё много - много лет, и я пойму всё сам, я ещё увижу не такое, я встречу женщину, которая станет дороже всего на свете, которую я буду боготворить... Но это совсем из иной оперы...
  

13.

   Нестерпимо хочется пить, но все источники загажены, я двигаюсь через пустыню, я ищу оазис, о котором писалось в Талмуде, но оазис тот давно уже не существует, его сожгли арабы во время первой арабо-израильской бойни, его выжгли напалмом американские бомбардировщики, его разметал "Град", и теперь, на новых картах, на месте его находится лагерь Боснийских беженцев. Солдаты НАТО пьют колу и сверкают зубами, пары танцуют твист, подражая Траволте, человек падает с шестнадцатого этажа и летит, летит долго, и упругий воздух разрывается под ним, он падает долго, долго, и нет больше ужаса в его глазах, он умиротворённо ударяется об асфальт, мозг скользкими розовато-серыми ошмётками разлетается по нему и кровь смешивается с пылью, в этот миг рождается новый художник, написавший единственную картину в духе авангардистов шестидесятых, а небо пялится на это и не может понять, почему полёт был столь краток и величественен. Почему птицы не летают так как люди ещё объяснимо, но почему шедевр, созданный упавшим, рассматривают лишь криминалисты, приезжающие со стареньким "Фэдом" и умными лицами? Ради чего всё растворяется в вечности? Почему так нестерпимо хочется пить?
  

14.

   По Сверчкову выходим на Армянский, с него до Моросейки... Редкие фонари, странные дома, Светлана ёжится от прохладного вечера, сворачиваем направо.
   - Светлана, - говорю я. - Светлана...
   Она не реагирует, мимо проезжает грузовик, гремящий пустой посудой, бородатый водитель его, равнодушно смотрит на нас... В общем жизнь продолжается. Из окна второго этажа недавно отреставрированного дома доносится пошлый навязчивый мотивчик. Мы продолжаем двигаться...
   С Потаповского выезжает давешний патрульный "Форд" и останавливается на перекрёстке...
   - Главное спокойно, - стискивает локоть Светлана.
   - О чём речь? - наиграно восклицаю я.
   Не меняя темпа доходим до перекрёстка и, попав в свет фордовых фар, слышим:
   - Ребята, вы тут выстрелов не слышали?
   - Слышали, - отвечает Светлана и машет рукой влево. - Кажется от туда.
   - А никаких машин не видели?
   - Видели, ЗиЛ, туда проехал, - показываю назад я.
   - А что, убили кого-нибудь ? - спрашивает Светлана.
   - Не важно, - отвечают из форда, досадно сплёвывают и, дав газ, выворачивают на Покровку.
   Оранжевые габариты быстро исчезают из вида. Светлана начинает смеяться, сначала нервно, но потом расходится и ржёт во все лёгкие, аж до кашля. Я тоже улыбаюсь и хочу закурить, шарю по карманам, вспоминаю что сигареты оставлены Эльке.
   - Курить хочешь? - не перестаёт смеяться Светлана.
   - Ну да.
   - Только у меня с ментолом, будешь?
   - Да хоть "Астру", курить хочется... очень.
  

15.

   Без особых затруднений добираемся до "Новороссийска", переходим к киоскам.
   - Пить хочешь? - спрашиваю я.
   - Только чай, а далеко ещё?
   - Да там, за Садовым, вон видишь мусорный бак?
   - Вижу.
   - Так там в арку.
   - А что, кроме чая?
   - Да я "Тверского" взять хочу.
   - Нет, тогда точно чай, - говорит Светлана отходя в сторону.
   - Ну ты как хочешь, - говорю я, беру пива, блок "Житана", на котором написано "non filtre", упаковку сосисок, подхожу к ней. - Знаешь, как называется это место?
   - Кинотеатр "Новороссийск", - отвечает она.
   - Нет, это место называется "Площадь цезаря Куникова", - смеюсь я.
   - А кто он такой? - тоже смеётся она.
   - Да шут его знает, цезарь какой то...
   Переходим Садовое, Старую Басманную, проходим в арку, за ней проходим вторую, открываю подъезд, поднимаемся на второй этаж по причудливо изогнутой, изрядно вытертой лестнице, открываю дверь в квартиру, на площадку выскакивает Палыч, радостно урча, трётся о мои ноги и с каким то недоверием смотрит на Светлану.
  

16.

   Знаю Палыч, знаю, ты думаешь - "Ну вот, ещё одну засранку привёл, опять с кресла гонять начнёт, сосиски жрать, рыбу пережаривать." Нет, Палыч, она этого делать не станет, а станет, так мы её за дверь, пинками... А на самом-то деле она у нас только заночует, а утром посмотрим: может исчезнет как дым, может приживётся - кто их, Палыч, разберёт этих женщин?

17.

   - Вот, здесь мы и живём, - говорю я, стягивая куртку, Светлана снимает плащ, щурится на яркий после улицы свет, расшнуровывает ботинки, знаете такие высокие, наподобие армейских, проходим в кухню, ставлю на огонь чайник, за окном гремит поезд, стёкла отзываются мелкой дрожью.
   - Георгий, можно я тебя Гошей звать буду? - спрашивает Светлана, роясь в сумочке и выуживая от туда "Данхил", дешёвую зажигалку, зеркальце, какую-то косметику, я молча киваю в ответ, Палыч трётся о ноги выпрашивая жратву.
   - Ща, Палыч, ща, - говорю я коту. - Свет, а ты недурна, тебе кто-нибудь говорил это?
   - Что? - удивлённо вскидывает брови Светлана.
   - Я говорю, что ты недурна собой.
   - Ах да, да... да говорили.
   Она закуривает, откидывает назад длинные светлые волосы и, облокотясь о стол, молча разглядывает меня, мою кухню, гору немытой посуды в раковине, батарею опустошённых бутылок под ней, Палыча, вертящегося у ног, графику Зверева, висящую напротив окна, закопчённый потолок, по которому очень самоуверенно вышагивает чёрный таракан, смотрит в окно, из которого видны лишь ветви дерева, дальше темнота, молодая листва на них шевелится, и это похоже на азбуку глухонемых, она смотрит на стол, на книжицу Верлена, добытую в букинисте на Сретенке, но ещё не прочтённую мной...
   - Гоша, а чем ты занимаешься? - спрашивает она.
   - Журналистикой...
  

18.

   - Я уж думал - придётся её изнасиловать, - Говорит Петру Павел. - А она сделала такой чудный минет, что... - Он мечтательно закатывает глаза, издаёт какой-то нечленораздельный звук и открывает дверь "Лендровера".
   - Пашка, может пойдём прогуляемся, блядей подцепим? - говорит Пётр, вращая на толстом пальце золотую, под стать самому пальцу, цепочку с ключами.
   - Нет, - немного подумав, отвечает Павел. - Я к Сонечке.
   - К Сонечке? Да, успеешь ты к ней. Пройтись хочется, проветриться...
   Павел нерешительно хлопает дверцей, на лбу его ясно видно умственное напряжение, обусловленное изрядным количеством выпивки, и, немного погодя, соглашается, что проветриться совсем не помешает.
   - А то как я, - мотивирует он. - У меня ж может не встать, ведь на самом деле может не встать, а?
   - А что я тебе говорю?
   - Ну да, - продолжает он. - если не встанет, что я делать буду?
   - Ну когда не встаёт, это ещё ничего, а вот когда стоит, не переставая, то это уже...
   - Ой, Петь, это ужасно, сразу хочется кого-нибудь выебать.
   - Точно... Гляди, Пашь, бабы какие!
   Возле перехода на Триумфальной дефилируют две длинноногие худые девушки, крашенные брюнетки.
   - Петя, не надо.
   - Надо, Паша, надо.
   - Петя, у меня жена, она не одобрит.
   - Откуда она узнает?
   - Не встанет, Петя, не встанет, она же такая толстая, Петя, сам подумай - после таких сук и на эту корову...
   - Нет, не встанет, - сочувственно подтверждает Пётр.
   - А я что говорю, Петя?
   Девушки исчезают в переходе.
   - Надо догнать, - говорит Пётр.
   - Слушай, с каких это пор ты за тёлками бегаешь?
   - Паша, у меня встал.
   - Ну как встал, так и ляжет.
   - Нет Паша, у меня уже давно встал.
   - Ну так сдрочни...
   - Паша, не в кайф.
   - Да что ты, Петя? - удивлённо восклицает Павел, и они идут дальше. Возле памятника Маяковскому Пётр останавливается, поднимает голову вверх и смотрит на Владим Владимыча...
   - Лёг, - торжественно констатирует он.
  

19.

   Мы пьём чай, Светлана смотрит на меня, большие глаза её полны печали, Палыч нажрался и ушёл в комнату, брезгливо дёрнув хвостом. Беру с подоконника коробочку с "пластилином", вытрясаю из "Беломора" в пурпурное блюдце табак, мелко строгаю туда же "пластилин", смешиваю, забиваю смесь обратно. Руки плохо слушаются.
   - Ты чего так разволновался? - спрашивает Светлана.
   - Курить будешь? - отвечаю я.
   - Конечно.
  

20.

   Капли росы проступают на листьях, птицы надсадно кричат что то, Дилан продолжает писать посредственные песни, американская пехота проводит совместные с Россией учения, упражняются в стрельбе по неподвижным мишеням, американцам очень нравится "Калашников", а сам Калашников покупает два кило огурцов на рынке Ижевска и довольный идёт домой, плачет потерявшийся в ГУМе ребёнок, все встречаются на средней линии, зеркало искажает небритое лицо, на Кавказе стремительно падает рождаемость, К-50 поднимается в воздух, в росе отражается небо, облака медленно ползут на восток, сирень отцвела, ребёнок выходит из ГУМа на Ветошный Переулок, выходит на Ильинку, из Спасской Башни выезжает ЗиЛ с тонированными стёклами, охрана берёт на караул, ЗиЛ, не снижая скорости, проносится по Красной Площади, ребёнок ступает с тротуара на проезжую часть, ЗиЛ врывается на Ильинку...
   Перекошенное лицо водителя, слёзы ребёнка смешиваются с кровью брызнувшей в ветровое стекло, запах горящей резины, длинный чернеющий след на асфальте, металлический рёв, К- 50 круто разворачивается, ложится на заданный курс, облака медленно проплывают мимо, роса стекает по траве, полурастворившийся над лугом туман, сердце бьёт изнури, пытаясь прорваться, сквозь рёбра, брюки по колено сыры, роса впитывается в них, солнце медленно поднимается над лесом.
  

21.

   Эвелина ложится в холодную постель, закуривает последнюю, на ночь, сигарету, Кейв поёт про похороны Печали, Кейв надрывается: "Твои похороны - мой суд..." едва сдерживая крик. Эвелина плачет, слёзы стекают по вискам в короткие волосы, она резко вскакивает, откинув прочь одеяло, болезненный голос Кейва заполняет всю комнату. Она идёт в ванную, пускает воду, споласкивает лицо, заходит в туалет, поднимает подол ночной рубашки, стягивает красные ажурные трусики, садится, Кейв смешивается с журчанием. Она зло ударяет о кафель, потом, шмыгнув носом, встаёт, натягивает трусики, подол ночнушки опадает, она спускает воду, снова возвращается в ванную, долго смотрит на себя в зеркало над раковиной, возвращается в комнату, поднимает с пола магнитофон и с силой швыряет его о стену. Кейв замолкает.
  

22.

   Пётр и Павел возвращаются к оставленной у "Карусели" машине, Павел падает за руль, Пётр плюхается рядом. С рёвом вырывается тёмно синий Лендровер на Большое Садовое, вылетает на 1-ую Тверскую-Ямскую, по Ленинградскому выезжает на Алабяна, по Народного Ополчения на Тухачевского, тормозит на углу Карбышева...
   - До завтра, - говорит Пётр и покидает машину.
   - До завтра, - отвечает Павел и с пробуксовкой трогает джип.
  

23.

   Сонечка, не довольная заспанная толстушка, открывает Павлу дверь.
  

24.

   Снова Крым. Мы с отцом снимаем небольшую уютную дачу с видом на море. Завтрак остывает на веранде увитой виноградом, виноград ещё зелёный, кислый и вязкий, но я, скрываясь от отца, срываю ягоду и сую в рот, жую этот упругий шарик, морщась скорее от удовольствия. Солнце ещё только поднимается над застывшим морем, а отец делает во дворе зарядку и напевает Высоцкого своим хрипловатым голосом, отец напевает: "Ах вы кони мои / Погубил же я вас..." А я срываю второй упругий шарик, над столом тяжело вьётся шмель, садится на розетку с абрикосовым золотистым вареньем и замолкает, наш пёс, огромный чистокровный двортерьер, щёлкает во сне зубами на муху атакующую его чёрный лакированный нос, я срываю ягоду, отец крякнув поворачивается ко мне.
   - Ну что, Георгий, завтракать будем? - весело хрипит он.
   Джек вскакивает и озорно глядит на отца, шмель перелетает на тарелку с сыром, лёгкий ветерок теребит вихры на моей голове, шарик винограда подает из руки и подпрыгивает по ступеням веранды, Джек рявкнув бросается за ним.
   - Три наряда, - суровеет отец показывая на виноград.
   - Есть, - отвечаю я.
  

25.

   Ночь обрушивает на нас своё проклятье, Светлана поднимается из за стола и уходит в ванную, я открываю пиво и маленькими глотками начинаю пить. Запах индийских благовоний не спутать с запахом конопли, туман прогибается над нашим логовом, поезд проносится где то далеко, в соседней вселенной, границей которого является дерево стоящее под окном и тянущее свои руки в сторону дрожащей от холода луны, телевизор бесшумно светится, какие то люди ссорятся в нём, капает вода, горит конфорка, свет погашен, и только два голубых свечения сходятся на стене со Зверевской графикой, Апулеевский осёл оживает и строит забавные рожи.
  

26.

   Подхожу к ванной, не открывая двери говорю:
   - Света, я постелил тебе в средней комнате.
   Потом разворачиваюсь, дохожу до постели и не раздеваясь падаю лицом вниз.
  

27.

   Время медленно растягивается в вечность, застывает и в это мгновение открывается дверь. Светлана молча подходит ко мне, откидывает назад свои мокрые светлые волосы, медленно опускается на колени перед диваном, кладёт правую руку мне на живот, я приподнявшись привлекаю её к себе, впиваюсь в её губы, она поддаётся, капля срывается вниз, вечность обволакивает всю комнату, я медленно расстёгиваю пуговицы на её блузке, истошно визжит кошка, патрульный форд проплывает по Цветному, блузка падает на пол, водитель ЗиЛа мечется в холодном поту, я откидываюсь на спину, Светлана расстёгивает мою рубаху, её тонкие холодные пальцы скользят по моему телу, губы шарят по груди, тёплая волна опускается вниз и наливает собою член, я нахожу молнию на её юбке, расстёгиваю, юбка уносится прочь вместе с К- 50 заходящим в вираж, ищу застёжку на лифчике, капля разбивается о никель раковины, Светлана стягивает с меня джинсы, на пол валятся медяки, перочинный нож, зажигалка, с упругих крутых бёдер стягиваю шёлковые трусики, целую шею, ключицы, груди; сначала правую, потом левую, между грудей, соскальзываю к животу по которому проносятся тёплые упругие волны, воздух с треском разрывается, впиваюсь губами во что-то влажное чуть солоноватое, Светлана бёдрами сжимает мою голову и нечленораздельно шепчет, срывается вниз капля, кудрявые греки осаждают Трою, Телемак вскрывает конверт, руки Светланы до боли сжимают кисти моих, настойчиво тянут вверх и одновременно отталкивают, бёдра её напряжённо вибрируют, в Парижском кабачке поёт Вертинский, "В бананово лимонном Сингапуре / В бури...", Пистолет Рембо даёт осечку, дождь врывается на веранду, сечёт листья лозы, отрываюсь, медленно провожу носом прямую соединяя её промежность с её губами, через тёмные кудрявые волосы на лобке, задерживаюсь на мгновение у пупка, капля разбивается о жесть, дальше к впадине между грудьми, поцелуй, дальше, пальцы Светланы впиваются в спину, дальше к тому месту где должен находиться кадык, подбородок, капля срывается вниз, наваливаюсь на Светлану всем телом, чуть сползаю вниз, озорные ангелята роняют слюну свесившись с мохнатого облака, член попадает во что то тёплое, уютное и совсем домашнее, два зверя сходятся в вельде, тёплый ветер чуть качает высокие травы, член медленно проникает в пещеру озираясь как древний охотник, добирается до конца, стон срывается со Светланиных губ, посетители цирка замирают ожидая исход поединка, капля падает вниз, дождь бьёт газету забытую в плетённом кресле, начинаю плавные волнообразные движения, вперёд-назад, вперёд-назад, Светлана сдавленно вскрикивает, Онегин принимает вызов, у Везувия начинаются первые схватки, поднимаюсь на руках, напрягаю все мышцы, ноги Светланы закинуты на мои, двигаюсь кругом сверху вниз, влажные светлые волосы расшвыряны по постели, голова её откинута назад, пальцы царапают поясницу, зад приподнимается и опускается в едином ритме завораживающем ангелят которые чуть не падают с облака и боятся даже сморгнуть, "Пещера вполне пригодна для жилья." - думает древний охотник и саблезубые тигры смеются над ним, ритм нарастает, груди вздрагивают клубничным желе, Светлана прикусывает нижнюю губу, руки её скользят по моей спине и крепко впиваются в плечи, на мгновение замираем, стрижи проносятся прямо над землёй, пахнет яблоками и свежеструганными досками, Ева Браун выходит замуж, набухают желваки Везувия, Начинаю двигаться сверху вниз и против часовой стрелки, Светлана роняет на постель свои руки, ноги её сплетаются на моих икрах и плотно сжимают их, голова её мечется, веки плотно захлопнуты, слова иссякнув теряют всякий смысл, руки слетев с постели впиваются в ягодицы, Везувий выплёвывает первое облако едкого пепла, вельд обагряется, Верлен хватается за прострелянную руку и грязный кеб уносит его прочь из Лондона, кровь стекает на песок арены, мгновение, ещё мгновение, рампы взрываются ртутным светом, живот Светланы покрывается мелкой рябью, член конвульсивно вздрагивает и... Обрывки звуков сплетаются в музыку, капля разбивается о никель раковины, один из ангелят срывается с облака и больно ударяется о землю забыв распустить крылышки, Офелия сходит с ума, всё прерывается с выдохом.
  

28.

   Патрульный форд въезжает на площадь Курского вокзала, резко тормозит напротив киоска- закусочной невдалеке от выхода метро. Из машины выходит Иван Степаныч и вразвалочку подходит к киоску, берёт хот-дог по Голландски и баночку колы, подозрительно оглядывая, редких в это время, людей, сосредоточенно поглощает свой ночной ужин, смачно рыгает, тыльной стороной ладони вытирает подбородок и брезгливо скривив рот возвращается в машину.
  

29.

   Мы лежим обнявшись, Светланина голова на моей груди, рука её задумчиво треплет мне волосы чуть выше лобка, я курю и свободной от сигареты рукой ласково поглаживаю ложбинку над её ягодицами, время снова идёт, ночь тает в предрассветном молчании птиц, скоро зашевелятся соседи наверху, пустят воду, включат телевизор, что ни будь уронят на пол, они всегда что ни будь роняют на пол по утрам, то ли из вредности, то ли со скуки, сосед на первом этаже займёт свою ежедневную вахту у окна и будет стрелять курево у редких в нашем дворике прохожих, может пойдёт дождь... Мягкая бархатистая кожа Светланы уносит меня в мир странного ощущения тепла и покоя, её ровное дыхание напоминает далёкую уже юность, когда ещё девственные, мы с Ольгой, после долгих утомительных ласк засыпали вот так же обнявшись и наступало яркое солнечное утро, нас будил скрежет ключа в скважине и последующий долгий звонок, мы моментально вскакивали, громко включали музыку, и пока я заправлял постель, Ольга успевала одеться. Накинув халат я шёл открывать отцу, Джек понимающе смотрел на нас, а отец делал вид что ничего не понимает и лишь однажды спросил долго ли будет продолжаться эта игра, после чего я перестал защёлкивать на собачку замок, Отец просто не проходил в мою комнату. Что не говори, чудный у меня был папаша, мы тогда ещё в Ленинграде жили, на углу Среднего и 9-ой Линии, сейчас в том доме кажется пивная, хотя возможно я путаю, потом отца списали в генштаб, а тогда...
  

30.

   Я безумно любил пирожковые, их количество в Ленинграде того времени, с успехом могло соперничать с количеством Парижских кафе, по крайней мере мне так казалось. Наслоняешься, бывало после занятий, чумной от весны, с Финского морем тянет, жрать хочется, до дома далеко, в кармане медяки брякают. Заходишь в пирожковую, берёшь пару пирожков с яблоками, кажется одиннадцать копеек штука, нет, это уже позже одиннадцать, а тогда семь, стакан хренового но горячего кофе и чувствуешь себя наверху блаженства и шпиль адмиралтейства путается в облаках, а львы безглазо но сердито замирают над Невой. Отец ещё не скоро вернётся из похода и тётя Люда зайдёт посмотреть на мою мальчишескую жизнь и как всегда по старушечьи начнёт охать над тем что ем мало и пёс без отца какой то кудлатый, откуда ей знать бедной что деньги выдаваемые мне еженедельно давно просажены на кино и мороженное, что с Джеком мы питаемся одной кашей да консервами, но не смотря ни на что мы счастливы.
  

31.

   Светлана вдруг сползает вниз и очень бережно, будто боясь обидеть, целует мой полулежащий член, сон, подкравшийся было, мгновенно слетает, Палыч деликатно выходит из спальни, не забыв однако дёрнуть на прощание хвостом. Окурок тлеет в пепельнице, волна накрывает меня с головой и несёт куда то...
  

32.

   Далеко-далеко есть такая земля которую прозвали Америкой, там и сейчас есть глухие нехоженые леса где бродят гризли и жрут незадачливых туристов, по стволам древних деревьев с писком носятся рыжие пожиратели корнеплодов, коренные жители торгуют побрякушками у шоссе, они выдают их за настоящие амулеты, им охотно верят как белые так и чёрные простаки, где то в недоступном ущелье догнивают остатки F-16 неудачно рассчитавшего высоту полёта в прошлом году, ещё там есть цепь великих озёр, но это для экскурсантов. Эка невидаль Ниагара! Вы не бывали на Кавказе господа, там не только красоты и выдуманные опасности, там на самом то деле стреляют боевыми патронами, вот оттяпает этакий пятиграммовый шмель вам пол задницы, тогда и притворяться героем не будет нужды, тогда сразу понятно герой ты или хер собачий.
   Но всё таки есть другая Америка где моё одиночество будет легче переносимо, потому как другая страна товарищи, другая земля.
  

33.

   Мы едем в Севастополь, на встречу с отцовским однокашником. Джек на переднем диване рядом с отцом и мне немного обидно, хочется смотреть вперёд и я ложусь подбородком на спинку между ними, солнце слепит глаза отражаясь в бежевом капоте нашей волги, Джек щурится, отворачивается от него и лизнув шумно дышит мне в ухо. За поворотом голосует молодая пара, отец останавливает машину и сдаёт назад. Пара садится на задний диван оттесняя меня к левому окну. Парень пытается заигрывать с Джеком, на что тот глухо рычит и на вторую попытку погладить грозно щёлкает зубами.
   - Он у нас серьёзный, - со смехом хрипит отец плавно отпуская сцепление.
   - Красивый пёс, - говорит девушка. - Нет, правда красивый. А вы из Ленинграда? - уже спрашивает она.
   - А что заметно? - хрипит добродушно отец.
   - Номера у вас Ленинградские, - отвечает девушка.
   - Интересно, вы всегда на номера смотрите?
   - Всегда.
   - В лотерею играете?
   - Играю, а что?
   - Тогда понятно... - смеётся отец, парень тоже посмеивается.
   - Почему понятно? Ничего не понятно, - обижается девушка. - Сейчас народ вон какой пошёл, всегда обращать надо. Я вот и ваш номер запомнила - 32-32 ЛЕГ.
   - Ладно, ладно, - примирительно говорит отец. - Только не 32-32, а 32-23.
   - Ну перепутала, смутили вы меня, - говорит девушка. - А это ваш сын?
   - Мой.
   - Мальчик тебя как звать? - заискивающе спрашивает она обращаясь ко мне.
   - Георгий, - отвечаю я.
   - А кто твой папа?
   Голос у неё какой то приторно сладкий, неприятный, дурацкий голос, какие бывают у капризных истеричных дур.
   - Моряк, - отвечаю я и тут же добавляю. - Капитан второго ранга.
   Девушка идиотски улыбается обнажая белые зубы, мне не хочется продолжать разговор и я насколько могу, вытягиваю шею и смотрю на дорогу через отцовское плечё. Вдруг красные "Жигули" идущие перед нами резко берут влево и выбив бетонный столбик исчезают в ущелье, отец резко тормозит, я больно ударяюсь о его спину, что-то попадает мне в горло, кашляю и сплёвываю на ладонь нижний передний зуб.
  

34.

   Где-то около одиннадцати утра звонит телефон, стараясь не будить Светлану выползаю из постели, беру трубку и накинув халат выхожу в кухню. Звонят из редакции - будят. Беседа с Катюшей, нашей секретаршей, сопровождается бессмысленным хождением по квартире. За окном кухни проползает маневровый, листья на дереве замерли в ожидании ветра, Палыч ловит муху подпрыгивая на подоконнике кабинета, в туалете не погашен свет, так всю ночь и прогорел бедолага. "И не жалко вам электричества?" - часто спрашивает старушка из соседней квартиры привыкшая экономить на всём, даже мылом кажется почти не пользуется - кожа её всегда серая. Солнце ещё с той стороны дома и из окна средней комнаты виден двор, с остатками прошлогодней листвы возле дома напротив, с моей уже, двадцать первой волгой к капоту которой прочно приварен никелированный олень, года три назад пацаньё пыталось отодрать это чучело, но лишь погнуло слегка капот, пыль густым слоем лежит на ней, с прошлой осени я совсем не ездил, некуда было, а сейчас никуда не хочется, даже в редакцию, хотя там без сомнения куча дел...
  

35.

   Я зажег свечу, поставил на столик и при свете её пристально посмотрел в лицо незнакомцу. Крючковатый нос нависал над сморщенными старческими губами, острые карие глаза выглядывали из под густых лохматых бровей, он был кошмарно худ, засаленные с проседью патлатые волосы обрамляли блеснувшую на мгновение лысину, хламида оказалась обыкновенным плащом пошитом Бог знает в каком году, но не потерявшем свою элегантность.
   - Молодой человек, - усмехнулся он. - Что ж вы так на меня смотрите?
   - Как?
   - Будто, будто я... Хотя ладно, смотрите как хотите, но налейте-ка мне... Кх, кх... - он прокашлялся и уже бодрым, молодцеватым голосом продолжил. - Так вот, налейте-ка мне водочки, она у вас в морозильнике.
   Я принёс водку, початую банку шпрот, зачерствевший хлеб и два мутных, увы не отмываемых стакана. Потом разлил, обменявшись молчаливыми кивками мы выпили. Старик крякнул и потянулся за шпротами.
   - Знаете, - сказал он жуя. - Я о вас хуже думал.
   - Почему же? - спросил я, в свою очередь подцепляя серо-золотистую рыбку.
   - Ну как бы вам так сказать? - задумался он. - Я, знаете ли, полагал что вы драться полезете, а я этого, смею вас уверить, не люблю, не люблю когда меня бьют, особенно по лицу, это, молодой человек, неприятно и очень, очень шумно получается.
   - Да, то что шумно это точно, - улыбнулся я. - Но позвольте в свою очередь спросить - Как вы здесь оказались?
   - Через дверь, молодой человек, через дверь. А вы что, приняли меня за Мефистофеля? Забавно. Слишком много чести для вас. Да, и даже не возражайте. Один мудрец сказал как-то: "не по Сеньке шапка мол..." прямо так и сказал и я полностью, абсолютно согласен с данным суждением. Ведь если б на земле остался хотя бы один честный человек, разве не пришёл бы к нему Мефистофель? Пришёл бы, смею вас уверить, несомненно пришёл. А кого здесь искушать, и чем? Сейчас ведь и верят не веря, и не верят веря. Абсурд? Согласен. Налейте-ка ещё водочки. Так вот, если искушать вас нечем, да и незачем, вы и так по уши в дерьме, и дерьме первосортнейшем. Мне даже не верится что люди могли опуститься до такого. Вот вам простой пример - ваши законы: " Не убий ближнего своего." А если он подлец, этот ваш ближний? Если он подлец, я вас спрашиваю. Ну ладно, положим вора вы накажите, убийцу упечёте, а маленького, скользкого типа, так и ищущего где бы, кому бы нагадить в душу, оставите. И оставите только потому что подлость по вашим законам понятие неподсудное, ненаказуемое понятие... Давайте выпьем.
   Мы сдвинули стаканы, опорожнили их, отдышавшись немного, незнакомец продолжил:
   - Такие вот дела, молодой человек, и господина Мефистофеля вам не видать как своих ушей. Только вот жалко мне вас, вы настолько молоды, настолько... Ах оставим эти стариковские сантименты. Вот смотрю я на вас и думаю - какая душа чистая в вас пропадает, вы ведь даже светитесь изнутри. Наливайте, наливайте. Так может вы сможете объяснить мне почему так?
   - Что так? - спросил я.
   Незнакомец взял стакан, посмотрел сквозь него на свечу, улыбнулся и промолчал в ответ. Свеча медленно оплывала, свет её смягчал убогость коттеджа, яркая, огромная, почти белая луна висела над горами, казалось, тронь её и она рухнет прямо на заснеженную безымянную вершину отчётливо видную в расшторенное окно. Из ущелья доносилось ласковое журчание Малой Алма-Атинки...
  

36.

   Поговорив с Катюшей, кладу трубку на подоконник, неслышно подкравшаяся Светлана неожиданно обнимает меня сзади.
   - Завтракать будешь? - спрашиваю я её.
   - Угу, - улыбается она, я этого не вижу, но чувствую по тону.
   - Смотри, - показываю я на машину. - Совсем застоялся зверь, может поедем, позавтракаем в кафе?
   - В каком кафе? - игриво спрашивает она.
   - В хорошем.
   - Тогда поедем.
   - Тогда приводи себя в порядок, - говорю я и развернувшись целую её в шелковистые волосы.
  

37.

   Проснувшись в двенадцатом часу Эвелина долго не поднимается с постели, протянув руку берёт телефон, набирает номер и долго слушает длинные долгие гудки. Сон постепенно отходит от неё. Смутные воспоминания вчерашней ссоры, осколки магнитофона на полу, недопитая бутылка "Алиготе". Господи! И чего ему надо? Последнее время как с цепи сорвался, а ведь всё начиналось довольно мило, на какой то вечеринке, не помню у кого, он поспорил по пьяни что получит американское гражданство... Ну выпил, ну поспорил, с кем не бывает? Да и забыли уж все о этом споре, а он как баран упёрся...
  

38.

   Выходим из дома, не дожидаясь пока Фёдор окликнет, просовываю в его окно три "житанины", подходим к волге.
   - А вот и мой зверь, - Говорю я Светлане.
   - Ух ты! Вот это ископаемое! - Восклицает она.
   Как это не удивительно но двигатель заводится сразу и мы выруливаем на Старую Басманную, останавливаемся на светофоре. На Садовом как всегда в это время, жуткая неразбериха - толпы автомобилей, суетливого населения, туристов и прочих проходимцев, возвращают меня к жизни. Я смотрю на опостылевший город сквозь треснувшее ветровое стекло, я смотрю на этот бред чьего то воспалённого сознания. И если тот кто создавал это придёт ко мне я выставлю его вон. Впрочем, загорается зелёный, мы пересекаем кольцо и по Покровке доезжаем до Чистопрудного, там я припарковываю "зверя" и мы входим в кафе. Здесь как всегда уютно и тихо.
   - Давненько вас не было, - приветствует меня Сан Саныч, местный бармен. Я усаживаю Светлану за дальний столик возле окна, подойдя к стойке заказываю два кофе, стакан белого вина и возвращаюсь обратно, официантка принимает у нас заказ на горячее и исчезает. Кроме нас и одинокой женщины лет сорока пяти нет никого.
   - Вот Света, это и есть самое лучшее место во всей Москве, - улыбаюсь я.
  

39.

   Это лучшее место не только во всей Москве, но и во всём уставшем мире с его безумными идеями вселенского братства и не менее безумными имперскими амбициями, амбициями, которые, если честно, так же бессмысленны как первое причастие. Вообще бессмысленно всё от рождения ребёнка до военного вторжения в Анголу. Я само утверждаюсь, когда обнажаю красивую женщину, само утверждаюсь, когда заказываю коньяк, когда разбиваю пустую бутылку или кормлю кота, когда смотрю телевизор и вхожу в туалет, когда сжимаю в кулаке комара, я тоже самоутверждаюсь. Всё зависит от степени твоих амбиций. Всеми своими действиями я доказываю своё право на жизнь, жизнь бесплодную и отвратительную, но вместе с тем прекрасную, потрясающую жизнь. Я не могу объяснить, с чего всё началось, как получилось так. Да я и не пытаюсь сделать этого. Кому нужны объяснения? Необходимы действия, нужна сила, нужен очередной взрыв, потому что иначе нельзя, иначе мир задохнётся в гигантском зевке, и нам станет негде жить. И если это кафе то лучшее что есть в этом мире, я всё равно покину его, уеду за тысячи километров, за сотни тысяч, только для того что б было куда вернуться. Потому что иначе мы рискуем превратиться в самодовольный огненный шанкр, поглощающий все здоровые клетки нашего мозга, мы перестанем быть людьми, как только узнаем оседлость, это понятие, приравнивающее к нулю всё. И если есть в этом мире что-то, за что можно действительно умереть, так это возможность быть далеко, быть там, где никто не знает тебя и, не смотря на это, оставаться здесь, в этом вот кафе, в этом лучшем месте Москвы на углу Чистопрудного и Покровки.
  

40.

   Мы закончили завтракать и пьём кофе, ничто не предвещало дождя но он всё же пошёл. Он смывает пыль с листьев деревьев на Чистопрудном Бульваре, грязным потоком несётся к Садовому по Покровке, смывает остатки крови в Потаповском переулке и освобождает, освобождает от необходимости что либо говорить. Мы просто пьём недурно сваренный кофе и смотрим в окно, на разбитую мостовую, на грязно зелёный дом напротив, на быстро пробегающих одиноких прохожих.
   - Гош, а тебе не страшно? - вдруг спрашивает она.
   - А от чего мне должно быть страшно? - спрашиваю я в ответ.
   - Ну, как... а вчера?
   - А что было вчера? - говорю я. - Понимаешь, я не знаю, почему мне надо бояться. Точнее знаю что так положено, что надо испытывать или страх, или мучения совести, ты же видишь что это случилось со мной впервые, надо не находить себе места, заметать следы, прятаться от кого-то... а мне противно прятаться, но это абсолютно не значит что я побегу как влюблённая дура кричать об этом на всех перекрёстках, и если быть до конца честным ты волнуешь меня больше случившегося накануне, можешь воспринимать это как угодно, но я даже благодарен судьбе за это... И потом - То что не убьёт меня сделает меня сильнее. Я правильно цитирую? - Уже со смехом заканчиваю я.
   - Не знаю, Гоша, не знаю... - опускает она голову.
   - Ты лучше пей кофе и не думай о будущем.
   - Почему?
   - Потому что от дум твоих оно не изменится, глупая, - щёлкаю её по носу и она с грустью улыбается мне.
  

41.

   Пальцы разжались и чашка устремляется вниз, сначала не решительно, но потом смелеет и летит уже во весь дух. Падает долго, падает целые годы, десятилетия, падает когда рождается маленький Адольф, во время рождения Володи, Иван Васильевич осаждает Казань, опричники весело помахивая волчьими хвостами входят в крепко поставленный дом некоего боярина, нервно щиплющего куцую бородёнку. Владимир гонит к Днепру непокорный народец, в глухом лесу надсадно кричит выпь, кричит о нестерпимой боли своего существа, кричит о заблудшем путнике, кричит предвосхищая падение чашки из Светланиной, дрогнувшей вдруг, руки, уже тогда она знает о этом падении, знает о нервном взлёте никому не известной ещё Хиросимы, знает о мистере Смите и мистере Вессоне... Десять веков, целую тысячу обворованных лет падает продукт человеческого гения, обычная фарфоровая чашка с неплохо сваренным кофе, падает долго и стремительно, до смерти и последующей славы Александра, сквозь постаревшего Тиберия мучимого геморроем и нежно прижавшегося к мальчишке утратившему имя, но не утратившему ещё нежность кожи и упругость маленьких ягодиц. Ничто не заслоняет солнца и авгуры выпускают утомлённого неволей орла, он не верит своему счастью и не уверенно топчется на месте, его легонько подталкивают кипарисовой ветвью и он поднимается вверх, тяжело разрубая воздух онемевшими крыльями. Слеза стекает по щеке Герострата, но слеза эта не в состоянии остановить её падения дальше. Всё ближе она к заданному месту падения, просчитанному в секретных лабораториях НАСА. Александр врывается в Индию, его одиночество равно только его величию. Чашка встречается с мрамором раскинувшим навстречу объятия, он так долго ждал этой встречи что чуть не растрескался от тоски, но встреча произошла и в те долгие миллисекунды соприкосновения друг с другом они были счастливы как никто в этом мире. Чуть помедлив, чашка с хрустом разлетается в стороны, тёмно коричневая вязкая жидкость расползается по серым мраморным плитам, каплями оседает на моих джинсах, на чулках обтягивающих Светланины икры. Женщина за дальним столиком вскрикивает от неожиданности, Тиберий отталкивает мальчишку и спускается в библиотеку что б насладиться Каттулом, Александр замирает над волнами Евфрата, Иван Васильевич въезжает в Тверь, нога Владимира не попадает в стремя, Володя утомлённо дремлет над книгами, Адольф роняет кисть, орёл возвращается к разорённому гнезду и гневно кричит подняв крючковатый клюв к опустевшему небу...
  

42.

   - Ты куда это? - сварливо говорит Сонечка, грозно сжав в пухлой руке половник.
   - Надо, пора мне, - отвечает её Павел.
   - Куда это тебе надо? - не унимается Сонечка.
   - Пупсик, пусти, - примирительно говорит Павел.
   - Опять к Петьке намылился, гад ползучий, вот поймают вас, что я делать буду?
   - Опять за рыбу деньги, - вздыхает Павел. - Да никто нас не поймает, мы ж завязали давно.
   - Так я тебе сразу и поверила! За дуру меня держите! - срывается на визг Сонечка, потом как-то сразу успокоившись говорит: - Ты б пообедал хоть.
   - Время, Сонечка, время, - разводит руками Павел.
  

43.

   - Можно я к тебе ещё приду? - спрашивает Светлана устраиваясь на переднем диване. Капли дождя выбивают по крыше пошловатый степ, стекают по ветровому стеклу. Светлана стряхивает с плаща воду, я закуриваю и молча смотрю на бульвар, на пруд взбиваемый тугими струями, на потемневшее сосредоточенно серьёзнейшее небо, терпкий, почти мифический, дым "житана" медленно обволакивает меня, заполнят собою обшарпанный салон растекаясь по серой от времени обивке потолка, закручивается в спираль возле приспущенного стекла и исчезает смешавшись с дождём.
   - Что? - спрашиваю я очнувшись.
   - Можно к тебе прийти ещё? - тихо, чуть ли не шёпотом, повторяет Светлана.
   - Ну конечно можно, - говорю я и треплю её влажные волосы. - Тебя отвезти сейчас куда ни будь?
   - До метро, - улыбается она.
   - Тогда поехали. Ты дом мой запомнила?
   - Найду, по Площади Цезаря Куникова сориентируюсь.
   - Ну этого названия никто не знает, ты уж по "Новороссийску" ищи, а квартира двадцать девять, - говорю я поворачивая ключ зажигания. - Двадцать девок, запомнила? - смеюсь я и трогаю с места.
   - Кажется да, - смеётся она в ответ.
  

44.

   Эвелина выходит из дома, проходит через двор, переходит Минусинскую, на Янтарный проезд, идёт мимо стадиона, пересекает Шушенскую... Дождь стекает по её тёмным волосам, стекает за воротник, она поёживается, но зонт не раскрывает, она просто безумеет от дождя и не понимает людей хающих дождь. Когда идёт дождь время как будто останавливается для неё, она успокаивается и перестаёт думать и о плохом и о хорошем, дождь действует на неё как транквилизатор, она полностью отдаёт себя во власть воды стекающей по коротким волосам, наливающей тяжестью светлый плащ, заполняющей собою разбитую мостовую. В такие дни ей легче всего оставаясь собой, найти пути к примирению, и лениво развалившись в огромной постели, курить, пить вино долгими большими глотками, слушать Вейтса, а потом заниматься любовью, сливаясь всем телом, всем существом своим с шумом доносящимся из раскрытого окна, ощущать внутри себя что то большое, беспощадно проникающее в каждую клеточку организма, доводящее до сладковатого исступления, несущее нагромождения обжигающих образов проносящихся в мозгу, где-то между хрусталиком и плотно сжатыми веками. Нестись поднимаясь над дробящейся на квадраты землёй, срываться из "Ласточкиного Гнезда", и стремительно погружаясь в волны прибоя распадаться на элементарные частицы блаженства, и переполнившись синеватым светом выдохнуть из себя всё вместе с животным стоном, стоном несущим в себе память всего человечества, стоном заглушающим все звуки порождённые цивилизацией, стоном возвещающем о рождении чистой энергии, неспособной перевернуть мир, но в пыль разбивающей окружающую бессмысленность. Чувствовать только ритм подчиняющий тело разрываемое зверем проникшим сквозь воспалённые створки в вибрирующее влагалище, хищно впившегося в истекающий соками клитор и начавшим свой неистовый танец уносящий в странные сады недоступной Аркадии. Боги, Боги! За что вы всучили человечеству эту Троянскую кобылицу? Чувствовать как перехватывает дыхание когда что-то неотвратимое срывается из самой глубины и бежит навстречу бессловесному танцу, как разрывается паутина сознания выпуская несознанное, распутывая клубок Мойр. Серебряные ножницы сверкнув перерезают нить... Соединиться с вселенной и тихо, тихо вернуться в комнату, оглядеться, осознать себя, протянуть руку за сигаретами, закурить, молча лежать рядом и слушать дождь...
  

45.

   Выйдя на Менжинского, Эвелина поворачивает направо и шлёпает не разбирая дороги к станции метро, дождь усиливается и прикурить сигарету её не удаётся. В сердцах отшвыривает она зажигалку, сминает взмокшую сигарету и усмехнувшись чему-то идёт дальше.
  

46.

   Светлана покидает меня на перекрёстке перед Мясницкими Воротами и быстро перебежав улицу скрывается в круглом здании входа метро. Тишина возникшая в этот момент обволакивает меня, мгновенно пропадает желание куда либо двигаться, хочется сидеть вот так, в этой вот тишине и тупо уставившись вдаль, не думать ни о чём. Загорается зелёный, автомобили, стоящие следом, нерешительно начинают сигналить. Я, обернувшись назад, вижу только текущую по стеклу воду. Сунув окурок в открытую форточку поворачиваю рычаг вниз и резко отпускаю сцепление, чуть присев, машина срывается с места, водитель москвича идущего рядом крутит у виска пальцем. Перелетев площадь въезжаю на Сретенский, успеваю на светофор и падаю вниз по Рождественскому, беспричинно возникшая злость гонит меня ко всем чертям. Мозг фиксирует запавшую стрелку спидометра, испуганное лицо успевшей отскочить женщины, водный поток остановившийся и начавший медленно отползать назад, загорающийся впереди красный... О том что б остановить этот тысячекилограммовый гроб, даже нечего думать, и я до упора вдавив педаль продолжаю падение. Мгновенно проносится Трубная Площадь, только на середине Петровского сбрасываю газ и, едва не въехав в зад тёмно синего "Лендровера", застреваю в пробке.
   Тишина снова наполняет меня, достав сигарету жду когда щёлкнет прикуриватель, и чувствую то необъяснимое одиночество граничащее с пустотой. Самым точным определением которого является псенка услышанная мной сначала от отца - "Весь мир на ладони/ Ты счастлив и нем..." хрипит его голос в моём сознании, нет, голос отца не был похож на голос Высоцкого, он был какой то выветренный, сжатый и грубый, ласково грубый, какой бывает у охотника всю жизнь проведшего в тайге, не признающего ничего слабее девяносто шести градусов и крепче индийского чая. Отец обладал голосом человека постоянно сталкивающегося с необузданной стихией, тёплым домашним хрипом, хрипом льва отстоявшего родной гарем и лениво поддающему лапой зарвавшемуся львёнку, слишком сильно сжавшему кончик его хвоста, голосом человека крайностей. Обладатель такого голоса может быть либо до конца честен, либо подлец, при чём подлец открытый, всем дающий понять каков он на самом деле.
  

47.

   Задумавшись я не сразу заметил что кто-то стучит по лобовому стеклу. Протянув руку открываю дверь и в машину вваливается Пётр, он стряхивает воду и весело басит:
   - Ну, привет, что ли? Американец.
   - Привет, - подаю ему руку.
   - Ты никак на работу собрался?
   - Вроде...
   - Бесполезное занятие, на Покровке авария, какой то осёл на джипе в троллейбус въехал, в лоб, представляешь? Кровища, трупов штук восемь, я не считал, так что сидеть нам тут, - говорит он вытаскивая сигареты и пару бутылок пива, одну даёт мне, к другой жадно припадает сам. - И знаешь что самое смешное? - продолжает он изрядно отпив.
   - Нет, не знаю ещё.
   - На "Трубной" та же история, - хохочет он от удовольствия.
   - Слушай, мне тут позвонить надо, - вспоминаю я .
   - Так позвони от нас, вот мы прямо перед носом стоим.
   - Значит я вам в зад чуть не въехал... Весёлая история.
   - Ага, вот посмеялись бы! Иди, иди, звони, только прихвати с собой Пашку потом.
  

48.

   Возвращаюсь с Павлом.
   - Слышь, Американец, когда уезжать будешь, зверя продашь? - спрашивает Пётр.
   - А что, нравится?
   - Очень, и потом, детство всё-таки. Сколько?
   - Да нисколько, я, Петь, спалю его, прямо возле аэропорта и спалю.
   - Зачем? - с заднего дивана изумляется Павел.
   - А что б врагу не досталась, - поддерживает меня Пётр. - Верно?
   Я утвердительно киваю - так оно.
   - Ага, а значит бабу свою ты пришьёшь, что б враг не выеб? - ехидничает Павел.
   - А что, это мысль! - усмехаюсь я.
   - Да ему на баб насрать, - говорит Пётр.
   - То есть как насрать? Ты что, уже мужиков ебёшь? - обращается ко мне Павел.
   - Нет, он мужиков не ебёт, он баб ебёт, но ему на них насрать, понял? - говорит ему Пётр.
   - Не-а, не понял.
   - Ну это... Ну вот тебе например зуб выбьют...
   - Я тоже выбью.
   - А если случайно?
   - Случайно даже хуй не встанет.
   - Ну ладно, а вот если бабки в банк положишь, а он на следующий день лопнет. Ты жопу рвать будешь, что б найти этих козлов?
   - Так всё от суммы зависит, Петя.
   - Ну ты Паша и тупой! Я ж тебе образно объясняю.
   - Что объясняешь?
   - То что Американцу на баб насрать.
   - Ага.
   - Понял?
   - Так сразу так и сказал бы что ему на баб насрать, а то бабки, зубы... Сам ты тупой, Петя.
   - Нет, Паша, это ты тупой.
   - Почему это я тупой?
   - Потому что не понимаешь почему Американцу насрать.
   - Это я то не понимаю?
   - Да ты.
   - И почему же это ему насрать?
   - Потому что они сами на нём виснут.
   - Ну и что? На мне тоже виснут.
   - Вот видишь, какой ты тупой! Сейчас они на тебе виснут из-за бабок, а если б ты тоже уезжал в Америку, они б за так висли.
   - Сам ты тупой, да кто ж сейчас без бабок даёт? Из жалости что ли? Как милостыню?
   - Не из жалости, дурак, а из-за Америки.
   - Я же ещё и дурак!
   - Да иди ты...
   - Куда?
   - Баксы вручную раскрашивать...
   Они так увлечены спором что скоро забывают меня, размахивают руками, доказывают, а я продолжаю пить пиво и слушать их бред.
  

48.

   Боль нарастает в ней как огромный мыльный пузырь, стремится и не может вырваться наружу, не может разорвать оболочку тела и застывает внутри, сжимается до размеров каучукового шарика с блёстками, скачет в замкнутом пространстве всё увеличивая скорость. Всё труднее сдерживать его, всё тяжелее сглатывать подступающие слёзы. Поезд несётся между "Алексеевской" и "Рижской" с железным скрипом впитывая расстояния и секунды равнодушно щёлкают под стеклом стареньких часиков, таких маленьких что время можно только угадывать. Мужчина, сидящий напротив, с сочувствием смотрит на неё и ей кажется что он уже знаком с её тайной, от чего становится только больнее. Он предлагает помочь ей, но она активней чем следует, мотает головой. Боль впивается в глаза и она опускает голову, что б мужчина напротив не заметил выскользнувшей слезы. Слеза срывается с ресницы и падает на мокрый плащ, где никто её не увидит. Слеза становится шпионом боли рвущейся из неё, она начинает путешествие в ткани плаща и растворившись в дождевой влаге наполняет её смыслом. Поезд скрипит всеми суставами, напряжённо вибрирует его тело, темнота тоннеля врывается внутрь, когда на мгновение гаснут все лампы, скрежет колёс нарастает всё больше и скоро становится тем единственным звуком, который вцепившись в мозг смешивает все её мысли. Кроме скрежета и боли не остаётся ничего реального. Мужчина напротив расплывается в яркое красочное пятно, вагон превращается в капсулу несущуюся со скоростью света в тёмную неизвестность, остаётся только крикнуть, но крик беспомощен, он проваливается в глубины космоса и застревает где-то на пол пути к пересохшему горлу. "Станция "Рижская"" - хрипит динамик, двери плавно разъезжаются что б впустить стайку молоденьких девушек, обладательниц вздорного смеха и туго обтянутых, короткими юбками, ягодиц. Мужчина напротив перестаёт интересоваться ей и углубляется в изучение ног вошедшей компании, из глаз его пропадает сочувствие и появляется нечто на грани озорства и похоти, он как будто молодеет, плечи его расправляются, губы расплываются в заигрывающей улыбке. Очнувшись, она с удивлением обнаруживает себя в вагоне, мужчина напротив сильно напоминает что-то, случившееся только что или же пара сотен лет прошла с того момента когда он предложил ей помощь, она не помнит.
   - Да, мне надо помочь! - кричит она вскакивая.
   - Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Проспект Мира", переход на кольцевую линию, - встревает равнодушно динамик. Она бросается к выходу.
   - Да, мне нужна помощь! - кричит она вторично и бьёт кулаками в съехавшиеся двери вагона. - Да, мне нужна помощь! - повторяет она срывающимся голосом, пассажиры с нескрываемым удовольствием наблюдают за ней. - Да мне она необходима. Ну чего, чего вы на меня уставились, бараны? - кричит она прислонившись спиной к дверям и нервно стискивая кулаки. - Чего вам всем от меня надо? Чего вы хотите от меня, идиоты?
   - Успокойтесь, - перебивает её "мужчина напротив".
   - Что тебе то надо от меня, похотливая скотина? Что тебе ещё надо?
   - Истеричка, - на весь вагон резюмирует благообразная старушка в бежевом плаще и отворачивается. Остальные же, не считая нужным скрывать своего интереса к происходящему, продолжают пожирать глазами её и "мужчину напротив". Моментально возникает и утверждается версия что они просто повздорившие супруги.
   - Что ты сказала? - тихо говорит "мужчина напротив", бьёт её по щеке и уже громче повторяет: - Успокойтесь... Пожалуйста, - мягко добавляет он. Она бросается на него и бьёт по груди кулаками, он ловит её руки и она мгновенно расслабившись уже не сдерживает рыданий, припадает к его груди и... Пассажиры, видя что ничего интересного не предвидится больше, разочарованно возвращаются к своим делам. Ей больше не надо бороться с собой и она даёт волю слезам, даёт волю боли распирающей её. Поезд снова набирает скорость и вагон становится просто вагоном, который просто скрипит и несёт в себе её и этого "мужчину напротив", который гладит её слипшиеся, мокрые волосы говоря что-то бессмысленное но приятное и успокаивающее, говорит ровным ласковым голосом и называет её глупой девчонкой, что совсем не обидно. От одежды его пахнет хорошим, дорогим табаком и запах этот вызывает в ней образ чего-то далёкого и утраченного навеки.
  

49.

   Они выходят на "Проспекте Мира" и поднимаются в город, они медленно идут сквозь суетящуюся толпу и поворачивают в Грохольский Переулок.
   Оказавшись в Ботаническом саду выбирают скамейку подальше и присев на её мокрые брусья она спрашивает у него закурить.
   - Знаете, я курю трубку, - виновато разводит он руками.
   - Ах да, да я знаю, - говорит она.
   - Но если хотите, если подождёте меня здесь, я куплю вам сигарет.
   - Что вы, не стоит, набивайте свою трубку, - останавливает она.
   - Да, но... - теряется он.
   - Набивайте, набивайте, я просто обожаю курить трубку, - печально улыбается она. - То есть никогда не курила, но очень хочу попробовать.
   - Что ж, сейчас и попробуете, - говорит он и достаёт из кармана трубку, долго возится с ней... Дождь, притихший было, возобновляется. Он смотрит на неё, но она не замечает его взгляда, а, зажмурившись, откидывает назад голову и подставив лицо каплям, пробирающимся сквозь листву, застывает с выражением немого блаженства. Он, улыбнувшись чему-то, чиркает спичкой и, спрятав её в ладони, подносит неверное пламя к трубке. Раскурив, глубоко затягивается и задержав дыхание чуть прикрывает глаза. Ветерок относит в сторону дым "Амфоры". Довольно таки крупная капля щёлкает её в самый кончик вздёрнутого носа, заставляя открыть глаза.
   - Как, вы уже курите? - немного обиженно говорит она.
   - Простите, не хотел вас тревожить, - говорит он протягивая трубку. Она берёт её и хитро прищурившись делает первую осторожную затяжку, дым оказывается менее терпким чем она ожидала и вторая затяжка более глубока. Вкус табака кажется неземным - пахнущий кедром и далёкими странами, отдающий фильмами Гринуэя, уносит он из сада всё дальше и дальше, дождь становится декорацией к чему то большому, что вот-вот может произойти помимо её воли, она уже знает что сопротивление этому чему то бесполезно, что всё равно случится то, против чего бунтовать так же бессмысленно как останавливать время, как пытаться понять себя, как контролировать в постели свои действия, надо просто отдаться полностью этому надвигающемуся чему то и ни о чём не думать, забыть про всё и сорвав одежды броситься в объятия ухмыляющегося Диониса, пусть будет так как пожелает он, этот надсмехающийся прохвост, пусть обовьют виноградные лозы и нальются тяжёлым вином безумия, пусть рушится всё вокруг, и пусть невозможно перенести этого, но это будет первым решительным шагом, который, может статься, вырвет из наступившего вдруг отчаянья.
   - Хороший табак, - говорит она возвращая трубку.
   - Плохого не держим, - говорит он вытирая чубук и смотрит на небо. - Дождь скоро кончится, - добавляет он.
   - Это плохо.
   - А вам нравится дождь? - вскидывает он брови.
   - Да, а вам?
   - Не знаю...
   - Странно... - бормочет она и как бы встрепенувшись спрашивает его имя.
   - Это имеет какое то значение для вас? - отвечает он.
   - Знаете, я просто загадала, если вас зовут не так как кого то из близких знакомых то всё будет хорошо, - говорит она смотря прямо в его глаза, в них мелькает что то действительно странно завораживающее.
   - Тогда зовите меня Афанасием.
   - Вас правда так зовут?
   - Нет.
   - Тогда зачем Афанасием?
   - Имя довольно редкое, и потом, вы ведь хотите что б всё было у вас хорошо...
   - Хочу.
   - Хорошо, - говорит она поднимаясь со скамейки.
  

Глава вторая.

Где мы попадаем в тупик.

1.

   Вечер опускается на город, обволакиваясь сыростью и гомоном праздных гуляк, шуршит обёртками шоколада, смешивается с запахом дорогого коньяка, следит за каждым и влечёт домой или в ближайшую забегаловку, тянет к телефону и на том конце провода отвечают полной готовностью, либо... либо одиночество наваливается всей своей тяжестью, тогда остаётся одно - взять деньги и отправится в бар где играет хорошая музыка и не выспавшийся бармен лениво наблюдает за трезвыми ещё посетителями, а за соседним столиком веселится компания подростков, они жадно обсуждают что-то...
   Ветер хаотично толчётся в московских улицах, несёт искрящий окурок по подсохшим плитам Арбата, путается в волосах девушки замершей на углу. Компания иностранцев снимается на мосту, на фоне Кремля, ветер срывает кепку с одного из них и бросает в грязные, холодные воды Москвы-реки, обладатель пропавшего головного убора что-то лепечет по-немецки на что вся компания разрождается неприличным гоготом.
  

2.

   Страшно было даже подумать когда-то, что оставшись в одиночестве придётся пить горькую и тупо уставившись на телефон ждать чего-то, зная наверняка что оставлен навсегда, что больше не войдёт пышущая здоровьем толстушка, с бледно голубой татуировкой "Зина" над большим пальцем левой руки, не крикнет с порога: "Фёдор!", не придавит всем весом своим к стене и ты не проснёшься от жара излучаемого её телом, не стиснешь серыми руками её ужасающе огромные груди, не вопьёшься в губы всегда готовые засмеяться, не станешь молча и грубо наваливаться на неё, и она больше никогда не возьмёт член жадными руками, не раскинет ноги, не закричит неистово...
   Фёдор очнувшись от нахлынувших вдруг воспоминаний, наливает "Русской" на два пальца, опрокидывает стакан, шумно занюхивает заскорузлой коркой чёрного хлеба, подцепляет алюминиевой вилкой кильку и со вкусом жуёт. Старенький "Рекорд" бледно светится в углу запущенной кухни, молоденькая дикторша рассказывает последние сводки с фронтов. Фёдор закуривает и глубокомысленно произносит в пространство:
   - Бля...
   Из открытого окна доносятся вопли брачующихся кошек.
  

3.

   Фёдор задумчиво следит за похождениями Джины, наливает "Русскую", подняв стакан говорит:
   - Всё просрали, пидоры...
   После чего выпивает, закусывает, поднимается с табурета и... Вдруг раздаётся настойчивый стук в дверь.
  
   4.
   - Мне всё равно, - отвечает Эвелина , рассеянно листая журнал.
   - Тогда простой, - говорит Афанасий бесшумно исчезая в дверях.
   Она откладывает журнал, и утомлённо обозревает огромную комнату. Взгляд её останавливается на телефоне, она берёт трубку, нажимает на клавиши и секунду спустя, даёт отбой. Стены, обитые тёмно красным шёлком, древняя люстра, глубокий персидский ковёр расслабляют и одновременно вызывают какое-то странное возбуждение, что-то не обычное и новое поднимается снизу и никак не может определиться. Что б отогнать наступающее наваждение, она выбирается из глубокого кресла и чуть рассеянно скользит взглядом по картинам, с явным вкусом развешанным по тёмно красному полю.
  

5.

   За этим занятием и застаёт её Афанасий.
   - Пикассо, - говорит он
   - Пикассо? - переспрашивает Эвелина.
   - Да, подлинный, настоящий Пикассо, - улыбается в бороду он.
   - А это?
   - Это Гоген.
   - Тоже подлинник?
   - Я что, на гегемона похож?
   - Нет, ну что вы, нисколько.
   - Тогда почему вы спрашиваете такие элементарные вещи? - говорит он, разливая кофе. - А, Эвелина?
   - Но ведь это же... - замирает она перед небольшой, кажущейся невзрачной, картиной. - Это же, похоже, Ван Гог.
   - Вы заблуждаетесь, полотно действительно приписывают мастеру, но вы же видите - гамма совсем не соответствует безумному голландцу. Я полагаю что это написано либо кем-то из последователей, либо друзей. Ведь в молодости у него были друзья, если я не ошибаюсь?
   - Вроде нет... - отстранёно говорит Эвелина всё глубже погружаясь в фиолетово коричневые тона.
  

6.

   Всматривается в глаза мальчишки излучающие старческую мудрую усталость и одновременно озорство бродяжки XIX века. Ей кажется всё окружающее существует только для этого. И серебряный кофейник, и напольная китайская ваза, и инкрустированный дубовый столик, и тяжёлые бархатные шторы лишь прелюдия к этому, полному непостижимым знанием, полотну, давно почившего в неизвестности гения. Завораживающая спираль неба, заскорузлые лохмотья, плохо подстриженные засаленные волосы, чахлый куст у просёлка, покосившаяся вдали кирха... Поздняя осень и безрадостное будущее, запах хлеба из ближайшей пекарни, злые кобеля ощерившие пасти, колкий нещадный снег, пронзительно взвывающий ветер срывающий солому с перекошенного сарая, рыночная площадь обнищавшей деревни, и четверо конных несущихся сквозь леденеющую землю, зависть живых и спокойствие мёртвых, воздушный змей... Нет, он не от сюда, воздушного змея он видел издали, когда чистые, ухоженные мальчики со смехом бежали через поле, и очень хотелось есть, и гноился порезанный палец... Низко проносятся облака, с Атлантики тянет холодом и смертью, но нет, нет, он не будет прятать лицо от ветра, он...
   Она даже не замечает как Афанасий говорит ей что-то.
   - Что, что? - спрашивает она очнувшись.
   - Я спрашиваю сколько вам сахара класть?
   - Не надо сахара, спасибо.
  

7.

   Дождь бьётся о стекло отведённой ей комнаты на втором этаже, в глубине притихшего двора качаются сосны, лампа на столике возле кровати льёт ровный голубоватый свет на хрустящие крахмалом, пахнущие сыростью простыни. Она медленно листает томик Блейка оказавшийся под рукой.
   - Tiger tiger, burning bright, / In the forests of the night;/ What... - произносит она задумчиво.
  

8.

   - М-да, значит дождь... - бормочет Афанасий, перевернув страницу "Божественной Комедии".
   Потрескивают дрова в камине покрытом красной глазурью, огонь впивается в почерневшие стенки и в бессилии бросается вверх, в дымоход уносятся искры и воздух божественно тёплый ласкает больные колени. Он задумчиво смотрит в огонь, саламандра пробегает к дымоходу, чуть задержавшись там, игриво бросается обратно, поближе к углю, потом, остановившись, смотрит воспалёнными глазами на Афанасия, внимательно изучает шёлковый халат и отметив что драконы совсем не похожи на настоящих, переводит свой взгляд на бороду, всегда вызывавшую её восхищение, смотрит на золотой перстень с поблёскивающим тёмно синим сапфиром, смотрит на книгу. "О как! - восклицает она. - Снова читает это. К чему бы?" Позже, из чистого озорства показав Афанасию язык прячется в раскалённых углях.
  

9.

   И падает медленно покрывало на ковёр, ложится причудливыми складками, и подходит она к огню, и опускается перед ним на колени, и смотрит долго и отрешенно.
  

10.

   - Что с вами? - спрашивает Афанасий будто не замечая её наготы.
   - Не знаю, - сипло произносит она не отрываясь от огня.
   - Милая девочка, я понимаю - вам очень тяжело сейчас, но может ли это являться поводом? То что вы прекрасно сложены это бесспорно, и если вам нравится быть обнажённой - будьте. Только то о чём вы думаете сейчас не избавит от проблем, напротив, только усугубит их.
   - Почему?
   - Знакомо ли вам чувство вины?
   - Вы читаете мне мораль? - щурится она на огонь.
   - Нет, что вы, просто иронизирую.
   - Понятно... - говорит она и после длинной паузы добавляет в пространство. - Опять дождь.
   Дождя в комнате не слышно, его ласковое шуршание заглушается воем каминного пламени и плотными шторами, Афанасий поднимается с кресла и, тяжело вздохнув, говорит:
   - А теперь будьте благоразумной и ступайте спать, если же вас мучает бессонница, могу согреть вина. Горячее вино - лучшее средство от этой напасти, вы уж поверьте. Ну ступайте же, - продолжает он кладя на плечи её, упавшее покрывало. - Мне необходимо побыть одному.
   Эвелина поднимается, резко оборачивается к нему с явным желанием сказать какую ни будь колкость, но встретившись с его усталым взглядом перестаёт злиться, заворачивается в покрывало и подойдя к лестнице говорит:
   - Простите меня, я... - голос её надламываемся и не закончив фразы, она быстро поднимается по ступеням, добирается до своей комнаты и тихо прикрыв за собой дверь, замирает в недоумении.
  

11.

   - Палыч, как ты здесь оказался? - говорит она коту сидящему на постели.
   - Ходил так сказать, бродил вот, ну значит здесь и очутился поблизости, - хитро щурится Палыч. - Смотрю я это, пёс какой-то за мной увязался, я в дырку в заборе, а он через забор, я к сосне, а он перед ней, оглядываюсь значит, за спиной он же. Ну я ошалел, думаю всё, мол хана тебе Палыч. Зачем в Бога, дурак, не верил? Зачем в церковь не ходил? А псы сближаются, думаю - вот какова ты кошачья погибель, и тут спускается ко мне что-то сверху и шепчет: "Погляди, Палыч на дом." Я естественно смотрю на дом, а он весь такой уютный, тёплый такой и псиной в нём совсем не пахнет, и дверь чуть приоткрыта. Нет, думаю, не выйдет у вас псы позорные задрать меня хорошего, и шасть к двери. Давненько я так не прыгал... Ну я за дверь значит спрятался, сижу, думаю - что-то псов этих давно не слыхать. А тут гляжу - ты вошла...
   Эвелина бросается вон из комнаты и сама не заметив, снова оказывается в красной комнате.
  

12.

   Вот значит как сходят с ума, - думает она опускаясь на ступеньку, и мысль эта приносит странное облегчение. Афанасий, уронив голову на грудь, дремлет перед камином, отблески огня играют в хрустале погашенной люстры.
  

13.

   Нет, надо пойти назад и лечь, ишь галлюцинации испугалась! Как первоклассница какая, стыдно! - убеждает она себя, но ноги отказываются идти.
   Что-то говорит ей, удивительно мерзким голосом: "Не галлюцинация это, не галлюцинация". "Не галлюцинация, - соглашается она. - Но тогда это похоже действительно сумасшествие". "С чего ты взяла что сумасшествие? - с ехидцей спрашивает тот же мерзкий голос". "Как с чего? Не мог же Палыч здесь очутиться, да и не разговаривают коты..." "А Чеширский"? "Так ведь это Палыч". "Ну и что"? "А то что я его давно знаю, он из дому нос не высовывает". "Ну это ещё ничего не доказывает". "Так, давай разберёмся. От Старой Басманной до сюда минимум семьдесят километров, так"? "Восемьдесят четыре, - поправляет кто-то". "Ладно, - продолжает она. - Положим, вышел Палыч из дома, что мало вероятно, каким то образом проехал эти... восемьдесят с гаком километра, но то что он попёрся в эту сторону, а не в любую другую, как объяснить"? "А это тебе надо"? "Нет, я конечно согласна что всё сложилось таким образом, но ведь помимо этого дома в поселке ещё полсотни домов". "А кто сказал тебе что два помноженное на два равно четырём"? "Это не аргумент". "А Палыч"? "Да, действительно... Погоди, погоди как это? Нет, ничего не понимаю. Ты убеждаешь меня в том что я нормальна"? "Разумеется". "Тогда это похоже на чертовщину". "Может быть, может быть"... "А может я сплю"? "Фу, как пошло! Ты случаем не перечитала женских романов"? "Нет, меня не хватило даже на десять страниц "Унесённых Ветром"... "Это обнадёживает". "Почему"? "Потому что остаётся лишь два варианта - либо ты непроходимо тупа, либо далеко не дура". "Спасибо". "Не за что". "Ладно, ладно, - успокаивается она. - Вернёмся к нашим баранам: Если я правильно помню, то теория вероятности"... "Какая, какая теория"? "Вероятности"... "Так ведь это только теория, деточка". "И что"? "А то что не следует задавать глупых вопросов". "А ещё что не следует"? "Ещё? - задумывается кто-то, и через минуту глубокомысленно произносит. - Никогда, ни при каких условиях не пей Американского пива"!
  

14.

   - Хуёвое время - хуёвые нравы, - отвечает ему Сергей.
  

15.

   Она трясёт головой и убеждается что в комнате кроме неё и дремлющего Афанасия нет никого. Посидев немного собирается с духом, поднимается и медленно идёт назад. Задерживается у двери, внимательно прислушивается, но нет ничего кроме ленивого бормотания дождя и старческого кряхтения дома. Свет падающий сквозь щель спокоен настолько что наконец решается она толкнуть дверь, скрип двери так громок в окрутившей дом тишине, что она вздрагивает невольно и замерши на пороге тупо пялится на развалившегося в кресле, возле окна, Палыча.
   - Ну, чего так уставилась? - прерывает затянувшееся молчание он. - Проходи.
   - Н-н-ничего, - пошатнувшись отвечает она и покрывало спадает с плеч.
   - Да входи ж наконец, - говорит Палыч. - Твоя ж комната?
   - Моя.
   - Ну вот и хорошо, вот и проходи. Ложись, читай, кури. Я тут глянул - забавная книжка... это... - чешет он за ухом. - "Тигр, о Тигр в кромешный мрак / Огненный вперивший зрак! / Кто сумел тебя создать? / Кто сумел..." - забыл как там дальше... Нет, хорошая книжка.
   Она встряхивает головой, но Палыч остаётся на месте. Ладно, - думает она. - Будем воспринимать всё как должное, а утром поглядим что будет. И потом, сойти с ума наверно даже забавно, а тронуться в чужом доме забавно втройне. Представляю как всполошится вся эта братия узнав о моём безумии. А Георгий наверно Палыча ищет, хотя о чём это я?
   - Эльк, - прерывает её мысли Палыч. - В этом доме жрать дают или как? Может мне в подвал сгонять?
   - Зачем в подвал?
   - Ну мыши там разные, - поясняет он.- А ещё в таких домах в подвале сметану хранят, а не этих, как их... бомжей.
   - О чём ты, Палыч?
   - О жратве разумеется.
   - А-а-а, о жратве...
   - А что в этом такого? - потягивается он. - Я например всегда о жратве думаю, даже когда сыт. А ты разве нет?
   - Я?
   - Да ты, вот ты о чём думаешь?
   - Когда?
   - Сейчас например.
   - О том что Георгий ищет тебя сейчас.
   - Ну это не интересно, - машет он лапой, мягко спрыгивает на пол, пробегает по мутным доскам дубового паркета и исчезает за скрипнувшей дверью.
  

16.

   - Ну что, выспалась? - спрашивает знакомый голос.
   Она сладко потягивается, трётся щекой о подушку, открывает глаза, смотрит на далёкий потолок, потом резко садится и видит умывающегося в ногах Палыча.
   - Так, - говорит она чуть помедлив. - Значит это не было сном.
   - Кто? Что? - голос принадлежит Палычу.
   - Хорошо... Который сейчас час? - спрашивает она оборачиваясь к окну.
   - А пёс его знает, - говорит Палыч прекратив умываться. - Но судя по запаху кофе уже утро, а судя по освещению - ночь, но по пустоте желудка - точно утро, а по...
   - Погоди, - перебивает его Эвелина. - Так утро или ночь?
   - Я же сказал - пёс его знает, - обижается Палыч.
   - Ага, - говорит она спуская с постели ноги. - Значит ты не в курсе.
   - Конечно не в курсе. А кто в курсе? Вот желудок мой в курсе, но в том курсе в котором ему жрать охота, а вот о времени он не в курсе, то есть я хочу сказать - он в курсе что прошло уже много времени, но он...
   - Да заткнись ты, - не выдерживает она. - Что за манера, портить настроение с самого утра.
   - А ты не замахивайся, - перепрыгивает в кресло Палыч. - Больно надо мне твоё настроение портить.
   - Ну и не мели чушь, - говорит она кутаясь в одеяло.
   - Каков поп - таков и кот, - говорит Палыч хитро щурясь на лампу.
   В дверь тихонько стучат.
   - Входи, она уже проснулась! - орёт Палыч в ответ.
  

17.

   - Ну ты вот что, - отвечает Сергей. - Ты в голову не бери, это, понимаешь, жизнь.
   - Жизнь то оно конечно, - говорит Фёдор. - Но пойми, дурья твоя башка, я вот этими вот руками и лес валил, и грузовик водил, и метлу держал... а вон оно как вышло... Хуёво оно всё обернулось. Понимаешь?
   - Да чего уж тут не понять... - разводит руками Сергей, берёт бутылку, критически смотрит на оставшееся, и с грустью продолжает: - Такая значит судьба у русского народу, всю жизнь горбатишься и ни хуя свету не видишь. Оно ведь как бывает? Вот ты и сидел то вроде не за что, а всё одно - судимость. А это брат нехорошо, это очень даже плохо... Давай лучше выпьем за упокой души братков наших.
   - И за Зину тоже, - добавляет Фёдор.
   - Нет, за жену твою, покойницу, земля ей пухом, мы отдельно, по полному выпить обязаны. Понимаешь?
   - Да.
   - Ну, поехали...
   Они берут стаканы и медленно, как бы смакуя, выпивают, после чего Фёдор опускает голову и долго сидит так, Сергей же задерживает на минуту дыхание и удовлетворённо крякнув продолжает:
   - Я, Федя, недавно откинулся, на киче сейчас бардак полный - молодежь нахальна что твои тараканы, законов ни ихних, ни наших не уважают, а туда же - бандиты, мать их за ногу! Я б посмотрел на них, тогда, раньше... Да что там раньше - раньше их опустили б в два оборота, а сейчас...
   Он замолкает и смотрит на Фёдора выжидающе, что-то происходит сейчас с его товарищем и понять что, он не в состоянии. Вроде бы старый знакомый, но какой то другой, нет больше в нём той весёлости, того бесшабашного безразличия к трудностям. Он ведь и на зону то попал по глупости, в отличии от него, сбил кого-то своим драндулетом, но на жизнь не жаловался, говорил что в жизни и это пригодиться, чем подкупал блатных. Он вкалывал тогда как вол. Когда ж это было? Году наверно в семьдесят шестом... Ну да, точно, семьдесят шестой это был...
   - Эх, Серёга, не почувствовал я тогда беды, не почувствовал! - вскидывается Фёдор. - Понимаешь ты это? - слёзы появляются в его глазах. - Не почувствовал, а ведь она давно на сердце то жаловалась, я ж дурак в больницу её гнал, а она брыкалась... Пойми, не могу я простить себе этого, ну вот никак не могу, я ведь всё понимаю, а не могу...- опускает он голову и замолкает.
   - Погодь, чего это ты не почувствовал? - спрашивает Сергей.
   - А, - отмахивается Фёдор. - Это не важно.
  

18.

   - Кофе вы чудесный варите, - говорит она оторвавшись от чашки.
   - Ну это как посмотреть, вот например... - задумывается он.
   - Может он и чудесен, - встревает Палыч. - Но я как-то к сметане больше склонен. Что такое хорошая сметана? Спросите вы меня, а я вот отвечу вам - хорошая сметана это не сметана из магазина, и даже не сметана с рынка - хорошей может быть только сметана домашняя, деревенская сметана...
   - Слушай, Палыч, не мог бы ты, ну хоть не много помолчать? - умоляюще говорит она.
   - Ну конечно мог бы, да вот зачем?
   - Действительно, Эвелина, он ведь столько молчал - пусть себе болтает, - Поддерживает кота Афанасий.
   - Вот видишь, даже он со мной согласен, - торжествует Палыч.
   - В чём?
   - В том что говорить котам полезно, в том что мы, коты, никогда глупостей не говорим. А почему мы глупостей не говорим, ты знаешь? А вот потому мы глупостей не говорим что не утруждаем себя умствованьями - мол что такое хорошо, что мол такое правда, что такое справедливость и с чем всё это едят, под каким соусом, так сказать, подают? Мы ведь, коты, знаем что если жратва есть, а собак поблизости нет то это очень даже недурно, а вот когда иначе, то это минимум неприятно получается. А ещё мы коты...
   - Ладно, ладно, пошёл нести, - соглашается она.
   - Ну вот, значить так, - продолжает он. - Я тут говорил про вас людей и про нас котов...
   - Погоди, Палыч, погоди...
   Она поднимается из-за стола и подходит к окну, за которым наблюдается всё та же ночь и дождь льющий по чьей то неведомой воле. Да, я конечно люблю дождь, люблю ночь, но не в таких же количествах, - думает она. - Право же, эта неопределённость начинает действовать мне на нервы. Всегда мечтала попасть в сказку, особенно в детстве, но ведь что странно - попав в неё начала чувствовать себя чертовски неуютно, почему-то очень хочется разделаться с ней и чем скорее - тем лучше.
   - Афанасий, - говорит она. - Вот вы вчера спрашивали, не чувствую ли я чего необычного, нет не чувствую...
   - Ага, - говорит Палыч, - А что же ты так от меня шарахнулась?
   - Палыч, я не к тебе обращаюсь, - оборачивается она. - Афанасий, вы меня слышите?
   - Да, слышу, - отвечает он.
   - И что вы можете сказать о этом? - делает она неопределённый жест долженствующий означать происходящее.
   - Ничего, - улыбается он.
   - Но ведь такого не может быть, - говорит она.
   - Потому что не может быть никогда! - торжественно произносит Палыч глядя в опустевшее блюдце. - Ты это хотела сказать? - поднимает он ехидную морду.
   - Нет, но что-то в этом роде...
   - Тогда не верь глазам своим, а так же ушам, осязанию, обонянию, и так далее.
   - Он прав, Эвелина, - говорит Афанасий.
   - Да, но ведь должно же быть какое то объяснение случившемуся, ведь если что ни будь, происходит всегда есть причина этому, всегда есть какой либо повод, и я хочу понять - почему это произошло.
   - Зачем вам это?
   - Так стало быть всё зависит от вас?
   - Не всё так просто.
   - Так вы знаете что-то?
   - Я знаю что вам необходим отдых, и этого вполне достаточно. Иначе... - замолкает он.
   - Что иначе? Вы договаривайте.
   - Ах вот как? - снова встревает Палыч. - Ты хочешь знать всё, а вот я не хочу.
   - Правильно, Палыч, нельзя знать всё, - говорит он. - Нельзя знать больше чем знаешь, потому что знание - причина скуки, потому что знай вы больше чем положено знать вам... Вы ж попросту повеситесь от незнания что с этим знанием делать.
   - Почему вы все знаете что мне нужно, а что нет? - взрывается она. - Почему вы думаете что я неспособна сама решать что для меня лучше, почему? Почему вы все учите меня жить, вести себя? Почему я не могу знать чего-то, почему!
   - О, это уже истерика, - констатирует Палыч. - Знаешь, - обращается он к Афанасию. - Я частенько наблюдал это, она очень сексуальна когда так вот орёт, одно плохо - громко очень, но ради удовольствия визуального можно потерпеть неудобства акустические... Вот, вот, сейчас чашку в тебя запустит, ага, запустила, у тебя хорошая реакция, так, а в меня бросаться не надо, - прячется он под стол. - Я всего лишь мирное домашнее животное, я между прочим мышей давлю. Ага, ну конечно, сейчас она реветь начнёт, знаешь что, как только она заревёт ты тарелку об пол шарахни, да, да, ты только не стесняйся, шарахни как следует что б осколки по всей кухне, ага, правильно, а теперь скажи - Дура! Да ты громче скажи то, она ведь не слышит, хорошо, так, правильно теперь она не ревёт, теперь она готова тра... Что, что ты делаешь?!?
   Она берёт Палыча за шкирку и выбрасывает в коридор.
  

19.

   - Вот ведь стерва, - ворчит Палыч входя в одну из комнат. - И чего им всем не хватает? Всё им понимаешь есть, а им понимаешь мало, чего хотят? Нет, ну какая стерва...
  

20.

   Она приходит в себя и извинившись уходит в свою комнату, бесцельно листает томик Блейка, подходит к окну, пристально всматривается, но за пеленой дождя видны всё те же покачивающиеся сосны и размытое пятно света падающего из окна. Она возвращается к окну, снова листает книгу, садится в небольшое, но уютное кресло, и закрыв глаза погружается в свои мысли...
  

21.

   Ладно, пусть мистика, - соглашается она. - Но ведь это же глупая, бездарная булгаковщина, не имеющая ни малейшего смысла, идущая вразрез со всеми законами чертовщины - никто ничего не предлагает, ничем не соблазняет... Ещё кот этот, Палыч ли это... Хотя такой же нахал. То что это кажется, отпадает хотя бы потому что Афанасий видит то же самое, и так же не может выйти за пределы посёлка. Что-то не пускает нас нарушить некую не видимую границу. Но с другой стороны это действительно может оказаться наваждением - Летаргическим сном например... Но что бы то ни было надо расслабиться и получать наслаждение, потому что, как справедливо полагает Палыч, не имеет смысла сходить с ума более чем уже сошёл...
  

22.

   - Вы действительно так думаете? - спрашивает он, лениво набивая трубку.
   - Да, - отвечает она и подходит к массивному письменному столу.
   - К сожалению вы ошибаетесь - я просто физически не в состоянии быть тем, кем вы только что представили меня, - он закуривает и помолчав не много продолжает: - Вы только оглянитесь вокруг, и вам сразу станет ясно что живу я здесь очень, очень долго, в то время как тот неисправимый бродяга, может вам даже доводилось встречать его, чего я разумеется утверждать не могу, так как вы считаете что он это я... Глупости конечно но... Погодите, похоже кто-то стучит в дверь, пойду, посмотрю, а вы пока полистайте что ни будь - это удивительно освежает голову, - заканчивает он уже в дверях.
  

23.

   - А я ведь тогда телевизор смотрел, понимаешь? Просто сидел вот здесь и смотрел телевизор, а она там, за окном, лежала на обоссаном снегу и ей было больно, вот здесь, она наверно звала меня, а я смотрел этот ебанный хоккей, наши проигрывали, это я хорошо помню, понимаешь?
   - Да... - кивает Сергей. - Поломала тебя судьба.
   - Что там - поломала, - машет он рукой. - А ты знаешь как меня менты заебли, они ведь суки думали что я из-за квартиры этой убил её, тут ведь ещё и сыночек её, выблядок, подсуетился - телегу накатал мол я мамку его бил, издевался... Сам то появлялся раз в сто лет и то как с женой поцапаются. Хорошо ещё денег у него на врачей не хватило, они меня и спасли, не то гнить мне на нарах.
   Сергей молча наливает водку, вскрывает банку шпрот, нарезает толстыми ломтями хлеб, сметает в ладонь крошки и отправляет их в рот.
  

24.

   - Так ты говоришь всё из-за хаты этой закрутилось? - трезвея вскрикивает Сергей.
   - Так оно, - кивает Фёдор.
   - Слушай, - после не большой паузы шипит он. - Так ведь его убить мало... Сука, - последнее слово он говорит твёрдым, звонким голосом и поднимается с разболтанного табурета. - Нет, Федя, этого так оставлять нельзя. Что б какой-то мудила зелёный нормального мужика так понужал, что б... - не находя подходящих случаю эпитетов, просто рубит воздух рукой и зло смотрит куда-то в окно, как бы всматриваясь в глаза этой сволочи. Но взгляд его упирается в окно напротив, где двое влюблённых придаются весьма не двусмысленному занятию предвещающему половой акт. - Хоть бы окно завесили, - не зло ухмыляется он и занимает прежнее положение.
   Фёдор пытается налить водки, но чувствуя что силы покинули его надолго, благоразумно отказывается от этой затеи, роняет голову на стол и забывается неверным пьяным сном.
  

25.

   Если быть точным то комната обитая красным настолько огромна что внушительная громоздкая мебель ютящаяся в правом углу, возле окна выглядит просто игрушечной. Он проходит через неё, минует кухню с остатками Эвелининого дебоша и оказавшись в прихожей задерживается у зеркала, приглаживает щёткой волосы, бороду, оправляет халат.
   - Здравствуйте, - говорит он открыв промокшему насквозь молодому человеку.
   - Простите что беспокою вас, но со мною случилось что-то, не знаю как объяснить вам, вы наверно не поверите... Уже поздно... Я, простите... - говорит молодой человек всем своим видом показывая готовность сей час же исчезнуть.
   - Да вы проходите, - густо смеётся он. - Составите нам компанию, обсушитесь.
   - Да, погодка, - неуверенно мнётся тот.
   - Входи, входи, здесь кормят, - подбадривает незнакомца, неизвестно от куда появившийся Палыч.
   Глаза молодого человека округляются, он тупо смотрит на кота и, после длительной паузы выдыхает:
   - Приехали...
   - И этот охуел, - констатирует Палыч потягиваясь.
   - Палыч, - укоризненно говорит Афанасий.
   - Нет, нет, я не ругаюсь, я так - шучу.
   - Простите, я наверно пойду... - еле слышно говорит незнакомец.
   - Ну что вы, куда вы сейчас пойдёте? - берёт его под локоть Афанасий. - Сейчас я вам вина согрею, да и обедать пора.
   Незнакомец сдаётся и на негнущихся ногах проходит в дом.
  

26.

   - Образы нынешних поэтов сильны, но бессвязны, - разглагольствует Палыч. - Я надеюсь ты меня понимаешь, всё дело в том что эти люди не знают зачем пишут, а потому просто бездарно выёбываются друг перед другом всякими аллитерациями, звукописями, ритмиками, а толком сказать ничего не могут. Вот ты попробуй написать про рыбку так что б живот от восторга свело. Нет, ты не сможешь, потому что ты современный поэт, потому что тебе важен не смысл, а только пустое жонглирование пустыми словами, и по этому ты не поэт, ты просто клоун провинциального цирка. Да ты не обижайся, я всего лишь кот, и по этому просто говорю тебе правду, иначе кто тебе её родимую скажет? Я вот недавно в журнал один заглядывал - на что бумагу изводят, ироды? Это же кощунство - печатать такое! Одна поэтесса там... ну которой Бродский руку жал, так она там такой хуйни нацарапала - ужас! Не знаю, может до знакомства с Бродским она писала хорошо, но сейчас... Возгордилась что ли? Но ведь не это страшно то - страшно что они...
   - Кончай трепаться, - прерывает монолог Афанасий, войдя в красную комнату, со стаканом глинтвейна. - Иди лучше Эвелину позови.
   - Ага, - обижается Палыч. - Что б она меня на месте прибила?
   - Почему же на месте? - спрашивает Эвелина спускаясь по лестнице.
   Палыч запрыгивает на камин и облизнувшись принимает гордую, независимую позу.
  

27.

   - Значит ты не знаешь куда он делся? - зло говорит он.
   - Нет, - отвечает она.
   - Так вот, когда он объявится, передай ублюдку, что за другана своего я его в землю зарою.
   - За какого другана?
   - Он знает за какого. Всё, - резко говорит он, разворачивается и подойдя к лифту закуривает погасшую папиросу.
   - Эй, - окликает она. - Ты объясни толком - в чём дело.
   - А это тебя не ебёт, - отвечает он не оборачиваясь.
  

28.

   Створки лифта разъезжаются и он входит внутрь.
   - Стой.
   В спину упирается что-то твёрдое, тупое и до боли знакомое. Чёрт, - думает он. - Ни хуя себе бабёнка попалась!
   - Да, я тебя слушаю, - спокойно отвечает он.
   - Так слушай - сейчас ты выходишь из лифта и делаешь как я скажу.
   - Понял.
   - Только без глупостей, - как водится, предупреждает она.
   - Хорошо, хорошо.
   Он выходит из лифта и медленно поворачивается к ней. Так и есть - твёрдое и тупое оказалось внушительной пушкой, которую со знанием дела держит эта худощавая высокая стерва, годящаяся ему в дочери. Скрип съезжающихся дверей заставляют его содрогнуться.
   - Ты только не бойся, я сразу убивать не стану, - хищно скалится она.
   - Конечно, сначала ты меня выебешь, - ухмыляется он.
   - Заткнись.
   - Ладно, говори что делать.
   - Снимай куртку... так, молодец, а теперь повернись кругом... умница, брось куртку сюда...
   Поймав куртку она прощупывает её и находит перочинный нож с наполовину сточенным лезвием и пятном ржавчины на открывашке.
   - Ты этим в землю закапывать собрался? - показывает она нож.
   - Может этим, а может и не этим, - пожимает он плечами и заходится жутким кашлем.
   - Куцый ты какой-то, - говорит она, достаёт сотовый телефон, вытягивает зубами антенну и набирает номер. - Паша... Ты где?.. Быстро ко мне... Отбой.
  

29.

   Тёмно синий "Лендровер" мягко скользит по Московским улицам, выезжает на Ленинградский Проспект и направляется в сторону Волоколамского Шоссе.
   - Что ж ты так, а? - участливо спрашивает его Пётр. - Лидочка, скажи нам пожалуйста, что этот тип натворил? Чем он тебя расстроил?
   - Ему оглашенный мой чем-то не понравился, - отвечает она не оборачиваясь.
   - Может, отпустим дурака?
   - Да, Лид, а то я ночь не спал, того гляди в аварию попадём, - зевает Павел.
   - Нет, - тоном не терпящим возражений отвечает она.
   - Ну вот братан, жаль мне тебя... очень, - снова обращается к нему Пётр. - Она у нас женщина суровая, но не кровожадная, ушей отрезать не будет.
   - Этим будем заниматься мы, - воюет с зевотой Павел.
   - Главное подальше в лес забраться.
   - Заберёмся, у нас танк хороший - мейд ин иньгленд, а ингличани народ основательный, дерьма не делают.
   - Ага, они сафари всякие любят и машины для них приспосабливают.
   - Точно, ты про кемель трофи слыхал?
   - Да ничего он не слышал, слышь братан, кэмэл трофи это когда кучка охуевших от скуки иностранцев пускается по джунглям шариться на точно таких вот мастодонтах...
   - Да что ты ему мозги паришь, он же о мастодонтах никогда раньше не слышал, - перебивает его Павел. - Слышь, мужик, ты что о мастодонтах знаешь?
   - Что знаю - то знаю, - наконец отвечает Сергей.
   - О как! Он оказывается говорить умеет, - умиляется Павел.
   - В детстве учили, не жалуюсь.
   - Ну тогда расскажи нам о мастодонтах. Что ты про них знаешь? - говорит Пётр.
   - Да ни хуя он не знает, - говорит Павел.
   - А ты знаешь? - ехидно говорит Пётр.
   - Знаю...
   - И что ты знаешь?
   - О чём?
   - О мастодонтах.
   - А дохуя знаю.
   - Вот и расскажи нам.
   - Сейчас рассказать?
   - Нет, после пришествия.
   - Второго?
   - Третьего.
   - А когда оно будет? - оживает Лида.
   - Что будет? - спрашивает Пётр.
   - Ну ты Петя и тупой! - торжественно произносит Павел. Впритык обходя "девятку" начисто сносит ей зеркало. Сергей вздрагивает.
   - Что, напужался? - смеётся Павел глядя на него в зеркало. - Я ведь говорил - в аварию попадём.
   Все кроме Павла оборачиваются назад и видят как обойдённая "девятка" резко взяв вправо влетает под "рафик", её с треском разворачивает, "РаФ" заваливается на бок, в его днище влетает "вольва" и... Впрочем дальнейшего разобрать невозможно, они выезжают на "Волоколамское Шоссе" всё дальше удаляясь от места происшествия.
   - Ну так что ты собирался нам рассказать? - продолжает прерванную беседу Павел.
   - Ты мне говоришь? - спрашивает Пётр.
   - Нет покойному дедушке, - весело огрызается Павел.
   - О мастодонтах или пришествии?
   - Сначала о мастодонтах, потом о пришествии, - говорит Лида.
   - Мастодонт это есть крупное ископаемое млекопитающее отряда хоботных, - многозначительно говорит Пётр и достаёт сигареты.
  

30.

   Дождь усиливается и ветер бросает его о стекло опустевшего кабинета, громко хлопает форточкой, пузырит шторы, тлеет оставленная Эвелиной сигарета. Что-то мохнатое с удивительно наглой рожей, озираясь выползает из-за книжного шкафа, быстро взбирается в кресло и трясущейся волосатой ручонкой хватает тлеющий окурок, подносит его к тонким губам, глубоко затягивается, задерживает дыхание, прикрывает морщинистые веки, замирает выражая всем видом своим вселенское блаженство, но вдруг начинает энергично чесать себя за ухом. Потратив на это, без сомнения благородное занятие, с минуту, это что-то грязно выругавшись отбрасывает в сторону обжегший пальцы окурок, вспрыгивает на стол, хватает "паркер", чистый лист и аккуратным почерком выводит на нём следующее: "Ночь могущества лучше тысячи месяцев! Нисходят ангелы и дух в неё с дозволения..." Задумывается, чешет в затылке и решив верно что написанного вполне достаточно, закрывает ручку, бережно кладёт её на место, спрыгивает на пол, поднимает окурок, суёт его за щеку и с достоинством удаляется обратно.
  

31.

   - Да, разумеется я ничего не понимаю, - продолжает он.
   - Но ведь кто-то должен понимать, почему это случилось и случилось не только с нами, - говорит она.
   - Насколько я знаю, это случилось как раз только с нами и ни с кем более, - говорит Пестерев.
   - Почему ты так думаешь?- оборачивается к Пестереву она.
   - Потому что владею некоторой информацией.
   - Тогда не томи, выкладывай.
   - Знаешь, у меня там есть радио и ещё два часа назад оно ловило дневные программы.
   - И где же оно сейчас?
   - Прости, я оговорился - оно было, я разбил его.
   - В приступе праведного гнева, - уточняет Палыч.
   - Палыч, - угрожающе говорит Эвелина. - Тебя просили...
   - А что такого? Пусть говорит, - примирительно говорит Пестерев. - У вашего кота просто потрясающие познания.
   - При чём тут познания? - возмущается Эвелина нервно чиркая зажигалкой настойчиво не желающей дать огня. - Мы сейчас не о том говорим, да и что он может знать?
   - Булгакова например, - улыбается Афанасий.
   - Почему Булгакова?
   - Уж очень он на Бегемота походить пытается.
   - Что получается довольно сносно, - поддерживает Пестерев.
   Снова повисает молчание, Афанасий поднимается, подходит к камину и подбросив угля возвращается обратно, берёт со столика трубку и сосредотачивается на её набивании. Пестерев закрыв лицо руками начинает медленно раскачиваться, потом, резко оторвав руки, чётко, по военному произносит:
   - Не знаю как вы, но я ещё раз попытаюсь.
   - Зачем? - сквозь дым ухмыляется Афанасий.
   - То есть как это зачем? - вскидывается Пестерев.
   - Да пусть пошарится ещё часочек, а мы пока обед приготовим, - потягивается на камине Палыч.
   - А тебе бы всё жрать, - зло смотрит на кота Эвелина.
   - Когда все вокруг сходят с ума, разрешая не разрешимую проблему, должен же кто ни будь напоминать им о том что с голоду подыхать глупо, тем более в доме где все полки буквально ломятся от жратвы, - отвечает на выпад Палыч, спрыгивает на ковёр и дёрнув хвостом удаляется на кухню.
  

32.

   Войдя в кабинет она застаёт Афанасия в задумчивости стоящего у стола.
   - Не помешала? - спрашивает она.
   - Нет, нет конечно не помешали, - отрывается он от листа лежащего на столе.
   - Почему вы за завтраком говорили одно, а только что совсем другое? - спрашивает она садясь на громоздкий кожаный диван, какие бывали в кабинетах больших начальников в тридцатые годы.
   - Господа их для всяких повелений... - говорит он.
   - Что, что?
   - Это я так, задумался. Вы спросили что-то?
   - Да, я спросила почему вы утром, если это можно называть утром...
   - Можно, можно, извините, я перебил вас, продолжайте.
   - Так вот - почему вы утром намекали что что-то понимаете в происходящем, а только что от всего открестились?
   - Вы слишком многое хотите знать, но на ваш вопрос могу ответить. Поймите, я не желаю вводить вас в заблуждение по поводу своей персоны, да я кое-что знаю, но мне безумно интересно как вы, я имею в виду вас с Пестеревым, сможете выкрутиться из сложившейся ситуации.
   - Значит это сделали вы? - говорит она зло.
   - Нет, это сделали вы, - мягко говорит он, садится в "Мольеровское" кресло, закидывает ногу на ногу и сплетя на колене пальцы смотрит в её растерянное лицо. Только сейчас она замечает насколько хитер его усталый взгляд. Всё выглядит для неё настолько глупым что она еле удерживается от подкатившей к горлу истерики.
   - Значит выход есть? - спрашивает она немного оправившись.
   - Для кого? - отвечает он.
   - То есть?
   - Я спрашиваю - для кого есть выход?
   - Для нас, - всё больше теряется она.
   - Для нас всех, или для вас с Пестеревым?
   - Для всех.
   - А почему вы думаете что все желают найти выход?
   Она пожимает плечами, а он продолжает:
   - Вы полагаете то что для вас хорошо является хорошим для остальных? Я не хотел бы казаться банальным, но вот вам простой пример - Палыч. Думаете он страстно желает вернуться к реальности? Но ведь в реальности он снова лишится речи и станет обычным Мурзиком коих миллионы по одной только Москве...
   - Но он может остаться у вас, - как бы оправдывается она.
   - Я уже говорил вам - не всё так просто. Вы женщины удивительно легко всё сводите к пошлости - "Он меня не любит потому что не рад мне". Скажете не так?
   - Ну, вы тоже упрощаете.
   - Упрощаю, согласен. Но это не имеет значения, просто я пытаюсь объяснить вам что истины не существует.
   - При чём здесь истина?
   - Притом, что вы ищите не в том месте где потеряли и делаете так всегда, даже не задумываясь о том что потеря ваша может оказаться чьим-то обретением и наоборот. Но вы всегда думаете лишь о себе. Так? Так. Ваше счастье может одновременно быть трагедией для того с кем вы это счастье испытываете. Я говорю сейчас о вас и том человеке из-за которого вы сходите с ума. Вам никогда не приходило в голову что причиной его поступков являетесь именно вы?
   - Да, я думала об этом.
   - Тогда почему вы так настойчиво ищете выход?
   - Потому что... - замолкает она.
   - Может быть лучше оставить всё как есть? Или вы действительно любите его?
   - Не знаю, - говорит она после некоторой паузы.
   - Ну вот и славно, по крайней мере у вас достаточно времени что б разобраться в своих чувствах. И не надо вам искать никакого выхода. Спешить некуда - думайте.
   Закончив он поднимается и выходит оставив её одну в большом пыльном кабинете с "мольеровским" креслом, антикварным диваном, письменным столом в левом углу которого лежит ящик красного дерева с двумя дуэльными пистолетами изготовленными известным оружейным мастером жившим два века назад.
  

33.

   - Пестерев, ты только смотри, рыбу не пережарь, - говорит Палыч наблюдая со стула за процессом приготовления пищи.
   - Я постараюсь, - улыбается ему Пестерев.
   - Ты уж постарайся, а то Элька совсем рыбу готовить не умеет. Всё умеет, а вот рыбу нет, ты понимать должен что пережаренная рыба уже не рыба, а Педигри для бродячих сук.
   - Да, Палыч, я учту твоё замечание, я даже запомню определение данное тобой пережаренной рыбе.
   - Да уж ты запомни, будь добр.
   Ну и самодовольная ж рожа сейчас у Палыча, будто Америку открыл или того хуже... - отмечает про себя Пестерев.
   - Палыч, - говорит он. - А ты как говорить научился?
   - А я всегда умел, только не разговаривал.
   - Почему же? - спрашивает он кидая на сковороду изрядный кус масла.
   - А толку?
   - М-да... Вот ты про поэзию современную распинался, ты что, действительно с ней знаком? Или ответишь сейчас - "Помилуйте, да что я других не читал?"
   - Читал, и других читал, и... - задумывается Палыч. - Хотя может я не прав, только что толку от стихов? Я не понимаю вообще зачем люди пишут? Ну музыка - это поплясать что б, ну роман - это от скуки, а вот стихи для чего?
   - Читать их любимой девушке при луне.
   - А если луны нет?
   - При мягком свете розового абажура.
   - А не проще ли просто сказать ей - "Слушай, я хочу тебя выебать. Какую позу предпочитаешь?"
   - Это пошло, Палыч, - говорит Пестерев кидая куски рыбы в громко шипящее масло.
   - Почему пошло, когда честно? Ведь я как думаю? Я думаю что женщине надо говорить то что есть, а иначе она поймёт не правильно - примет тебя за романтика и будет ждать цветов и самопожертвования во имя её, в то время как ты только и хочешь что выебать её как следует, что б и ей хорошо и тебе приятно.
   - Угу, как кошки - поеблись да разошлись?
   - Нет, не так, по другому - поеблись, друг другу нервы потрепали и опять поеблись, - изрекает Палыч.
   - И круг замкнулся, так? - говорит Пестерев убавляя огонь.
   - Приблизительно, - самодовольно говорит Палыч.
   - А тебе не кажется что бывает по другому?
   - Да знаю я вас, - отмахивается Палыч. - По другому... Вы все так говорите, а окрутите какую женщину стихами своими и ебёте до посинения. Потом ещё жалуетесь друзьям - мол она от меня чего-то хочет ещё, а я блин поэт, у меня душа тонкая, ранимая, возвышенная! Вот мы - кошки... Ты сейчас пренебрежительно отзывался о наших взаимоотношениях, а они между прочим намного честнее ваших, мы ж ничего друг от друга не требуем, а вам ведь ещё понимание какое-то подавай. Что, не так? - хитро щурится кот и выдержав театральную паузу продолжает: - А откуда ему, пониманию взяться? Ведь для того что б понять надо сначала научиться мыслить, а для того что б научиться мыслить надо сначала постареть, а для того что б постареть...
   - Палыч, - прерывает тираду Пестерев. - Ты несёшь чушь и сам того не замечаешь.
   - Это я то чушь несу? - возмущённо заявляет кот. - Ты смотри мне, рыбу не пережарь!
  

34.

   Шёл снег, он был мягок на ощупь, он был бел ослепительно, он был лёгок и крупен, хлопья его ложились на карниз, на порог перед обшарпанной дверью подъезда, на утоптанную тропинку ведущую в арку... Синяки частенько заворачивали сюда и справляли нужду под самым окном запущенной сейчас кухни. Тогда же, кухня блестела чистотой и чёрно-белый "Рекорд" не нуждался в толчках по своему деревянному корпусу. Снег падал, прикрывая собою густо изрезанный жёлтым, сугроб, с ним опускались на Москву ощущения добра и покоя. Падал снег и она возвращалась домой, неся тяжёлую сумку, доверху набитую продуктами, шла со счастливой улыбкой на стареющем полном лице. Что она чувствовала тогда? О чём думала? Сказать не может никто. Может, вспоминала беспутного сына связавшегося о остроглазой стервой, жалела его, может, радовалась тому что к пятидесяти годам обрела наконец то о чём мечтала всю свою нелепую жизнь, может просто придумала что приготовить на ужин... Кто знает чему может улыбаться стареющая женщина?
   Кутаясь в клубы пара вырывающегося из канализационного люка она свернула в арку налево, прошла под ней. Миновала двор и вошла в следующую, медленно приблизилась к подъезду, достала из обшарпанной сумочки ключ... Вдруг, что-то тупое ткнуло её под левую грудь, закрутились перед глазами обрывки жизни, она глубоко вдохнула, но тупое продолжало безжалостно проникать в каждую клетку большого сердца, растеклось пульсируя по всему телу. Она попыталась крикнуть, но скрученные болью лёгкие выдали лишь ничем не примечательный сдавленный хрип взывающий к помощи неба, но небо лишь сыпало снег. Покачнувшись, уронила сумку, взмахнула руками ища опору и грузно осела в сугроб под окном своей кухни... Ярко оранжевый апельсин выкатился из опрокинутой сумки и будто насмехаясь застыл перед её гаснущим взором...
   Фёдор резко садится на скрипящем диване и ищет сигарету, взгляд останавливается на пачке "Мальборо" оставленной Сергеем, ищет спички, не найдя встаёт и выходит на кухню. Прикурив от никогда не гаснущего газа возвращается в комнату и присев на неубранную постель, замирает в прострации. Опять этот сон - думает Фёдор. Он настолько отчётливо представляет последние минуты её жизни что сон этот следует за ним неотступно вот уже... Да, где-то около месяца.
  

35.

   Темно-синий "Лендровер" мягко переваливаясь всё глубже уходит в дебри просёлка. Бессильная злоба, владевшая до сих пор Сергеем, сменяется вдруг полным безразличием к происходящему. Он просит у Петра закурить и тот улыбаясь протягивает ему сигарету, предупредив однако что трясти пепел на пол, даже в машине, является верхом неприличия. Сергей кивнув в ответ закуривает от своей зажигалки и отворачивается к окну.
  

36.

   Она бродит по кабинету, берёт с полки какую-то книгу и рассеянно листает её. Ничего не поняв в скоплении латинских букв, книга написана по-французски, ставит её на место. Проводит по полке пальцами оставляя тёмный след в скопившейся пыли, возвращается к дивану, задерживается там на мгновение, встряхивает головой пытаясь отогнать наваждение, но как и следовало ожидать, ничего путного из этого не выходит. Подойдя к столу обнаруживает там записку. Вообще-то она не имеет обыкновения без позволения читать чужие записи, но сейчас решается нарушить с детства живущее в ней табу:
   - Ночь могущества... - бормочет она задумчиво. - Что это? Интересно - знает ли он сам о чём пишет? Или это такой же бред? Погоди, погоди, а ведь это... Ну да, он ведь сам только что практически разжевал причину случившегося, надо только правильно прочесть, надо правильно прочесть любую книгу, и неважно скольких листов не хватает в рукописи, даже один правильно прочитанный лист может дать исчерпывающую информацию, пусть не путь к выходу, но понимание... Чёрт, совсем запуталась! Так, а что если оставляя это он хотел ввести в большее заблуждение, тогда что? Тогда и пытаться понять это бессмысленно, но если он действительно желал оставить это как подсказку? Он же сказал - думай. Что ж, буду думать, так на всякий случай.
  

37.

   - Ну что, всё так же будем молчать или ответим наконец? - вздыхает она.
   Он же с безразличием смотрит в глубокое небо и думает о своём, - отвечать на задаваемые сейчас вопросы нет никакого желания, да и толку? Видно ведь что убьют. Они ведь тупыми все стали акселераты-дегенераты чёртовы, Да ведь раньше то что б вот так разговаривать надо было шут знает сколько ходок сделать... Да хуй с ними, жаль правда что всё получилось настолько глупо - герой, хотел мальчику мозги вправить, а что вышло? Самого учат и научат видно, и точку поставят, и аттестат выдадут. И будет тебе милай последней подругой жужелица девяти граммовая, - усмехается он невесёлым мыслям. - А эта сука упёрлась своими глазами бесстыжими, будто наизнанку вывернуть хочет, думает - страшно мне. А вот хуюшки, ничуть не страшно. Странно только, непонятно, как такое могло случится со мной. А так...
   - Молчит собака, - обращается она к своим спутникам.
   - Лидочка, а можно я его стукну? - подходит к ней Пётр.
   - Не надо его бить, это непедагогично, - говорит из машины Павел.
   - Тогда может ему конфетку дать, может он сладкого захотел, может ему сахара не хватает для мозговой деятельности? - говорит Пётр.
   - Да вы что, не видите? Испугался он вас, ироды, - улыбается она.
   - Не бойся нас, маленький, мы плохого не сделаем, - обращается к нему Пётр. - Мы мирные, благородные мстители, мы даже хорошие и славные, разве ты не видишь?
   - И небритые дня три, - фыркает Лида.
   - Но ведь ты то побрилась! - говорит Пётр.
   - Петя, она не бреется, ей это по ранжиру не положено, - говорит Павел.
   - Как, а подмышки? - с серьёзной миной говорит Пётр.
   - Подмышки не видно, - отвечает Павел. - И вообще, я уже голоден, а этот тип не понимает простой истины что голодный я это я злобный, а если я злобствую...
   Значит сейчас убивать меня не будут, - делает заключение он и опускает глаза. - Ладно, чем чёрт не шутит, может действительно рассказать им всё как есть, а потом... потом посмотрим. И он, к превеликому удовольствию этой троицы, начинает рассказывать о причине своего визита...
   - Ладно, бродяга, - смягчается Лида по окончании его повествования. - Если всё на самом деле так как ты поёшь, то и тебя и твоего друга ввели в заблуждение, и тебе остаётся лишь попросить у меня прощения, и мы доставим тебя в Москву целым и невредимым.
   - А не попросишь прощения, я тебя стукну, - веселится Пётр.
  

38.

   - Палыч, ты Эвелину позвал? - говорит Афанасий стирая с бутылки пыль.
   - Она позже придёт, - облизывается Палыч. - Сказала начинать без неё.
   - Что ж, её право, Пестерев, садитесь, будем пробовать что вы сотворили.
   - А это вино белое? - косится на бутылку Палыч.
   - Белое, - отвечает Афанасий. - Налить?
   - А-а-а, - машет лапой Палыч. - Надо ведь когда ни будь пьянствовать начинать.
   - А ну как буянить будешь? - смеётся Афанасий в ответ, но наливает таки в блюдце вино и пододвигает к Палычу. Кот хитро сощурив глаз смотрит сначала на Афанасия, потом на Пестерева, уже севшего за стол и говорит:
   - Буянить то оно конечно - раз наливают - пей!
   - Ты что, Палыч и вправду дебош устроишь? - усмехается Пестерев.
   - Я иносказую, и вообще, не придирайся к бедному, несчастному, голодному коту, - говорит Палыч и пробует вино. - Как же вы пьёте такое? - поднимает он голову.
   - Так вот и пьём - маленькими глотками, - отвечает ему Пестерев.
   - Ах маленькими! Тогда понятно... - говорит Палыч и принимается лакать вино будто пил его с рождения.
  

39.

   День подходит к концу, снова охватывает город мертвенный свет неона, нищие сворачивают свой бизнес и хромая идут домой, компания подростков с гоготом вываливается из метро...
   Он покидает машину и скрывается в подворотне, карман поношенного пиджака наполовину скрывает бутылку "Финляндии".
   Подойдя к подъезду долго давит он на кнопку звонка, но никто не открывает дверей. Потоптавшись минут десять под окнами, открывает он бутылку и изрядно хлебнув решает побродить немного по давно не виденному городу.
   Выходит на "Старую Басманную", пересекает "Садовое" и поднимается по "Покровке" вверх. Народа здесь немного и весенний воздух пьянит его больше и больше, и накатываются на него воспоминания: Как пацанами бродили они здесь и ограбили какую-то женщину, пять рублей шестьдесят девять копеек было в её кошельке... Ещё были драки и сифилис подцепленный от не подмытой, остро пахнущей похотью бляди, тюремный лазарет с глубоко проникающим ранением в область живота, заточкой тогда пырнули, а вот кто так и осталось тайной... Всё было, а вот такой как в шестьдесят четвёртом году весны не было и никогда больше не будет... Тогда была детская наивная любовь к Вере, девушке с толстой косой...
   - Братан, дай закурить, - возвращает в реальность какой-то барыга.
   Он протягивает ему сигареты, подносит зажигалку и продолжает свой путь по воспоминаниям, вдруг под ребро его с мерзким скрипом влазит дурно заточенный нож, барыга ставший в это мгновение мелким хищником, уворачивается от ответного удара, ловко выхватывает из кармана бутылку и убегает прочь...
   - Вот ни хуя себе, - говорит он и покачнувшись опирается о стену. Кровь подбирается к горлу и тонкой струйкой стекает из приоткрытого рта. - Значит не врут что перед смертью жизнь вспоминаешь, - успевает то ли сказать, то ли подумать Сергей и сползает вниз. Со стороны кажется что он просто присел отдохнуть.
  

Глава третья.

Ни о чём.

1.

   - Да, совсем забыла сказать, звонил Штольц, скоро приедет.
   - Один? - спрашивает он копаясь в холодильнике.
   - Не знаю.
   - То есть как, ты не спросила?
   - Нет, - резко отвечает она.
   - Почему? - закрывает он холодильник и ставит на стол блюдце с тонко нарезанным, уже подсохшим сыром.
   - Потому что мне насрать на подонков которых ты называешь друзьями, доступно?
   - Не очень, - говорит он наливая чай.
   - Ты что, действительно настолько туп или притворяешься? Ты что, не понимаешь, они же доводят тебя до запоя и истратив твои же деньги, довольные собой, возвращаются обратно, оставляя тебя на моей шее.
   - Почему ты считаешь что в запоях виноваты они, а не я сам? - заводится он.
   - Когда их нет ты не пьёшь.
   - Да, а с Жорой? - зло усмехается он.
   - С ним вы не пьёте дольше недели.
   - И пьём на его деньги, так?
   - Это тоже...
   - Ишь ты, денег она пожалела... А помнишь ли ты что люди эти вытащили меня из дерьма? Или нет?
   - Помню.
   - Тогда заткнись и слушай сюда - Штольц с Костей могут находиться в этой квартире сколько сами того пожелают, и не тебе указывать пить мне с ними или не пить. И вообще если я захочу то буду пить хоть до посинения, а ты будешь жить здесь и ни к каким Эвелинам не переедешь, потому что ты нужна мне, а выбирать между друзьями и любимой женщиной я не умею. Понятно? - сказав это он успокаивается, делает бутерброд и начинает ужин.
   - Скотина, - сквозь зубы говорит она и опускает голову. - Какая ж ты, Витька, скотина...
  

2.

   Резко звонит телефон, Виктор поднимается и уходит в комнату, снимает трубку и долго беседует с кем-то.
   За что я люблю его? - думает она в отчаянии. - Вот в такие моменты я его ненавижу, но всё же люблю... Ничего не могу понять. Ничего не могу с собой сделать, найти какой-то выход, выйти из подчинения его всё подминающей воли. Почему он всегда прав, точнее почему мне кажется что он прав? Почему я не могу встать, собрать шмотки и просто уйти?
   Она поднимается из-за стола, выходит в прихожую, надевает выгоревшую куртку, кроссовки и потрепав печальную дожжиху, выходит из квартиры. Аккуратно защёлкнув дверь спускается во двор. Влажный вечерний ветер мягко касается её лица, пробегает по длинным каштановым волосам забирая нервную дрожь. Она бесцельно идет, через двор, пересекает Медведева... Сама того не заметив оказывается на Тверской и сквозь поток праздных зевак идет в сторону Триумфальной площади...
  

3.

   - А ты думал... Конечно, - отвечает Леонид.
   - Нет, ничего особенного, но ведь в том то всё дело и заключается, - говорит ему Александр разминая волглую папиросу.
   - Погоди, я не понял, ты утверждаешь что всё было именно так?
   - Ну да, я подцепил триппер от твоей Натахи, а вот почему ты остался здоров мне теперь понятно, - говорит он прикуривая.
   - Вот стало быть почему она исчезла, - задумчиво говорит Леонид и рука его автоматически тянется за сигаретами, но пачка оказывается пустой.
   - Дать папиросу? - спрашивает Леонид. - Только они сыроваты - утром дождь был.
   - Да, знаю я твоё утро, - невесело усмехается Леонид.
   - Так у меня и вечер соответствует, - говорит Александр выпустив сочное облако мерзкого дыма.
   - Послушай, а почему ты с ней спал?
   - А что, с ней все спали, - искренне удивляется Леонид. - По-моему даже ты.
   - Все?
   - А ты конечно не знал что она шлюха?
   - Что? - поднимается из-за стола Леонид.
   - Да так, ничего, просто она замечательно ебётся.
   - Чего?
   - Ну если ты не согласен - я умываю руки.
   - Что ты сказал?
   - Нет, правда она просто очаровательна в постели, разве ты не замечал никогда?
   - Ну ты...
   - Я.
   Они пристально изучают друг друга, в какой-то момент тишина повисшая в квартире начинает звенеть и с треском разрывается достигнув верхней точки леденящего звука. Леонид бессильно опускает глаза.
   - Давно бы так, - мягко говорит Александр. - Чёрт, опять погасла, - бросает в пепельницу недокуренную папиросу.
   - Ты говорил - она спит со всеми, - внезапно севшим голосом говорит Леонид.
   - Ну?
   - Это правда?
   - Слушай, Лёня, ты сейчас очень похож на идиота, которому дали конфетку, а он её в зад засунул. Иди лучше чай поставь.
   - Так правда или нет?
   - Ну правда, и что, ты вешаться пойдёшь? Прямо сейчас? Верёвку намылить? Нет? Тогда успокойся - её ты не переделаешь. Она всегда была такой, и тебя предупреждали, но ты ведь не слушал...
   Леонид растерянно, по собачьи смотрит в лицо своего друга, надеясь, что сказанное окажется пустой игрой воображения, и Александр, выдержав театральную паузу, просто заржёт и скажет что, то было неумной шуткой. Но Александр даже не думает делать этого, напротив, он искоса поглядывая на Леонида, разминает очередную "Беломорину". Взяв её за самый конец гильзы зубами, чуть вытягивает, долго мнёт, поколачивает по столу, после, облегчённо вздохнув, подтягивает обратно и, удалив излишки табака, пристально смотрит в глаза Леонида, прикурив, говорит размеренно:
   - Ну, чего уставился, олень? Долго я чай ждать буду?
  

4.

   ............................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................ - останавливается она и только сейчас замечает автомобиль вот уже пять минут едущий рядом.
  

5.

   - И им был виден лунный свет... Хорошо, а дальше что? Осталась пачка сигарет? Бутылка водочки "Привет"? Ага, значит так - И им был виден лунный свет, / Поллитры водочки "Привет", / Полпачки гадких сигарет, / Привет, товаришчи, привет! Да, пошло... Ну и хрен с ним, за импровизацию сойдёт, что-то ничего умного не получается... Что ж будем довольствоваться халтурой, всё равно никто ничего не разберёт... - бормочет он перебираясь через ручей по неустойчивой скользкой доске, вдруг замечает он что где-то в метре от него начинается глухая стена дождя. - Так, это уже интересно, - говорит он. Что-то за границей дождя одновременно влечёт и отталкивает, что-то говорит о непонятной... нет, не опасности даже, а какой-то неодолимой, неземной силе этого дождя.
   - Ах Лида, - наигранно восклицает он. - Ах моя милая, моя золотая стерва, неужто переступив эту черту я никогда не увижу вас боле? Смирится ли моё израненное сердце с разлукой ожидающей нас за этим кустом чёрной смородины? Нет! Никогда! И я буду стремиться к вам, в ваши жаркие объятья, но прежде узнаю что таится в этой шкатулке, дарованной нам Пандорой, прежде я отрублю дракону все сорок восемь зловонных голов его, прежде я спущусь в царство Аида и поделюсь с Цербером завтраком своим, напою до беспамятства Харона, и став добрым другом его, изведаю путь в Аркадию. И только потом вернусь за тобой, и уведу тебя в тот благоу...
   - Ну, чего разболтался? - обрывает его кто-то невидимый. - Ты идёшь, или хуй сосёшь?
  

6.

   - Короче, делаем так - ты идёшь туда и выясняешь обстановку таким образом - берёшь с собой пакет с парой - тройкой, наполненных песком, бутылок и оставляешь его... Не перебивай. Оставляешь пакет возле скамейки... - он замолкает, глубоко затягивается, отхлёбывает остывший уже чай, вдруг на лице его появляется счастливая улыбка. - Эврика, мать твою!
   - Ну, ну говори, - с видимым нетерпением вставляет Леонид.
   - Мы, - делает он многозначительную паузу и поднимает палец. - Будем делать это каждое утро.
   - Зачем?
   - Думай... - улыбается он откинувшись в кресле.
   Леонид рассеянно крошит печенье, на самом деле его мало интересует предстоящая операция, представляющаяся сейчас очередной глупостью. Действительно, не проще ли сразу сделать это, получить деньги и исчезнуть на время? Опасно конечно, но чего стоит эта опасность перед обещанным гонораром? А что до совести - не мы так другие сделают. Так что с этим порядок. И вообще, ради чего мы живём? Ради жизни? Чушь, никто не живёт ради жизни, никто не живёт ради других, ради славы живут, а ради жизни... Кому нужна жизнь без денег? Нет, вы только покажите мне такого идиота и я с радостью насру на его блескучую лысину... Ну да всё это философия, а вот за каким хреном оставлять там пакет каждое утро? - Думает он.
   - Что, так до сих пор и не понял? - прерывает его мысли Александр.
   - Нет, не понял, - равнодушно отвечает Леонид.
   - Что-то сник ты, опять о Натахе задумался? Полно, забудь. Мы будем делать это... Помнишь как зверей на воле снимают?
   - Помню... Как?
   - Сначала их приручают к камере, потом к её жужжанию, а уж после того снимают. Понял к чему клоню?
   - Нет, - всё так же равнодушно говорит Леонид и сметя на ладонь раскрошенное печенье, отправляет его в рот.
   - Всё до идиотизма просто - оставляя пакет каждый день в одном и том же месте мы приучаем законопослушных граждан к мысли что он там живёт, жил и будет жить всегда, и когда они наконец смирятся с его существованием делаем своё дело, получаем расчёт и довольные жизнью сваливаем в пампасы.
   - Нет, это я понял сразу, но имеет ли смысл тратить время так глупо?
   - А ты хочешь что б всё провалилось?
   - Нет, не хочу, но деньги мне нужны прямо сейчас, а не к блаженной старости.
   - Да кто тебе говорит что мы потратим полгода? Не больше недели.
   - Сам же сказал как зверей.
   - Но ведь люди то существа разумные.
   - В том-то и беда что разумные.
   - М-да... - задумывается Александр. - А что если... Нет, не пойдёт...
  

7.

   Звонит телефон, Леонид поднимается, подходит к аппарату, снимает трубку, разговаривает, сначала тихо, потом переходит на повышенные тона, из чего Александр делает правильный вывод - конечно это звонит Натаха, кто ж ещё способен вывести его из равновесия?
   - Скажи ей что я уже здоров! - кричит он в прихожую.
  

8.

   - Деньги есть?
   - Ну...
   - Давай сюда.
   Александр нехотя копается за пазухой, протягивает помятую сотню. Взяв деньги он снова выходит из комнаты.
   Этого ещё не хватало... - думает Александр. - Только о деле начали, как эта пизда объявилась... Ладно, хуй с ней,- невесело усмехается он и продолжает продумывать план предстоящей операции. И вдруг ловит себя на том что о готовящемся взрыве думать не получается, а получается думать о Натахе. Он вспоминает её тело, недвусмысленно масляный взгляд и всё такое. Нет, думает он, это не женщина, а одно сплошное дышащее теплом влагалище со всем что к оному должно прилагаться, как то: длинные ноги, чуть выступающий животик, нежные тонкие руки, ну и голова конечно, носящая на себе смазливое личико и мягкие вьющиеся волосы...
   - Что-то замечтался я, - говорит он вслух, поднимается с кресла, подходит к окну и открыв створку сплёвывает в ночную пустоту.
  

9.

   Долго стоит он так, глупо смотря перед собой, тень проносится по небу и дождь кажется усиливается, но сделать шаг назад уже невозможно, не потому что сзади появилась стена, никакой стены нет, просто граница дождя перемещается вместе с ним и дойти даже до середины доски переброшенной через ручей не представляется возможным, что-то невидимое останавливает, что-то внутри, какая-то пружина сломалась и воля перестала подчиняться своему обладателю.
   Что мы будем делать? - невесело думает он. - А ничего особенного мы делать не будем, просто продолжим путь туда где ожидает компания поддавших уже литераторов, молодых гениев уверенных в своих силах, подчинённых, увы, всеобщему мнению что писать надо путано, сложно, переплёвывая Картасаровские лабиринты, и так что б побольше приколов, так...
  

10.

   Надо ж было додуматься до такого, что б срезав путь угробить целую бутылку водки! - досадует он вытряхивая осколки, предварительно выставив на траву две уцелевшие.
   - Чёрт, и рукопись подмочило, хорошо хоть в отличие от Ощепкова пишу шариком, а окажись он на моём месте - ох, послушал бы я мата, ох, послушал бы всё что думает он о мире, - говорит он зло усмехаясь. - А ведь он наверно тоже там, и пьян в зюзю уже, с этой девкой, как её? Алиной что ли? Целуется. Да что я о нём вспомнил? Ах, да, девка его мне нравится, вот и вспомнил, кажется они разбегутся скоро, так что уши держать надо востро, что б нырнуть к ней в тёплую постель... - бормочет он складывая обратно - бутылки, папку, прочие гадости. Застёгивает сумку и закинув её на плечё продолжает свой путь, напевая: - "Поздний час, / Половина первого... Тьфу ты, привязалась собака!
  

11.

   - Ты неглупа, однако, что мешает тебе? - ехидно спрашивает Пётр.
   - Не знаю, наверно рожа твоя знакома, - отвечает она.
   - Удивительно, никогда не думал что я звезда! - веселится он.
   - Да ты на Бельмондо глянь, такая ж образина как ты, - включается в беседу Павел.
   - А ты вообще Пенкин, - огрызается Пётр.
   - Чего, это я то Пенкин?
   - Ага, рыжий такой же.
   - Да ну тебя в пень, - отворачивается Павел.
   - Ладно, потом разберётесь кто на кого похож. Открывай дверь даме, Бельмондо, - смеётся она.
   Пётр выпрыгивает из машины, открывает заднюю дверцу и с театральным поклоном берёт Елену за руку, помогает влезть в авто, захлопывает дверцу и заскочив обратно кричит:
   - Трогай!
   Павел резко отпускает сцепление и тяжёлый автомобиль срывается с места.
   - Во шуты гороховые, - говорит некий дедуля неодобрительно качая головой.
  

12.

   - Итак, куда едем, красивая? - оборачивается к ней Пётр.
   - Куда? - задумывается она на мгновение, затем подняв взгляд продолжает: - А куда угодно, хоть к чёрту лысому, только не туда где пьют и гуляют.
   - Если я правильно понял то ты не против просто покататься?
   - Да, и чтоб без последствий.
   - Хорошо, едем кататься!
   Павел, давясь со смеху, вставляет следующее:
   - Девушка, да ты не бойся, мы хороших не ебём, мы только шлюх, да жён своих сношаем, а ты не бойся, мы просто покатаем тебя...
   - Ага, - подхватывает шутовской тон Пётр. - Мы ж тебя как увидели, так пожалели, я его спрашиваю, как тебя заметил, так сразу и спросил его, а чего это такая красивая и так печально идёт, давай, говорю, хоть раз в день будем делать хорошее, он и согласился, только предложил хорошее по вечерам делать...
   - Ну, да, всё так и было. Понимаешь, ты ведь знакома нам не меньше чем мы тебе. Только тогда ты не такой красивой была...
   - Он обманывает, тогда ты тоже красивой была...
   - Это я то обманываю?
   - Ты, и нечего на меня глазеть, за дорогой следи, а то раздавишь кого...
   - Слушай, перестань выё... Простите меня, просто с ним нельзя иначе...
   - То есть как это нельзя?
   - Ну слушай, ты тут что? Так, междометие, а я...
   - Ну, ну продолжай.
   - Я хозяин.
   - Хозяин чего?
   - Положения.
   - Ух ты! И скоро?
   - Что скоро?
   - Как назвать думаешь?
   Елена заливается смехом, все проблемы пропадают куда-то, становится легче дышать, а эти кашалоты уже не представляют опасности. Расслабившись полностью, встревает она в диалог:
   - Парни, погодите ссориться.
   - А кто тут ссорится? Ты? - говорят они хором, показывая друг на друга пальцами. Тут была бы уместна пауза но она как-то не укладывается в ритм повествования. И Павлу приходится глубоко вдавить тормоз чтоб не наехать на какую-то в дым обдолбаную хиппушку сунувшуюся под колёса... Но бывает и хорошее в жизни, поэтому тёмно-синий Лендровер заносит и он лишь ощутимо бьёт эту идиотку правым боком, она мешковато валится на дорогу и лежит без движения.
   - О как! - удивлённо восклицает Пётр. - Да я пророк.
   - Пророк, только хуев, - шипит Павел.
   - Что, за бродяжку испугался?
   - Парни, я погляжу что с ней, - говорит Елена покидая машину и приближается к девушке.
   - Мудак ты, - говорит Павел и тоже выходит.
   - Что к чему? - пожимает плечами Пётр лениво открывая дверцу.
  

13.

   Девушка оказывается цела и невредима, если не считать в кровь ободранной правой ладони. Она злобно смотрит на них, вдруг садится и истерично визжит:
   - Что суки, выблядки кошачьи, что не убили да? Не по зубам оказалась?
   - Чего это она, а? - спрашивает подошедший Пётр.
   - Выражает своё неудовлетворённое либидо, - разводит руками Павел.
   - Что блядь бандитская пялишься? Ну чё, вы уставились? Вы же не люди, вы ж говно, пидарасы безбожные! Сукины дети через забор ёбанные! - продолжает визжать пострадавшая.
   - Это ж надо, Паша! - восхищается Пётр.
   Вокруг немедленно собирается толпа.
   - Истеричка какая-то, - говорит старушенция в бежевом плаще.
   - А что случилось то? - спрашивает кто-то из только что подошедших.
   - Это видишь, бандиты убить её хотели, а она из машины выпрыгнула, - говорит мужичёк в очках. Услышав такую версию, толпа мгновенно рассасывается, уходят все, кроме выше упомянутой старухи в бежевом.
   - Бабушка, помогите этой девке, нам ехать надо, - обращается к ней Павел.
   - А она что, не ваша что-ли? - изумляется бабка.
   - Да ты что? Разве с такой оборванкой...
   Павел не успевает закончить фразу потому как потерпевшая бросается к нему и со злобным шипением впивается когтями в лицо. Пётр и Елена с помощью, наконец сообразившей что к чему, пожилой женщины не без труда оттаскивают взбесившуюся дуру.
  

14.

   Бормотание Леонида вырывает его из ленивого созерцания ночного города, да и не города собственно, а лишь участка замусоренной земли видного в свете одинокого покосившегося фонаря, по которому, воровски озираясь, брезгливо подёргивая хвостом, пробирается ободранный, но гордый кот. Хочется кинуть в паскуду какой ни будь тяжёлой пакостью, но под рукой ничего подходящего не оказывается, и он вторично плюнув в окно оборачивается со словами:
   - Тебе не кажется... У тебя никогда не возникало такого ощущения, что женщины удивительно похожи на доберманов - либо она сядет тебе на шею, либо ты ей?
   - Это ты к чему?
   - Да так, подумал... Но вернёмся таки к нашим крокодилам. Ты полагаешь что сама идея приручения опасна?
   - Нет, скорее бессмысленна.
   - Почему?
   - Потому что это... Ну бессмысленно и всё.
   - Железный аргумент, - усмехается Александр и закуривает.
   Долго, около минуты размышляют они о предстоящем. Леонид рассеянно пялясь в телевизор с выключенной громкостью, Александр опершись задом о подоконник и глубоко, сосредоточенно затягиваясь.
   - Зачем тебе деньги? - прерывает молчание Александр.
   - Эти? - достаёт Леонид смятую сотню.
   - Нет. Вообще, зачем тебе столько денег?
   - Во всяком случае не на благотворительность.
   - А что тебе в ней не нравится?
   - Слушай, я не такой мудень как ты, - лениво говорит Леонид не отрываясь от телевизора.
   - А, тогда понятно, значит в преф играть будешь?
   - Может и в преф, тебе то что?
   - Ничего...
   Они снова замолкают. Александр докуривает папиросу и отправив её в окно, перебирается на диван, который звеня и завывая пружинами сообщает о своём почтенном возрасте.
   - Значит сегодня мы не придём к консен... - запинается он и чуть насмешливо смотрит на Леонида продолжающего с завидным упорством давить на кнопки пульта.
   - Послушай, - отвечает тот. - Твой план хорош только для досужих беллетристов, сочиняющих детские страшилки в духе Агаты Кристи, но для настоящего дела он ни к чёрту не годится.
   - Что же предлагаешь ты?
   - Я предлагаю сделать это намного проще и изящнее...
  

15.

   Порядком извозившись в грязи и упав по пути ещё раз пять, прокляв всё на свете, он добирается до дачи, не подающей, вопреки всем ожиданиям, ни малейших признаков жизни. Замерши у калитки, непонимающе смотрит он на двухэтажную хибару, тщетно пытаясь найти подходящее случаю ругательство, и, потому как весь запас их был исчерпан ещё по дороге сюда, не говоря ни слова, отпирает калитку и по еле различимой в дождливой темноте дорожке подходит к дому. Поднимается по скрипящим ступеням к двери и громко стучит. Никто не отзывается. Он прислушивается, нажимает на ручку двери и она со скрипоп открывается. Он нашаривает в темноте выключатель и со словами "Да будет свет"! нажимает клавишу. Глупо звучит его наигранно-весёлый тон, потому что в прихожей нет ни затаившихся гостей ни хозяев, вообще никого нет в прихожей. Он проходит дальше, в комнату, в другую, заглядывает на кухню, поднимается на второй этаж, всюду оставляя за собой следы грязных, мокрых полуботинок. На всех предметах видит он изрядный слой пыли, проводит ладонью по столу и подносит её к глазам. Тупо смотрит вокруг. И у него постепенно укрепляется ощущение что в этом доме не бывали, минимум с десяток лет.
   - Забавно, - произносит он и опускается в плетёное кресло. Посидев так некоторое время и чуть очухавшись, снова отправляется исследовать дом. Но ни в комнатах, ни в подвале, ни на чердаке нет никого. Подойдя к телефону снимает трубку, длинный непрерывный гудок возвращает его к жизни, он пытается набрать номер, но на третьей цифре внезапно останавливается, пронзённый мыслью о том что звонить куда либо отсюда вовсе не обязательно - всё равно ничего хорошего не выйдет. И если звонить отсюда он не может, то выпить принесённой с собой водки, закусить консервами с полки на кухне, растопить печь и перелистать черновики ничто не мешает. Можно ещё взять забытую кем-то книгу в тяжёлом кожаном переплёте и попытаться разобрать причудливую арабскую вязь, можно открыть рояль и сбряцать что ни будь вроде урезанного собачьего вальса на этом древнем, потрескавшемся инструменте, ещё можно порассуждать о смысле жизни и о роли творца в ней.
   - Так, допрыгался, - невесело говорит он и...
  

16.

   Просидев перед ящиком до двенадцати, Виктор решает что ожидание, равно как и поиски подруги - бессмысленная трата времени. Он берёт телефон и пытается дозвониться по межгороду, после нескольких попыток связь устанавливается и пьяный голос Штольца восторженно вещает великую чушь - про баб, которые только что были, но куда-то пропали вместе с Костей, и что он остался наедине с блядской, по своей сути, скукой и абсолютно пустой бутылкой, что он желал бы тотчас оказаться в Москве и поставить на уши эту сранную прошмандовку, что он, Штольц, раскрыл наконец заговор гомосексуалистов, но никому ничего не скажет потому что боится мести великого старца Берроуза, и потом он хочет таки дожить до старости и пользоваться при этом успехом у семнадцатилетних девочек, которые, по его мнению, являются единственным объектом достойным приложения его, Штольца, сил. Не давая Виктору сказать ни одного слова, он распинается о том что вторую неделю идут дожди и пока они не кончатся, он отказывается покидать квартиру и будет пить даже до белой горячки, только для того чтоб Богу стало стыдно и он вернул ему солнышко, а в придачу тёплую водичку в которой до посинения можно плескаться и...
   - Можно мне сказать? - обрывает его монолог Виктор.
   - А что, случилось что ни будь? - радуется на том конце Штольц.
   - Серёга, вы когда приезжаете? - говорит Виктор.
   - Нет, я знаю что случилось! - ликует Штольц. - Ты снова поцапался со своей старухой и она наконец то совершила подвиг. Она ушла, да?
   - Сергей, - строго говорит Виктор.
   - Умная девочка, покинула доброго и глупого дядю, я рад за неё, - пытается говорить серьёзно Штольц, но приступ смеха не даёт ему закончить фразу и конец её напоминает пошловатое бульканье.
   - Сергей, ты звонил сегодня?
   - Звонил, звонил. И знаешь что? Твоя баба была такой нервной что я... даже не знаю что я... Ах да, я решил напиться, и знаешь что? Получилось! Я пьян, Витька, ох как я пьян, и мне здесь скучно, мне так скучно что я набью ему морду.
   - Кому?
   - Косте.
   - За что? - опрометчиво спрашивает Виктор и история рассказанная ему прежде повторяется, включая в себя некоторые подробности из жизни подлых гомосексуалистов.
  

17.

   Недоговорив идёт открывать дверь и возвращается с Натальей, не говоря ей ни слова показывает на Александра, который глупо улыбается ей.
   - Что случилось? - говорит она им.
   Но ответа нет, так же как нет никакой реакции на то, что говоря это, Наталья резко откинула голову, что в любом случае означает готовность её к скандалу. Наталью раздражает молчание так же, как иных скрежет разрезаемого пенопласта, мужчины знают это, но разговаривать с ней не собираются. Подождав секунд тридцать, Наталья с размаху падает в кресло, достаёт сигареты, пытается закурить, но зажигалка не желает работать. Леонид учтиво подносит огонь. Посмотрев на него исподлобья, она всё-таки прикуривает и выпустив дым через ноздри начинает буйствовать...
  

18.

   Положив трубку, долго сидит он уставившись куда-то вдаль, за окно в котором отражается включенная во всю силу люстра, копается в памяти, но память отказывается служить. Сегодня, как впрочем и вчера... Да, уже около месяца продолжается эта ерунда с угрозами уйти... Нет, она не способна на это, Штольц не прав, она просто переночует сегодня у Эльки и вернётся завтра, под вечер, вернётся и попросит прощения за вспыльчивость, за свою нелюбовь к людям вытащившим нас обоих из прескверного положения. Она просто боится их, боится потому что они знают то что она хотела бы забыть.
   Псина, лежащая у ног, поднимает брови и с грустью косится на хозяина, тоже думая о чём-то, но о своём - собачьем.
  

19.

   Она даже не буйствует, она мечет во все стороны молнии, она поднимает землетрясения, будит все окрестные вулканы, она рубит воздух короткими выпадами, она впадает в какое-то первобытное шаманское бешенство. Но мужчины сохраняют спокойствие и поднятый ею шум пропадает в глубоком эфире их безразличия.
   Обвинив их во всех мыслимых, и не очень, грехах, обессилив, валится она в кресло.
   - Твою б энергию, да в дело, - иронизирует Александр.
   В ответ она шипит лишь что-то нечленораздельное, а Леонид серьёзно заявляет:
   - Шла б ты спать, дорогая.
   - Конечно, я не против, но ты даже не удосужился спросить - где я была так долго... - голос её осип.
   - Я знаю где ты была, и давай не будем об этом. Ладно?
   - Знаешь?
   - Конечно, ты ездила к подруге на дачу, там было так весело что ты почему-то не могла выбраться в течении трёх недель, я уже не говорю о простом телефонном звонке, который не состоялся лишь потому что телефоны там не работали, их все пообрывала местная шпана, и вообще дозвониться из той дыры такая же наивная глупость - как добираться вплавь до Австралии. Мне вообще-то звонили, - говорит он и ходит по комнате, распределяя речь свою в такт шагам. Ходит смотря куда-то в пол, потом вдруг резко останавливается и смотрит на неё пронзительно. - Я знаю где ты была, и поэтому нестоит сейчас говорить глупостей...
   Удивление на её лице сменяется испугом. Что это с ним? Нет, нет, не мог Сашка всё рассказать... А если не Сашка, если звонила какая ни будь хорошая знакомая? И она решается на нападение:
   - Говоришь, звонили, кто?
   - Иди спать, а? - уже приказывает Леонид.
   - Лёня, ты не представляешь как мне не хватало тебя, - меняет она тактику.
   Александр, пожав плечами удаляется на кухню.
   - И мне тебя не хватало, - говорит Леонид. - И мне тебя не хватало, мне всегда не хватает тебя, только ты по какой-то, неведомой мне причине, решила что можешь оставлять меня надолго, решила что имеешь полное право не сообщать своё местонахождение, решила что можно, так просто, взять и испариться, исчезнуть как снег, как вода, как чёрт знает что, - голос его приобретает металлические нотки. - А потом, объявиться и обвинить во всём вплоть до Ангольской революции. Так? Молчи, молчи... и послушай меня - я могу терпеть это, но, Бога ради, не выставляй меня идиотом перед всеми, Бога ради! Не надо мне лгать и наивно хлопать большими красивыми глазами, не надо строить из себя хорошую девочку... Не надо, не надо, не надо... - он обхватывает голову руками и садится на диван.
   - А ты прекрати истерику, - сухо отвечает она.
   - Истерику? - взгляд его стекленеет. - Нет, родная, это ещё не истерика, это даже не прелюдия к истерике, это злость.
   Он встаёт и медленно приближается к ней, она поднимается с кресла.
   - Шлюха! - как бы выплёвывает он и с силой бьёт её по щеке. - Шлюха! - повторяет он и вторая пощёчина сотрясает прокуренный воздух.
   Слёзы собираются в её глазах, она опускается на колени бормоча: "Прости". Прижимается лицом к его ногам. Он теряется, пытается поднять её, говоря что безумно любит её любую, что сейчас он был идиотом и вовсе не хотел...
  

20.

   Вернувшийся с кухни Александр не в состоянии удержаться от смеха, его прям таки распирает, он садится на пол, его трясёт, его выворачивает наизнанку, он смеётся как смеются над очень удачной шуткой, он ржёт как кобылица во время брачной игры, вытирая невольные слёзы.
   - Ну вы, блядь, даёте! - сквозь смех еле слышно говорит он.
   Они, не замечая его, продолжают объясняться в величайшей любви друг к другу и плачут.
  

21.

   - Вот, дьявол, что я скажу ей? - говорит он разглядывая глубокие царапины на лице.
   - А ты скажи что прыгнула кошка и попортила немножко, - ехидно говорит Пётр.
   - Ну, ну, конечно, кошечка-хуёшечка... - отрывается он от зеркала заднего вида.
   - Хочешь я с тобой поеду и всё расскажу?
   - Как было?
   - Конечно как было!
  

22.

   - Кажется ночь собирается, - говорит им Елена выпуская смачное облако дыма и смотря куда-то в сторону.
   - О, ты погляди только, эт она нам на что намекает? - оборачивается к Павлу Пётр.
   - А это, Петя, она поужинать хочет где ни будь, - откликается Павел поворачивая ключ в зажигании.
   - А где это "Где Ни Будь"?
   - Ну там... Спроси у неё.
   - Леночка, а "Где Ни Будь" это за три пизды или не очень? - оборачивается он назад.
   - Думаю не очень, хотя там гадко кормят там поваром Как Ни Будь, ужасно бездарный китаец, - как можно серьёзней отвечает она.
   - Так надо уволить этого подлого лимитчика, тем более что он жёлтожёпый. Вы согласны, господа?
   - И дамы, - уточняет Павел, выводя машину на "Шмитовский проезд".
   - Не цепляйтесь к словам, граф, просто наблюдайте за дорогой. Кто знает, сколько ещё девочек жаждет вцепиться в вашу физиономию?
   - Ты это серьёзно?
   - Ну, знаете... чего мне с вами говорить, ведь даже подросток знает что птица гриф тупа и бестолкова как баобаб на выданье, а птица граф того же сословия, так что...
   - Ты помолчишь сегодня немного и дашь даме рассказать что ни будь, пока я думаю где нас лучше накормят.
   - Да не хочу я есть, - встревает она.
   - Можешь не есть, а вот от шампанского отказываются кто угодно, но не такие очаровательные дамы как ты.
   - Ладно, - соглашается она. - Везите ужинать, а историю я вам расскажу, только не знаю, интересна ли она.
   - Интересна, очень, я люблю слушать всякие истории, только пусть она послезливей будет, - говорит Пётр, поудобней устраиваясь на сиденье, так чтоб лучше видеть Елену, и закурив сосредотачивается на её лице. Елена долго собирается с мыслями и начинает:
   - Было это давно, кажется так давно что и не правда вовсе, а чья-то досужая выдумка. Забавно что многие истории начинаются именно с этих слов - "было это давно", или - "это случилось...", или - "мне было тогда..." Впрочем я отвлеклась. Тогда было тихое утро, подал снег и проснувшись, я не обнаружила его рядом, на столе лежала записка и сто рублей... Помните, это когда-то были большие деньги? Ну вот, а в записке был какой-то адрес, незнакомых мне людей живущих в далёком городе, и просьба - если у меня получится вырваться на пару недель, подъехать туда, "Там очень славно...", написал он на клетчатом листке, и никаких извинений по поводу своего исчезновения...
   Она замолкает и, выбросив окурок в чуть приспущенное окно, смотрит в глаза Петру.
   - Продолжай, продолжай, - говорит он.
   - Зачем?
   - Интересно.
   - Что интересно?
   - Ну чем всё это кончилось. Ты пошла и пропила все деньги в "Метрополе"?
   - С чего ты взял?
   - Ну, если следовать женской логике, ты могла сделать что угодно, только не уехать к нему - это слишком просто. Так что случилось потом?
   - Потом... Потом я пошла на "Кировский" и отправила их ему, по тому самому адресу, ещё отправила телеграмму содержащую мало хороших слов.
   - Прям так матом и написала?
   - А что?
   - И приняли?
   - Да.
   - Конгениально!
  

23.

   Открыв вторую бутылку, берёт её за горлышко и вторично отправляется исследовать помещения.
   Оказавшись в одной из комнат второго этажа этого далеко не ветхого строения, роется в ящиках письменного стола, выдвигает их по очереди, но ничего интересного не находит, разве что увесистый свёрток промасленной бумаги в дальнем углу последнего. Его он кладёт на огромную дубовую столешницу, садится сам рядом, ставит подле себя бутылку и тупо смотрит перед собой.
   Всё кажется бессмысленным, бесполезным и если там, внутри находится то что принято называть пистолетом, револьвером, пушкой, то это даже забавно. Чем можно разорвать этот дождь? Выстрелом из зенитного орудия в облака какой-то химической гадостью, или же выстрелом из "бульдога" в собственную голову. И то и другое подействует одинаково с той лишь разницей что первое менее эффективно в силу разницы величин, различия целей, их пропорций... Но ведь выстрелом револьвера можно разогнать не только грозу, но и многое другое... Единственным верно выпущенным патроном можно прекратить даже войну, но прекратить её для себя только. Почему-то мы всегда думаем только о себе, всё что бы мы ни делали, мы делаем только для себя, только ради себя мы способны на многое, даже столкнувшись с возможностью прекратить всё единым движением указательного пальца, мы снова думаем о себе, и только окончательно утвердившись в каком-либо решении вспоминаем о людях окружающих нас. Иногда появляется что-то вроде совести гнусаво говорящей нам о ближнем, обрекаемом нами на дальнейшее существование без нас. Ведь принимая радикальные меры мы прекращаем всё только для себя. Но чаще всего мысли о ближнем не сводятся к большему чем тихое тупое сожаление о том что дождь не кончится для них, для них кончишься только ты. А стоит ли жалеть о этом? Когда всё вокруг разрушено уже настолько что все попытки восстановить утраченную гармонию приводят лишь к беспробудному пьянству, к поискам новых наслаждений, к бесконечным метаниям между так похожими крайностями, когда ты становишься замкнутым мимом, когда пробуждение не несёт ничего кроме отчаянья, кроме безразличия ко всему, когда твоё веселье напоминает дешёвую маску купленную на предновогодней распродаже, когда ты не более оплывшей фигуры коллекции Тюссо, когда всё к чему ты стремился оказывается фальшивкой... стоит ли жалеть о жизни, несущей мучения не только тебе, но близкому человеку?
   Он ещё раз прикладывается к бутылке, возможность покончить со всем одним махом, вызывает на лице его грустную улыбку, он долго смотрит на свёрток, решается наконец сделать это. Разворачивает его, но там оказывается блестящий, абсолютно новый гаражный замок, формой своей действительно напоминающий револьвер.
  

24.

   - Ну как тебе ужин? - спрашивает Павел.
   - Хороший, замечательный ужин, - отвечает она.
   - Тебя подбросить?
   - Нет, спасибо, здесь недалеко.
   - Как знаешь... А твоя история забавна.
   - Чем?
   - Да хотя бы тем что ты так из-за этого так страдала.
   - Из-за чего?
   - Из-за измены любимому человеку.
   - Вот как?
   - Именно, мы, знаешь, народ сентиментальный и чувственный, - встревает в беседу Пётр.
   - Да, я поняла это, - говорит она погрузив нос в огромный букет.
   - Вот и хорошо, надеюсь ты не изменяешь ему больше, - улыбается Павел.
   - С чего ты взял?
   - Не разочаровывай нас, детка, - говорит он уже из машины, захлопывает дверцу, Пётр уже там, Заводит авто и как всегда, по варварски бросает сцепление.
  

Глава четвёртая.

Которая не рекомендована для прочтения экзальтированными дамами
в виду полного отсутствия в ней уважения к....

1.

   День проходит как-то незаметно, всё суечусь, звоню куда-то, пью чай с Катюшей, обсуждаю вместе со всеми правительство, новые цены, Лужкова, ругаюсь с редактором, делаю прочие глупости, просто пялюсь в окно...
  

2.

   Закрыв машину, приближаюсь к подъезду...
  

3.

   Прохожу в кухню, сажусь, достаю из-за пазухи пистолет и положив его перед собой вспоминаю происшедшее накануне. Если Светка не побежит в милицию - теоретически я неуязвим. Впрочем не будем усложнять и без того гадкое положение, сказал как-то один прохожий поняв неизбежность столкновения с эллектричкой. Так и мне не следует суетиться - выбрасывать пистолет, скрываться от кого-то, мандражить - пусть моется тот кому... Правильно, мы лучше выпьем, закусим чем Бог послал, ящик посмотрим, а там видно будет.
  

4.

   Мы молча лежали рядом, она гладила мои волосы и с какой-то непонятной печалью смотрела на тлеющий кончик моей сигареты. Сейчас это кажется странным, но она не курила тогда, да так и не научилась. Она просто смотрела, а я что-то придумывал про то как мы будем жить вместе, как нарожаем кучу детей... Что, думаете мужики не задумываются о этом? Хрен там! Они просто никогда не говорят. Так вот, я думал о тихом зимнем вечере когда я пропахший морозом и терпким табаком войду в дом и ко мне бросятся радостно дети...
   - Гоша, - прервала она мои мысли.
   - Да?
   - Гоша, а мы ведь всегда будем вместе?
   - Конечно. Что за странные вопросы ты задаёшь? - приподнялся я на локте.
   - Гоша, я очень, очень боюсь, - грустно улыбнулась она.
   - Чего, глупая?
   - Гоша, я не знаю, но я очень боюсь потерять тебя.
   - Я ж люблю тебя, дурочка.
   - Нет, Гоша, я не про это. Я ведь знаю что ты любишь, и всегда будешь любить, только я чувствую что произойдёт что-то ужасное с тобой и я... я потеряю тебя навсегда.
   - Чего ты себе надумала? Отец согласен на наш брак, твои предки не против, жить есть где... Всё будет хорошо, милая.
   - Я всё равно боюсь.
   - Ольга, - сказал я гася сигарету, - милая моя, единственное что может разлучить нас это смерть, а до неё ещё уйма времени.
   - Правда?
   - Ну разумеется...
  

5.

   Число осуждённых растёт, а количество преступлений не сокращается... Я выпиваю, закусываю и продолжаю смотреть "Новости".
  

6.

   Изменить что-либо невозможно, взрослые не поддаются перевоспитанию, и если ты хочешь увидеть мир лучшим, ничего не остаётся как нарожать кучу детей и воспитать их должным образом. Но это тоже не изменит ничего, потому что на смену F-15 приходит F-16 и далее... потому что ты один, ты всегда был и всегда останешься единственным носителем собственных идеалов.
  

7.

   Хожу по квартире, заглядываю во все углы, но кроме пары тараканов никого живого не обнаруживаю. Взгляд останавливается на сумке, небрежно брошенной в углу. Долго не могу сообразить откуда она взялась, а вспомнив решаю заглянуть внутрь.
  

8.

   Содержимое её повергает в некоторое недоумение - две пачки патронов, белый порошок в запаянном полиэтиленовом пакете, три рулона стодолларовых банкнот стянутых резинкой, стиплер, нижнее женское бельё со следами месячных, карта Лондона испещрённая карандашными пометками, фотография некоего семейства на которой отсутствует хозяин сумки, огненно рыжий парик, резиновая перчатка с обрезанным большим пальцем, осколок кирпича, пластмассовая кукольная нога, бюстик Пушкина, томик Гётте и... и искусственный фаллос. В общем полный джентльменский набор, при условии что джентльмен немного тронут.
  

9.

   Нет, я положительно отказываюсь что-либо понимать.
  

10.

   "Там очень славно". Написал он на клетчатом листке который я выбросила в сердцах, а когда поняла что больше так не могу, поняла что многое, многое надо сказать этому человеку, я поехала туда.
   Я заняла деньги, я сходила с ума, понимаете? Я должна была увидеть его и сказать ему всё. Сказать что он сволочь, что он не хочет, не не может, а именно не хочет замечать во мне человека и обращается с чувствами, со мною как... как с вещью, как с какой-то навязчивой девчонкой...
   Я бежала на вокзал как дура, боясь опоздать, зная что поездов туда идёт бессчетное множество, я даже не взяла с собой еды, я была одета в то же в чём вышла из дома, я забыла зайти домой, нет, не забыла, просто очень спешила, спешила так что не подумала о приближающихся холодах, а он ведь рассказывал про тот город, говорил, что зимой там бывает очень, очень холодно, говорил что когда ему становится тошно он уезжает туда, к друзьям, и возвращается обновлённым... Я представляла себе этих людей, но они были настолько призрачны, так нереальны... Какие-то молодые талантливые художники, поэты, музыканты... Господи! Я думала они хорошие люди... Вы понимаете меня? Я думала они хорошие люди... Я как последняя идиотка была уверенна в том что и он, где-то внутри, в глубине, прекрасен. Я считала что это жизнь сделала его циником, что она надломила его, и стоит только немного быть добрее с ним и он оттает... Я думала, я очень много думала тогда, я и сейчас думаю, я ищу причину и не могу найти. Может её и нет вовсе, но я стремлюсь понять и себя. Почему я тогда отдалась этому мужику в поезде, почему делала это после...
  

11.

   Как только я собрался поужинать, даже занёс вилку и уже проглотил порцию "Привета", естественно зазвонил телефон.
   Почему-то как только я собираюсь съесть что-нибудь, подремать над книгой, или же просто собираюсь расслабиться с очередной подругой, обязательно звонит какая-нибудь сволочь и непременно по очень важному, не терпящему отлагательств делу, дальнейшее разъяснение которого оказывается банальным поиском собутыльника.
   - Гош, ты ещё не уехал? - говорит Серёга.
   - Ну, да, ещё не уехал, - отвечаю я.
   - Слушай, ты не знаешь где Катька?
   - Позвони Витьке, ему лучше знать.
   - Да я звонил уже, нет никого.
   В трубке постоянно что-то потрескивает и половину Серёгиных слов остаётся только угадывать. На мой вопрос что произошло с Питерской АТС, слышу что он сейчас в Екатеринбурге и что никого не может найти.
   - Понимаешь, старик, Катька ещё в конце января свалила, ну после той истории, и тех пор никаких известий, - говорит он.
   - Ну одно я тебе сказать могу точно - жива твоя Катька, - отвечаю я валясь в кресло.
   - Ну... - голос его напряжён.
   - Где-то в феврале была она здесь, жива, здорова, счастлива... по-моему.
   - Одна?
   - Нет.
   - Понятно, - говорит он тихо. - Значит с этим евреем спуталась?
   - Кого ты имеешь в виду? - говорю я, а сам понимаю что ничего уже не хочу скрывать от него. Слишком долго наблюдал я метания его жены и... Да пусть меня считают всем чем угодно - насрать. В конце то концов - кто они такие? Серёга одноклассник, вместе в универе учились, водку пили, морды били, сами были биты... А эти... тоже мне Битники выискались, мученики Картасоровские! Вот возьму и скажу, скажу и замете, стыдно мне не будет, нечего мне стыдиться и не мне решать что делать дальше, это не мои проблемы...
   Да, неплохая философия, мне она даже начинает нравиться, с такой "бедою" можно жить. То что меня не задевает - существует в отдельном от меня пространстве, в другой стране, на другом континенте, в иной галактике, и о событиях происходящих не со мной говорить так же легко как рассказывать о Македонском.
  

12.

   Уныло гудит лампа дневного света, за окнами ещё темно, и мы, втихую занимаемся своими делами. Серый сидит рядом и прикрывшись рисует корабли, я уже сделал это и скучая наблюдаю за соседями. Он настолько сосредоточен - аж язык высунул. Вдруг мне открывается что-то...
   - "А" четыре, - слышу я его шёпот.
   - Мимо. "Гэ" шесть, - отвечаю я автоматически, мне уже не хочется играть, а хочется встать и выйти из класса, одеться и пойти шататься по улицам, глазеть на галдящих финнов, спуститься к Неве и долго смотреть в черноту её.
   - Ты что, заснул? - пихает в бок Серый.
   - "Бэ" восемь, - отвечаю я.
  

13.

   Я уже не помню названий кораблей. Канонеркой кажется, был одноклеточный, линкором четырех... как назывались остальные? Линейный и... и... нет, точно не вспомнить.
   Николай Петрович расхаживает между рядами и рассказывает о курьёзе приключившемся с Александром, в Греции это произошло, с каким-то тамошним философом что-то не поделили... Вдруг он замолкает, подходит ко мне и спрашивает в каком году Македонский завоевал Индию. У меня ужасная память на числа, даже таблицы умножения не помню и всегда заглядываю на последнюю страницу тетради... В общем нас выставляют из класса.
  

14.

   - Штольца, кого же ещё? - отвечает он.
   - А-а-а, - грустно улыбаюсь я.
   - Что а? Я не прав?
   - Верно догадался... она с ним никогда не путалась, так что вот.
   - Тогда...
   - Угу, именно с ним.
   - Вот сволочь! - вскипает на том конце провода Сергёга.
   - Почему же сволочь? - интересуюсь я.
   - Я прибью его.
   - Хочешь, я тебе пистолет подарю?
   - Иди ты со своими шуточками...
   - Нет, правда, хочешь я подарю тебе револьвер с рукояткой из красного дерева и серебряной чеканкой? А лучше я подарю тебе пару "Лепажей", чтоб всё по честному, я пока не знаю где их можно добыть, но для тебя поспрашиваю.
   - Ты чего несёшь? - теряется он.
   - Нет, я действительно предлагаю вызвать гада на дуэль и прострелить его подлое сердце из "Лекажа" или "Лефошо". Какой больше нравится, я даже секундантом пойду. Ну?
   Молчание длиться не меньше минуты.
   - Я понял тебя, - говорит он. - Я заеду к тебе?
   - Как хочешь, - пожимаю плечами я.
  

15.

   Понял, понял. Да что ты понял? Мне б твои проблемы. И вообще, на кой чёрт ты здесь нужен? Ну что я скажу тебе? То что в курсе? Посочувствую? Набью морду и после пожалею? Что мы будем с тобой делать? Пить водку и размазывать пьяные сопли? Рассуждать как ужасно предательство? Что? А потом пойдут разговоры о моём отъезде... Конечно потом мы будем говорить о моём отъезде - как же иначе? И снова встанет этот пошлый вопрос - Кому ты там нужен? Или - Что ты будешь там делать? А кому я здесь нужен? Что я здесь делаю? А-а-а, то-то! Здесь я пью водку, а там буду пить дешёвое калифорнийское вино за семь баксов пятигаллоновый флакон. Кстати, а сколько это будет в литрах? Один галлон это пять сорок шесть литра, значит пять галлонов это... это... двадцать семь литров и ещё трехсотграммовая кружечка. Хм, неплохо.
  

16.

   Все события происходят одновременно. Уследить за ними, поймать чёткую грань реального не представляется возможным. Когда я ужинаю ни о чём особенном не думая, где-то мечется по далёким простуженным улицам человек близкий когда-то, и в тот же момент кто-то набирает номер моего телефона, кто-то занимается любовью, кого-то бьют по лицу и кровь стекает крупными густеющими каплями на воротник накрахмаленной рубахи, просто падает самолёт и от него отделяется алюминиевая болванка "воздух-земля", рыщут в кильватере чайки, снимают очередное ток-шоу, лектор рассеянно передвигается по кафедре и пытается втолковать что-то своим, зевающим от скуки, торопливо конспектирующим, мучимым похотью, равнодушным, увлечённым, ученикам, он рассказывает им историю одного литератора, Эдгара По кажется, и видения созданные им в приступе сырости Парижской зимы загоняются в алгоритм логики... смертельно больные, ожидая чуда истово надеются избежать летальности, поднимается и падать температура, реки выходят из берегов и возвращаются обратно, пересыхает в глотке и стопка "Стрелецкой" смывает привкус ржавчины, прилежные последователи Че готовят следующую акцию, "И.Р.А." выдвигает невыполнимые требования, мир распадается на атомы от взаимодействия которых поднимается тугое, упругое марево и чтоб вернуть себя в чувство приходится с размаху ударить по столу, и одевая на ходу куртку спуститься во двор и вдохнуть влажный вечерний воздух.
  

17.

   ... хотела освободиться, раз и навсегда порвав с этим человеком, и не потому что я не люблю его, нет, хотела этого только потому, потому что... - начинает она заговариваться и никак не может поймать ускользающую мысль, которая так долго вертелась в голове что выкристаллизовавшись обернулась полным абсурдом, ускользающую вместе с рекламным щитом прославляющим прелесть "Житана", ускользающую с гаснущим огнём "Зиппо", вместе с ненужной сейчас искренностью... Она замечает что говорить правду этим людям нет никакого желания, сигарета падает из ослабших на мгновение рук и искрами осыпает резиновый коврик лежащий между сидениями, автомобиль резко тормозит и один из попутчиков с ехидцей спрашивает:
   - Ну как тебе эта забегаловка?
  

18.

   Медленно прохожу сквозь арку и оказавшись на улице с минуту стою в нерешительности. Идти можно в любую сторону, в любую... и куда бы я не двинулся сейчас, не произойдёт ничего значительного, разве что встречу кого из старых знакомых, но это вряд ли. Почему-то я всё время забываю что Москва не Питер и случайные столкновения в этом городе происходят не чаще соприкосновений астероидов, вращающихся где-то... ну скажем в районе Альфа Центавра...
  

19.

   Медленно падал в полном безветрии, в начале октября, падал в чёрную, почти недвижимую воду Невы, густой, крупный, ласковый на вид, снег.
   Я спустился к воде и долго смотрел на неё, думая о чём-то.
   Из оцепенения вырвал меня её оклик, но я не стал оборачиваться, только руки засунул поглубже в карманы, и зябко повёл плечами. Она окликнула вторично, но снег и вода, белое и чёрное, настолько затягивали, что я боялся спугнуть очарование, охватившее меня. Было настолько хорошо, настолько грустно или... Я не знаю что происходило тогда со мной, только помню как сжалось сердце и эта боль была прекрасна, я смотрел на свой город и был на вершине счастья. Единственным что омрачало это состояние была ссора с Ольгой. Я даже не помню из-за чего мы повздорили, но ссора эта была первой ссорой в нашей жизни. Я назвал её дурой и она поднялась со скамейки, обожгла ненавидящим взором и удалилась. Я чуть не сорвался следом, но гордость помешала сделать это. Я злился весь вечер, злился на себя, на неё, на весь свет и вернувшись домой ударил Джека... и тогда мне стало стыдно, гадко на душе, я долго просил прощения у пса, а он... он и не думал держать на меня обиду...
  

20.

   Сам не поняв как, оказываюсь на "Курском", возле выхода метро, стою и тупо глазею по сторонам, пытаясь сообразить что сюда привело, зачем я нахожусь здесь?
   Покупаю с лотка пачку смёрзшихся пельменей. Я и сам замер, а нетерпеливая продавщица спрашивает не глухой ли я, и собираюсь ли платить.
   - Конечно, конечно, - отвечаю протягивая смятую пятёрку и не дожидаясь сдачи, двигаюсь дальше. Что-то должно произойти сегодня, или же я окончательно запутался? Но звёзды, еле различимые из-за света льющегося из тела Москвы, ясно говорят о этом. Я становлюсь мистиком, всё происходящее настолько тесно связанно с прошлым, что разорвать эту нить не под силу ни одному из живущих здесь. Можно конечно закрыть глаза, сделать вид что всё это бред, только объясните мне - почему за нелепостью следует большая нелепость, почему при любом действии обязательно сталкиваешься с противодействием толкающим на более бессмысленные поступки чем было задумано в начале? Я пытаюсь понять почему мне так плохо сегодня, от чего всё глубже проникает в меня давно отринутое прошлое мешая все карты по воле горячечного режиссёра? Я вязну в прошлом как муха в патоке... Скажи я это Петьке - посоветовал бы лоботомию, скажи мне кто-нибудь подобное - предложил бы повеситься. Похоже что я, да что я, все мы погрязли в этом болоте, мы не то чтоб не замечаем друг друга, нет мы просто не желаем замечать и всё сводим к сексу и выпивке. Банально? Ну да, конечно. А куда денешься от банального? За что Каин пришил Авеля? За то что тот нагло задерживал тару и при этом рассказывал древние анекдоты. Так вот, я рассказываю один старый, до боли знакомый анекдот, который, как это не печально, уже не смешон, да он никогда не был смешным, он известен со времён сотворения мира и всегда повторяется во множестве вариаций, только начало у него одно: "Приезжает как-то муж из командировки..." дальше сюжет развивается в соответствии с одарённостью режиссёра. Я даже немного завидую пресловутому мужу - он теряет жену, а я потерял что-то большее...
  

21.

   Иду домой с одним желанием - вырубить к чёрту телефон и грамотно напиться.
  

22.

   Мы поднимаемся по загаженной лестнице. Грязно рыжая, облезлая кошка опрометью бросается вверх, предвосхищая наш путь. Мы разговариваем о Лермонтове, мы часто говорили с ней о поэзии, это то что привлекало её всегда, думаю в ней она находила то чего не мог дать мир, поэзия была её стихией и она, часто невпопад, говорила цитатами. Помню однажды, я был не в духе, она огорошила меня: "Приучил её к минету / Что за шум, а драки нету?" я даже остолбенел и долго не мог вымолвить ни слова...
   Мы поднимаемся, грязные ступени... одна, вторая, третья... пожелтевшие окурки, обрывки газет, непроглядно пыльные окна - всё это отпечатывается в моём мозгу, становится формулой, застывает для того чтоб однажды, много лет спустя, всплыть влажным весенним вечером и погнать на улицу, к "Курскому", погнать сквозь строй осоловелых мыслей, сбить с толку и вырвать признание в том что уже тогда я чувствовал, чувствовал но не хотел верить...
  
   - "Приучил её к минету / Что за шум, а драки нету?" - смеётся она.
   - Чего? - отвечаю я после некоторой паузы. - Это ещё откуда?
   - Ты не читал? - искренне удивляется она.
   - Нет...
   - Ну так я тебе дам, - говорит она и потрепав Джека за ухом выходит из комнаты.
  

24.

   Пройдя по кафелю подземного перехода, я оказалась на привокзальной площади. Крошился мелкий колючий снег, было десять с копейками утра по местному времени, я не знала куда идти... "Во всяком случае, - подумала я. - Надо двигаться в сторону центра, там больше шансов встретить кого-нибудь". Я даже не задумывалась о ночлеге, какой к чертям ночлег, я была опустошена и раздавлена, я стремилась увидеть его и вместе с тем боялась предстоящей встречи. Зябко кутаясь в куцое демисезонное пальто, я говорю куцое, потому как было холодно, очень холодно было в этом погребённом снегами городе, где люди сосредоточенно серьёзны и возникает ощущение что вот-вот кто-нибудь, засмейся ты невзначай, подойдёт и скажет что-нибудь вроде: "В Зимбабве дети с голоду пухнут, а ты веселишься, сука!" И врежет пощёчину. Я подошла к троллейбусной остановке, достала сигарету и долго пыталась прикурить. Ветер задувал и без того дрянные спички, исчиркав наверно с пол коробка, я прикурила, а прикурив оглянулась вокруг - напротив было довольно странное старое кирпичное здание, каких множество по въезду в Москву со стороны Казани, там, после Яузы... Да вы и сами знаете, о чём я... Окна его были не то забиты фанерой, не то замазаны мелом, оно было этажей в пять-шесть, оно стояло как-то обособленно, не чувствовалось ни любви, не ненависти... Какое-то граничащее с жестокостью безразличие было во всём - и в этом здании, и в снеге падающем вниз, и в людях сбившихся в молчаливо курящую стайку. Казалось, упади я сейчас в сугроб, никто не заметит, будут проходить мимо мужчины в мохнатых собачьих шапках с поднятыми воротниками, будут проезжать троллейбусы и машины скорой помощи, будет падать колючий снег и дворник на следующее утро лишь сдвинет в сторону окоченевший труп, дабы не мешал проходу, и закидает снегом чтоб не шокировать слишком экзальтированных дам. Я стояла и молча курила ожидая троллейбус, смотрела перед собой и на здание коричневого кирпича, я всё глубже погружалась внутрь себя и не находила ничего кроме звенящей пустоты, мне хотелось умереть и очнуться в лучшем мире - где бродят по зеленеющим лугам тучные быки и фавны играют твист, где луна ярче зимнего солнца, где ручьи отбрасывают серебряные блики на смуглую кожу ничем не прикрытых людей, где времени достаточно чтоб сказать что-то очень, очень важное и дождаться ответа, где лоза провисает под тяжестью налитого светом винограда, где вино чисто и янтарно, где хрусталь действительно окаменевший лёд который может растопить лишь порыв доброго тёплого ветра, где орхидеи сливаются в танце и пахнет мятущимся морем...
  

25.

   Я смотрел на чёрную воду и тихая музыка её пробирала насквозь, до дрожи, до прояснения... Это сейчас можно говорить о том что это было прояснением, но тогда меня окликнули и всё-таки я обернулся на этот голос, встретил её взгляд и стал медленно подниматься по гранитным ступеням. Я шёл к ней, она была неподвижна, с какой-то печальной радостью смотрела мне в глаза. Остановившись на полпути, я достал "Тройку", снял с неё целлофан, открыл картонную пачку, вытащил фольгу и смяв бросил в сторону, выудил влажную сигарету, долго мял её, потом прикурил от медной, позеленевшей от времени, бензиновой зажигалки, глубоко затянулся, сбросил оцепенение и продолжил свой путь. Пока я проделывал всё это она молча, терпеливо ждала.
   Поднявшись, я подошёл к ней, пауза длилась не меньше столетия, после чего я смог наконец улыбнуться, выбросил сигарету, поднял её на руки и закружился по набережной, крупный, пушистый снег подал на нас, под ноги, в объятия чёрной Невы... Я крикнул что безумно люблю её, что никогда не буду больше таким идиотом, а она шептала что сама виновата во всём, я нёс её на руках и прохожие с недоумением оглядывались. Я говорил ей всякие глупости и она смеялась в ответ моим неуклюжим шуткам, я посадил её на парапет набережной и только тогда заметил слёзы стекавшие по щекам её. Я целовал её горячие губы, глаза, щёки... Господи, я был самым счастливым человеком в этом проклятом мире!..
  

26.

   Крик переполняет собою вселенную и дойдя до верхней точки безумия обрывается. Мне только кажется что крик прервался, на самом деле он просто перешёл в иное состояние, в новое качество и теперь стал настолько громок что ухо принимает его за тишину... Так просыпаются ночами вернувшиеся из Боснии, они просыпаются от того что слышат скрип натовских самолетов, закладывающих вираж за тысячи километров, просыпаются от того что чувствуют навалившуюся вдруг усталость, просыпаются от бессилия противопоставить что-либо этой бессмыслице, от невозможности завершить начатое... И тогда, один из них берёт гвардейский миномёт, поднимается на пыльный чердак одного из Московских домов, заряжает его болванкой, потому что нет времени на поиски боевого заряда, направляет ствол на здание стоящее напротив, медленно выкуривает сигарету и пригладив волосы делает этот бесполезный казалось бы выстрел. Болванка с тупым хрустом впивается в стену посольства Соединённых Штатов, внутри которого начинается паника. Неброско одетый мужчина неторопливо спускается по лестнице, выходит из подъезда, пересекает двор и скрывается в арке ведущей в неизвестность.
  

27.

   Единственное что я помнила из записки это улица Малышева, на которой обитал тот человек, но найти неизвестный адрес на длинной улице где "Сталинские" дома перемежались с постройками начала века, "Хрущёвками" и административными монстрами тридцатых, покосившимися чёрными деревянными домишками, эклектикой семидесятых... сами попробуйте, а я посмотрю...
   Я ходила по улице до самого вечера, надеясь на случайную встречу, забегала погреться в магазины и непрезентабельные кафе, заходила покурить в засранные подъезды, в общем проводила время как могла. И вот в одном кафе где по обычаю толклась живописная стайка местного синячества, когда я допила уже то, что по недоразумению называют кофе, ко мне подошёл один тип и честно посмотрев мне в глаза попросил двадцать копеек. Кивнув в ответ я протянула ему полтинник, он принял его как должное и поспешил отойти.
   - А как насчёт сдачи? - спросила я вслед. Кажется он не ожидал такого поворота событий и оскалившись гнилым ртом прошипел что-то вроде: "Ща" стал копаться в кармане поношенного пальто. Я рассмеялась и сказала что это шутка и сдачи мне не требуется. Он замер переваривая информацию, постоял немного и подсел за мой столик.
   - Ты ведь не местная? - прохрипел он.
   - Да.
   - То я смотрю одета не по сезону, - продолжил он пристально разглядывая меня. - Послушай, ты тут к кому-то приехала или так просто?
   - А почему бы мне, не приехать так просто? - ответила я.
   - Тебе есть где кости кинуть?
   - А есть предложения?
   Не знаю почему, но я вдруг почувствовала доверие к этому испитому человеку, что-то в нём было, светлое что ли? Не знаю.
   Почесав в растрёпанной бороде он кивнул и сказал что если я не передумаю и не шибко испугаюсь он может предоставить мне довольно приличный ночлег.
  

28.

   Часа через два мы снова оказались на этой улице, снег прекратился, вечер был обычен как потёртый гривенник. За прошедший день улица Малышева стала родной, старой, но вздорной знакомой, в которой уже не замечаешь не прелестей, не недостатков, принимая её как есть.
   Мы приблизились к зданию "ДОСААФ", мой спутник остановился вдруг и попросил обратить внимание на тень отбрасываемую памятником Малышеву. Я присмотрелась:
   - Сталин?
   Он гулко, неприлично заржал, выронил окурок и повлёк меня дальше - через старый мост, мимо глухой стены кошмарного дома, через узкую улочку пересекающую нашу и свернул в неосвещённый переулок, я задержалась на мгновение, но пересилив накативший вдруг страх, шагнула за ним...
  

29.

   - Что будем брать? - спрашивает он.
   - Не знаю... - говорит она не сразу (о причине паузы вы уже догадались) - Наверно что-нибудь мясное... - продолжает она не отрываясь от окна.
   Второй её спутник вертится на стуле - разглядывает девушек, подмигивает кому-то, кому-то кивает...
   - Эй, - обращается к нему первый. - Тебе не кажется что мы с дамой?
   - Ой, а я и не заметил! - восклицает второй, вскочив с места и бросив компании: - Я скоро! - исчезает в дверях.
   - Куда он? - спрашивает она.
   - А я почём знаю? - пожимает плечами первый.
   Звучит лёгкая печальная музыка...
  

30.

   Медленно но верно приближаюсь к дому. Прохожу сквозь скверик на углу Старой Басманной и Садового, задержавшись возле скамейки поднимаю голову вверх - так оно, звёзды продолжают перемигиваться с рекламой, город басовито гудит, но ничего особенного так и не произошло до сей поры, разве что минуты тянутся и сворачиваются в столетия, а так... ну ничего и всё.
   .................................................................................................................................................................., лучше будем слушать Беси Смит, с недавно выпущенной "Сони Мьюзик" антологии, пить вино или водку и постараемся не думать о будущем, в котором, как это не странно, нас может ожидать всё что угодно, только не тихое семейное счастье. Почему я так думаю сейчас? Спросите вы. Что ж, я отвечу - потому что такое может произойти с кем угодно, но только не со мной. В какой-то момент мной было сделано что-то такое за что... Вообще то у меня есть всё о чём можно мечтать - дом, машина, хорошо оплачиваемая, непыльная работа, любящая женщина, даже друзья есть... Только всё это призрачно. Знаете, меня не оставляет ощущение что какая-то сволочь придумывает за меня мою жизнь и я, как какая-то марионетка, порой очень комично, пытаюсь противостоять этому, чем очень помогаю пресловутому кукловоду, он придумывает мою жизнь и я повторяю все его эманации, (слово то какое - эманации!) я похож на убогонького героя, провинциального Гамлета, который мечется, мечется, а что мечется - сам не знает. Таков замысел режиссёра - времени никогда не хватает. Нет времени чтоб подумать, есть только короткие мгновения оставленные для совершения какого-то действия. На выходе из роддома по идее должна быть золотом выбита фраза из Данте: "Оставь надежду всяк сюда входящий". Но до такого цинизма ещё не додумались ни большевики, ни подлые капиталисты. А жаль... Почему жизнь либо трагична до пафоса, либо вообще никакая, но тоже не сахар? Я не могу, да и не ищу ответа. Сейчас нет места для героя, сейчас герой может быть только отрицательным, ведь покорять космос слишком просто, намного проще чем украсть, просто убить человека, не по долгу службы, а так - взять и убить какую-нибудь скотину. Прелесть любой революции в том что каждый может выбрав свою сторону сбросить груз привычных дел взять "калашников", спуститься в окоп, поднять зелёное, красное, синее знамя и харкая кровью орать надсадное "Ура" и быть в это время счастливейшим человеком, человеком свободным, свободным от иллюзий... Какая к чёрту свобода по достижении мира? Я свободен когда могу безнаказанно убивать, я дважды свободен рискуя быть убитым, я трижды свободен когда я мёртв! Вот она - великолепная троица нашего подсознания, вот тот "Великий Полдень"! Да, да я не оговорился, а вы не ослышались, прошедшей ночью я обрёл наконец долгожданный покой...
  

31

   Она вернулась с подносом на котором дымились две чашки прелестного кофе и стояла тарелка с тонко нарезанным Костромским сыром.
   Присев на ковёр, рядом с креслом в котором оставался я, поставила возле себя поднос и посмотрев насмешливо сказала:
   - Всё ещё дуешься?
   - Да... - ответил я.
   - Но это же Бродский... дурной ты...
   - Бродский?
   - Да... - улыбнулась она и стащив меня с кресла начала целовать. Мы так увлеклись этим занятием что не заметили как Джек подкравшись незаметно слизнул весь сыр и удалился.
  

32.

   Покой ли это? Не знаю, только что-то продолжает подтачивать изнутри. Патрульный "Форд" проезжает мимо и останавливается возле арки ведущей к моему дому, я тоже останавливаюсь чуть подаль и жду чего-то.
   Чёрт, я оставил пистолет на столе, что делать? А ничего не делать, с чего это я взял что это за мной...
   Иду дальше, и поравнявшись с машиной слышу как открывается дверца и...
   - Да? - отвечаю я на оклик.
   - Дай-ка мне, парень, огня, - говорит знакомый голос.
   - Конечно, - подхожу я к машине.
   - У меня, понимаешь, прикуриватель сдох, - оправдывается мент беря зажигалку.
   - Это бывает, - развожу я руками. - Может проводок отпаялся?
   - Хуй его знает, - возвращает он зажигалку. - Мы нигде не встречались?
   - Ma by... - отвечаю я.
   - Чего? - настораживается он.
   - Не знаю.
   - А-а-а, так бы и говорил, а то... интеллектуалов развелось, - добреет он. - Ты никуда не торопишься?
   - Да нет вроде.
   - Тогда садись, поболтаем.
   Я следую приглашению и устраиваюсь на переднем сиденье, рядом с ним.
   - Тут вчера такая петрушка получилась, - затягивается он. - Помнишь я спрашивал вас с девчонкой - не слышали ли вы выстрелов?
   - Это были вы? - настораживаюсь я.
   - Так вот, я то тебя сразу узнал... ну это к делу отношения не имеет, в общем убили вчера двух крупных бандитов, у нас все думают что это разборки, но я так не думаю. Думаешь почему?
   Я пожимаю плечами, а он продолжает:
   - Потому, парень, что разборки всегда с автоматами, с шумом, толпой, а здесь их кончил один человек, сечёшь? А на заказ тоже не тянет, на заказ их бы сняли по одному... Ну вот, так что, парень скажи мне - не видел ли ты кого-нибудь, ну чтоб убегал там куда, или... Ну ты понимаешь.
   - Нет, не видел, - отвечаю я, вознося хвалу проведению заставившему оставить пистолет дома.
   - Жаль... Очень жаль, - задумывается он.
  

33.

   Мы спустились в полуподвальное помещение заставленное холстами, прошли во вторую комнату где стояло два разложенных продавленных дивана заваленных измазанным в красках тряпьём, в дальнем углу пылилась разномастная гвардия опустошённых бутылок, невысокий столик тоже был в плачевном состоянии...
   - Это моя мастерская, - сказал он и вышел за дровами. Я была несколько удивлена что в центре, немаленького казалось бы города, ещё сохранились лачуги с печным отоплением, и когда он вернулся, сказала ему о этом. Он лишь усмехнулся в ответ и начал растапливать печь:
   - Вот, - сказал он. - Лучше всего она горит если взять вот это, - он взял бутылку с растворителем. - Это, - взял одну из тряпок с дивана. - Сделать так, - обильно полил тряпку и по комнате разнёсся острый запах скипидара. - Потом надо положить её сюда, - сунул её в печь. - Потом нарезать щепок, - он взял топор, выбрал сухую доску, расщепил её. - Потом положить их туда же, взять спички и поджечь, - он сделал и это, затворил заслонку и сияя обернулся ко мне. - Скоро будет совсем тепло, - поднялся он с низенькой скамеечки на которой сидел до этого. - И ты сможешь снять свой полуперденьчик.
   - Что? - не поняла я.
   - Ну пальтишко своё снять сможешь, ясно теперь, деревня?
   - Ясно.
   - Ну вот и славно, - сказал он потирая руки, прищурился на обсиженную мухами тусклую лампочку, ухмыльнулся и грохнулся на соседний диван, достал папиросу, тщательно размял, закурил и долго сидел с закрытыми глазами не выпуская дым.
   Я рассеянно оглядывалась вокруг - в эмалированной кружке находилась неизвестная жидкость покрывшаяся мохнатой плесенью, на высокий подоконник втиснулся телевизор с треснувшим кинескопом, в противоположенном "гвардии" углу была брошена дешёвая гитарка с порванной басовой струной, в общем всё выглядело именно так как я представляла себе мастерскую "непризнанного гения". Я очень удивилась, когда позже узнала что тип этот является членом союза художников и что работы его не раз выставлялись на очень престижных выставках запада, я не верила этому до тех пор пока не наткнулась недавно в проспекте Дрезденской галереи на одно из его полотен, небрежно стоявшее тогда на боку возле грязно желтой стены. Я думала тогда о нём как о обычном спившемся маляре коих великое множество.
   - Ну что, девочка, - прервал он мои мысли. - Как тебе моя берлога?
   - Ничего...
   - Ну ты пока устраивайся, а я побегу, надо пожрать сообразить что-нибудь.
   - А придёт кто?
   - Ну придут так придут. Кто с выпивкой, жратвой пускай, а кто нет... - задумался он. - Кто нет, тоже пускай - один чёрт вернутся. - Сказал он и поднялся, постоял немного, почесал в бороде, подмигнул и вышел. Потом вернулся с охапкой дров, бросил её возле печи и сказав: - Только не забывай подбрасывать. - Окончательно удалился.
   Посидев немного в одиночестве, я встала и начала исследовать помещение разделённое печью на две комнаты, не комнаты даже, а так, коморки - одну большую, другую поменьше, и если в большой можно было как-то передвигаться, то в маленькой оставался лишь узкий проход, там кроме холстов ничего не было, я тогда поразилась их количеству, но долго задерживаться там не стала, а вернулась в большую с диванами, подкинула дров и, не снимая пальто, хотя было уже довольно тепло, растянулась на диване. Книжная полка была в зоне досягаемости и протянув руку, я взяла одну из немногих книг, открыла её наугад и прочитала: "Я так была поражена его предложением, что, сама не знаю от чего, заплакала. Он принял мои слёзы за благодарность и сказал мне, что он всегда был уверен, что я добрая, чувствительная и учёная девица, но он не прежде, впрочем, решился на сию меру, как разузнав со всею подробностию о моём теперешнем поведении..." Прочтя это я отбросила прочь книгу и тихо застонала, совершенно не замечая того что кто-то вошёл, сел на соседний диван и закурив с интересом стал наблюдать за мной...
  

34.

   Может хозяин не запер дверь, может у него был ключ, мне было без разницы, я просто тупо уставилась на него и он отвёл взгляд, стал смотреть куда-то в направлении пустых бутылок. Так продолжалось довольно долго, потом я спросила:
   - Как вы сюда попали?
   - Да так, знаете ли... - сказал он и снова посмотрел на меня. - А вы кто такая, и что здесь делаете? - продолжил он, откинулся на стену и небрежно стряхнул пепел на пол.
   Я растерялась, я просто не знала что ответить, мне было неизвестно даже имя хозяина, и потому перешла в наступление:
   - А вы кто такой?
   - Может, перейдём на ты? - сказал он и по Мефистофельски ухмыльнулся.
   - Нет, вы сначала ответьте, - кто вы такой?
   - Ну если так, тогда кто вы такая? - продолжал скалиться он.
   - Я знаю кто я, но не знаю кто вы.
   - Логично, я тоже незнаком с тобой.
   Это словесное перебрасывание похоже доставляло ему немалое удовольствие, мне показалось даже что он стал жмуриться отвечая на мои слова.
   - Ну знаете, это уже не смешно, - продолжила я дуэль.
   - А кто говорит что смешно?
   - Вы говорите.
   - Я ? - в голосе его мелькнуло изумление.
   - Да, вы всем своим видом говорите это.
   - Да? А мне почему-то кажется что я говорю совсем другое.
   - И что же вы говорите?
   - Говорю что пора перейти на ты.
   - На ты? Ну нет, на ты мы переходить не будем.
   - Это почему?
   - Я с вами брудершафт не пила.
   - Я в этом не сомневаюсь.
   - Ах вы не сомневаетесь?
   - Конечно. Или вам чтоб перейти на ты, надо сначала трахнуться?
   - Что? - я кипела от негодования.
   - Хуй в плечё! - заржал он.
   - Да вы понимаете с кем говорите? - заорала я.
   - Понимаю - с бабой. А что?
   - Так, ничего...
   Все аргументы были исчерпаны, оставалось последнее - плюнуть на гордость и смириться с его существованием. Но эта еврейская морда совсем не собиралась молчать:
   - А вы знаете какой у меня замечательный хуй? - спросил он после некоторой паузы.
   - Не знаю и знать не хочу, - огрызнулась я.
   - Нет, девочка, ты не знаешь. У меня просто очаровательный, большой, красный как знамя хуй, и ты совсем не пожалеешь если он познакомится с твоей пиздой. Правда, правда не пожалеешь, он у меня настолько чуден что многие женщины этого города просто сходят с ума по нему и готовы пожертвовать многим ради того чтоб он побарахтался между их ног, да только он у меня привередливый - не в каждую пизду лезет, а только в ту которая хорошо пахнет. Ты спросишь...
   - Ничего я не спрошу, - попыталась я прервать его речь, но он не слышал и продолжал:
   - ... откуда он может знать как какая пизда пахнет? Об этом он справляется у моего сионского носа, который, прежде чем хуй успеет подумать о ебле, всегда приближается к пизде и тщательно проверяет её чистоплотность, а ещё у меня есть язык который пробует на вкус готова пизда к принятию хуя или нет, и если она не готова ещё, то он путём некоторых лизательных движений аккуратно приводит её в состояние полной податливости предстоящему совокуплению. И вот когда соки потекут, заплещут Бахчисарайским фонтаном, а владелица пизды изогнётся и закусит губу - мой хуй настолько хуеет что удержать его нет уже никакой возможности и он тихонечко подбирается к раскрывшемуся лотосу и впивается в него осатаневшей пчёлкой и тогда... тогда пизда начинает клокотать и рваться навстречу, начинается буря... Вы читали "Приключения Буратино"? Ну да это неважно, так вот, тогда начинается буря и оробевшие архангелы дуют в Иерихонские трубы, а чертенята отплясывают чечётку, а слоны просто пиздинеют в джунглях, а... Ой, что тогда происходит, не хватит и суток чтоб описать это, девочка. Вот какой у меня охуительный хуй! Так что не заняться ли нам любовью? - закончил он и растоптал дотлевший окурок.
   Во время его излияний я испуганно вжалась в угол, видя это он улыбнулся и сказал:
   - Прости, но насиловать тебя я не намерен, даже не проси меня об этом. Я слишком уважаю себя и потому ебу лишь с обоюдного согласия совокупляющихся сторон. Ебать насильно это даже не гнусно, это пошло! - разорялся он. Я слушала и не верила ушам, порой мне начинало казаться что это дурной сон из которого невозможно вырваться. Знаете, бывают такие сны во сне - просыпаешься, а это ещё один сон, опять просыпаешься и новый кошмарней предыдущего. Я чувствовала себя обманутой кем-то или чем-то, находилась в нелепом трансе, не могла ответить ему. Все члены мои ослабли и человек этот заполнил собою всю комнату, спустя какое-то время я не видела ничего кроме его насмешливых глаз и постоянно тлеющей сигареты.
   - ... ты слышала, нет, ты когда-нибудь слышала более идиотичную вещь чем - Расслабься и получай удовольствие? - продолжал он. - Да на такой случай надо всем бабам носить с собой бритву обоюдоострую и отрезать хуи всем этим ёбарям террористам. Это я так думаю, это ты так думаешь, я знаю что ты согласна со мной, хотя и не желаешь отвечать. Так что соглашайся и я покажу тебе всё что захочешь, хоть небо в алмазной крошке, хоть хуй у гриба в лукошке. Соглашайся, девочка, неровен час передумаю и ты никогда не узнаешь как ебут поэты. Читала Есенина - "То целуюсь как поэт"? Да полно, я ж знаю что читала, все вы девочки обожаете этот стишок и потихоньку нашёптываете его ложась в холодные кроватки, и тихо мечтаете о таком вот кудрявом нытике, который свалится однажды на вашу голову и будет обхаживать вас, увеселять, и, что самое удивительное, будет ещё и хорошим поэтом. Хуй там, сейчас хорошего поэта найти сложней чем добрый член, а хорошего поэта с хорошим хуем найти фактически нереально, но если ты согласишься чтоб я тебя выеб, тогда после, так и быть, почитаю тебе стихи и ты поймёшь что я и есть тот самый хороший поэт с хорошим хуем...
  

35.

   Тут вернулся хозяин и оцепенение сразу спало. Он дико обрадовался посетителю и сразу представил его:
   - Знакомься, это человек который наверняка хотел чего-нибудь предложить или уже предложил. Предложил? - посмотрел он на него.
   - Угу, - кивнул тот.
   - Эту скотину зовут Штольц.
   - Штольц? - изумилась я, где-то встречалась уже мне эта фамилия, а вот где - не помню.
   - Где ты нарыл эту москвичку? - спросил хозяина Штольц.
   - Ты знаешь откуда я?
   - Наши так не выёбываются, - ответил он мне.
   - Ага, а где я могла слышать твоё имя?
   - Вот уж не знаю, по моему ещё никто не носится по городам с плакатами с моим именем, так что ты могла слышать обо мне где угодно и что угодно, во всяком случае, я польщён тем что известен даже московским недотрогам.
   - Ну во-первых я не недотрога, а во-вторых если тебе кажется что своими бреднями ты способен обольстить кого-нибудь, то сильно заблуждаешься - даже последняя шлюха отхлестала б тебя по щекам за такое.
   - Что же ты этого не сделала? - хитро спросил он.
   - Я не сделала это только потому что очень устала за день и ещё мне не хотелось связываться с тобой, вдруг ты б оказался другом... - Я показала глазами на хозяина присевшего возле печи и греющего руки у открытой заслонки. - Что на деле и получилось, - продолжала я. - Так что благодари Бога что рожа твоя цела.
   - Да, видимо ты много нанёс, - вмешался хозяин. - Ну ладно, хватит болтать - водка киснет.
   Он поднялся, сходил за сумкой, выставил три поллитры на стол, предварительно смахнув с него крошки и сдвинув в сторону всякие баночки, тюбики, кисти... ну что ещё там бывает у художников... Выудил оттуда же буханку хлеба и пару банок кильки в томате.
   - Как вы полагаете, - спросил он, - придёт ещё какая-нибудь сволочь?
   - А как же, - ответил Штольц.
   - Тогда надо по скорому... Штольц, сгонял бы за стаканами.
   - А баба на что?
   - Штольц, я тебе сказал? Ну так действуй!
  

36.

   Павел возвращается с сияющей физиономией и огромной охапкой роз, подходит к столику, по пути сказав что-то официанту.
   - Это тебе девушка, - говорит он протягивая букет.
   - Спасибо, - говорит она очнувшись, невольная слеза стекает по её щеке, она улыбается, но слеза продолжает катиться. Пётр ловит слезу носовым платком на полпути к губам её.
   - Хорошая нынче косметика, - констатирует он. - Представляешь, Паша, лет этак двадцать назад эта слезинка оставила бы жирный чёрный след на этом очаровательном личике.
   - О как! - восклицает Павел.
   Она сидит, уткнувшись лицом в цветы и тихо светится благодарностью. Через какое-то время официант приносит трёхлитровую банку с водой и рассыпается в извинениях за то что для такого количества цветов не нашлось подходящей вазы, Пётр успокаивает его полтинником и тот исчезает. Позже приносят лёгкое французское вино, оливки, сыры, какие-то салаты. Она ставит букет в воду и смотрит на разгильдяев угощающих её в этом далеко не дешёвом заведении. Они уже не кажутся ей ни странными, ни страшными, как тогда, часа два назад, когда она согласилась поехать с ними. Они забавны и по своему чисты, милые люди, которые живут как живут и похоже иного не требуют от других, может она не права но ей хочется думать о них именно так...
  

37.

   - Он говорил тебе о том что он поэт? - спросил хозяин закончив все приготовления и сейчас сидел рядом, разминая очередную папиросу.
   - Да, - ответила я.
   - И о том что с хорошим хуем, - заржал Штольц расставляя принесённые откуда-то мутные от чая стаканы.
   - Ах ты гроза окрестных женщин, и здесь пристроить хотел? - хохотнул хозяин и слишком сильно дунул в папиросу, от чего табак вылетел из гильзы и подобно первому снегу осыпал нарезанный огромными ломтями хлеб. - Извиняйте, - сказал он и принялся стряхивать с хлеба табак.
   - Ты думаешь, я сейчас не хочу его пристроить? - продолжал смеяться Штольц.
   - Не обращай внимания, - обратился ко мне хозяин. - Он смирный, выёбистый правда.
   - Я уже поняла
   - Ну вот и славно, - хозяин разлил водку по стаканам, где-то чуть больше половины и увидев мои круглые глаза, добавил: - Ты девка, это... значит пей сколько нолито. Первая доза должна быть ударной, как говорят медики в запущенных случаях, а у тебя случай как раз тяжелейший - острая трезвость третьей степени. Так что давай, за знакомство! Или ты пьёшь без тостов?
   - Почему без? - спросила я.
   - Бывают такие которые тостов на дух не переносят, бывают которым в глотку без них нейдёт. Я например, как душа товарища просит так и собутыльничаю. Ну так как просит твоя душа? - ответил он протягивая мне стакан.
   - А о моей душе здесь уже не спрашивают? - фальшиво обиделся Штольц.
   - Твоя душа вся в хуй ушла, - гоготнул хозяин и снова посмотрел на меня.
   - Давайте с тостами, - сказала я.
   - Тогда - За знакомство, случайную встречу! - подвёл итог хозяин.
   Мы чокнулись и выпили. Водка пошла на удивление легко. Когда хозяин протянул мне бутерброд с килькой, я отказалась, лишь шумно втягивая воздух.
   - Своя, - ухмыльнулся хозяин. - Чёрт меня подери, а девка то действительно своя!
   - Правда твои слова, - закурил Штольц.
   А хозяин уже наливал по второй, бормоча под нос что-то нечленораздельное. Налив почесал в бороде, глянул куда-то вверх, взял стакан и со словами: "А теперь за тебя, девочка". Чокнулся со всеми и медленно выпил. Мы выпили тоже. На душе стало легко, будто и не было той кошмарной ночи проведённой в поезде. Странным было и то что я не хмелела, напротив, силы возвращались ко мне и все предыдущие мысли казались бредом. Стало настолько тепло что я сняла пальто, бросила его в дальний угол дивана и опёрлась спиной о горячую печь.
   - Ну что, по третьей? - спросил хозяин.
   Я кивнула в ответ и он разлил ещё, снова почесал в спутанной бороде, подал мне стакан, взял свой и сказал:
   - А теперь специальный тост для нашего друга, - посмотрел он на Штольца. - Чтоб хуй стоял и деньги были!
   - Хорошо бы, - вздохнул Штольц.
   - Что, уже? - Изумился он.
   - Хуй то, что ему сделается, а вот деньги... - печально развёл руками Штольц.
   - Ну деньги будут, - успокоил он. - Главное о них не думать, а то как подумаешь, так тошно становится. Ты вот например знаешь на чьи деньги пьёшь?
   - Нет, а что? - ответил тот.
   - На её деньги, на деньги данные нам бабой, вот так.
   - А-а-а... - рассеянно протянул Штольц.
   - Не будем о грустном, а то стыдно станет что пьём, - закончил хозяин.
   Мы выпили. В голове наконец зашумело, язык развязался и я поведала им "страшную историю" явившуюся причиной моего появления здесь.
   Штольц сначала слушал в пол уха, но чуть погодя, насторожился, лицо его снова стало хитрым и руки как-то сами собой стали потирать друг друга, правда я не обратила на это внимания, а надо было...
  

38.

   - Но вот что интересно, - продолжает он. - Жена одного из них пропала, этакая смазливая блондиночка, на твою подругу похожа. Да я сейчас фотографию покажу, - достаёт из бардачка папку, находит искомый снимок, протягивает мне.
   Меня бьёт током, я перестаю воспринимать действительность я окончательно теряюсь в сумраке. "Ёжик!" - кричит лошадка. "Лошадка!" - отзывается ёжик, но меня они не замечают, потому что я сам не замечаю себя. Мне хочется вынырнуть и глотнуть свежего воздуха, но трясина откровения засасывает меня всё глубже. Её глаза, её печальные глаза всплывают вместе со стонами издаваемыми ей, земля вращается вокруг потасканного знамени Соединённых Штатов и уходит из под ног.
   - Правда, очень похожа на твою? - говорит он мне.
   - Правда, - возвращаю я фотографию.
   - Так то, парень, - говорит он пряча его обратно. - Да, а как твою звать? - добавляет он как бы опомнившись.
   - Наташа, - отвечаю я.
   - А, ну ладно. Давай знакомиться - Иван Степаныч, - протягивает он руку.
   - Георгий, - отвечаю на рукопожатие.
   - Знаешь, Георгий, - говорит он расслабившись. - Меня ведь в патрульную из сыска разжаловали, за превышение полномочий...
   - Бывает, - сочувствую я.
   - Понимаешь, там такая история вышла...
   Похоже его потянуло на откровенность.
  

39.

   Мы медленно поднимаемся по лестнице, вдруг она останавливается и говорит:
   - Ты правда любишь меня?
   Я тоже останавливаюсь, сажусь на подоконник, закуриваю, долго смотрю на неё, но ничего не отвечаю. Она продолжает:
   - Если это так, то почему ты так часто молчишь? Я хочу сказать много. Почему ты молчалив и серьёзен до колик?
   - Потому что душа болит, - говорю я шёпотом.
   - Что? - переспрашивает она.
   - Потому что душа болит, - повторяю я громче.
   - А почему она болит? - пристраивается она рядом.
   - Не знаю, - пожимаю плечами я. - Может потому что неспелые виноградины упруго стучат по ступеням ведущим во двор, может потому что отец забыл там газету и по ней хлещет тёплый южный ливень, вот уже много лет хлещет и никак не может пройти, а мне уже не пять лет, и я не могу уверенно заявить что чашка с чаем остывает потому что именно таковы законы физики, а когда меня попросят объяснить каковы же они, попросят обосновать своё утверждение, я не пожму плечами, не скажу - "Разве ты не понимаешь? Это ведь закон..."
   - Что-то ты мудришь... - говорит она гладя меня по голове.
   - Не знаю, нет, я наверно запутался. Сегодня мысли у меня путаются как нитки которыми играет рыжая сволочь.
   - Ты стал груб после смерти Джека, - говорит она.
   - Нет, я не груб, просто мне очень хреново, но это необходимо скрывать, прятать в себя, казаться весёлым... Иначе я просто разноюсь от жалости к себе, и тебе станет жалко меня.
   - Ну и что?
   - А то что когда ты начнёшь жалеть, я перестану чувствовать себя мужчиной.
   - Не понимаю... - говорит она глядя вниз на улицу, сквозь, наверно со времён блокады, немытое стекло. Внизу гремит трамвай, мы должны подниматься дальше, но медлим, я не знаю ещё почему, но нам чертовски хочется растянуть это восхождение на века. Так говорит она и я соглашаюсь...
  

40.

   Электричка набирает ход, в третьем вагоне дремлет худой, измождённый водкой человек, дремлет уронив всклокоченную голову на грудь, ему снятся... Нет, женщины ему не снятся, мужчины, как это не странно, тоже. Автор псевдохокку - "Лбом прислонясь к холодному стеклу / Похмелье изгоняю / Золотая осень". Спит и видит как бьётся Балтика о камень на котором стоит Выборг с заросшей травой площадью. Он идёт по этому городу и его неизменно встречают трое - один из них, который повыше, спрашивает закурить. Наш герой протягивает ему "Приму", тот берёт, щербато ухмыляется, второй, который толстый с кислой физиономией, подносит щербатому огонь, а третий начинает отплясывать твист. Герой наш нисколько не теряется, этот сон снится ему не первый раз и он уже знает что третий внезапно прервёт танец и спросит гнусаво: "Ты чё такой скучный?" На что наш герой ответит: "Я не умею танцевать твист". На что тот который повыше искренне изумится и скажет: "Твист танцевать умеет даже дитё, а ты..." Тут толстый уронит слезу и перебьёт плаксиво: "Если ты не будешь танцевать с нами твист, нам придётся отвести тебя к городскому голове, уж тот то тебя точно полюбит". "Почему полюбит? - спросит наш герой, - Уж не потому ли что сам не умеет танцевать твист?" "Как сказать, с какой стороны посмотреть, это ведь..." пустится в объяснения первый и долго, до самого пробуждения нашего героя, будет втолковывать ему что все танцуют твист, но большинство просто не знает что танцует, а так же как он, герой то есть, полагает что танцевать не умеет, а ведь это не так, на самом то деле... Толстый будет во время объяснения рыдать, а гнусавый подскакивать пытаясь походить своими движеньями то на Траволту, то на Турман, то хрен знает на какую скотину ещё.
  

41.

   По окончании моего рассказа, Штольц вскочил и выволок хозяина в соседнюю клетушку. Они долго о чём-то шептались и временами до меня доносились взрывы их хохота. Я всё больше хмелела и когда они наконец вернулись, была изрядно пьяна, и готова продолжать веселье сколько угодно времени. Пыльная лампа становилась всё ярче, тупое безразличие граничащее с безумием овладело мной, теперь я сама хотела того от чего отнекивалась прежде, мне хотелось пожара, наводнения, любви... Любви мне не хотелось, скорее переспать с кем-нибудь, и чем циничней, гаже... Ну не могу подобрать эпитета... Чем неопрятней окажется этот тип, тем лучше. Я понятно изъясняюсь? В общем мне просто хотелось от души повеселиться ни о чём не задумываясь. Что-то во мне изменилось за время прошедшее с момента посадки в поезд. Я стала свободной - казалось мне, я стала независимой... я стала. А кем я была до? До, я была обычной серой, пусть красивой, но мышью, которая боялась сделать что-то что заденет за живое любимого мной человека... Да вообще любого человека, а в тот момент мне стало наплевать, мне было насрать на всех и вся, я вдруг почувствовала вкус жизни во всех её перетрубациях, во всём её блеске и нищете, во всей её похоти. Мне хотелось одного - как можно дольше не найти Виктора, а проболтаться, промотать всё здесь, в этом полуподвальчике деревянной трущобы, с этими или другими людьми... Мне по большому счёту и до них не было никакого дела, я просто хотела делать то чего хотела...
  

42.

   "Наверно жизнь это танец" - подумает наш герой проснувшись и тут же поразится пошлости этой мысли. Попытается понять почему он не пробует ответить этой троице как-то иначе, но ничего не сможет придумать. Чертыхнётся с досады, достанет пачку "Житана" и выйдет в тамбур, закурит и долго будет, не курить даже, а держать тлеющую сигарету в тонких пальцах узкой руки и смотреть в темноту. Грусть навалится на него и он, выбросив окурок, вернётся на прежнее место, достанет из сумки книгу и попробует развлечься чтением Чейза. Его очень заинтриговало название детектива и теперь он будет пытаться понять - при чём там хиппи на каких таких дорогах?
  

43.

   Кажется он только и будет делать - пытаться понять что-либо, всё ближайшее время.
  

44.

   Так вот, когда они вернулись я была так пьяна что мало что соображала. Бывает же такое! - думала я. А Штольц всё подливает, ржёт собака, шутить пытается, рожи строит... Или не строил он никаких рож, может мне показалось? Но это неважно, я совсем не про это начала...
  

45.

   -... давай остановимся на одной маленькой детали, - продолжает Павел откинувшись на спинку стула. - Мы ведь показались тебе знакомыми, верно?
   - Да, - отвечает она продолжая рассматривать букет. Отмечает что у одной из роз лепесток слишком сильно отошёл в сторону.
   - А ведь я вспомнил тебя, - говорит он стряхивая пепел.
   - И я, - встревает в беседу захмелевший Пётр. Он пьёт "Абсолют" из тонкой хрустальной рюмки и всё время пялится по сторонам - чаще на женщин, реже на их спутников.
   - Года два назад, мы встречались с тобой, когда у нас были проблемы с твоим юношей. Помнишь? - говорит Павел и пинает Петра по ноге.
   - Ты чего? - вскидывается Пётр.
   - Во первых - не перебивай, во вторых перестань пялиться на ту курносую блондинку.
   - Хочу и буду, - лезет на рожон Пётр.
   - Петя, мне совсем не хочется связываться с тем прыщавым юнцом.
   - Я сам разберусь.
   - Да полно тебе - сам...
   Она удивлённо смотрит на их пререкания и медленно вспоминает - она действительно встречала их...
  

46.

   Они приехали промозглым осенним вечером, часов одиннадцать было... Они уже ложились спать, но Виктор открыл дверь и впустил этих проходимцев.
   Они прошли в кабинет и в течение часа беседовали о чём-то.
   Когда они наконец ушли, на Викторе лица не было. Он прошёл в комнату, сел в кресло, позвал собаку и долго молчал, положив руку на плюшевый лоб дожжихи.
  

47.

   Расположившись поудобней, закуриваю последнюю сигарету от милостиво предложенного Иваном Степанычем прикуривателя, делаю глубокую затяжку, чуть прикрыв глаза готовлюсь слушать душещипательную историю.
   - Так вот, - начинает он свой рассказ. - В прошлом году, в октябре, дожди ещё шли, помнишь?
   Я киваю в ответ, а он продолжает:
   - Брали мы одних педиков, ну которые бондики, сволота в общем. Ну приехали мы туда, осмотрелись, посты расставили, ну всё по уму. Звоним в квартиру - не открывают, ну я говорю Ваське: "Ломай!" Он значит пластик где надо пристроил, спрятались мы, он рванул, дверь, даром что бронированная, с грохотом выпала, мы внутрь, а эти палить начали. А мы что идиоты? Тоже палим. И тут прямо на меня хуй один накаченный выпрыгнул, ну я пистолет у него вышибаю и в грызло прикладом... - он замолкает, смотрит на меня оценивающе. - Послушай, - снова говорит он, - а девку то твою как звать, я запамятовал?
   - Наташа... - отвечаю я пытаясь выглядеть удивлённо.
   - Ага, Наташа значит... ладно... О чём я говорил?
   - О том что прикладом в грызло, - подсказываю я.
   - А, ну да, точно... Даю значит прикладом в грызло, он падает на асфальт, сука рыжая, пинаю по почкам, он корчится как газетка на огне, ну и матерится конечно, я свирепею этот козёл ещё ругаться надумал. Ну нет этот фокус у него не выйдет. Знаешь как я эту блядь бандитскую ненавижу! Я значит передёргиваю затвор... и привет... Понимаешь?
   - Что? - прикидываюсь я.
   - То что меня потом на эту работу хуеву перевели, придурок! - взрывается он и бьёт руками по рулю так что "форд" начинает покачиваться. - Из-за того что одной сукой на земле меньше стало я должен платить? - орёт на меня он. - Да знай я что так обернётся, я б его голыми руками придавил гниду, я б его до смерти запинал как шавку... а то патрон истратил на этого выблядка! Да мне за него памятник поставить должны! - глаза Иван Степаныча выпучены, изо рта слюна брызжет. - Как зовут ту девку с которой ты вчера был? - уже визжит он.
   - Наташа, - как можно спокойней отвечаю я, открываю дверь, выхожу из машины, он выскакивает следом.
   - Стой сука! - направляет на меня пистолет.
   Так, это уже что-то! - думаю я и поднимаю руки.
   - К стене!
   - Пожалуйста...
   Я подхожу к стене, опираюсь о неё руками и пока он обшаривает меня думаю о том что всё только начинается. Грязно зелёная побелка въедается в кожу, К-50 вышел на боевой курс и скоро начнётся то о чём нас предупреждали...
  

Эпилог.

1.

   Я забываюсь на мгновение, небо раскалилось до режущей глаза голубизны, я больше не в состоянии состязаться с самим собой. Я ребёнок вдохнувший поры серы и выхаркнувший сгусток чуждой мне крови - крови породившей меня земли.
   Для развития темы, надо обладать недюжинными способностями. Ми-бемоль транспонируем в иную тональность и получаем что-то отдающее девственностью.
   Рассеянно оглядываюсь вокруг и замечаю прошедшие со дня рождения годы, всё только начинается, а то что было со мною раньше осело на дно, уподобившись вязкому илу. Ноги нельзя опускать, потому ли что может затянуть, или же потому что испачкаюсь - не имеет значенья.
   Мысли продолжают состязаться в абсурдности. Вот лист железа срывается под ногами и со всё нарастающим скрежетом устремляется к краю крыши, увлекая Ольгу за собой. Запоминается только виноватая улыбка - "Прости, но так получилось..."
   Наконец это видение исчезает, ему на смену приходит следующее не менее нелепое, но не настолько болезненное.
   Игла проникает под кожу с неприятным скрипом выкручивая пространство изменяет координаты. Я наивно доверяюсь потоку уносящему в глубины подсознания, где ютятся далеко не яркие образы, где звери усмехаются и с издёвкой кланяются пажи, во всех окружающих предметах пробуждается жизнь убивающая меня. Болезненно осознаю наличие Бога, пытаюсь раскаяться, но ничего путного не выходит из этой затеи. Всё смывает очередная волна обдающая холодом. Стираются лица, события, сны... Я прекращаю жить с момента своего появления. Я забываю даже о смерти, смеюсь вместе со всеми и смеюсь в одиночестве, смеюсь, но внутри меня всё разрывается от боли. Я настойчиво учусь лицемерить и достигаю немалых высот в этом искусстве, учусь льстить, учусь не замечать плохого, а так как ничего хорошего не наблюдаю вокруг, учусь сочинять себе жизнь, придумываю иные миры и с удовольствием пестую их.
   Я покидаю эту землю для того чтоб очнувшись однажды осознать что язык неподвластен мне, что он начал жить своей обособленной жизнью и говорит то что хотелось бы утаить.
   Я освобождаюсь от всех обязательств и теперь могу делать всё что только пожелаю, потому что я уже мёртв.
  

2.

   Тут мне начинает казаться что мёртв я очень и очень давно, что отяжелевшие веки поросли мхом и поднять их не в силах даже второе пришествие, я растворяюсь в этом ощущении. Где-то совсем рядом неуловимое, то самое что является для меня главным, но оно опять ускользает. Я мечусь в поисках его по опустевшим комнатам, расшвыривая книги, вытряхиваю содержимое ящиков стола, канцелярские кнопки со звоном рассыпаются по обшарпанному паркету, Звонит телефон, я выбрасываю в окно надоевшую трубку, она кувыркается по зеленеющему откосу и исчезает среди железнодорожных путей. Я мечусь по опустевшей квартире срывая надоевшие шторы, опрокидывая кресла, стулья и... обессилив валюсь на диван.
   Светлана выходит из ванной.
  

3.

   Они приходят почти одновременно, с интервалом в какие-то десять минут. Одна несёт своё горе с огромным букетом, другая опустошение.
   Я срываюсь из дома и хлопнув дверцей старого авто погружаюсь в весеннюю жуть.
   Я ищу человека, того самого чья жизнь зависит сейчас от меня, я думаю обо всём сразу - о том что будет, о том что есть, о том что было... Я думаю о мире поглотившей меня нищеты, я почти смирился с ним, но это только почти. Что-то толкает меня дальше, переваривая своё прошлое пытаюсь проникнуть в настоящее, но оно не несёт ничего кроме надсадной болезненной истощенности. Может я путаю что-либо, но Господи, только теперь сознаю твоё величие! Я простой добровольный осквернитель чего-то заведомо правильного, ложного ничто.
  

4.

   Иван Степаныч удивлённо вскидывает брови и пытается что-то сказать, но бампер светло бежевой "волги" оказывается красноречивей его удивления.
   Я выхожу из машины, возвращаюсь к его грузному простёртому на подсохшем асфальте телу и со словами: "- Ты прав". Спускаю курок.
   Чёрт меня дёрнул сказать эту пошлость - "Ты прав". А не пафосен ли мир вокруг, не абсурден ли? Нет, я положительно отказываюсь воспринимать логику вещей, я просто тихо и незаметно погружаюсь в волны эфира.
  

5.

   Я часть этого вселенского фарса, но действия мои подчинены моим законам.
  

6.

   Впервые в жизни из жертвы превращаюсь в охотника, всё по честному, и это доставляет немалое удовольствие, но только не мне.
   Оказывается в любом положении ты всё равно бессилен противостоять заведённому порядку вещей - либо охотник, либо жертва... В стороне не остаётся никто, никто не может оказаться в стороне... Здесь ли, там ли - какая разница?
  

7.

   Исповедь идиота - вот что это такое.
  

8.

   Я всегда стремился к настоящему и когда это настоящее настигало меня, я оказывался не готов воспринимать его, продолжая жить по инерции, поступая так же как и всегда, отвечая на те же вопросы, пытался выглядеть оригинальным, оставаясь на деле всё тем же гарнизонным провинциалом.
   Через десять минут объявят посадку и у нас опять не хватит времени чтоб во всём разобраться.
  

9.

   Очутившись в теле тяжёлого лайнера, занимаю отведённое мне место и криво усмехнувшись прощаюсь с собой прежним.
  

10.

   Хочешь, на прощание я поведаю тебе одну историю, только не думай что она окажется интересной. Просто один идиот хотел увидеть весь мир и стал зарабатывать большие деньги, а после стал колесить по свету, но не был дальше указанных в проспектах маршрутов. А другой придурок задумал избавиться от удушливой тоски и стал сочинять истории (говорят стал модным писателем.) А третий, да был и такой, вообще ничего не хотел, ему б только понять что-то главное и хватит с него, но главного так и не разумел по сей день, Вот и болтается он по распластанным улицам непонятного ему города с давно стёршимся названием. Каким то образом добывает себе еду, ездит в общественном транспорте или в роскошном "линкольне", пьёт как собака, курит дорогие или дешёвые сигареты, ебёт кого-то и вечно жалуется на жизнь. Ему везде плохо, везде неуютно и сыро, и везде его ожидает лишь одиночество.
  

11.

   Самолёт отрывается от земли и медленно, тяжело набирает высоту...

DI VERSIJA.

  
   Пётр и Павел приближаются к тёмно синему "Лендроверу"
   - Тебе не кажется что он... - задумчиво говорит Пётр.
   - Чего? - отзывается Павел.
   - Не знаю... - говорит он после некоторой паузы и открывает дверь.
   Аэропорт как обезлюдел, солнце падает в сторону запада. Они смотрят в небо, будто пытаясь разглядеть в нём удаляющийся "Боинг" и не решаются сесть в машину, молчание длится очень долго, так долго что кажется уже никогда не прекратится наступившая вдруг тишина.
   - Послушай, я давно хотел спросить, - оживает Павел. - Осталось ли у нас хоть что-то святое?
   - Конечно, - отвечает Пётр.
   - Что?
   - Как что - Родина, - говорит он.
  

Екатеринбург, Москва, Санкт-Петербург, Ижевск.

11 мая 1996г. - 23 февраля 1997г.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"