Аннотация: Опять-таки прослеживается связь с Ницше. Не очень оптимистично и все из того же 2000 года.
Тишина хаоса отреченности
Страшно... Страшно и холодно в этом гробу человеческой любви. В этой круглой нелепости человеческого счастья, которое льется сверху, снизу, проламывается сквозь серые стены сознания и нудно настойчиво говорит о себе резкими выходками обезумевшего жизнелюбия. Сидеть и молчать! Дышать так тихо, чтобы не слышать даже, как думаешь - вот что не дает уснуть, вот что смотрит и хочет, вот что не может уйти. Деревянные ноги стучат вокруг, деревянные ноги страха. Мелкие перебежки от полного безделья до одуряющей усталости и неугомонное хлопанье ушей и крыльев. Седые волосы, которые, падая, задевают огромные валуны мира, заставляя их падать глубоко вниз и разбиваться о чьи-то головы. Я смотрю на нечто в своем счастье - и вижу что-то от смерти. Я ищу у себя ожидание - и не нахожу его. Сколько людей в своей жизни сидели, греясь, у огромного костра, получали неимоверное наслаждение от его ласкающих языков, и при этом понимали, что происходит огонь этот из них самих или из того, что им дороже всего в этом мире? Какому идолу отдавали они на воспаление свою душу, получая взамен это тепло и радугу улыбающейся глупости, которая не видит перед собой ничего, кроме узкого коридора, в котором все стены покрыты белой непроглядной тьмой. Серые руки этой глупости тянутся ввысь, к потолку - потому что только он привычен, мокр и любимо-невысок. Я не могу даже оторвать голову от пола, потому что сразу же подвергну свой затылок пагубному воздействию этой смеси гноя и тоски. Но то, что я точно знаю, заставляет меня лежать вот так, согнувшись, то, о чем я мечтаю и что точно никогда не станет реальностью, держит меня на привязи этих диких эмоций, этой лени, этого несумасбродного благополучия, навязанного мне большинством, этой толпой, состоящей больше из дикарей, нежели из меня. Я нем, потому что голова моя все время орет. Я глух, потому что не знаю ничего, что может достоверно довести до меня ту информацию, которая хранится везде. Я слеп, потому как в глазах моих поселился мрак сонливости. Кто ничего не может услышать, увидеть и сказать - тот лишен всяческой связи с собой, так как полностью зависит от внешних факторов и только и знает, что надеется на чью-то помощь. А без этого любой потерянный, вроде меня, - это просто мертвая плоть. А мертвая плоть все время болит и поэтому не может доставить удовольствия. Но кто же, скажите, может прожить без капли удовольствия, которая иногда возьмет, да и просочится сквозь эту тучу пустыни, сквозь этот огрызок богов, что окружает всех и каждого по отдельности своим смрадным, удушающим безвыходностью грозовым движением неуверенности в каждой конкретной минуте жизни? Где найти столь плодовитую почву для размышлений, как не здесь, среди воя потерявших, стона разлюбленных, крика ненавидящих, гула глупых, молчания немых, содрогания сумасшедших, кудахтания омудревших старух и никем не признанных гениев сегодняшнего и завтрашнего дней? Может быть, смех тех, кто видит в тебе только глупость, когда либо принесет плоды для всех, и, тем самым, станет святым, а вместе с ним и ты тоже станешь святым? Быть может... Тогда жизнь станет полной, насыщенной и осмысленной - как только начнешь плавать у них на устах, купаться в их внимании и завидующих глазах, смеяться их деньгами и их воздухом, ароматом их цветов, их последних кусков хлеба и их потом, мыслями и гнилыми фанатическими слезами, готовыми вознести тебя еще выше, туда, где никогда нету туч и все время палит солнце. Там будет жарко и тихо - над тучами человеческих извращений, над паром и зловонием их добрых, сострадательных и справедливых мыслей, в которых утонет даже самый высокий и глупый по призванию жизни человек.
Что мне, потерянному, до всего этого. Я же еще не знаю, сколько буду жить, поэтому мне нужно лишь молчать, чтобы не разбудить внутренний механизм самоуничтожения, рано или поздно приводящий к религии. Молчать! Лежать столбом, поваленным трухлявым деревом, которое никому и в голову не придет трогать! Вот так, только так можно уберечься от отравы общения с теми, кто увидел в себе столько наглости, пошлой ненавидимой и презренной наглости утверждать, что они знают больше, чем это возможно из любых разумных соображений. Сколь много таких уродов рода человеческого! Сколь много надо сделать, чтобы заставить человечество сбросить с себя их тысячелетний гнет, увидеть в смерти смерть, а не глупое вмешательство господнее, которое не дает спать, а заставляет отравлять себе мысли ненавистью.
Мне ничего не нужно. Все, что надо было когда-то, убежало, уплыло и улетело. Ничего полезного не осталось, теперь тут живет только неизменная тупая боль. Как там говорил мудрец? Чего не можешь изменить, надо принять? Он был прав, как и все, кто мыслит логично, глубоко и не лживо. Никаких пошлых выдумок ради славы, ничего лишнего - только чистые святые мысли, только свое, только ради наследия - вот что заслуживает уважения. Вот где стоит искать, вот что нужно находить.
Я принимаю смерть, как выход из этого круга. Смерть как нарушение обычного порядка вещей, силу, способную утереть нос сильным мира сего, развязать языки слабым и заставить выть волком тех, кто все время мокнет от собственных слез и не видит даже своего носа за их серо-красным потоком. Кому в голову придет банальность убеждать меня в глупости моих мыслей, я сяду в лужу его сострадания, выпью из нее всю воду и превращу ее в коричневатую жидкость. Вот тогда они поймут, что значит терять, смотреть и не видеть, плыть в тумане, парализовано ненавидеть, орать в пустыне...