Шри Ауробиндо
САВИТРИ

Книга Седьмая
КНИГА ЙОГИ

Песня I
РАДОСТЬ ЕДИНЕНИЯ; 
ТЯЖЁЛОЕ ИСПЫТАНИЕ ПРЕДВИДЕНИЕМ СМЕРТИ,
ГОРЕМ СЕРДЦА И БОЛЬЮ

Судьба шагала по предсказанному, неизменному пути.
Надежды и желанья человека создают незримые колёса,
Которые несут основу предназначенных ему событий,
Ведут его слепую волю к неизвестной цели.
Его судьба внутри него выстраивает все его дела и направляет их;
В нём рождены уже их лик и форма,
Их прародители - в его сокрытой ото всех душе:
А здесь нам кажется - жизнь тела формируется Материей,
И что душа идёт туда, куда её ведёт природа.
Судьба с Природой вынуждают человека со свободной волей сделать выбор.
Но люди с более великим духом могут опрокинуть это равновесие
И сделать душу архитектором своей судьбы.
В том состоит мистическая правда, скрытая за человеческим невежеством:
Рок - это переход для нашей нерождённой силы,
Все наши испытанья - скрытый выбор духа,
Ананке - лишь решенья принимаемые нашим существом внутри.
Всем наслаждалось сердце у Савитри,
То сладостное как цветок, то непреклонное, то страстное, то тихое,
Оно свой выбор сделало, и направляемое собственною силой по прямой дороге
Толкало к завершенью эту длинную космическую линию.
Она опять сидела позади стучащих, поспешающих копыт;
И быстрое движенье эскадронов в латах,  
И слышный далеко шум колесниц, несли её всё дальше, прочь от дома.
Проснувшись в молчаливом размышленьи, распростёртая земля, 
Глядела на неё из необъятной праздности:
Холмы, купавшиеся в яркой дымке и широкие равнины,
Что вольно нежились под летним небом,
Один край за другим, просторные и залитые солнцем,
И города как хризолиты в уходящем вдаль сиянии,
И жёлтые потоки рек, с их львиной гривой волн
Вели к границе изумрудных очертаний Шалвы,
Счастливому фасаду пред суровыми просторами
Высоких, аскетических вершин и титанических уединённых мест. 
И снова рядом было то прекрасное, судьбою предназначенное место 
С границей из сияющих восторгом рощ,
Там, где впервые встретила она лик Сатьявана,
И он увидел, словно пробудившись в грёзу
Какой-то вечной красоты, вневременной реальности,
Всю лунно-золотую сладость на земле рождённого небесного дитя.
Всё дальше уходило прошлое, а будущее приближалось:
Лежали где-то далеко сейчас просторные чертоги Мадры, 
Резные белые колонны, затенённые прохладные альковы,
Цветистая мозаика полов из мрамора,
Бассейны в ряби от ветров и павильоны с башнями, 
Сады, гудящие от звона пчёл,
И быстро забываемый и тающий в воспоминаниях
Плеск тихого ключа в пруду с каймой из белой гальки,
И полный размышлений транс задумчивого полдня,
И бледное виденье коллонады в мирный вечер,
И медленный восход луны, скользящей перед Ночью.
Остались позади сейчас знакомые, родные лица
Весёлый мягкий разговор со смехом на устах,
И близко льнущее объятие знакомых рук,
Свет восхищенья в дорогом для сердца взгляде,
Что подносился их единственной царице жизни.
А здесь царило первобытное, нетронутое одиночество природы
И раздавались только голоса зверей и птиц, -
Здесь мог быть только аскетический уход в огромный и безжалостный,
Безлюдный лес, вдали от жизнерадостного звука
Весёлых разговоров человека и его наполненных делами дней.
Широким вечером, под алым глазом облака,
Сквозь узкие проходы, сквозь зелёную, покрытую цветами щель, 
Они вошли, под пристальными взглядами земли и неба, 
В могучее жилище изумрудных сумерек.
И там, ведомые задумчивой, едва заметною тропинкой,
Что пробиралась через тень огромнейших стволов,
Под арками, почти не пропускающими солнце,
Они увидели покрытые соломой низенькие хижины отшельников,
Сгрудившиеся под клочком небесной синевы
В просвете солнечного света, что казался
Сияньем радостной улыбки в исполинской сердцевине леса,
Простым пристанищем для мысли и для воли человека,
Под наблюдением столпившихся лесных гигантов.
Войдя в ту грубо сделанную хату, 
Они отдали, более не удивляясь странностям её судьбы,
Свою любовь и гордость этому великому ослепшему царю,
Внушавшей уважение колонне падшего могущества,
И величавой женщине, измученной заботой, некогда царице, 
Которая уже не ждала ничего от жизни для себя,
Но все надежды связывала со своим единственным дитя,
Прося пристрастную Судьбу послать на эту голову
Все радости земли и всё блаженство неба.
И обожая мудрого, красивого, как молодого бога, сына
Ей представлялось - он любим и небесами также, как и ею,
Она была горда его незаурядностью и верила в его судьбу,
Не ведая о зле, что незаметно подползало ближе.
Лишь ненадолго задержавшись в том лесном краю,
По-человечески желая оттянуть боль расставания,
Стремясь не размыкать печальные прильнувшие к друг другу руки,
Стараясь не смотреть в лицо последней утекающей минуте,
Тяжёлые от скорби наступающего дня
И удивляясь беззаботности Судьбы,
Что рушит праздными руками лучшие свои творения,
Они покинули её с нелёгким, полным боли сердцем,
Как принуждаемые неизбежностью судьбы, 
Мы расстаёмся с тем, кого уж не увидим больше;
Под властью странности её судьбы,
Беспомощные пред её решеньем сердца,
Они её отдали воле рока и её восторгу,
На попеченье дикого громаднейшего леса.
Оставив позади все то, что наполняло прежде жизнь,
Приветствуя всё то, что с этих пор принадлежало им обоим, 
Савитри поселилась с Сатьяваном в этих диких чащах:
Бесценною она считала радость, что была так близка к смерти;
Наедине с любовью, в том лесу она жила лишь для любви одной.
И словно оставаясь в равновесии, над маршем этих дней,
Её недвижный дух смотрел на спешку Времени,
Как изваянье страсти и непобедимой силы,
Абсолютизмом нежной властной воли,
Наполненный спокойствием и яростью богов,
Неукротимый и бесповоротный.

   В начале для неё под голубыми небесами
Лесное одиночество казалось ярким сном,
Похожим на алтарь огня и блеска лета,
Дворцом богов, с небесным куполом, увешанным цветами, 
Все сцены в нём - улыбки на губах восторга,
Все голоса его - песнь бардов счастья.
Ей слышался хорал в любом случайном ветерке,
И виделось сиянье в самом маленьком луче; 
Ночь становилась хризопразом в бархатной оправе,
Уютной темнотою или освещённою луною глубиной;
День становился гимном, пышным царским карнавалом,
Волною смеха света с самого утра и до заката.
В его (Сатьяван) отсутствие - всё становилось грёзой памяти,
В его присутствии - всё превращалось в царство бога.
Всё было сплавом радостей земли и неба,
И трепетным сияньем свадебного яркого восторга,
Стремлением двух душ соединиться воедино, 
Горением двух тел в едином пламени.
Врата незабываемого счастья и блаженства распахнулись перед ними:
И жизни их переплелись внутри земных небес,
Судьба и горе улетали прочь от этих пламенных часов.
Но вскоре приутихло пылкое дыханье лета,
И поползли по небу толпы сине-чёрных туч,
Дождь побежал, рыдая, по промокшим листьям,
Шторм становился титаническим звучаньем леса.
Тогда, прислушиваясь к роковым ударам грома,
И к беглым, барабанящим шагам дождя,
И к длительному ненасытному удушью ветра,
К печали, бормотавшей в раздражённом звуке ночи,
Скорбь всей вселенной подступила к ней.
Ночная темнота предстала злым лицом её грядущего.
Тень рока встала над её любимым,
И страх клал руки на её трепещущее сердце смертной.
Безжалостные быстрые мгновения бежали наперегонки;
Тревожны были мысли, ум, что вспоминали день, объявленный Нарадой.
Дрожь приходила словно ревизор её богатств,
Она подсчитывала сколько дней ещё осталось:
Страх ожидания стучался в грудь;
Ужасны были для неё шаги часов:
Явилось горе, страстный незнакомец, у её ворот:
Прочь отсылаемое от его объятий и гонимое из снов,
Оно вставало утром посмотреть в её лицо.
Напрасно было убегать в пучины счастья и блаженства
От неотступного предвиденья конца.
И чем сильней она ныряла в океан любви, тем нестерпимей становилась мука;
Её глубины горя вырастали из пучины сладости.
Воспоминанье стало острой болью, она всё время ощущала каждый день
Как золотой прекрасный лист, что грубо вырывался
Из слишком тонкой книги наслажденья и любви.
И так, качаясь в налетающем, подобно шквалу, счастье,
И плавая в волнах дурных предчувствий,
Питая силой собственного сердца ужас и страдание, 
Которые уже сидели средь гостей её души,
Или расхаживали где-то в отдалении во внутренних её палатах,
Её глаза, не видя, всматривались в ночь грядущего.
Из внутреннего "я" она смотрела, отстранённая, и видела,
Всё так же двигаясь среди любимых неосознающих лиц,
В душе нездешняя, но сердцем близкая,
Как этот улыбающийся и невежественный мир
Счастливо шёл своим путём к неведомому року
И удивлялась беззаботным жизням остальных людей.
Они как будто жили в разных, отличавшихся мирах, хотя и близких, 
Уверенные в том, что солнце обязательно вернётся,
Они закутывались в маленькие ежечасные надежды и дела, - 
В своём ужасном знании она была одна.
Богатое, счастливое уединение, что прежде
Её хранило, словно в серебристом доме,
Вдали от всех, в прекрасном гнездышке идей и грёз,
Отныне стало местом для трагического одиночества
И одинокого несчастья, что никто не мог с ней разделить, понять,
Для тела, видящего слишком быстро приближавшийся конец 
Всей хрупкой радости и счастья этой смертной, человеческой любви.
Её спокойный, тихий облик, нежный, безмятежный,
И грациозные дела обычных дней сейчас служили маской;
Она напрасно вглядывалась в глубину своей души, чтобы найти
Основу для спокойствия и мира духа.
Пока что было скрыто от неё то Существо безмолвное внутри
Что наблюдает драму жизни неподвижным взглядом,
Поддерживает муки сердца и ума,
Несёт судьбу и целый мир в груди у человека.
Бывали проблески и вспышки, но Присутствие скрывалось.
И лишь её неистовое сердце и наполненная страстью воля
В ней выдвинулись чтобы встретиться с бесповоротным роком;
Лишённые одежды, беззащитные, привязанные с человеческому жребию,
Они не видели - ни что им делать, ни пути спастись.
Она их сдерживала, ничего во вне не пропуская:
Для всех она была по-прежнему дитя, которое они и знали и любили;
Наполненной страданьем женщины внутри они не замечали.
Не видно было перемен в её движениях, по прежнему прекрасных:
Любимой повелительнице все старались чем-нибудь помочь.
Она же сделала себя заботливой служанкою для всех,
И не чуралась ни кувшина, ни колодца, ни метлы,
Ухаживала нежно и с вниманьем за больным, следила за огнём
На кухне или в алтаре, взяв на себя те мелкие работы,
Что были ей по женским силам.
Во всех её делах светилась непривычная божественность:
В простейшее движение она могла внести
Единство со сверкавшим одеянием лучей земли,
Любовью возвышая самые обычные дела.
В ней появилась все-любовь, которая одной небесною струной
Соединяла всё со всем, и с нею, словно золотою нитью.
Но если горе, что давило на поверхностное, становилось слишком близким,
Всё это, раньше добавляющее радость,
Казалось ей бессмысленным, блестящею обёрткой,
Иль становилось откровенно механическим, пустым,
Движеньем тела, без участия её желания и воли.
И постоянно, позади той странной разделённой жизни,
Её дух, словно океан живого пламени,
Захватывал любимого, льнул к дорогому телу,
И заключал в объятия, чтоб защитить попавшего в беду супруга.
Ночами просыпаясь, медленными тихими часами,
Она с тоскою размышляла над сокровищем его груди, лица, 
Нависнув над его прекрасным, замершим во сне челом,
Или клала горячую щеку к нему на ноги.
Проснувшись утром губы льнули нескончаемо к его губам,
И не желали никогда потом не отрываться,
Терять медовые глотки томительной, тягучей радости,
И не желали отпускать куда-то это тело от своей груди,
Те тёплые хотя и недостаточные знаки, что приходится использовать любви.
Невынося всю эту нищету и скудость Времени,
В ней страсть цеплялась за летящие часы,
И за один текущий день, пыталась оплатить
Цену столетий расточительной любви и океанских волн экстаза;
Она старалась даже в смертном времени
Отгородить хотя бы маленькое место для безвременья
При помощи глубокого объединенья жизни двух людей,
И собственную душу запереть в его душе.
После всего, что было её дано, она хотела, требовала больше;
Ненасыщаясь даже крепкими его объятиями
Хотелось ей вскричать, "О нежный Сатьяван,
Возлюбленный моей души, дай больше, больше мне любви,
Пока ты это можешь, той, которую ты любишь.
Ты отпечатайся на каждом нерве у меня, чтоб сохранить
Послание, что для тебя в моём трепещет сердце.
Ведь скоро мы с тобою разлучимся, и никто не знает - сколько лет пройдёт,
Пока великое, космическое колесо в своём громадном обороте
Нас не вернёт друг к другу и к любви?"
Но слишком велика была её любовь, чтоб вслух сказать то роковое слово,
И возложить свой груз на это радостную голову;
Она лишь загоняла рвущееся горе в собственную грудь обратно
Чтоб жить внутри, в молчании, без помощи, одной.
А Сатьяван отчасти, временами, понимал
Иль чувствовал, по крайней мере, с неуверенным ответом
От наших ослеплённых мыслями сердец, её невыразимую нужду,
Неизмеримую пучину страстного её глубокого желания.
И всё из ускоряющихся дней своих, что мог он уберечь 
От своего труда в лесу по заготовке дров,
И от охоты на лесных нехоженых полянах,
И помощи отцу в его незрячей жизни,
Он отдавал ей и тем самым помогал растягивать часы
Своею близостью, присутствием, объятием,
И щедрой нежностью идущих к сердцу слов,
И близостью биения, что сердце чувствует у сердца.
Но для её бездонной, нескончаемой нужды, всё было слишком мало. 
И если рядом с ним она на время забывалась,
То без него страданье наполняло всё вокруг болезненным касанием;
Ей виделась пустыня из её грядущих дней,
Что появлялась в каждые минуты одиночества.
И хоть она с пустым воображаемым блаженством единения в огне,
Мечтала с ним уйти из жизни сквозь ворота смерти,
Чтоб тело у неё оделось в пламя погребального костра,
Она прекрасно знала, что нельзя цепляться ей за это счастье -
Вдвоём с ним умереть, и далее пойти, схватив его за одеяние
Через другие наши страны, радостными путниками
В прекрасное иль ужасающее Запредельное.
Ибо она останется нужна его печальным пожилым родителям,
Чтоб помогать оставшимся пустым их дням.
И часто ей казалось, что страдания и боль эпох
Соединились в квинтэссенцию в её отдельном горе,
И сконцентрировали в ней весь наш измученный несчастный мир.
Так в тихой комнате своей души,
Уйдя в свою любовь чтоб продолжать жить с тайным горем
Она была подобна молчаливому жрецу невидимых богов, 
Что недовольны были бессловесной службой проходящих дней,
К ним поднимая горе словно фимиам,
Её жизнь становилась алтарём, она сама - им подносимой жертвой.
И так они врастали все сильней друг в друга,
Пока не показалось, что нет сил, способных эту пару разлучить,
И даже стены тел уже не разделяли их.
И часто было, что когда скитался он в лесу 
Её осознающий дух гулял там вместе с ним и знал
Его дела, как если бы он двигался и находился в ней;
И он, чуть менее осознавая, трепетал с ней издали.
В ней сила чувства становилась всё сильнее и сильнее
И страх, и горе становились пищей для наполненной могуществом любви.
Усиливаясь от мучения, она заполнила весь мир,
И стала всею жизнью, стала всей землей и небесами.
Хотя её любовь была дитя часов, рождённая от жизни,
Она шла по земле бессмертной и неумирающей, как боги: 
Её дух расширялся до безмерности в божественном усилии,
На наковальне для ударов Времени, Судьбы:
Или, устав от страстных наслаждений скорби,
Само страданье становилось тихим, с грустным взглядом и неколебимым,
И ожидало некого исхода этой яростной борьбы,
Какого то деяния, в котором можно было б навсегда исчезнуть,
Победы над собой, над смертью, над слезами.
   И год сейчас остановился, замерев на грани перемен.
Уже не проносились штормы на огромных крыльях,
И громы не шагали гневно через этот мир,
Но было слышно бормотанье в небе,
И скучно барабанил дождь сквозь скорбный воздух,
И серые, плывущие нетороливо тучи закрывали землю.
Тяжёлый небосвод страдания окутал сердце в ней.
В ней полное покоя внутреннее "я" укрылось позади, но не давало света: 
Ни голоса не приходило вниз из позабытых высей;
И лишь в от всех закрытой области её нависшей боли
С судьбою тела говорило человеческое сердце.

Конец первой песни

Перевод (второй) Леонида Ованесбекова

2003 ноя 03 пн - 2006 дек 13 ср, 2011 июль 29 пт - 2011 дек 31 сб
2017 ноя 27 пн - 2017 дек 17 вс