Когда я продрал глаза, сразу увидел Свана. Это парень нагло расселся прямо на краю нашей траншеи - на самом виду. Одну ногу подобрал под себя, другую свесил внутрь. Я даже чуть было не расхохотался от его беззаботности: случись что прямо сейчас, он бы и спрыгнуть как следует не успел, шею себе свернул бы уж как пить дать. Но таков уж старина Сван, таким я его и знаю.
Я лежал и смотрел на солнце в его вихрах. Оно решило сегодня - в виде исключения - покинуть свою уютную и дорогую виллу где-то в местечке Горние Выси и нас часок заглянуть к нам. И Сван сразу же этим воспользовался - иногда мне кажется, что оно к нему прямо-таки липнет: к его белобрысой макушке, к торчащим розовым ушам, к грязной шее. Свет был жиденький, как будто чуть разбавленный молоком или дымом - я сильно подозревал второе - но Сван, кажется, искренне им наслаждался.
Я подумывал попросить у него закурить - для этого надо было только напрячь голосовые связки; рано или поздно я собирался дать себе этот труд. Курить, честно говоря, хотелось - жуть, а у Свана всегда водились сигареты - хорошие, настоящие сигареты. У него вообще много чего водилось, чего только может захотеться среди здешней грязи и дыма, кроме, разве что, женщин. А он, дурачина, даже не приторговывал, сам покуривал понемножку, вроде как даже без особого желания. Кто б знал, какие сокровища без дела валялись у него по карманам...
Знал один я, помалкивал и посмеивался.
Да, Сван с самого детства имел всё - и потому, наверно, так и не понял, что это значит. Я вырос на улице; только когда с ним познакомился, понял, как это - дом, семья, тёплое молоко перед сном, банка варенья в тёмном углу кухонного серванта... Простые, что называется, буржуазные радости.
Мне сразу и навсегда запомнилось: у него в кухне пахло колбасой. Не куревом, не псиной, не грязными носками и не сухими птичьими перьями, как бывало в местечках, где мне приходилось ночевать. Нет - колбасой. Если подумать, не ахти какой изысканный запах, но мне, голодному, он показался неземным ароматом, сладким, как амброзия.
Бунтарём он был уже в семилетнем возрасте, мой самый первый и самый лучший друг. Мелким, нескладным, ещё более тощим и белобрысым, чем сейчас, - но уже бунтарём. Другой бы и не стал со мной, бродягой, водиться. Сван мне рассказал, во сколько отец уходит на службу, а мать - на рынок или в гости к подруге. Я приходил и бросал камешки ему в окно, а он отпирал мне дверь. Тайком приводил меня прямо в кухню - святая святых его напыщенной матушки - и я думал, что она сказала бы, если б узнала, и видел свои грязные следы на её любимых уродливых половиках, и веселился - гадко и мстительно веселился. А потом он приводил меня к себе в комнату - светлую, аккуратненькую, всегда такую прибранную комнатку - и давал свои игрушки. Я не раз их ломал - специально, напоказ ломал, и смотрел, что он скажет. А он смотрел и задумчиво улыбался - как улыбается и сейчас, сидя над траншеей среди грязи и дыма, беспечно показывая спину ничейной земле.
Интересно, знает ли он, как я ему завидовал?
Интересно, знает ли, что я всегда его использовал?.. Его детское гостеприимство, его игрушки, его сигареты, его дерьмовый идеализм?
Ох, но как же хочется курить.
- Слушай, Сван, - зову его я.
2. Сван
Чёрт подери, как же я рад выбраться, наконец, из этой проклятой, душной, мрачной траншеи. Как же надоело без конца копошиться в земле, как слепой крот.
Здесь, наверху, дует вольный прохладный ветерок и так приятно овевает шею и затылок. Всё чешется; всё без конца чешется уже вторую неделю, и это сводит с ума. Нет, я не шучу. На прошлой неделе один парень обезумел - от чего, я, конечно, не спрашивал: от грязи, от темноты, от обстрела... может, от всего сразу. Он успел убить троих, и заломать его так и не удалось. В конце концов он получил пулю в голову. Пуля от своих, вот вам ирония военного времени.
Наверху мне легче. Поэтому я частенько сюда выбираюсь - то есть каждый раз, когда лейтенант не смотрит, потому что он, знаете ли, за такое по головке не гладит. И где-то я его понимаю - вольный воздух для дисциплины вреден. Да и опасно это, если уж совсем откровенно. Даже сейчас я чувствую мерзкий такой холодок на затылке, будто к самому основанию шеи кто-то прижал ледяной пятачок и так и держит, пока это место совсем не онемеет. Там ничейная земля, за моей спиной, за ненадёжной преградой из спутанной "колючки", которая больше мешает, чем защищает. Ничейная земля - считай, враждебная. Но почему-то спину я предпочитаю подставлять тем, дальним.
Что-то шевелится в траншее, и я опускаю глаза почти с высокомерием. Когда долго пробыл там, внизу, здесь чувствуешь себя почти что в раю.
Да это же Карл, Господи, помилуй, - лежит, прикрытый грязным одеялом. Понять, что это он, а не холмик осыпавшейся земли, можно только по щётке рыжей шевелюры: ни лицо, ни одеяло по цвету не отличаются от окружающего пейзажа.
Выглядит Карл хреново.
- Слушай, Сван, - говорит он негромко. В ровном шорохе мышиной траншейной жизни его не слышно, но я читаю по губам.
- Сигарета есть?
Мог бы и не спрашивать. Для друзей всегда есть, стоит пошарить поглубже в карманах. Этому научил меня Карл. Курить он меня, кстати, тоже научил. В маленькой тесной комнатке, которая была для меня, семилетнего, болезненного, нелюдимого, миром, особо не спрячешься: для взгляда от двери - острого и зоркого - ты весь на виду, как муха на стекле, как заключенный в камере. И всё, что ты делал, тоже.
Мы садились на подоконник, плотно задёргивали шторы, чтоб дым не шёл в помещение, и уже там доставали папиросы - неумело свёрнутые, помятые, все в каких-то странных крошках, в изобилии водившихся в надорванном грудном кармане Карлова комбинезона. Тот был явно пошит на взрослого мужчину; штанины Карл, не особенно стараясь, неровно отрезал ножницами; отрезал, как я понял, уже несколько лет назад, и за это время они стали коротковаты.
Здесь мы не только курили: здесь, как метко заметил однажды Карл, мы - фактически - находились вне моей комнаты. Стоило только посильнее выдвинуться наружу, упереться ступнями в жестяной козырёк под нижним краем окна и выставить вперёд колени, держась на узкой полоске подоконника, как на жёрдочке. Если ты почти весь снаружи и совсем чуть-чуть внутри, объяснил мне Карл, - значит, ты, считай, весь снаружи. Логика.
Что такое логика, я тогда не знал, но ему я поверил сразу.
Я был третьим ребенком, поздним. Родился, когда в семье уже был Старший Сын - он как раз уехал учиться - и Мамина Дочка. Их заводили, чтобы было кем гордиться и хвастаться на службе, в гостях и на крыльце воскресным утром. Для иллюзии, что ты что-тосделалдля будущего. А я был из тех детей, которых усталые, удовлетворённые, с успокоенной совестью родители заводят "для себя". А по факту - непонятно для чего.
Тряслись надо мной всегда больше, чем над ними: говорят, я был слабым и постоянно болел. Только никто так и не понял, чем именно. Меня кормили по часам. Не помню, чтоб мама хоть раз задержалась: она всегда тихонько толкала мою дверь краешком подноса точно в семь утра. А потом - в половине второго и, наконец, - в семь вечера. Когда я как-то раз задержался на занятиях - по-моему, заставили отскребать резинку с учительского стула - она позвонила в школу и устроила им там такой скандал, что на резинку махнули рукой. У меня ведь режим, и это очень важно.
Мама заходила и толкала дверь подносом - всегда в одно и то же место. Толкала совсем легонько, но всё же со временем я нашёл на двери продолговатую вмятинку, похожую на сощуренный глаз. Потом вмятинку закрасили, но я все равно нащупывал её пальцами.
Когда я вышел из нежного возраста, меня совсем перестали замечать. О нет, у меня всегда была пища - здоровая, питательная и совершенно бесцветная. Подавалась она всё так же по часам: это, как мне объявляли, полезно для моего организма. Была одежда - в основном тёплая, мягкая, напоминавшая мне почему-то больничную пижаму. Были дорогие игрушки. Если подумать, эти игрушки я видел чаще родительских лиц. Я злился - да, чёрт подери, я до смерти злился - на отца, на мать, на машинки, и солдатиков, и мягких медведей. Игрушки я ненавидел особенно - потому что они, бессловесные, ничем не могли себя защитить. О, как же мстительно я радовался, когда отдавал их Карлу, а потом смотрел, как он их разламывает, жжёт или расплавляет на горелке - в общем, развлекается в меру своего немудрёного понимания. Судя по выражению восторга на его чумазом лице, он тоже этим искренне наслаждался.
В общем, обходился я родителям недёшево; вскоре маме пришлось тоже найти работу, хоть у неё разрывалось сердце при мысли, что она оставит меня дома без присмотра. К тому времени, я уверен, у них уже зародилось подозрение, что я попал под дурное влияние. Я не помнил всех своих мелких оговорок, всех колебаний там, где примерный ребёнок колебаться бы даже не подумал; короче, к моему девятому году они уже знали - хотя смущённо, как будто о сифилисе, молчали - о моём ужасном недуге Собственного Мнения. Как они ломали головы, где я умудрился подхватить эту заразу - не в школе же?! а если в школе, то что делать?.. Каждый вечер я ощущал эту муку в дыму отцовской трубки, в нервном стуке маминой ложечки. И думал о Карле.
Так как изъять меня из школы оказалось не по средствам, ко мне приставили охрану. Плевать, каким дурацким эвфемизмом её называли - няня, гувернантка или ещё как. Охрана и есть - с той же каменной статью и железным голосом. Уже с первого объятия, призванного меня к ней расположить, я испугался до ужаса. Грудь у нее была совершенно, нечеловечески твёрдая. Меня часто обнимали в детстве сердобольные дамочки, и поэтому я знал, насколько это неправильно. Неестественно.
Это сейчас смешно. А вот каково было мне восьмилетнему оставаться в пустом доме с холодным автоматом... Конечно, я сразу представил, что в её квартире вместо десятка кошек обитают сложенные аккуратной горкой детские черепа - сложенные с той же маниакальной опрятностью, с какой она заставляла меня складывать рубашки... Неизвестно, как этот постоянный ужас отразился бы на моём здоровье, если бы Карл, в его обычной безапелляционной манере, не заявил мне однажды, что это чепуха на постном масле. Ему я просто не мог не поверить.
Маленьким я никак не мог понять, как же к ней относился Карл. Я был уверен, что он ненавидит её, потому что я её ненавидел. Как можно иначе - ведь он был мне другом!.. Я просил его придумать для неё наказание - и он придумывал, усмехался, с азартом подготавливал, а я смеялся, сморщив лицо немного смущённо, в извечном детском страхе громкого шума, падения и разрушения любого хрупкого предмета, за которым неизбежно следуют тяжёлые шаги и нарастающий суровый рокот взрослого голоса. Я злобно радовался няниным крикам, и взвизгам, и удручённым стонам; Карл тоже улыбался, но, мне кажется, совсем не тому.
Теперь-то я понимаю, что она ему нравилась. Грузная, плечистая, шумная, совершенно непереносимая для тихого ребёнка вроде меня, для него она, вполне возможно, казалась идеалом материнства. Ведь других у него не было.
3. Карл
Я всегда знал: если кому и положено выжить в этой мерзкой, осклизлой, закопчённой мясорубке, - это будет Сван. Если уж не он, то нам, простым смертным, и подавно конец.
На фронт он записался добровольцем. Ему тогда восемнадцать было. А вечером пришёл преспокойно в бар - мы часто там встречались, когда он прогуливал занятия, я долго его ждал и уже успел изрядно набраться - и всё выложил. Сейчас думаю: будь я тогда трезв, может, стукнул бы как следует по столу и спросил его: да ты, мужик, спятил?!
Он бы, конечно, не испугался - не таков он. Пожал бы плечами, или поправил очочки свои - честно скажу, бесят меня эти его очочки! - и сказал что-нибудь в своём обычном духе. Или - ничего бы не сказал.
А вот я бы в ответ...
...чёрт, ну и холодно становится. Даже с куревом. Солнце уже заглядывает в траншею, да только совсем не греет. А у меня ноги в ботинках занемели. Сейчас бы к нам в блиндаж, избавиться от проклятых ботинок - и пятками к печке...
...попросить, что ли, у него ещё сигарету? Этот даст, не сомневайтесь.
В общем, что гадать, как бы случилось, будь я трезв или вскочи у меня прыщ на заднице. В тот день я подумал, что с этим белобрысым парнем у меня была удача. А отпущу я его - тут-то удача и сплывёт. А война - ну что война-то?.. там поглядим.
Собственно, вот я и здесь, в этой вонючей траншее, и сам воняю почище неё. И всё ещё жив, между прочим - не всем так повезло. Значит, работает моя удача!
...На призывной пункт мы явились, конечно же, вдвоём. Дядьке за нелепой школьной, утащенной откуда-то партой чем-то не понравились наши имена - начал орать на нас, говорить, что издеваемся. Смеяться в таких случаях никак нельзя, только хуже сделаешь, это я с детства знал. Вот и не смеялся, и на Свана тайком не зыркал, хотя очень хотелось. Дядька-то хоть и громкий, но плюгавенький. И куда такому в армию, думалось мне. Вот бы вместо этого дядьки - её, ну, Сванову гувернантку, то есть; там и стать, и голосище, да и силы побольше.
Интересно, где она сейчас и что поделывает?..
Зря подумал - улыбаться захотелось ещё сильнее. После того случая на крыше я всегда улыбаюсь при мысли о ней. Не могу иначе. Интересно, о чём думал Сван? Я как-то так его и не спросил.
...Не скрою, воровать мне приходилось, но форточника из меня не вышло - быстро вырос, и для такого ремесла плечи мои оказались широковаты. А вот навыки лазания по крышам никуда не делись, вот я и болтался там время от времени, не зная особенно, куда их применить.
Впервые я заметил Свана именно с крыши соседнего дома - тот был ниже на пару этажей, и со своего насеста мне ничего не стоило заглянуть через узкую улочку в его окно. Прямо ему в лицо. Он подолгу торчал на подоконнике, и я всё ждал, когда он меня заметит. На второй день подумывал швырнуть в него камнем - и так жара, скучища, а этот ещё и замечать не хочет, даром что целый вечер штаны на подоконнике просиживает. Ночью я не поленился, порыскал вокруг его дома, разведал подходы к крыше, к карнизам и уже назавтра постучал к нему в окно. Так и познакомились, в общем.
Не скажу, что в тот день забрался наверх совсем уж без цели. Я знал, что не застану Свана - тот был в школе, и легче было бы его перехватить по дороге эдак через часок. Вообще-то дом в этот час должен был быть пустым: взрослые ушли ещё с утра пораньше, а она уже должна была закончить уборку, аккуратно запереть дверь и тоже уйти - за покупками.
Я знал, как открывается окно. Думал ли я застать дом пустым, залезть внутрь и обокрасть их? Может, и думал, хотя путь для этого я выбрал странный: крыша соседнего дома была куда ниже; хоть улица и узкая, а не перепрыгнешь. Перебраться в окно можно было бы разве что по крепкой длинной доске, какие запасают заранее, лучше всего ночью... Никакой доски я не припас, просто влез туда и стал смотреть. Как будто знал, что именно в этот день что-то её задержало.
Сван как-то раз поведал мне, тихонько и с пунцовыми ушами, что грудь у неё совсем твёрдая, как будто фальшивая. Может, я надеялся увидеть, как она её снимает, а потом сказать ему и посмотреть, какого цвета у него станут уши. Но не довелось.
Оказывается, твёрдыми были фартук, накрахмаленный до состояния листовой жести, и платье из дрянной немнущейся ткани. А под ними, оказывается, она совсем другая.
Я так и не рассказал Свану про этот случай. И почему-то не жалею.
4. Сван
Думаю, и ежу понятно, от кого и от чего я бежал в армию. Загвоздка вот в чём: когда я понял, насколько неразумно такое бегство, было уже слишком поздно.
Без Карла я бы не выжил. Я никогда с ним об этом не говорил - дурацкий вышел бы разговор. Только перед каждой атакой, когда тяжелеет воздух и заставляет невольно пригибать голову, я, глядя в землю и не видя её, жалею, что так и не сказал ему спасибо. А после каждый вечер сижу, скорчившись, греюсь понемногу, дышу в кружку с чаем и молчу. Опять.
Родители исправно шлют на фронт посылки - некоторые из них меня даже находят. Наверно, им совестно там, в городе, когда я здесь и нельзя проследить, чтоб я вовремя вымыл уши. Нет, не такая уж я неблагодарная сволочь, какой могу показаться, - я пишу в ответ, даже с неподдельной радостью.
Я могу понять нездоровый интерес, который здесь вызывают посылки. Почти как в тюрьме, вот вам ещё одна ирония. Их содержимое прячут, выпрашивают, им делятся, меняют или потихоньку продают. Мне менять нечего - мне ничего не нужно, кроме разве что мимолётной признательности Карла. Курить и есть тоже не очень-то хочется. И вот по вечерам или ночью, когда никто не видит, я откупаюсь сигаретами и печеньем от памяти о пуле или осколке, которые Карлу удалось одурачить, как в детстве мою монументальную няню. Которые иначе должны были найти меня. Откупаюсь так, как будто это равноценный обмен. В общем, я тот ещё прожжённый барыга, учитывая, за какой бесценок откупаю свою жизнь.
...На призывной пункт мы явились, конечно же, вдвоём. Тот кислый мужик за столом, выволоченным из школы, сначала решил, будто мы над ним издеваемся. Сейчас думаю: с Карла бы сталось изобрести и такую шутку, если б наши родители не придумали её раньше нас. Мой отец всегда был помешан на преемственности, и его отец, судя по рассказам, страдал тем же, вот я и унаследовал вместе с велосипедом, старыми санками и никудышным зрением ещё и изрядно поношенное имя. Насчет Карлова отца сказать ничего не могу, возможно, у него просто не хватило фантазии.
Карл говорит, что мне б офицером быть. Мол, у офицера и паёк побольше, и ботинки казённые получше, да и вообще. Спорю, что про это "вообще" он ни черта не знает - он и описать-то его как следует не может, передёргивает плечами. А я вот знаю. И ни за что ему не скажу.
Месяц назад был у меня разговор с капитаном. Вызвал он меня одного; темно было, печка слабенько горела, только и видно, как бумажки на столе шевелятся, и половину капитанова лица видно. Он стоит сбоку от стола, на бумаги поглядывает.
Прочитал я, говорит, про ваши тактические навыки. Это прямо у вас в крови. Небось, из семьи военных?
Да каких там, отвечаю, военных. Книжный червь, сын книжного червя. Если бы не война, вообще бы от книжек не оторвался. Неточные у вас, господин капитан, разведданные.
Мне это показалось ужасно остроумной шуткой.
Ну что ж, говорит он. Значит, дело всё во врождённых способностях. Сама судьба тебя, парень, выбрала, и разбрасываться таким даром грешно.
Шаг вперёд делает и по плечу меня хлопает - помещение крохотное, и так друг другу в лицо дышим.
Такие хорошие парни, говорит, нам очень нужны.
Мне нужны, понимаешь?
А рука его тем временем сползла с плеча мне на талию - тоже одним мягким шагом.
...До сих пор думаю: по какой именно причине я отказался? Сам себе удивляюсь. Женщин, если вспомнить, у меня никогда не было. Раньше думалось - родители узнают, потом думалось - не до того. Глупость какая; всё это время я кормил себя отговорками.
Он совсем не был мне противен. Может, это я ханжа?.. может, наше семейное ханжество потихоньку просочилось в меня, пока я не сорвался с семейной ветви и не укатился куда-то в грязную осеннюю лужу?..
Кто теперь знает. Я сказал нет, прежде чем успел что-либо подумать.
Ну и дурак ты, плюнул мне вслед капитан. Дураком и помрёшь.
5. Карл
...Если подумать, война очень похожа на попойку. Можете мне поверить, опыт у меня есть - теперь уже и в том, и в другом. Если просыпаешься с утра с дурнотой, тяжёлой головой и дырой в памяти - вот как я сегодня, - значит, тебе ещё повезло. Мог бы и вообще не проснуться.
Как я удирал по крышам от Сванова дома - и как только шею не свернул, растяпа?! - помню, как будто вчера было, хоть и сколько лет прошло. А вот как мы выбирались вчера... вот тут как отрубило. Оно всегда так. Какие-то разрозненные события начинают возвращаться к тебе где-то в середине дня, по одному, в совершенном беспорядке. Иногда это очень, очень важные вещи; вспомнишь и вздрогнешь: вот как я всё утро жил - и совсем про такое не помнил?! Один парень в лазарете день пролежал и только к закату вспомнил, что у него руки нет - срезало начисто. Пока сигарету не раздобыл, ни сном ни духом; и только когда рукой прикурить потянулся... правой-то.
Вот сейчас я, наконец, начинаю вспоминать, как Сван спас мне жизнь вчера.
Всё началось с того, как лейтенант Рикер погиб. По крайней мере, с этого началось всё дерьмо. Нам говорили, город будет пуст, да только в пустых городах некому стрелять по тебе сверху, вот что я скажу. Словом, как всегда бывает, на инструктаже вроде гладенько, а на деле всё покатилось к чертям; я к этому уже привык, даже слушать их особо перестал.
После этого старших у нас под рукой, считай, и не осталось. Нет, можно, конечно, было бы попытаться пробиться до лагеря и до капитана и спросить у него совета. Мол, слушайте, капитан, у нас тут полное дерьмо, да, и мы бросили выполнение боевого задания, подставили противнику зады, чтоб спросить: может, будут ещё какие приказания? Потому что без приказаний мы никак не можем, нет. Да, капитан, тут ещё одно дело, не знаем даже, как сказать... мы тут самую малость умерли, пока к вам добирались. Так точно, все до единого.
Смешная шутка, да? Вот и я думаю, что не смешная.
В общем, если кто думает, что стрельба это самое худшее было, - нет, куда там. Самое начало.
Словом, оказалось, что бежать вглубь города - тоже та ещё идея. Мы пропустили Мейера вперёд, думали, прикроем от огня. Но получилось, он-то первым и подорвался.
Весь грёбанный город оказался заминирован. Весь, без дураков! Ну, или все проходы, ведущие от огневой точки. Но для нас разницы не было: мы так и так застряли.
В результате ситуация сложилась самая дерьмовая: сидим мы под стеной дома, как тараканы под плинтусом: ни туда, ни назад. Ни плана действий, ни лейтенанта, который мог бы состряпать новый план. Ни сапёров.
Нам нужно преимущество, сказал Сван. И на меня посмотрел.
Ни в один дом было не войти: двери они неспроста позакрывали, аккуратно так. Дёргать ручки самоубийц не нашлось. А вот про пожарную лестницу они вполне могли забыть. Они ведь не я.
Смотрю - а лестница как раз на нашей стороне дома. Повезло, стало быть.
...Скажу прямо: в тот раз подвёл нас обоих я. Ведь знал же, что это для нас, скорей всего, путь в один конец. Мало ли что там наверху. Преимущество может и боком выйти.
Вылезти из минного колодца мы вылезли, но сразу оказались на одной линии со стрелками. Чёрт знает, как они умудрились так незаметно устроиться на крыше, затащить всё это. Преимущество наше со Сваном на этом закончилось; осталось либо нырять в укрытие, либо бежать, и бежать пошустрее. На соседнюю крышу; куда-нибудь. А укрытия не было, тут нам как раз и не повезло.
А Сван... просто удивительно, сколько всего он успевает увидеть, пока я занят делом, увидеть этими своими прозрачными глазами, в очках своих вечных. Что в доме разрушено, да кто тут недавно был, да как далеко наши позиции, да как далеко противник. Куда они пойдут, каким путём. Навестят ли нас сегодня самолёты. Странно, что он, любимый мамин сыночек, схватывает все эти вещи лучше меня, а ведь я жил на улице. Иногда я думаю, что война ему подходит - думаю и передёргиваюсь: это надо ж такое подумать.
Ему б офицером быть. Наверно, к этому времени уже и был бы, если б ему не было на офицерство глубочайше наплевать - так же, как на школу, университет, оловянных солдатиков и сигареты. В нашей паре он главный, это я хорошо уяснил. И мне не стыдно его слушаться. И кому хочешь не стыдно сказать, что - слушаюсь. Особенно когда он вот так на полсекунды твердеет лицом - а потом кричит.
Доска, Карл. Вон она.
Просто поразительно.
Может, мы без проблем бы выбрались тогда, если б я не взял с собой Хильдур. Хреновая была идея; мы-то со Сваном давно на крыше свои, а вот для неё это в новинку, да и, что говорить, тяжела она на подъём и не то чтобы проворна - не из того она сплава. Прямо вылитая тёзка, в честь которой названа. А доска хлипенькая оказалась, и вдвоём с ней нам несподручно.
Только вот оставить Хильдур мне - всё равно что свою бабу в беде бросить. Совсем нехорошо.
А Сван уже доску подтолкнул, на соседнюю крышу перекинул, которая наискосок. И догадался же: туда им стрелять трудно, а нам, значит, фора. Как догадался, кто его знает; и как бежали, не помню. А дом за спиной... Хм, а с домом-то что случилось?.. Ничего, полежу, в голове прояснится - может, это тоже придёт.
...А он сидит себе на краю и будто бы ни на кого не смотрит.
6. Сван
...А вот на крышу за Карлом я увязался зря. Глупая, мальчишеская выходка, вполне достойная меня-семилетнего. Крыша всегда была и осталась Карловой вотчиной, он её знал как облупленную. Он её чувствовал почти звериным чутьём - где лестница проржавела, где после дождя скользит черепица, куда ставить ногу, а куда ни в коем случае не соваться. То, что одиннадцать лет назад он на спор затащил меня туда и я не свалился, не свернул шею и даже осмелился залезть ещё, - ничего не изменило. А я этого не понял, решил, опьянённый, что вот так, разом, стал на этой обманчивой равнине своим.
Крыша - она поопасней болота. Особенно в войну.
Я понимал - видел - что Карл всегда, каждый раз, когда мы поднимаемся наверх и пока не спустимся на землю, вполглаза приглядывает за мной. А эти его полглаза нам с ним теперь позарез нужны. И я помогал как мог, понадеявшись, что два моих глаза - слабеньких, подслеповатых, только бумажки за столом в лупу разглядывать - могут вместе сойти за эту заветную половину.
Неожиданно для меня это оказалось привычным. Как я уже говорил, меня часто не замечали - мальчиком я был тихим и молчаливым. А я вот учился замечать всё, особенно когда познакомился с Карлом. Он же сам поначалу ржал во весь голос над моей беспечностью - оказывается, он дня три за мной наблюдал перед тем, как плюхнуться на подоконник прямо перед моим носом. А я-то, растяпа, и не заметил слежки.
И я стал приглядываться. Родительские шаги в коридоре. Звон посуды на кухне. Время, когда они уходят, приходят, ужинают, разговаривают, когда обычно заняты друг другом или одним из своих "взрослых" споров. Время, когда мать начинает задумываться, не прибраться ли в моей комнате.
Родители оказались людьми чрезвычайно предсказуемыми, и я всегда загодя прятал свои маленькие обличающие секреты. С няней стало куда сложнее - её-то и стоит благодарить за то, что я рано научился поистине военным хитростям. А Карл ещё удивляется моему чутью на опасности.
Мне следовало прислушаться к этому чутью вчера. Но я доверился логике.
По нашим разведданным, городок должен был быть оставлен. Руки поотрывать тому, кто впарил нам эти данные. Рикер шел впереди с сапёрами; после засады удалось вытащить только Мейера. И тому были рады; недолго, правда.
Те стрелки думали, что заперли нас - ни пути вперёд, ни назад, ни в домах не укрыться, да ещё и без командования нас оставили. Хорошо поработали, не спорю; вероятно, рыбку покрупней нас ждали. Да только есть одна загвоздка: мыслят они до сих пор в двух измерениях. А мы с Карлом - в трёх.
Нам нужно преимущество, сказал я ему, озвучив то, что он, без сомнения, уже и сам знал.
Надо было пустить с ним кого половчее. Но я и думать об этом не мог - мы же с ним команда. Крышная команда. Всегда вдвоём. Н-да, как это я мог упустить из виду момент, когда игры закончились.
Наверху я сразу увидел доску - глаз у меня, как я уже сказал, с детства на мелочи тренированный - и больше ни о чём не думал: знал, что Карл с Хильдур меня прикроют. Он думает, я не знаю, как он назвал свою винтовку. Ну, а я... что я. Молчу. Не смеяться же над ним из-за этого.
Он толкнул меня вперёд первым - чтоб видеть мою спину. А потом...
...потом он не успел.
7. Карл
Знакомо шуршит земля над самым ухом - кто-то подходит, кто-то из своих. Спокойно идут, ровно - значит, опасности нет, можно ещё покемарить...
Подходит, заслоняет свет; кто - не видать. Второй, слева за его плечом, оглядывается за край траншеи. Всё, думаю, закончилась Сванова лафа, сейчас прогонит.
Но нет, не прогоняет. И честь не отдает, что странно: после вчерашнего Свану, небось, новое звание дали... новенькое; блестящее, как будто только с монетного двора...
Медленно, однако, новость расходится.
Каска без лица ворочается надо мной в хилом дневном свете.
- Ну что? - спрашивает. - Этого туда же?
И ни здрасьте тебе, ни как дела... Отмороженный какой-то. Впрочем, не он тут первый такой. Наклоняется ко мне, шею трогает, лицо трогает, сопит. Тоже мне доктор. Кивает другому:
- Бери.
Ну, это уж совсем ни в какие ворота, думаю. Я вам живой человек или мешок с картошкой?! Носилками пользоваться не учили, говорю им, такую вашу мать?!
Да только не выходит - сказать им. Только Сван оборачивается, смотрит сочувственно. По губам, видно, прочёл. Слабоват у меня голос стал, значит, совсем худо дело. Сам себя - и то не слышу.
Ну скажи хоть ты им, говорю. Тут над человеком издеваются, чего ты лыбишься-то?!
Молчит. Улыбается. Уши, волосы солнышком просвечены. И колючку вдоль траншеи сквозь него видно - чёрную, корявую на фоне светлого неба.