Знойным июньским днем, слушая стрекот кузнечиков в прожженной солнцем траве на заброшенной деревенской лесопилке, что стоит прямо у подножия крутой меловой горы, я, прикрывая голову от палящего солнца большим листом лопуха, убил человека.
Пятью днями ранее ничто не предвещало беды. Воскресным утром мама велела мне умыться ледяной колодезной водой из жестяного ведра, разделила завитки волос на прямой пробор, посадила в центр кухонного стола, на котором возвышался сдобный яблочный пирог, и под нестройный хор голосов домашних мы отпраздновали мое восьмилетие.
Отец похлопал меня по плечу, а мама торжественно вручила деревянное ружье, о котором я мечтал уже больше года. Тогда вся моя недолгая, беспечно-счастливая жизнь казалась большим и сладким сдобным ломтем, который можно есть медленно, с наслаждением, растягивая и смакуя каждый кусочек, зная, что изумительного лакомства на твоей тарелке еще очень и очень много. Подумать только, счастье было таким очевидным! И, подставляя помятые со сна щеки первым ласковым солнечным лучам, я мог, ощутить его в полной мере - привилегия, доступная, увы, не каждому взрослому.
Кто знает, сколько беспечных дней я провел бы на нашей оккупированной репейником и бурьяном даче, играя с соседскими мальчишками в разведчиков, стреляя из деревянного ружья в вальяжных петухов, качаясь на папиных коленях и попивая теплое, пахнущее свежескошенной травой молоко, если бы вчера меня не угораздило забраться на старую лесопилку в поисках клада.
В том, что добрую сотню лет назад лихие разбойники под предводительством резвого атамана припрятали в нашей деревне сокровища, я был уверен с того момента, когда родители, выкупив ветхий, покосившийся от времени домишко, на два летних месяца перевезли в него свои нехитрые городские пожитки и нас с сестрой.
Жаркими душными вечерами, когда в домах напротив зажигались первые огни и над хвойным лесом по ту строну реки краснела тонкая полоска заката, я неспешно прогуливался по округе, самозабвенно отыскивая малейшие признаки зарытых в землю сокровищ. Однажды удача вроде бы улыбнулась мне. В неглубоком овраге, на самом конце поля, засеянного картошкой, я обнаружил ровный, тщательно утрамбованный не то лопатой, не то подошвами чьих-то сапог пласт земли, местами поросший сорной травой и терпкой полынью. Сбегав домой за железным совком, в который мать ежедневно сметала набивавшийся по углам избы сор, я принялся что есть силы перекапывать землю, выдирая с корнем полынь и с опаской озираясь по сторонам - не хватало еще, чтобы одиноко бредущие с перрона дачники разгадали мой план. Но никто не обращал на меня внимания. Через полчаса усердных раскопок на дне оврага я разочарованно воткнул в землю облепленный комьями сырого чернозема совок - кладом здесь не пахло. Зато я отчетливо ощущал запах отцовского кожаного ремня, которым мама будет охаживать меня после ужина, когда увидит, во что я превратил ее новую хозяйственную утварь.
К следующему походу за кладом пришлось готовиться более тщательно. Из покрытой пылью и плесенью книги про пиратов, забытой бывшими хозяевами дома на чердаке выяснилось, что поиски нужно вести строго по карте. Я хлопнул себя по лбу. Ну конечно же! Карта! Какой же олух пойдет искать сокровища, не имея на руках точного указания широты, долготы и необходимого количества шагов до тайника?
Тем же вечером из толстой школьной тетради старшей сестры я вырвал несколько чистых листов, на которых впопыхах набросал очертания местности. Сделать это не составило никакого труда, потому что вся деревушка состояла из двух десятков бревенчатых домишек, дюжины скособоченных сараев, поля, засеянного картофелем, подсолнухом и бурьяном, а также извилистой речки неподалеку от глухого елового леса, да заброшенной лесопилки, рядом с которой старик Егорыч приноровился пасти деревенскую скотину. Подумав хорошенько, я решил добавить к уже имеющемуся ландшафту бескрайнее бушующее море, несколько необитаемых островов и древний полуразрушенный замок - для пущей солидности.
Ночью, когда родители уложили нас с сестрой спать, оставив гореть в комнате крохотный ночник, я вытащил из-под матраса смятую карту и спустя пару минут напряженных размышлений, хорошенько послюнявив затупившийся синий карандаш, поставил жирный крест в том месте, где неровным почерком старательно вывел: "лиссопилка". По моим расчетам, там был зарыт клад.
Утро следующего дня я провел уплетая за обе щеки пышный яблочный пирог, купаясь в ласке домашних и поздравлениях забежавших на чай соседей. А пять дней спустя, когда в моем школьном рюкзаке накопилось достаточное количество засушенных кусков белого хлеба и папина фляжка наполнилась до краев холодной колодезной водой, я засунул карту в задний карман холщовых брюк и тайком выскользнул за калитку, готовый в любую минуту столкнуться с приключениями.
Для того, чтобы добраться до лесопилки, карта мне не требовалась - весь маршрут я знал как свои пять пальцев. Но поминутно я убавлял шаг, озирался по сторонам, вытаскивая из кармана потрепанный тетрадный лист и внимательно разглядывал жирный крест в левом углу. Затем восторженно хмыкал и продолжал свое путешествие.
Через пять минут ходьбы по ровной проселочной дороге я был уже на месте. Засунув карту поглубже в карман, с видом заправского кладоискателя оглядел местность.
От заброшенной продуваемой ветрами лесопилки веяло безмятежностью и скукой. Подъездная тропинка укрылась травой, которая местами доходила мне до самых колен. На лицевой стене из белого кирпича виднелись две глубокие трещины, наспех замазанные цементным раствором. Крыши не было вовсе. Деревенские мужики давно растащили уцелевшие листы шифера. Я обошел здание кругом, касаясь ладонью шершавой и приятно прохладной поверхности кирпичей. На заднем дворе у подножия крутых меловых гор паслись четыре коровы. Одну из них, черную Маньку, любимицу нашей соседки бабы Никаноровны, я застрелил в прошлую пятницу из своего деревянного ружья, когда пастух Егорыч гнал свое стадо мимо наших окон. По всей вероятности, Манька ничего не смыслила в правилах игрушечной охоты. Потому что после обстрела продолжала спокойно ходить по деревне, отгоняя тощим хвостом наглых мух со своих боков. Вот и сейчас Манька лениво покосилась на меня хитрым глазом, не переставая жевать сочную траву и раздраженно дернула ухом.
"Эх, жаль, ружье осталось дома!" - подумал я и, вырвав с корнем лист пыльного лопуха, прикрыл им нагретую солнцем голову.
Придерживая лопух левой рукой, я поднял голову вверх, щурясь и мигая от нестерпимого яркого света. Там, высоко-высоко, висела в голубом небе густая вата облаков. Где-то совсем рядом отрывисто тявкнула собака, рыкнул мотор отъезжающей машины. И снова мир наполнился убаюкивающей тишиной. Только кузнечики продолжали стрекотать на свой манер весело и звучно. Насмотревшись в небо, я прикрыл веки ладонями и стоял так неподвижно, пока перед глазами не прекратили плясать цветные круги. И тут где-то позади меня послышалось тихое, надрывное: "Ох..."
Я задержал дыхание, боясь пошевелиться, ощущая как по спине заструился прохладный пот. Лопух соскользнул с затылка и коснулся пожухшим краем моей правой щеки. Какое-то время я осторожно прислушивался. Затем принялся озираться по сторонам. Никого. Только разморенные полуденным зноем коровы, монотонно жующие розовый клевер. Я облегченно вздохнул и потащил за краешек тетрадный лист-карту из заднего кармана брюк, но тут новое "ох", еще более тревожное и отчетливое, разбудило тишину, заставив сердце сжаться в ледяной комок. Кто-то лежал в кустах боярышника.
"Ну вот и приключения", - подумал я и отступил два шага влево, туда, где виляла узкая тропинка, ведущая на проселочную дорогу. Мысль о побеге была такой соблазнительной, что все сокровища мира в одно мгновение поблекли в трепетавшем от страха сознании. Но какая-то невидимая цепкая рука продолжала удерживать меня на прежнем месте. А что если на цыпочках подкрасться к кустам и взглянуть на охающее существо? Забыв об осторожности, подгоняемый острой пикой любопытства, я оторвал ноги от земли и двинулся вперед.
Верхушки кустов едва колыхались. Я скрестил пальцы на обеих руках, отгоняя прочь нечистую силу, и стиснул зубы, пытаясь унять дрожь.
Трава вокруг куста была примята, как будто кто-то долго и усердно ходил по ней взад-вперед. Удивительно, как тихо было вокруг в ту минуту, когда я трясущейся рукой раздвигал упругие ветки боярышника. Даже сверчки смолкли в настороженном изумлении. Сосредоточенно вглядываясь в тень кустов, я различил очертания грязного рваного кроссовка с развязавшимся шнурком. Кроссовок плавно переходил в худую волосатую ногу с закатанной до колен штаниной. Я с ужасом облизал потрескавшиеся губы - в двух шагах от меня, прикрывшись ветками боярышника, лежал человек.
- Эй, - шепотом позвал я незнакомца. - Ты кто?
В ответ раздалось невнятное мычание. Из кустов рядом с моей правой ногой вывалилась и безжизненно упала на землю толстая грязная кисть с обгрызанными ногтями. Я взвизгнул от неожиданности и отскочил прочь. Человек пошевелился. Как завороженный я рассматривал его взлохмаченную голову с застрявшими репьями в немытых волосах и морщинистое, покрытое щетиной, синюшное лицо. Из груди вырвался вздох облегчения и разочарования одновременно - жуткое существо в кустах оказалось деревенским пастухом Егорычем.
Его бледная, обвислая щека покоилась на сырой земле. Глаза Егорыча в обрамлении редких рыжеватых ресниц были крепко закрыты. По багровому веснушчатому носу полз черный муравей.
Человек, лежащий на заброшенной лесопилке совершенно не сочетался с голубеющей небесной гладью и пьянящим запахом полевых цветов. Мертвенно-бледное лицо, грязные, расшнурованные кроссовки и муравей, деловито ползущий от пухлого носа к взъерошенной брови пастуха, пробуждали в моей душе и жалость, и нестерпимую брезгливость.
"Пить... жарко...я тоже хочу пить", - роились, беспорядочно кружа в моей голове, обрывки мыслей.
Что будет, если я не принесу ему пить? Он умрет? Конечно, умрет, он уже почти труп - такой бледный. А как он это сделает? Ему будет больно? Как вообще умирают люди?
Любопытство подавило страх. Я молча стоял в двух шагах от большого неподвижного человека, раскинувшего в стороны костлявые руки.
Солнце клонилось к закату, купая деревню в желто-красных бликах, когда я перестал слышать хриплое дыхание пастуха. Его голова покоилась в траве, нос жирным красным пятном выделялся на бледном сморщенном лице. Обычное старческое ничем не примечательное лицо спящего человек. Но я-то знал наверняка, что он умер, ведь я так и не принес ему воды.
Колени предательски задрожали, желудок неприятно свело, и к горлу подступила тошнота. Не помня себя я бросился прочь по извилистой дорожке. Домой. К папе. К ласковым маминым рукам. К теплой подушке и коровьему молоку. Подальше от страшного места.
- Где тебя носит весь день? - сурово сдвинула брови мама, накрывая на стол, когда я, взъерошенный и мокрый, появился на пороге. - Чай уже совсем остыл. Отец, вскипяти чайник. А ты не стой как приведение. Мой руки и садись ужинать. Небось опять ходил свой клад искать.
Я молча повиновался. Сменил грязную рубашку, вымыл и насухо вытер руки колючим полотенцем, поел вареной картошки "в мундире", посыпая пористый хлеб крупной солью, долго сидел на стуле, задумчиво качая ногой, пока мама убирала со стола тарелки. Потом пошел спать. Но долго не мог сомкнуть глаз. В голове моей метались мысли одна страшнее другой. Лесопилка, кузнечики, коровы, клад и он, старик Егорыч, холодный и мертвый, одиноко лежащий на мятой траве, широко раскинув длинные грязные руки с мозолистыми ладонями. Кажется, в ту ночь я плакал, укрывшись с головой одеялом.
Под утро, когда густые смолистые сумерки сменились серой предрассветной дымкой, я забылся коротким тревожным сном, сбив в угол кровати простынь и одеяло.
Меня разбудил мерный стук копыт по асфальтовой дороге, на которую выходили оба окна нашей детской. Очевидно, мать с вечера забыла закрыть форточку. И теперь, широко зевая и дрожа от утреннего холода, я прислушивался к звукам во дворе. Что-то плохое случилось вчера днем под ровный стрекот кузнечиков в сухой траве. Что-то сдавливало сердце, тревожило память.
"Вчера я убил человека!", - со стоном я опустил голову на подушку и заскрипел зубами. Но внезапно поднял ее снова и замер.
"Выхо-о-одила на берег Катю-ю-юша, на-а-а высокий бе-е-ерег, на круто-о-ой...", - глушил утреннюю тишину хриплый, надрывный голос.
Хлопнула чья-то калитка, истошно залаяла собака. Тягучая песня смолкла на полуслове.
Путаясь в полах ночной рубашки, я бросился на улицу.
Ветер студил живот и плечи, пальцы ног скрючились на холодных отсыревших за ночь досках крыльца. Солнце золотило бревенчатый забор, кривой колодец, папину спину у поленницы и проселочную дорогу, по которой вчерашний мертвец Егорыч гнал свое стадо на импровизированное пастбище у лесопилки. Стоя на крыльце сквозь широкие просветы в полусгнившем заборе я мог отчетливо разглядеть красное пятно его носа на опухшем синюшном лице.
Отец расколол надвое полено, одобрительно крякнул, глядя на свою работу и наставительно заметил:
-Простоишь тут еще пару минут и всю неделю будешь маяться насморком. Иди-ка быстро в дом! Ишь, вознесся ни свет, ни заря.
-Пап, а дед Егорыч-то живой, - недоуменно повел я плечом, чувствуя, как где-то внутри разливается по всему телу волна облегчения.
-Конечно, живой, - усмехнулся отец, готовясь расколоть новую чурку, - что с ним сделается?
Я в нерешительности замялся, сомневаясь, стоит ли поведать отцу о вчерашнем случае на лесопилке. Наконец, собравшись с духом, сказал, умалчивая о главном:
- Я вчера видел Егорыча. Он лежал под кустом на лесопилке, синий и мертвый.
Отец запустил топор в полено:
- Жаль старика, сопьется ведь, бедолага.
Я ушел в дом, хлопнув обитой клеенкой дверью, и с разбегу плюхнулся в кровать.
"Жив! Егорыч жив! Страшный человек под кустом боярышника был просто пьян. А теперь снова ходит по деревне и пасет своих коров", - шептал я.
Сквозь неплотно прикрытую форточку из палисадника доносилось звонкоголосое щебетание птахи. Деревня пробуждалась ото сна. Кутаясь в крахмальные простыни, я блаженно улыбался утру, но внезапно новые мысли притупили радость. Если бы Егорыч был не пьян, а болен? Я должен был ему помочь, но даже не пытался.
Значит, вчера на старой лесопилке из-за меня все-таки мог погибнуть человек?
Улыбка медленно сползла с моего лица.