В повести Пушкина "Гробовщик" ее заглавный герой, Адриан Прохоров, встречается с заполнившими его жилище... мертвецами, им же самим в разное время похороненными. Читателю эта встреча преподносится таким образом, как будто она происходит в действительности (разумеется - в сюжетной действительности вымышленного беллетристического произведения); естественно вытекает из описанных прежде вполне заурядных бытовых событий и стоит в одном с ними ряду; или наоборот, эти события - ставятся в один ряд, оказываются одной природы с этим невероятным, фантастическим происшествием.

Столь же естественна реакция персонажа, по договоренности с читателем - "реального", "живого" человека (а эта конвенция усугубляется Пушкиным глухим упоминанием в личном письме соседа семьи Гончаровых, некоего Адрияна, которому... выгодна свирепствующая в Москве осенью 1830 года моровая язва, то есть, очевидно, - тоже гробовщика), - на это сверхъестественное, превышающее возможности обыденного человеческого сознания столкновение:

"...Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего товарища, пристали к Адриану с бранью и угрозами, и бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, ПОТЕРЯЛ ПРИСУТСТВИЕ ДУХА, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств".

Потом, правда, выясняется, что сцена эта - просто-напросто ночной кошмар, привидевшийся гробовщику после обильных возлияний на именинах его нового соседа, немецкого ремесленника Готлиба Шульца. Но еще больше, чем эта сюжетная мотивировка, из бытовой, обыденной плоскости выводит эту сцену - ее СИМВОЛИЧЕСКИЙ характер.

Травестийные видения Страшного суда, последней апокалиптической битвы с силами зла ("басурманами") составляют основу происходящих в повести Пушкина фантастических событий. Поэтому их вереница и заканчивается - мотивом "ПРИСУТСТВИЯ ДУХА", мотивом его утраты...

Тот самый "отставной сержант гвардии", "Петр Петрович Курилкин", невежливое обращение с которым инкриминируется гробовщику его гостями - клиентами, представший в его видении ожившим скелетом, - "упал и весь рассыпался". Произошедшее с ним - зримое выражение того, что сказано было о случившемся тут же с гробовщиком Адрианом: "потерял присутствие духа..." Дух Святой - это то, что скрепляет члены Церкви, Тела Христова воедино и при утрате чего они тоже... падают и рассыпаются!.. В подобной шутливой манере в пушкинской повести зримо, наглядно (подобно образу огненных языков в Деяниях св. Апостолов!) преподносится важнейший догмат христианского вероучения.

Мы обратили внимание, что у знаменитого немецкого живописца Альбрехта Дюрера, мизансценически - точно так же, как у Пушкина в этой сцене, решена сцена Распятия. Гравюры из серии "Страстей Христовых" (так называемые "Большие Страсти", 1497-1498) пронизывает мотив равновесия, весов, и сложнейшая богословская проблематика наглядно иллюстрируется с помощью положения человеческого тела - теряющего равновесие, стремящегося его сохранить, поддерживаемого силой Святого Духа.

Ангелы по обеим сторонам Креста на гравюре Дюрера "Распятие" подставляют чаши под Кровь, изливающуюся из ран Иисуса. Чаши с жертвенной кровью Христовой - как две чаши весов. Причем мотив этот усиливается, благодаря тому, что один Ангел держит сразу две чаши в руках, старается сохранить равновесие между ними... Мы видим Богородицу, буквально, как Адриан Прохоров, готовую лишиться чувств, поддерживаемую учениками Христа (в одном из них Дюрер изобразил себя самого).

На предшествующей гравюре цикла - "Несение креста" мы видим Самого Христа, изнемогающего под ношей Распятия, несомого Им на Голгофу. Эта пластическая деталь и воплощает тот мотив "присутствия Духа", который мы встретили в кульминационной сцене "Гробовщика" (и тоже: гробовщика А.Прохорова, А.П., в котором А.Пушкин полу-шутливо, полу-серьезно изобразил... себя самого!).

"...И падшего крепит неведомою силой", - передается это мизансценическое решение Альбрехта Дюрера в стихотворении Пушкина о молитве преп. Ефрема Сирина. Благодаря этой детали у художника зримо представлено состояние самого Христа, изнемогающего под грузом пыток - и поддерживаемого силой Святого Духа!

Таким образом, мотив "присутствия духа" входит в совокупность художественных средств, с помощью которых Пушкин намечает в ночном кошмаре своего персонажа - очертания центральных событий Священной истории. О том, насколько принципиален был этот мотив, так невзрачно, с такой бытовой естественностью поставленный в пушкинском повествовании, - показывают его вариации, которые можно встретить в современной Пушкину печати, непосредственно предшествующей написанию повести.

Познакомившись с ними, мы увидим, что эта гениальная пушкинская простота - была итогом целой серии литературных опытов, воистину эскизов к болдинской прозе Пушкина. А могло ли быть иначе, и могло ли центральное произведение классической русской литературы появиться на пустом месте?!..




*    *    *



Осенью 1829 года Пушкин возвратился в Петербург из своего арзрумского путешествия во время боевых действий русской армии на Кавказе (9-10 ноября; в Москву Пушкин приехал еще 20 сентября). В это время, в октябре-ноябре, выходят три выпуска части тридцать шестой журнала "Христианское Чтение, издаваемое при Санктпетербургской Духовной Академии". И первый же из номеров открывало слово Антония Великого о Святом Духе. Полное его название: "Святого отца нашего Антония Великого письмо девятнадцатое к монахам о том, что Дух Святой вселяется в душу человеческую тогда, когда она достойным образом уготовит себя в храм Божий, и что сильным искушениям подвергаются только те люди, которые утвердились в добродетели".

В этом письме он упоминает об искушении, которое было самым сильным и самым опасным из всех, испытанных им, так что даже рассказать о нем он решается только при личной встрече с учениками (которым адресует письмо) и жалеет, что их нет рядом, чтобы он мог поделиться переполняющими его впечатлениями.

"Искушение, дети мои, которое недавно со мною случилось, едва не свело меня во ад... Но благодарю и прославляю Бога моего, которому я с отрочества моего доныне служу всем сердцем, и всегда повинуюсь; Он не оставил меня, но оказал мне помощь свою, освободил меня от мрака врагов и возвел меня на прежнюю высоту..."

Хотим напомнить читателю и подчеркнуть, что мы цитируем текст русского перевода, напечатанный в октябре 1829 года, то есть менее чем за год до написания "Гробовщика".

И это искушение, насколько мы о нем знаем по намекам Антония, было... в чем-то очень похоже на ночной кошмар гробовщика Адриана. Адриан попадает в "комнату", которая "полна была мертвецами"; как бы - в средоточие ада, выходцев из ада. И Антоний дает понять с помощью сравнения, что он словно бы... провалился в ад:

"сказываю вам, что мое последнее искушение подобно было последнему искушению Иосифа. Блаженный и праведный Иосиф не ослабевал при множестве искушений, которыми искушаем был: только когда он заключен был в темницу, которая есть подобие ада, сие последнее искушение могло ослабить терпение его... И я, дети мои, не скрою от вас, что искушение мое было велико, но Господь освободил меня от оного".

Уже в этой цитате можно заметить, что в письме св. Антония используется тот же телесный изобразительный мотив, который мы видим в сценах Распятия у Дюрера и в повествовании "Гробовщика": "не ослабевал при множестве искушений... могло ослабить терпение его..." И этот мотив носит у святого отца символический характер: то есть имеет значение не сам по себе, но появление его в тексте письма оправдано тем, что он служит зримому пояснению для читателей важнейшего христианского догмата - догмата о Святой Троице.

Существует русское переложение одного стихотворения Вольтера, авторство которого приписывается Пушкину. В начале 1827 года, живя после возвращения из михайловской ссылки в Москве, Пушкин часто посещал дом Урусовых, так что поклонник их дочери, знаменитой светской красавицы, заподозрил Пушкина в ухаживании за нею и дело чуть было не дошло до дуэли. Вот эта красавица, княжна С.А.Урусова, и считается адресатом мадриагала:

Не веровал я Троице доныне:
Мне Бог тройной казался всё мудрен;
Но вижу вас и, верой одарен,
Молюсь трем грациям в одной богине.

В приведенном стихотворении происходит в точности то же самое, что у Дюрера и св. Антония, только... как бы в перевернутом виде - в тональности атеистической насмешки. Заостряется проблема темноты догмата троичности - а потом находится наглядная иллюстрация, позволяющая автору стихотворения этот догмат усвоить.

Именно по такой схеме построено пояснение, которое и составляет сверхзадачу письма, ради этого св. Антоний и заговорил о своих искушениях. Он дерзает заявить, что само это испытанное им величайшее искушение - и уподобляет его больше всего Иисусу Христу. То, что "опасным и сильным искушениям подвергаются только те люди, которые получили Святого Духа", - вообще является для него безусловным убеждением, аксиомой.

Но далее он говорит, что и Сам Иисус Христос приходил для того, чтобы стяжать Святого Духа и подвергнуться потом дьявольским искушениям:

"Господь наш, будучи во плоти, был образцом для нас во всем... Во время Его крещения Святой Дух сошел на Него в виде голубя: потом сей Дух побудил Его итти в пустыню, чтобы там подвергнуть Его искушению от диавола. Диавол искушал Его различным образом, но не мог победить..."

Но самым тяжелым искушением для Иисуса Христа было то, которое Он претерпел на Кресте. Здесь-то, в этой кульминации земных страданий Богочеловека, и раскрывается во всей своей полноте и очевидности догмат о Пресвятой Троице.

"Возлюбленные дети мои, - пишет св. Антоний, - я желал бы, чтобы вы были при мне, чтобы я мог рассказать вам об искушении, которое недавно случилось со мною, и которое подобно тому последнему искушению Иисуса Христа, когда Он в молитве к Отцу Своему говорил: Отче Мой, аще возможно есть, да мимоидет от Мене чаша сия; обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты (Матф. 26,39).

Сию молитву приносил Он Богу не потому, чтобы боялся мучений, или чтобы не надеялся перенесть их, но потому что своим примером хотел научить нас преданности в волю Божию, так как Он учил нас смирению своими первыми искушениями: ибо Он сошел с неба, не оставляя оного, вселился между нами на земле и уподобился нам... Он умер за нас, был погребен, воскрес, освободил пленников ада и вознесся на высоту неба, где Он прежде был".

В отношении Иисуса Христа к Богу-Отцу проявляется Его "смирение и преданность в волю Божию", так что именно это отвержение собственной воли и приводит к стяжанию Святого Духа. Без такого отвержения человеку очень обидно было бы думать, что он настолько немощен, что победа может достаться ему не благодаря собственным достоинствам и заслугам, а лишь посторонней помощью!

"Многие не удостаиваются сего, - учит Антоний, - потому что в душах их нет еще духа покаяния. Сей дух вселяется в душу человеческую после долговременных трудов ее. Когда он вселится в нее: то предает ее Духу Святому, что бы Он вселился в нее".

А вот это "вселение" Святого Духа, присутствие Духа, одно только делает возможным для человека, как и для Самого Христа, противостоять искушениям, вплоть до самого сильного искушения, крестной муки.

"Дух Святой укрепляет тех, которые приняли Его в себя, противятся силе греха и преодолевают искушения. Он дает им силу, возвышает их и предохраняет от всякого зла",

- этими словами св. Антоний завершает свое учение о Св. Троице, показывая, в рамках священной драмы Креста, необходимость и роль каждого из трех Лиц Божества.




*    *    *



Письмо св. Антония, как и ряд других публикаций осенних номеров журнала "Христианское Чтение" мы подробнее анализируем в других наших работах. Сейчас же нам понадобилось указать на эту публикацию потому, что она - стоит в ряду материалов, появлявшихся в петербургских журналах в этом период, второй половины 1820-х годов, в которых развивается все тот же мотив "присутствия духа", который в итоге, болдинской осенью 1830 года, воплотится в пушкинской повести.

Однако прежде чем перейти к их краткому обзору, необходимо обратить внимание на то, каким образом ЗРИМО выражается этот мотив на гравюрах Дюрера. Помимо мотива "равновесия", "весов" - это ведь еще... и присутствие АНГЕЛОВ. Так что, возможно, именно разработкой общего, объединяющего отдельные выражающие его средства, мотива "присутствия духа" - объясняется одна примечательная черта поэтических произведений Пушкина этого времени.

В это время, 1827 - 1828 годы, в поэзии Пушкина - какой-то наплыв Ангелов! В альманахе "Северные Цветы на 1828 год" помещено его стихотворение, которое так и называется: "Ангел". Тогда же, в журнале "Московский Вестник", публикуется сочиненный еще в 1826 году "Пророк", и там - тоже Ангел, "шестикрылый Серафим"! А в мае 1828 года сочиняется "Воспоминание", вторая, неопубликованная Пушкиным часть которого завершается видением... сразу двух Ангелов:

И нет отрады мне... и тихо предо мной
     Встают два призрака младые,
Две тени милые, два данные судьбой
     Мне Ангела во дни былые.
Но оба с крыльями и с пламенным мечом!..

Строки перекликаются с ранее опубликованным "Ангелом" ("В дверях Эдема Ангел нежный..."). Здесь - "пламенный меч", напоминающий о том Херувиме, который был поставлен охранять врата Эдема по изгнании оттуда человека. Выскажем наше предположение: здесь у Пушкина изображены два деревянных изваняния иконостаса Петропавловского собора: архангел Михаил, огненным мечом поражающий дракона, и архангел Гавриил с пальмовой ветвью мира, благовествующий Деве Марии. В стихотворении "Ангел" та же ситуация изгнания отражается... в полностью перевернутом виде: Ангел не изгоняет, а приглашает в Эдем, и не человека даже, а... самого врага рода человеческого!

Видимо, здесь отражается знаменитое учение Оригена, признанное еретическим, о всеобщем восстановлении, оправдании твари - в том числе и падших ангелов; между прочим, сомнения у историков церкви в авторстве писем преп. Антония Великого - возникают прежде всего потому, что в приписываемых ему сочинениях тоже находят отражение идей Оригена.

Наконец, в то же самое время, когда пишется стихотворение "Воспоминание" (с его, повторим, архангелом Гавриилом, превращающимся... в "мстителя" лирическому герою!), - возбуждается дело о распространении самого скандального пушкинского сочинения, посвященного Ангелам: поэмы "Гавриилиада"... Еще не поставленный официально в известность об этом, Пушкин, почти одновременно с "Воспоминанием", пишет стихотворение "Предчувствие" ("Снова тучи надо мною..."), в котором отражается эта надвигающаяся угроза.

Поэтому-то, думаем мы, в "Воспоминании" и появляются фигуры "мстящих" Ангелов: поэт как бы заранее пародирует обвинения, которые ему будут предъявлены, обрушивает на себя самого гнев своей когдатошней "жертвы"... Это объяснение кажется нам более правдоподобным, чем распространенное мнение о том, что в фигуре Ангела с пламенным мечом нужно усматривать охраняющего рай Херувима. В том-то и дело, что, согласно церковной догматике, во времена Пушкина... никакого Херувима у райских врат уже не было! Изначальное проклятие роду человеческому, из-за которого даже ветхозаветным праведникам после смерти был прегражден вход на Небо, в Рай, - было отменено искупительной Жертвой Христа.

О том и поется в кондаке недели Крестопоклонной Великого Поста:

"Не к тому пламенное оружие хранит врат Едемских: на тыя бо найде преславный соуз, древо крестное; смертное жало и адова победа прогнася, предстал бо еси, Спасе мой, вопия сущим во аде: внидите паки в рай".

О том говорится и у современных Пушкину проповедников - в частности, в трактате архиеп. Иннокентия (Борисова) о "Падении Адамовом", сочиненном уже, правда, десять лет спустя после смерти Пушкина:

"...И смотрите, что теперь делают Херувимы и Серафимы! Не стоят уже на страже с пламенным оружием у врат Эдема, как прежде, а с нами же, во время совершения таин Божественных, невидимо служат Царю Славы, как воспевает Церковь".

Более того, для того чтобы оказаться в Раю уже не обязательно... умирать; Рай доступен верующему и в посюсторонней, земной жизни:

"Теперь, в стране пришельствия, для нас древо жизни - на Голгофе. Это Крест Христов, приносящий нам плоды не по числу месяцев, а каждый день и каждую минуту, так что мы можем вкушать их, когда захотим. Я разумею тело и кровь Христову, от них же "ядый жив будет" (Иоан. XI. 26) "и не умрет вовеки" (Апок. XXII. 2.), то есть, тою смертию вечною, коея смерть телесная есть одно слабое изображение, и которая одна только и есть истинная смерть для нас" (архиеп. Иннокентий /Борисов/. Падение Адамово. Беседы на Великий Пост 1847 года. Спб., 1847. С.345-347).

А лирический герой "Воспоминания" - находится... в этом Раю: он описывается Пушкиным предстоящим Царским вратам храма на всенощном бдении ("Бдение" - первоначальное название стихотворения), литургии (об этом говорит само название: "Сие творите в Мое ВОСПОМИНАНИЕ" - слова Иисуса Христа на Тайной Вечери, при первом в истории совершении Евхаристии). И проповедник 1847 года... словно бы цитирует текст пушкинского черновика, остающегося еще в рукописи, известного редчайшим читателям - близким друзьям поэта:

"Остается убо всем нам точию пользоваться помощию свыше, - итти, куда ведут нас наши Ангелы Хранители; и мы все таки прийдем к древу жизни".

Именно так, в тех же самых словах, и было сказано у Пушкина в зачеркнутых строках рукописи "Воспоминания" об Ангелах: "...И со мной идут одним путем"! Творчество архиепископа Иннокентия Таврического - вообще, надо сказать, благодатный предмет для исследования, и особенно - для исследователя-пушкиниста...




*    *    *



И еще одно литературное событие этих поворотных в пушкинской биографии дней. Тогда же, когда он живет в Москве, в конце 1826 - начале 1827 года в Петербурге, известным литературным дельцом и преподавателем русского языка Н.И.Гречем начинает издаваться журнал "Детский собеседник". И этот детский журнальчик при ближайшем рассмотрении... обнаруживает в себе массу черт, роднящих его с творчеством Пушкина!

В другой работе мной довольно подробно анализируются несколько из этих материалов, ведущих свое происхождение от Пушкина: здесь можно встретить и параллельные места к седьмой главе романа "Евгений Онегин", к работе над которой поэт ТОЛЬКО ПРИСТУПАЕТ в это время; и заготовки к литературной полемике 1830 года, которая, между прочим, будет вестись Пушкиным и его единомышленниками... с Гречем же и с его литературным соратником Ф.В.Булгариным; а главное - следы возникновения художественного замысла стихотворения, которое будет написано Пушкиным на свой день рождения 26 мая 1828 года (через неделю после "Воспоминания") - "Дар напрасный, дар случайный..."

В нем полюса, обозначаемые "Пророком" и мадригалом из Вольтера, мадригалом - и письмом преп. Антония, - словно бы приходят в столкновение. "Дар..." выглядит, и считается всеми читателями, на всем протяжении его восприятия, "скептическими куплетами" (как назовет его в начале 1830 года, когда будет его публиковать, в частном письме сам Пушкин, предвосхищая - несомненно, запланированную им самим, - читательскую реакцию). А в действительности?.. Литературным источником его оказывается поэзия св. Григория Богослова, одного из основателей православной догамтики... Пушкин, подобно Антонию Великому, подобно Григорию Богослову, бросается в самую гущу искушений, в средоточие зла, представленного, в данном случае, в облике мертвящего скептического отношения к мирозданию в целом, к жизни и ее Творцу.

Вот какая литературная (пред)история творилась на страницах детского журнальчика, издаваемого респектабельным дельцом Гречем, на рубеже 1826-1827 годов! И в этом журнале мы впоследствии находим... целый комплекс вариаций того мотива "присутствия духа", который венчает пушкинскую повесть 1830 года "Гробовщик" и составляет содержание письма преп. Антония Великого, опубликованного в журнале "Христианское Чтение" в 1829 году.

Это происходит в том же 1828 году, когда написаны стихотворения "Воспоминание" и "Дар..."; в конце этого года. На страницах единственного номера "Детского собеседника", выпущенного в этом году (номеру этому суждено было стать и последним), публикуется повесть под названием: "Карл и Казимир, или Маленькие хвастуны" (переводчик "С Франц." обозначен цифронимом "2 - 22" - Борис Федоров???). И уже в ней мотив этот - становится центром художественной проблематики.

О преемственности с теми номерами конца 1826 года, о присутствии в которых большого количества пушкинских "следов" мы уже упомянули, - говорит в этой повести одно обстоятельство. Одним из наиболее сенсцационных явлений в тогдашних публикациях журнала "Детский собеседник" стало появление имени французского писателя Эжена Сю.

Сенсационность эта обуславливалась двумя обстоятельствами. Э.Сю станет знаменитым В БУДУЩЕМ - в 1830-е, и особенно - 1840-годы, когда приобретет общеевропейскую славу своими авантюрными и остросоциальными "романами-фельетонами": "Парижские тайны", "Вечный жид" (это романы, которые сыграют значительную роль в генезисе поэтики романов Достоевского). А тогда, в 1826 году (в начале года) - ОН ТОЛЬКО ДЕБЮТИРОВАЛ в одном парижском журнале, да и то... АНОНИМНО. И вот - в конце года его имя (как бы невзначай, "по ошибке") появляется в петербургском журнале.

В ДЕТСКОМ петербургском журнале! Пикантность ситуации заключалась в том, что, выйдя на арену литературной деятельности, Сю примкнул к группе сканально гремевших тогда во Франции, да и по всей Европе, "неистовых романтиков". Литературная продукция этой группы получит определение "сатанической" (эпитет, который, не без оттенка иронии, будет подхвачен Пушкиным в одной из статей 1836 года).

Эта приверженность, уже в 30-е годы, будет иметь своим следствием то, что из-под пера Сю один за другим будут выходить романы о морских разбойниках (сам он был моряком), в изобилии наделенных демоническими чертами, наполненные сценами насилия. И вот этот-то автор шутниками из "Детского собеседника" предлагался в 1826 году в качестве автора нравоучительной детской повестушки! Подобный этому литературный мезальянс - воспроивзодится и в повести 1828 года.

Повесть "...Маленькие хвастуны" нуждается в анализе целиком, что я надеюсь когда-нибудь сделать. Здесь же будет довольно указать лишь на одно имя персонажа, которое связывает содержание первого и единственного номера этого года с номерами журнала конца 1826 - начала 1827 г., наполненными "пушкинскими" материалами. Там - таинственное появление имени еще, можно сказать, не родившегося "неистового романтика" Сю, здесь - юмористическое совпадение имени персонажа детской повести с именем покойного английского автора знаменитого "демонического" романа "Мельмот-Скиталец" Чарльза Мэтьюрина.

М.П.Алексеев в комментариях к русскому изданию романа в серии "Литературные памятники" (1-е изд. - 1977 г.; 2-е изд. - 1983 г.) скрупулезно перечисляет все варианты передачи непростой фамилии английского писателя в русской литературе. Для нас имеет значение лишь то, что в пушкинское время наиболее распространенным вариантом было "Матюрен". И эта традиция была нарушена... Пушкиным. В примечании к XII строфе третьей главы романа "Евгений Онегин" он употребил слегка измененный вариант традиционного написания: "Матюрин" ("Мельмот - гениальное произведение Матюрина").

И можно догадываться, почему: в этом варианте английское имя приобретало вид русской фамилии! Орфографический вариант Пушкина, пишет Алексеев, положил начало новой традиции передачи фамилии Мэтьюрина.

Однако впервые этот вариант появляется... гораздо ранее, чем пушкинское примечание к "Евгению Онегину"! Повесть 1828 года, как мы сказали, была преподнесена как переводная. Однако, как это часто бывало в тогдашних переводах, и действие, и имена персонажей были приближены к русским. И в частности, один из них приобретает именно ту фамилию, под которой автор "Мельмота-Скитальца" является в пушкинском примечании: МАТЮРИН!




*    *    *



Это служит дополнительным, и очень наглядным свидетельством присутствия Пушкина на страницах "Детского собеседника". Примечания к роману в стихах впервые появляются в отдельном издании 1833 года, однако содержание их было сформулировано болдинской осенью 1830 года в заметках "Опровержение на критики". То есть как раз тогда, когда пишется "Гробовщик", в котором находит себе применение та же концепция "присутствия духа", которая варьируется на страницах детского журнала 1828 года, бок о бок с упоминанием пушкинского варианта фамилии "Матюрин"...

И добавим, предваряя обещанный разбор журнальной повести, находит себе применение эта концепция в "Гробовщике" - в той же аранжировке, которая намечается уже в "Карле и Казимире..."

К этому сенсационному факту - обнаружению ПУШКИНСКОЙ транскрипции имени знаменитого английского романиста в публикации "Детского собеседника" 1828 года - нужно прибавить еще одно обстоятельство, также свидетельствующее о том, что в публикации этой - помимо всего прочего, ПРОИСХОДИТ ФОРМИРОВАНИЕ БУДУЩИХ ПРИМЕЧАНИЙ К РОМАНУ "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН".

Мы очень острожно, как мог заметить читатель, указали на возможнеость атрибуции криптонима, стоящего в подписи под публикацией этой повести: "2 - 22". Второй по порядку в русском алфавите идет буква Б, а 22-й порядковый номер в тогдашней русской азбуке имела буква Ф. Поэтому мы и не стали отвергать возможность того, что переводчиком этой повести - мог являться мелкий литератор 1820-х годов Борис Федоров.

Это тем более было возможным, что Федоров активно выступал в тогдашней литературе именно как ДЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ, издатель целого ряда сборников для детского чтения (Нравственные примеры, или Собрание маленьких повестей для удовольствия и наставления детей, 1819; Детский цветник, 1827; Детские стихотворения, 1829; Сто новых детских повестей, 1832; Детский павильон, 1836 и др.), а также для театральных постановок (Детский театр, 1830-31 и 1835); в 1827-29 гг. он и сам издавал журнал "Новая детская библиотека".

Однако НЕВОЗМОЖНОСТЬ такого, казалось бы, очевидного приписания цифронима заключается в том, что фамилия Федорова во времена его жизни... вовсе не начиналась со следующей в алфавите под 22-м порядковым номером буквы Ф! Она начиналась - с совершенно другой буквы: Θ, "фита"; хотя и имеющей, как правило, то же самое ЗВУКОВОЕ содержание - но все же отличной от нее и графически, и по происхождению. Таким образом, подпись под публикацией - одновременно и создавала ИЛЛЮЗИЮ авторства Федорова, и - разбивала ее.

Тем более, что именно под пером Пушкина - нам известна та же самая игра во взаименимость двух этих почти-тождественных букв, и - в недопустимость такой взаимозамены. Это происходило у него в эпиграмме на другого второстепенного поэта, носившего то же самое личное имя, от которого... происходит фамилия детского писателя: Θедора Глинку. Обыгрывая этот инициал, Пушкин в этих стихах в шутку называет склонного к "опытам Священной поэзии" Глинку - "дьячком Θитой". И одновременно - советует ему не преувеличивать свои творческие заслуги, или... "не становиться фертом", то есть в гордую позу, уперев руки в боки, похожую на соответствующую букву алфавита. Или - если перевести на язык разбираемой нами ситуации: не допускать орфографической ошибки в написании своего имени!

К тому же, помимо порядкового номера в алфавите, буквы церковнославянской азбуки - имели еще и не совпадающее с этими номерами ЧИСЛОВОЕ ЗНАЧЕНИЕ. И, между прочим, буква Б, инициал личного имени Федорова, как раз такого числового значения - вообще не имела (поскольку являлась "двойником" заимствованной из греческой азбуки буквы В, которая, следуя третьей по порядку, начиная с буквы А, имела числовое значение - 2). С этой точки зрения, вторая буква алфавита, при их подсчете, - вообще... должна быть пропущена! И в таком случае цифра "2" в нашем криптониме расшифровывается как инициал "В", а 22-й буквой будет вовсе не Ф, "ферт", а следующая за ним Х, "хер" (то есть название, сокращенное от слова: "херувим").

И тогда получается - нечто феноменальное. Мы получаем совершенно иные инициалы, указывающие на гипотетического "автора" этой публикации: "В.Х." Как понимает читатель, эти инициалы - с исключительной органичностью включаются в ту игру контрастных литературных имен, которая ведется на страницах "Детского собеседника" на всем протяжении его сущестования, с 1826 по 1828 год, и которую мы перед читателем сейчас обозначили. Поскольку инициалы эти принадлежат... будущему великому поэту-авангардисту начала ХХ века ВЕЛЕМИРУ ХЛЕБНИКОВУ. Полному, так сказать, антиподу рептильного литератора 20-х годов XIX века, и одновременно... в чем-то его ДВОЙНИКА: в склонности (но только, конечно, программно-осознанной, одухотворенной гением) к ПРИМИТИВИЗМУ, примитивизации поэтического творчества.

Вот этот самый Борис Федоров в начале того же самого 1828 года, в конце которого была напечатана повесть "Карл и Казимир...", издал единственный номер журнала "Санктпетербургский зритель", который оказался более всего знаменит тем, что в нем была опубликована очень детальная, анализирующая отдельные стихи и выражения, рецензия на вышедшие отдельной книжкой четвертую и пятую главы романа Пушкина "Евгений Онегин".

Мы в другом месте уже указали на незаурядность этой рецензии, которая проявляется, в частности, в том, что именно в ней появилось сравнение литературного творчества с ФЛАМАНДСКОЙ ШКОЛОЙ ЖИВОПИСИ - сравнение, которое станет у Пушкина программным в начале 1830-х годов. Именно незаурядностью этого текста, представляющего собой, так сказать, не что иное, как... "голевую" подачу для форварда тогдашней российской словесности, объясняется, думается то обстоятельство, что именно на основе прозвучавших в нем отзывов, в полемическом отталкивании от них, был написан целый ряд примечаний к отдельному изданию пушкинского романа, в том числе - и знаменитое примечание о "Мартыне Задеке", в котором открыто называется имя издателя журнала, в котором появилась эта примечательная рецензия, Бориса Федорова. Сделанного, таким образом, Пушкиным со-автором своего "романа в стихах"; писателя, чей голос органично вошел в его художественную структуру как собеседник голоса повествователя.

К повести же "Детского собеседника" (!), в которой мы находим не только разработку кульминационного мотива повести "Гробовщик", но и заготовку для другого примечания, к другой, третьей главе пушкинского романа (о "Матюрине"), - ставится подпись, проблематично, недостоверно указывающая - на инициалы того же самого Бориса Федорова, или, если кому-нибудь угодно, величайшего преемника Пушкина в ХХ веке, Велемира Хлебникова.




*    *    *



Перемена национальности автора произведения о демоническом персонаже - с француза Сю на англичанина Мэтьюрина - тоже предусмотрена в забавной публикации в 1826 году! "Соавтором" Э.Сю в публикации "Детского собеседника" выступала французская писательница Луиза Беллок, которая занималась переводами английской беллетристики: с одной стороны - именно таких нравоучительных повестей для детей, как опубликованная в русском журнале, с другой же - материалов о жизни и творчестве английского поэта-бунтаря Байрона!

Выходка издателей журнала основывалась в том, что ее второе имя - Свентон в сокращении (Sw.) было похоже на имя Сю (Sue). Имена были как будто бы перепутаны и - (со)автором детской повести оказался будущий автор пиратских и сенсационных романов. Обратим внимание, что мы встречаемся здесь с тем же "почерком", что и при появлении фамилии "Матюрин" в 1828 году: едва заметным прикосновением, изменением какой-то одной буквы - совершается сенсационное появление имен, связанных с литературными явлениями, которые в это время лишь зарождаются, лишь брезжат на горизонте истории!

В этом имени, поставленном под публикацией 1826 года, - БЕЛЛОК - легко различить сходство с именем вымышленного повествователя Пушкина 1830 года, которым будет "записан", в частности, "Гробовщик": Ивана Петровича БЕЛКИНА... Наконец, и еще одно связующее звено между "пушкинскими" номерами "Детского собеседника" разных лет: в 1828 году стихотворение Пушкина "Дар...", поэтическая концепция которого разрабатывается в публикациях конца 1826 года, - будет написано.

Не рискуя сейчас подробно анализировать повесть "Карл и Казимир...", я зато могу привести пару маленьких заметок из того же номера 1828 года, в котором тот же мотив продолжает звучать. Это бросает свет на весь номер журнала как ТЕМАТИЧЕСКИЙ, посвященный единому замыслу, и следовательно - замыслу одного автора. Это заметки из цикла "Краткие вопросы и ответы", печатавшегося в разделе "Смесь" за общей подписью "С.Усов". Первый вопрос звучал так: "Когда человек упадает в воду на глубоком месте, что належит ему делать для своего спасения от смерти?"

"Во-первых, - отвечал журналист, - НЕ ТЕРЯТЬ ПРИСУТСТВИЯ ДУХА, то есть, помнить, что попал в опасность, и что надобно немедленно искать средств от оной избавиться. Это главное правило. Во-вторых, УДЕРЖАТЬ В СЕБЕ ДУХ ТОТЧАС ПО ПОГРУЖЕНИИ В ВОДУ, и стараться не дышать до тех пор, пока голова не вынырнет на поверхность воды, каковое всплытие непременно и скоро случится, если только погрузившийся в воду человек не будет удержан там каким-нибудь препятствием, например, зацепится за что-нибудь своим платьем [...] Предположенные здесь правила основаны на законах Гидростатики, то есть, Науки, изъясняющей равновесие жидких и, погруженных в них, твердых тел, и на законах здравого рассудка".

Мне нравится завершение этой заметки, указывающее, что свои законы, и следовательно - свое законное право, имеет не только Наука или Природа, как это привычнее всего считать, - то есть высокий человеческий Разум, - но и обыкновенный, повседневный "здравый рассудок", который не столь превозносится, но играет не меньшую, если не большую, роль в человеческой жизни. Сама по себе постановка вопроса... пушкинская. Как раз в это время, к началу 1829 года, разрываются творческие отношения Пушкина с московскими "любомудрами" из круга журнала "Московский вестник" - того самого, в котором в 1828 году было напечатано стихотворение "Пророк".

Пушкин мотивировал свои расхождения с кругом "Московского вестника" (еще в письме А.А.Дельвигу 2 марта 1827 года - то есть тогда, когда выходили первые номера "Детского собеседника"!) притчей, чрезвычайно напоминающей процитированную заметку и конфликт, который намечается в ее заключительной фразе. Он вспомнил басню Хемницера "Метафизик" - о философе, попавшем в яму и, вместо того, чтобы выкарабкаться по спущенной ему веревке, рассуждающем о том... что такое веревка в метафизическом отношении! Иными словами, Пушкина не устраивало увлечение его молодых коллег вопросами высокого философского Разума, в ущерб повседневным задачам, стоящим перед русской жизнью и русской культурой, подлежащих ведению обыденного здравого рассудка.

Одновременно, как я показываю это в другой своей работе, басня Хемницера, оказывается, имеет близкое отношение к происходящему... в "Гробовщике"!

В заметке об "упавшем в воду на глубоком месте", кроме того, как бы воспроизводятся сюжеты из письма преп. Антония Великого, повествующего о погружении в глубины ада. И вновь, как это было в случае с раскрываемым в том же письме и в вольтеровском мадригале учении о Св. Троице, - мистические видения египетского аскета передаются тут наглядно и приближенно к опыту читателя, к тому же - читателя детского.

Откровенно строится игра слов: дух - дыхание, которое должен задержать утопающий и которое позволит ему в скорейшем времени неизбежно всплыть на поверхность, и дух - самообладание, которое даст ему возможность совершить минимум зависящих от него действий, необходимых для спасения, а не тех, которые приведут его к гибели. Вера в законы природы, "законы Гидростатики", которые, при условии сохранения самообладания, делают спасение утопающего неизбежным, естественным фактом, - становится в этой заметке СИМВОЛОМ веры в Проведение Божие, которое не даст человеку погибнуть, какие бы враждебные силы его ни одолели.

И тут же... преподнесенное в наглядной форме религиозное вероучение оборачивается другой стороной: оказывается, есть оговорка, которая делает всю эту нарисованную обнадеживающую картину сомнительной: "...если только погрузившийся в воду человек не будет удержан там каким-нибудь препятствием, например, зацепится за что-нибудь своим платьем". Эта оговорка показывает пределы аналогии вопросов Веры с законами Природы, предупреждая читателя, что в духовной жизни все обстоит сложнее, чем в научной картине с необходимостью действующих законов природы.

В этих словах повторяется жест - который присутствует еще на одной графической работе А.Дюрера - его иллюстрации к книге С.Бранта "Корабль дураков": Смерть хватает человека за полу; точно так же, как какая-нибудь подводная коряга может роковым образом зацепить утопающего человека за платье! О возможном внимании Пушкина к творчеству Дюрера мы уже упоминали в наших записях, теперь же добавим, что сам этот жест, запечатленный на иллюстрации, - излюбленный жест в поэзии Пушкина. И там он почему-то появляется неизменно... в ситуации литературного творчества, то есть... ВДОХ-НО-ВЕ-НИ-Я! Так, повествователь в "Евгении Онегине", при помощи этого жеста, насильно читает сочиненную им трагедию соседу по имению; находящегося в творческом экстазе поэта в "Египетских ночах" этим жестом останавливает на улице рассудительный прохожий...

Очевидно, у Пушкина этот жест... также связан с концепцией "присутствия духа", только, если можно сказать, в ее "негативном", обратном спасительной функции, какую она получает в той же заметке об утопающем, значении: это жест, который не позволяет чрезмерно ВООДУШЕВЛЕННОМУ человеку унестись в облака; возвращает его с неба на землю. И тем самым вновь: напоминает ему о законах и требованиях "здравого рассудка".




*    *    *



Вторая заметка по нашей теме, опубликованная в "Детском собеседнике" 1828 года, так и называется: "Что такое присутствие духа?" Она следует за первой и как бы отвечает на возможный вопрос читателей, заданной по ее поводу, в связи с требованием к утопающему "не терять присутствия духа". А что же это такое - то, чего нам предлагается не терять?

Забавно, что этот воображаемый диалог словно бы продолжает перепалку Пушкина с московскими "любомудрами". Ведь в предыдущей заметке, собственно, ответ на этот вопрос был уже дан, но ответ ПРАКТИЧЕСКИЙ: не терять присутствия духа значит "помнить, что попал в опасность, и что надобно немедленно искать средств от оной избавиться". Но "метафизику" из басни Хемницера такого ответа, данного от лица "здравого рассудка", было бы недостаточно. Он бы немедленно вопросил: а что такое "присутствие духа" само по себе?.. Ответом на этот вопрос и служит вторая заметка.

"Одно из необходимых качеств, означающих человека ВЕЛИКОГО. Присутствием духа называется то усилие человека, когда он, будучи поражен внезапностию, не теряется, но немедленно принимает меры для отношений своих к сей внезапности. Например, если случится в доме пожар, то человек, сохраняющий присутствие духа, хотя бы и неожиданно был захвачен огнем, не прийдет в отчаяние, не будет без рассуждения кидаться во все стороны, но хладнокровно осмотрится и примет меры к своему спасению. Так, Петр Великий, услышав о потере Своей под Нарвою, не пришел в отчаяние, не стал просить мира у Шведов, но немедленно занялся средствами исправить испорченное. Присутствие духа составляет для человека неоцененное качество, вознося его над всеми прервратностями и злоключениями сего мира. Люди, никогда не теряющие присутствие духа, редки; по большей части, человек временем его имеет, а другим теряет. Жизнь героя Суворова, сего необыкновенного, великого человека, показывает, что он не терял почти никогда присутствия духа".

Характерно, что для объяснения понятия приводится пример с Петром I: ведь в повести "Гробовщик", основное действие которой заканчивается именно ПОТЕРЕЙ ПРИСУТСТВИЯ ДУХА у ее заглавного персонажа, - под маской отставного сержанта Петра Курилкина - появляется... другой Петр, царь. И военный сюжет петровской эпохи, дополняющийся в этой заметке появлением фигуры полководца Суворова: он тоже имеет в виду, пародийный правда, "военный" колорит будущей повести, герой которой сзывает православных мертвецов - на последнюю и решительную битву с "басурманами". И за эпиграфом к ней - тоже стоят два полководца: Румянцев и Потемкин, герои процитированного в этом эпиграфе стихотворения Державина. Одним словом, замысел пушкинской повести уже стоял перед глазами журналиста, сочинявшего эту заметку...

Присутствие духа автор заметки называет качеством человека великого. Герой же "Гробовщика" - человек, не оправдавший своих претензий на то, чтобы быть человеком великим; оказавшийся маленьким; и как следствие - потерявший присутствие духа! Об историческом, "великом" измерении заглавного героя "Гробовщика" у нас специально идет речь в работе, посвященной именам "Петр" и "Адриан".

То, что в облике заметок, предназначенных для детской аудитории, мы различили отзвуки полемики Пушкина с московскими журналистами, - тоже черта, роднящая публикации последнего номера петербургского детского журнала - с первыми, конца 1826 года. В работе "Неизвестное стихотворение Пушкина" я подробно рассматриваю цикл маленьких детских повестей в тех, старых номерах, - повестей, которые послужили затем прообразом литературных памфлетов Пушкина, предназначавшихся, по-видимому, к публикации в "Литературной Газете" в ходе громкой полемики 1830 года (но так при жизни Пушкина и не опубликованных). Позднее эти миниатюрные детские повести 1826 года вошли в сборник другого известного и активного детского автора тех лет - писательницы А.П.Зонтаг (Повести и сказки для детей. Спб., 1832). И тем самым - ставится совершенно еще не затронутый в нашей историко-литературной науке вопрос об отношении ее литературного наследия - к творчеству Пушкина!

Пушкинские пародии-памфлеты, возникшие по образцу этих повестей, так и назывались: "Детская книжка". А полемика велась - с Булгариным и... Гречем, нынешним издателем "Детского собеседника"! Так что приведенные нами заметки "о присутствии духа" служат одним из промежуточных звеньев, ведущих к пушкинским памфлетам 1830 года.

Но на этом пути от детских повестушек 1826 года к пушкинским литературным памфлетам 1830-го по хронологии находится корпус публикаций в журнале "Христианское Чтение". Том самом журнале, с которого мы начали нашу небольшую серию заметок и в котором было напечатано письмо преп. Антония Великого, развивающее его собственную концепцию "присутствия духа". Публикации этого журнала соотносятся, стало быть, с номером "Детского собеседника" 1828 года, где мы обнаруживаем разработку той же концепции. И указать на это родство двух столь разных журналов необходимо потому, что одним мотивом оно не ограничивается. Есть и другие параллели.

В предыдущих записях по теме мы разбирали заметку об утопающих и о необходимом для них "присутствии духа", которая оказалась наглядным и очень выразительным иносказанием духовной жизни человека, его веры в Промысел Божий. А в интересующих нас номерах "Христианского Чтения" содержится статья, посвященная подборке фрагментов из сочинения англиканского епископа первой половины XVIII Дж.Бутлера "Подобие религии" ("The Analogy of Religion"): автора, мне совершенно неизвестного, упоминание о котором я впоследствии нашел в работе М. де Унамуно "О трагическом чувстве жизни у людей и народов" (Киев, 1996. С.29). В этой журнальной статье мы находим рассуждение, целый маленький трактат, посвященный теоретическому обоснованию такого приема религиозной проповеди, как использование именно таких наглядных аналогий, или уподоблений духовно-религиозной жизни - из мира физического. Они характеризуются автором статьи как -

"разительные подобия (аналогии) в природе и искусствах, кои возбуждают, утверждают, питают оную [т.е. веру], если только болезненная страсть все доказывать не препятствует здравому взгляду на вещи".

Схема этого рассуждения полностью совпадает с построением заметки, вплоть до того, что в нем, этом рассуждении, читатель предупреждается об ограниченности и условном характере этих уподоблений:

"Усвоять сим подобиям всю силу логических доказательств, значило бы приписывать им слишком много: но и отнимать у них силу - укреплять разумным образом веру в бессмертие, - значило бы говорить о них слишком мало".

А теперь остается напомнить сказанное ранее: том "Христианского Чтения" конца 1829 года (в него вошли три номера за октябрь-декабрь) обнаруживает свою преемственность не только по отношению к единственному номеру "Детского собеседника" 1828 года, но и по отношению к связанным с ним номерами конца 1826 - начала 1827 года. В них, как мы сказали, формируется художественный замысел стихотворения Пушкина "Дар..."

"Христианское Чтение" 1829 года, как и "Детский собеседник" в 1826 году... тоже содержит материал, относящийся к истокам стихотворения "Дар..."! Только теперь этот материал предшествует не написанию стихотворения, а его публикации, которая состоится в скором времени - в первых же числах нового, 1830 года. Преемственность двух изданий тем самым становится очевидной. А "преемственность" эта означает не что иное, как то, что и в том и в другом случае мы встречаем следы творческой работы одного и того же автора; выделенные нами номера журналов, издававшихся совершенно разными людьми (Н.И.Греч... Г.П.Павский...), составлялись одним и тем же лицом. А "следы" эти, или наброски, эскизы, как мы видим, указывают на такие художественные замыслы, наивысшее воплощение которых мы находим в творчестве Пушкина...

В "Христианском Чтении" тогда, в 1829 году, был опубликован русский прозаический перевод одного из группы стихотворений св. Григория Богослова (IV в.), которые послужили литературной основой для пушкинского "Дар напрасный, дар случайный..." Обнаружение этой публикации и привело к написанию большой работы о "неизвестном стихотворении Пушкина", которая была уже мной упомянута. Трудно, конечно, предположить, что напечатание одного из литературных источников - буквально за несколько дней до появления пушкинского стихотворения в печати - не исходило от самого его автора, в качестве подсказки и комментария!




*    *    *



Преемственность журналов "Детский собеседник" и "Христианское Чтение" - детского и взрослого, 1828 и 1829 года - проявляется еще в одной маленькой подробности - цитате в заинтересовавшей нас развитием мотива "присутствия духа" повести "Карл и Казимир..." В "Христианском Чтении", наряду со стихотворением Григория Богослова, был напечатан перевод писем его современника, преп. Нила Синайского. Эта публикация примечательна тем, что тоже входит в историю, вернее - пост-историю стихотворения Пушкина "Дар напрасный, да случайный...": одно из писем будет использовано гораздо позднее, когда ближайшими друзьями и литературными наследниками Пушкина будет предпринята попытка разъяснить читательской аудитории авторский замысел стихотворения Пушкина и той поэтической "переписки", которая завязалась у него по этому поводу с митрополитом московским Филаретом.

А в детской повести 1828 года - находим отражение другого письма из той же подборки! Преп. Нил, адресуясь некоему Мартину, разъясняет смысл выражения "по мне": новые поколения не находятся впереди, в "авангарде" исторического движения человечества, как это естественно для нас думать, - а идут по следу старых, за ними, по миру, уже пройденному и обжитому ими:

"ПО МНЕ (Иоан. 1,27.) означает будущее время, как например, когда Писание говорит: КТО ВОЗВЕСТИТ ЧЕЛОВЕКУ, ЧТО БУДЕТ СОЗАДИ ЕГО (по нем? Еклес. 10,14.) И Саул говорит Давиду: КЛЯНИСЯ МИ ГОСПОДЕМ, ЯКО НЕ ИСКОРЕНИШИ СЕМЕНИ МОЕГО ПО МНЕ, то есть, что после сего, после моей, говорит, смерти не истребишь детей и потомков моих".

И точно в этом смысле то же самое выражение "по мне" употребляет герой повести из "Детского собеседника", отзываясь о своем любимом племяннике:

"В Казимире же он нимало не сомневался, и часто с улыбкою повторял: "этот смельчак ПОЙДЕТ ПО МНЕ!".

В своем историософском применении это значение выражения "по мне" будет развернуто в трактате Н.И.Надеждина о "судьбах романтической поэзии", написанном в то же время - в конце 1820-х годов. Народы Средних веков, рассуждает автор трактата, приходили не в девственно нетронутый мир, а в мир, уже обжитой цивилизацией античности:

"Мир возрожденный был сооружен на развалинах мира древнего. Не так, как греки и римляне, вошедшие в мир еще нетронутый, девственный, - граждане нового мира основали свои жилища на гробах уже погибшего человечества, коего последнее томления сами были безжалостными свидетелями... Поверхность земли, попираемой человеком, уже была тронута силою человеческою. Смеющиеся поля ископаны были острым плугом или завалены громадами. сдвинутыми рукою художника. Нога смелого путника прочертила тропы на неприступнейших хребтах высоких гор: и дерзкое весло морехода избраздило непроходимый океан до безвестнейших пределов. Все дышало духом человеческим: все было полно человека..."

Интересно: один интересующий нас мотив - "по мне", непринужденно сливается с другим - "присутствием духа"!

Трактат представлял собой диссертацию, изданную на латинском языке, но тот отрывок его, к которому принадлежит приведенный нами пассаж, был опубликован по-русски в московском журнале "Атеней" в первом номере 1830 года (то есть одновременно с публикацией стихотворения Пушкина "Дар..." в петербургской "Литературной Газете"). Это был тот самый Надеждин, который вскоре начнет издавать журнал "Телескоп", где появится новый ряд публикаций, исподволь комментирующих стихотворение "Дар...", в том числе - то стихотворение о Сальваторе Роза, речь о котором будет идти в следующей серии наших записей.

У Пушкина эта концепция преп. Нила развертывается во вдохновенных стихах "лирического отступления" в финале второй главы романа "Евгений Онегин":

Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им ВОСЛЕД ИДУТ...

Воодушевление автора, согласно знакомому нам правилу, выявившемуся в одной из заметок "Детского собеседника", - укрощается самоиронией:

Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!

А к циклу "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина" Пушкин ставит эпиграф со словами матушки Митрофана об "охоте" ее сына "к историям". В ответной, на замечание Г-жи Простаковой, реплике Скотинина фигурирует... буквально то же самое выражение, которое разбирается в письме преп. Нила и обыгрывается в детской повести 1828 года: "Митрофан ПО МНЕ!" Но - в отличном от разъяснения преп. Нила значении: "по мне" - здесь значит "по нраву".

Можно обратить внимание, что в реплике персонажа повести из "Детского собеседника" оба эти значения выражения "по мне" - соединяются: оно передает одобрение дядей племянника, и это одобрение - санкционирует смену поколений как желательное, отрадное явление, а не как грубое "вытеснение из мира" последующими - предыдущих (как в словах повествователя пушкинского романа)...

Все эти обращения к письмам преп. Нила Синайского означают, что их публикация, как и комплекс других публикаций журнала "Христианское Чтение" конца 1829 года, имеет отношение к Пушкину...




*    *    *



В заключение - несколько слов еще об одной гравюре из цикла иллюстраций Дюрера к книге С.Бранта "Корабль дураков", которая также может свидетельствовать об интересе, проявляемом Пушкиным к творчеству этого художника.

Это - изображение глупцов, пляшущих вокруг "золотого тельца". У Пушкина есть стихотворное послание, написанное в 1832 году, согласно утвердившемуся мнению, по поводу выхода русского перевода "Илиады" Гомера, сделанного Н.И.Гнедичем. В этом послании также использован библейский сюжет "золотого тельца", и так же как у Дюрера - в осовременивающией его, применительно к тогдашним реалиям, форме:

С Гомером долго ты беседовал один,
     Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин
     И вынес нам свои скрижали.

И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,
     В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
     От нас созданного кумира.

Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.
     В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
     Разбил ли ты свои скрижали?..

Поясню немного об источнике: в Библии рассказывается о том, как Моисей, получив от Яхве знаменитые десять заповедей, высеченные на каменных скрижалях, вернулся (правда, после очень уж долгого отсуствия) к народу и обнаружил... что они, отчаявшись увидеть его вновь, в спешном порядке, из подручного материала - посуды, украшений и т.п., создали себе нового "бога" в образе "золотого тельца". И радостно кружились около него в языческом танце! Скрижали с долгожданными заповедями были пророком в отчаянии разбиты...

В 1847 году Гоголь издал свою знаменитую и скандальную книгу "Выбранные места из переписки с друзьями", в которой, среди прочих неслыханных и возмутивших всю русскую общественность до глубины души вещей, хотел поместить столь же невероятное известие об истинном происхождении пушкинского стихотворения. В первое издание книги этот фрагмент не вошел (не по требованию, однако, русской общественности, а... по решению русской цензуры: вот уж наглядный пример "единства противоположностей"!), - и был опубликован отдельно лишь два десятилетия спустя.

Гоголь решительно опроверг адресацию стихотворения "К Н***" - Николаю Гнедичу, поэту и переводчику, и заявил, что оно в действительности было обращено... к Николаю Романову, императору! Будто бы перед началом одного бала в Аничковом дворце, на котором присутствовал Пушкин, Николай I так зачитался у себя в кабинете "Илиадой" Гомера, что совершенно забыл о приглашенных гостях, которые долго дожидались его выхода, и наконец, так и не дождавшись, пустились плясать:

"Все в залах уже собралося; но государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул "Илиаду" и увлекся нечувствительно ее чтеньем во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений".

Мизансцена, конечно, достойная пера великого юмориста! Заслышав шум, Николай, как был, с томиком Гомера в руках, спустился по лестнице, заглянул в бальную залу и - остолбенел, обнаружив, что она наполнена толпой празднично одетых людей, о присутствии которых он и думать забыл!.. (Вспомним сцену с Пьером Ришаром из кинофильма "Игрушка", когда его в исподнем белье вталкивают в зал, наполненный светской публикой, - сцену, в которой... отчасти реализован замысел Гоголя!) И при этом нам еще рассказывают о каком-то огромном перевороте, пережитом будто бы Гоголем и отразившемся в его публицистической книге 1847 года!

В действительности Гоголь выступает в своей статье 1847 года хитроумным криптографом и виртуозным мастером иронического повествования, далеким от того образа унылого, поучающего аскета, который обычно связывается с его поздней книгой, - и об этом хорошо бы нам как-нибудь отдельно и обстоятельно поговорить.

Мы вспомнили об этой невероятной истории, рассказанной Гоголем, в связи с одной деталью дюреровской гравюры. На этом изображении люди в современных художнику костюмах не просто пляшут вокруг языческого кумира ветхозаветных времен - в довершение этого комического анахронизма, они явно изображены в европейском бальном танце, а вовсе ни в какой не обрядовой пляске! Вот эту-то черту, отсутствующую в тексте пушкинского стихотворения, и присоединяет к нему рассказ Гоголя. Благодаря этому, сходство с изображением Дюрера становится еще более очевидным.

Так может быть, именно в этом и состояла цель гоголевского вымысла: он тем самым и хотел обратить внимание на генетическую связь между произведением Пушкина и произведением Дюрера - связь, о которой самому Гоголю было прекрасно известно, и быть может, из уст самого поэта...

Можно обратить внимание на то, что в приведенных строчках у Пушкина анахронизм тоже подвергается интенсификации - но только другим способом, чем у художника. Записями, высеченными на каменных скрижалях, Пушкин называет... перевод античной поэмы, древнейшие списки которой дошли до нас в виде пергаментных (или папирусных) свитков! Ветхозаветная история и гомеровская античность сливаются воедино...

Пушкин и его современники, конечно, прекрасно представляли себе, как выглядели тексты гомеровских поэм в древности. Одно такое описание, из неназванного "английского журнала", было помещено как раз незадолго до создания стихотворения, в 1830 году в "Литературной Газете":

"рукопись, о которой здесь говорится, написана на папирусе обыкновенного желтоватого цвета, заглавными буквами хорошего почерка [...] И здесь замечается то же, что и в других, самых древних рукописях: слова не отделены друг от друга никакою расстановкой; но стихи писаны в столбцах и строками, довольно отставленными одна от другой. Каждый столбец заключает в себе от 42 до 44 стихов, занимающих всю ширину свитка, кроме малого пробела как сверху так и снизу [...] Наружные перевивы папируса истреблены трением и временем, и оттого в песни сей недостает первых 126 стихов. Следы пальцев, которыми развивали сей свиток, заметны на всех других перевивах или страницах, отчего на них стерлось несколько слов..." (N 3 от 11 янв.; раздел "Ученые известия"; автор публикации не указан).

И как раз творчество Дюрера предоставляет образ, в котором... оправдывается анахронизм, намеренно, конечно, допущенный Пушкиным в самом начале стихотворения: гравировальные доски, "скрижали" (деревянные, медные, а с начала XIX века - и буквально, как у Моисея, каменные!), - на которых высекаются надписи, чтобы затем быть перенесенными на бумагу. В приведенном описании свитка из "Литературной Газеты" 1830 года можно даже обнаружить юмористический намек на технику гравирования (или книгопечатания): "Следы пальцев, которыми развивали сей свиток, заметны на всех других перевивах или страницах..." (срв. современное выражение "отпечатки пальцев", калька английского "fingerprints" - в котором эта идея сходства с печатной техникой присутствует уже прямо лексически).



12 марта - 22 апреля 2009 года