Писательство, очевидно, наследует традициям принесения себя в жертву обществу, миру, а формы и разновидности этого сакрального акта при всем их разнообразии поддаются типологическому анализу. Разумеется, они исторически обусловлены и исторически конкретны. Последний год жизни писателя и должен выявить типологическую и историческую конкретность жертвоприношения - жертвоприношения, осуществляющегося именно на данном отрезке времени, при данном состоянии общества: дуэль в тридцатые годы XIX столетия, а в начале ХХ - сенсационный, демонстративный, дидактический уход из родовой вотчины, из Ясной Поляны Л.Н.Толстого. А о формах жертвоприношения в наше время не будем уже говорить, ибо слишком свежа земля на тех могилах, которые можно найти (а есть и такие, которых не сыщешь: всю жизнь приносил себя в жертву писатель, поэт; погиб, и концов не найти). Вокруг писателя неизменно кипение мыслей, страстей, симпатий и антипатий; и это тоже жертвоприношение, терзание жертвы. Писателя отталкивают: "Не наш!" Бывает, что отталкивают, отторгают его решительно все, кто ранее восторгался им, и тогда - "исписавшийся" Пушкин тридцатых годов или, поближе к нам, никому не нужный Андрей Платонов. Но писателя и вовлекают, втягивают в сонмища каких-то "своих": "Он же наш!" И тогда - Достоевский, такой, каким изображен он у Волгина: одни отталкивают, другие влекут его к себе.

Речь о Пушкине завершает создание образа, над которым Достоевский трудился, начиная с сороковых годов, с, казалось бы, реалистически ясного романа "Бедные люди", с фантастической повести "Двойник", с туманной "Хозяйки". Дальнейшая жизнь Достоевского неуклонно вела его к созданию именно э-то-го образа, образа Пророка России, Европы, мира. В последний год жизни образ писателя как Пророка продолжает создаваться и самим Достоевским, и появившимися у него друзьями. Но пуще всех содействовали становлению образа Достоевского-пророка недруги, которых Волгин в полной их силе в книге нам представляет. "Это бред какого-то юродивого мистика, а не суждение здравомыслящего человека", - негодовал журнал "Слово", и был он до странности точен. Пророк - не футуролог, которым мы его сейчас подменили. Футуролог, тот действительно здравомыслен. Пророк же невнятен. Он не столько предсказывает реальное будущее, сколько дает представление об идеале; а от идеала опять-таки нельзя ожидать ясности и определенности реально выполнимой программы. Достоевский остается пророком во всем; и уличая Достоевского в невнятице, журналисты здравомысленного направления как раз и укрепляли представление о нем как о вторгшемся в сплошь рационализированный мир последней четверти прошлого века средневековом пророке.




Игорь Волгин увлекся. По-хорошему увлекся, умно и талантливо. Вслед за книгой о последних днях Достоевского появляется его новая книга: "Родиться в России..." (журнал "Октябрь", 1989, N 3, 4, 5). Там - о родословной писателя, в котором сливаются русская, белорусская, польская и, возможно, литовская кровь. О детстве его. О годах учения: Петербург, овеянный государственными секретами Михайловский замок; там начало XIX столетия в России ознаменовалось угрюмым убийством императора Павла I с согласия сына его, ставшего императором Александром. В неузнаваемо преображенном, в сниженном варианте ситуация эта повторится в "Братьях Карамазовых" Достоевского. Стало быть, новый поток страннейших сближений. И снова, снова замелькают фрагменты из документов, свидетельства, высказывания современников, часто друг другу противоречащих. В центре же книги "Родиться в России..." - таинственная история смерти отца писателя. Был он убит крепостными крестьянами? Или же не был?

Что ж, здесь тоже криминалистика. Но криминалистика разысканий Игоря Волгина через ряд опосредований обращена к поэтике Достоевского. К тому, с чего начинается и на чем базируется поэтика любого писателя: к образу Автора - к воображаемому местоположению Автора в мире, к точке зрения, с которой он созерцает и воспроизводит окружающую реальность.

Убежден, и здесь, конечно, я только пытаюсь популяризировать концепции выдающегося исследователя художественного мышления Михаила Бахтина, - что Достоевский перманентно ощущал себя в междумирии, на рубеже земной жизни и жизни запредельной, нездешней. И тут перед нами начинает вырисовываться грандиозная методологическая задача.

Дело в том, что - особенно в последнее время - поминутно убеждая друг друга в необходимости понимать "чужое слово", "не-я", призывая к диалогу, мы, насквозь пронизанные атеизмом, оказываемся бессильными понять человека... по-настоящему верующего.. Быстрота, стремительность, с которой люди расстались с идеей Бога, непостижима; но что есть, то уж есть: начиная примерно с сороковых годов XIX столетия Россия самым решительным образом вступила на путь атеизма, вскоре ставшего всеохватывающим, тотальным. Поздний Гоголь, Достоевский, Л.Н.Толстой - уже рудименты. Уже ностальгический стон по былому. Стон отчаянный, никого, однако не убедивший ни в чем. И естественно, что все религиозное в них было вычеркнуто, признано предрассудком, плодом кричащих противоречий, данью реакционности. Впрочем же, религиозных основ творчества Гоголя, Достоевского и Толстого можно было и просто не замечать, игнорируя целостность созданного этими исполинами художественного мира. Достоевский в его завершенности по сути оказался ненужным ни столпам кое-как расшатанной ныне административно-командной системы, ни противоборствующему им лагерю, благородным и искренним, условно говоря, либералам, унаследовавшим, однако, всю ограниченность так называемой передовой общественной мысли прошлого века: ее слепоту в вопросах, так или иначе касающихся онтологии, ее приверженность к позитивизму и ее неуклонную тягу к идеологизации художественного творчества. И уделом Достоевского давно уже стало своеобразное экстрагирование, проще сказать, извлечение из него тех или иных "идей", картин быта, психологических наблюдений, а ныне и действительно высказанных им политических и социологических прогнозов - таких, как в романе "Бесы".

Меж тем Достоевский - это не столько "прогрессивные" или "реакционные" мысли, не столько прогнозы, сколько мы-шле-ни-е. Тип мышления, естественный и общераспространенный в европейском и русском средневековье, но как бы лишь чудом каким-то сохранившийся на фоне позитивизма второй половины XIX столетия и дошедший до нас: присутствие в мире Бога, события Евангелия, бессмертие души - все это для подобного мышления подлинность. Так верили предки. Явился Достоевский, и до нашей, атеистической полосы истории в последний раз долетел, донеся голос собирательного современника того монаха, о котором вспоминает в "Идиоте" князь Мышкин: "Смиренный игумен Пафнутий руку приложил". Неведомый старец XIV столетия, он-то и есть своеобразное alter ego великого русского романиста.

Общее у них - вера. У Достоевского она, по собственному его признанию, прошла через горнило сомнений, но она была безусловна. Общественная жизнь России и трагические изломы индивидуальной судьбы писателя укрепляли ее. В задуманном Волгиным документальном повествовании о Достоевском дело еще не дошло до 1849 года, до эпизода бутафорской, издевательской казни: Достоевского приговорили к расстрелу, имитировали все ритуальные приготовления к нему, но в последний момент оповестили о том, что ему даруется жизнь. Игорь Волгин доведет свое повествование и до этого утра: и тогда, как я полагаю, будет сделан новый, необходимый шаг к биографическому, к документальному обоснованию сути образа Автора, осеняющего произведения Достоевского: Автор их - человек, одною стопою уже ступивший "туда", но еще остающийся "здесь", в мирах дольных, - человек на эшафоте. Бутафорская казнь 1849 года - стала кульминационным моментом диалога Достоевского с жизнью, а вместе - со смертью. Согласимся, что такое мышление - уникально.

Достоевский - человек на пороге, на рубеже миров; и издевательская бутафорская казнь форсировала эту особенность мироощущения писателя, духовно приобщила его к точке зрения, с которой смотрел на мир смиренный игумен и вся его паства - то есть люди, ежедневно, ежеминутно ощущавшие себя в мире множественном, как бы в нескольких измерениях, всего прежде в неземном, трансцендентном, и в земном, материально-телесном мире. Отсюда-то - странности, происходящие с героями Достоевского: эйфорическая, буйная радость Шатова по поводу рождения у его жены маленького ребеночка ("Бесы"), скандальное разложение тела усопшего старца-монаха ("Братья Карамазовы"). Достоевскому, как бы побывавшему в сферах чистого духа, удивительна вся телесная жизнь человека, включая сюда и жизнь государства (государство - тело народа; как и всякое тело, оно может рождаться и укрепляться, но может и разлагаться, гнить). Тело и громоздко, и одновременно хрупко; оно и прекрасно, и отталкивающе неприятно. Таким оно предстает у писателя, и иным оно рисоваться ему не может, ибо мир, из коего он способен смотреть на жизнь, не знает привычных для каждого из нас телесных ее проявлений. Так же трактуется в произведениях Достоевского и другой атрибут земной жизни: слово, речь, распадающаяся на множество национальных языков (встречи у Достоевского русских с различными иноземцами: непонимание, оговорки, вольные или невольные каламбуры, забываемые слова). Слово хрупко в той же мере, в которой хрупко и тело: оно неизменно пребывает под угрозой распасться, сломаться. А всего прежде: время. Грезы героев писателя о жизни, где времени больше не будет, - грезы-воспоминания о мирах, из которых они пришли и в которые каждому суждено уйти, унося с собою туда все свои земные добродетели и грехи, откровения и ошибки. "Красота спасет мир" - мысль влекущая, но и достаточно загадочная. Она может быть понята только лишь в системе мышления Достоевского: красота - в осознании полноты бытия, в диалоге миров, в их гармонии. Полагаю, что Волгин идет к такому постижению Достоевского. Впрочем, наберемся терпения, подождем, признательно вникая в то, что им уже сделано.