[...Редакция русской литературы "ЛГ" предложила писателям, критикам, литературоведам анкету о художественных особенностях творчества А.И.Солженицына:

1. Возможен ли, на Ваш взгляд, в настоящее время объективный, чисто литературоведческий разговор о достоинствах и недостатках Солженицына-писателя? Можно ли - и нужно ли - заниматься критическим анализом его текстов, отвлекаясь от идеологического контекста, устойчивой аурой сопровождающего имя Солженицына?

2. В эмигрантской среде бытует шутка о том, что Александров Исаевичей - двое. Первый - гениальный автор "Одного дня Ивана Денисовича" и "Архипелага ГУЛАГ", второй - всего-навсего публицист, написавший "Ленина в Цюрихе" и статью "Наши плюралисты". Как Вам кажется, есть ли в этой шутке доля истины?

3. Говорят, что по-настоящему оригинальный художник выламывается из традиции и не создает собственной школы. Его удел - ниспровергать кумиров и плодить эпигонов. Имеет ли смысл выстраивать ряд предшественников и последователей А.И.Солженицына в литературе? А если имеет - кого бы вы назвали в этом ряду прежде всего?...]



Вопросы "Литературной газеты" напоминают экзаменационный билет, а мы, отвечающие, - словно студенты, испытуемые в какой-то новой науке, в солженицыноведении, что ли. У кого-то получается обстоятельно, у кого-то афористически кратко; я же буду студентом-путаником, в смятенном сознании коего вопросы сливаются, нагромождаются один на другой. Три вопроса - один ответ: попытаюсь высказаться о судьбе и призвании Солженицына вообще. Поступлю по-студенчески, тем более что и дальше речь пойдет о студентах.

Двух незаурядных студентов дала России история: на Волге, в Казани, курс окончил Владимир Ульянов (Ленин), на Дону, в Ростове, - Александр Солженицын. И один студент, юрист, осчастливил страну революцией; а другой, математик, а затем еще и гуманитарий, ездивший учиться в Москву, стал доказывать, что сия революция ей ни к чему.

"Как нам реорганизовать Рабкрин" - поучает Ленин.

"Как нам обустроить Россию?" - отзывается Солженицын. И в причудливой перекличке ритма, синтаксиса и целевой направленности одной-единственной фразы преломляются сложнейшие творческие проблемы.

Солженицын осенен печатью избранничества: внеположным нам силам благоугодно было провести его через все испытания, которые в ХХ веке выпали на долю русского человека. Фронт. Тюрьма, концлагерь и ссылка. Онкологическое заболевание. Многолетние преследования и травля. Изгнание. И пройти через это, все вынести мог лишь человек не только богатырского личного мужества, но кем-то свыше сберегаемый. Солженицыну вручен был скипетр избранника.

Но и скипетр избранника - следуя настояниям писателя, уснащу-ка я мои размышления поговорками да пословицами - палка о двух концах. Солженицын оказался втянутым в традицию, особенно расцветшую в XIX веке, - в традицию явления народу Властителя дум. Сколько ж их у нас было! Твердо знавших, как нам надобно жить, желавших добра, но прививших нам привычку восторженно внимать специфически императивному языку - языку разгневанного отца, вразумляющего нерадивых детей. После 1917 года нам пытались навязывать властителей дум, утвержденных в кабинетах ЦК. Но властители дум не назначаются где бы то ни было, а рождаются в пучине духовных и житейских страданий. Из нее-то и пришел Солженицын. А придя, включился в традицию, не замечая того, что традиция не только осквернена выведением властителей дум в идеологических инкубаторах, но уже исчерпывается и внутренне.

Солженицын заговорил с правителями на ими же выпестованном языке. Андрей Жданов придумал словцо "наплевизм". Солженицын - "образованщина". Вообразим себя взгромоздившимися на трибуну и произносящими устрашающие тирады: "Однако, несмотря на огромные достижения, в наших рядах еще имеют место и отдельные проявления наплевизма образованщины..." Швов не видно, как не видно их и при сопоставлении Солженицына с Лениным: один ре-организует, другой об-устраивает: и при этом оба свято уверены в том, что политика что-то определяет в человеке по существу.

"Один день..." и "Матренин двор" созданы навсегда. Иван да Матрена духовно свободны: режим искалечил их жизни, но не мог он добраться до их духовного "я". Если смысл существования нашего в том, чтобы сохранить и спасти свою душу, то победа - за ними. А начни они спорить с кровавыми шутами на равных и всерьез опровергать всю их тарабарщину, они духовно погибли бы. "Один день..." и "Матренин двор" восходят к апокрифическим притчам о спасенной душе; у романа же "Красное колесо" совершенно иные социальные и литературные корни.

Русский человек крепок задним умом. Пафос "Красного колеса" - в переосмыслении содеянного осенью 1917 года; и роман должен был бы появиться где-то в конце 30-х годов, вскоре после того, как обрушились на верноподданных скрижали под названием "История ВКП(б). Краткий курс". В сих скрижалях аккумулировалась незыблемая, патетически фальсифицированная трактовка дооктябрьских и послеоктябрьских событий. Ее принимали; но подспудно, тайно над нею и потешались, в то же время противопоставляя ей совершенно противоположные мнения о свершившемся. И в сознании юноши-провинциала, южанина, приезжавшего в Москву, в ИФЛИ, именно тогда стали слагаться неотчетливые эскизы романа о 1917 годе. "Красное колесо" - роман-дерзость; каждый "узел" его полемически направлен на какую-нибудь тяжеловесную глупость скрижалей, дарованных перепуганным, но втихомолку и ропщущим гражданам и гражданкам.

Но в 30-е годы роман появиться не мог. Создание его было бы чудом, а запас чудес, находящихся в распоряжении высших сил, наверное, лимитирован. Студент, задумавший роман-дерзость, взрослел. Он стал офицером. Лагерником. Как бы то ни было, но росло и общественное сознание. И когда студент, пронесший свои творческие намерения сквозь лагерь так же удачливо, как Иван Денисович проносит в барак нужную ему железяку, явил миру выстраданное им слово, оказалось, что он запоздал: дорого яичко ко Христову дню.

"Красное колесо" - роман очень юношественный. Для наглядности допустимо представить себе зернышко-эпизод, из которого он разросся. Встал, положим, на семинаре по истории ВКП(б) студент, разложил перед собою конспекты, выписки, вырезки из газет, пожелтевшие фотографии, картотеку. И давай разить, сокрушать совершенно ошеломленного доцента-марксиста. У того - аж испарина на лысеющем лбу. Тычет он в скрижали дрожащим перстом, мычит что-то. А студент: "На лекциях нам говорили то-то, а на самом деле было не так! Я с фактами в руках докажу..." И перед затихшей аудиторией разворачивается версия, прямо противоположная той, что вдалбливали на лекциях.

Образ автора в "Красном колесе" - полно явленный образ одного из прозревших студентов; а любимых героев своих он, студент, творит по подобию своему, и они получаются такими же, как и он, студентами: каков поп, таков и приход.

Скептики и ироники с виду, в душе-то студенты мечтательны: не случайно же два великих студента, Дмитрий Писарев, а за ним Ленин, поучали нас: "Надо мечтать!" И мечтают студенты: и человечество на истинный путь наставить, обретя опору в деятельном политическом лидере; и перекроить основы наук. А уж если затронуть интимное... Девушки-студентки могут чисто и бескорыстно мечтать о том, чтобы выйти замуж за модного преподавателя, юноши - о том, чтобы стать возлюбленным молодой, изящной профессорши. И все эти мечты, и глобальнейшие, и интимнейшие, реализовались в сюжете романа. И герой его - никакой не полковник царской армии, а студент-правдолюбец, из 30-х годов перенесенный на полвека назад. Он - ифлиец в погонах полковника. И историю он пересматривает, и разумного политического лидера обретает, и, конечно, завладевает сердцем и ложем профессорши - одаренной умницы и к тому же дамы без предрассудков.

Отразились в романе и извечная склонность русского человека переосмыслить содеянное, и студенческая основательность полемических доводов, и сознание писателем своего права властительствовать над умами. А потребность во властителе дум не так-то просто изжить. И те, кто все еще алчет властителя, обрели его в художнике незаурядного дара и неповторимой судьбы.

Вероятно, в дальнейшем властителям дум суждено уменьшаться в размерах, ограничиваясь мононациональной аудиторией; и появятся властители дум внутриукраинские, внутригрузинские и, скажем, внутрилитовские. Внутрирусские, разумеется, тоже будут; и сейчас на этот пост претендуют несколько кандидатов - что-то вроде открытого конкурса. В прошлом же институт властительства думами был неотторжим от всей неделимой империи - уж такою сложилась традиция.

Александр Солженицын явился на излете традиции, замыкая собою целую полосу развития отечественной культуры. Он - последний властитель дум в истории огромного многонационального государства.