Пролагая становящейся идеологии новые пути, передовое искусство рано или поздно приходит к необходимости постигать логику социальных революций: где же обогащаться, оснащаться ему диалектикой, как не в глубинах назревающих и совершающихся общественных переворотов? Поэтому если перед нами действительно великий художник, то, как мы знаем, некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен отразить в своих произведениях. Диалектику называют алгеброй революции; искусство - ее музыка: навыки революционного мышления оно формирует в предварительных, черновых, наиболее общих, музыкально неопределенных очертаниях.

Однако вымысел всегда сближал искусство и с религией; и с точки зрения гносеологии не было разницы между библейскими пророками и, скажем, былинным Добрыней Никитичем. Поэтому отмежевание искусства от религии составляет сложную и трудную проблему его истории.

По словам Энгельса, с открытий Коперника "начинает свое летоисчисление освобождение естествознания от теологии, хотя выяснение между ними отдельных взаимных претензий затянулось до наших дней и в иных головах далеко еще не завершилось даже и теперь" (Ф. Э н г е л ь с,  Диалектика природы, Госполитиздат, 1946, стр. 7). На века затянулось и выяснение взаимных претензий между религией и искусством. Борьба здесь еще не завершена.

Желая форсировать ее, мы нередко начинаем смешивать разные вещи: религию и церковь, антирелигиозную и антиклерикальную пропаганду. Тогда философский спор с религией уступает место более или менее остроумной пикировке с попами, а на библейские сказания градом сыплются упреки в неправдоподобии. Однако даже ценой очень серьезной, мужественной и терпеливой работы спасти человека от духовной власти каких-нибудь мрачных изуверов - еще не борьба с религией. Это скорее борьба с нравственной преступностью. Остановиться здесь - остановиться на половине пути и, в частности, лишить себя возможности увидеть начинающийся в реалистическом искусстве разрыв художественной и религиозной методологии, завершение веками длившейся эмансипации искусства от религии. И не сюжеты или темы свидетельствуют об этом разрыве - в конце концов, "тема труда" появилась уже в библейской легенде о сотворении мира и в античной мифологии. Дело в постоянно обостряющемся расхождении религиозного и художественного идеала.

Религиозность изображенного в прошлом не раз сочеталась с глубокой атеистичностью выраженного, мистика сюжета - с правдой образов и пафоса художественного произведения. Подобное противоречие существовало, вероятно, и в античном искусстве. Но в эпоху Возрождения оно сказалось во всей своей титанической мощи.

Помню первое впечатление от "Сикстинской Мадонны" Рафаэля. Совершилось художественное чудо: на толпу взволнованных и равнодушных, бесчувственных и потрясенных с легендарного полотна глядела... бесконечность.

Пространство было побеждено. Оно перестало быть "фоном", антуражем. С точки зрения, приученного отождествлять пространство с расстоянием и измерять его милями, километрами, аршинами или верстами, его просто не было. Было что-то другое. "Что-то" нигде не начиналось и не могло окончиться.

Но не случай же руководил художником, не порыв безалаберного вдохновения!

Добрый католик честно выполнял заказ монахов глухой провинциальной обители. Но жажда познания мира, пробуждавшаяся в умах современников, водила его кистью. Юноша чувствовал, что мир расширяется. Распадались канонизированные представления о строении вселенной. Новые люди отвергали их мрачную абсолютность: земля - плоская, звезды - прекрасная декорация, украшения ради осеняющая небесный свод. Вместе с ними живописец начинал смутно догадываться об относительности прежних знаний.

И юноша творил...

Он старался резко ограничить пространство, сделать его по-земному простым, видимым.

По краям полотна он водрузил занавес из тяжелой синей ткани. С неуловимыми вариациями повторил тот же синий цвет на облачениях Мадонны и святой Варвары. На переднем плане поставил тяжелую трехъярусную тиару Сикста. По контрасту с холодными синими тонами дал теплые - золотые: тускло блеснула парча, наброшенная на плечи старца, аляповатой желтизной украсился его головной убор.

Усердно изобразил юноша и элементарное движение: вперед и - назад.

Вперед, к зрителю, простерта десница старца Сикста. Развевается край его одеяния. Облокотившись на какой-то карниз, склонив головы вперед, задумались херувимы...

И - назад... Левая рука старенького святого. Другая пола его одежды. Откинутые крылышки призадумавшихся малышей...

Все разделено, расчленено:

вот - золотое, а вот - синее;
вот - движение вперед, а вот - движение назад;
вот - младенчество, а вот - старость.

Но в какой-то момент произошло чудодейственное преображение.

Грубо очерченные жесты сливаются в один жест - классический жест богоматери и младенца, отпрянувшего назад в смелой готовности самоотверженно идти вперед, к людям, в пучину открывшихся перед его взором страданий, навстречу тьме.

И с яркими золотыми да синими тонами что-то непонятное делается. Они меркнут, тускнеют и в то же время разгораются, сливаясь в дымку непередаваемого тона...

И уже нет привычного пространства - есть бесконечность, не измеримая земным, "эвклидовым" разумом. "Это не картина, а видение, - изумлялся русский поэт Жуковский. - Чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит... Не понимаю, как могла ограниченная живопись произвести необъятное; перед глазами полотно, на нем лица, обведенные чертами, и все стеснено в малом пространстве, и несмотря на это, все необъятно, все неограниченно!.. И как мало средств нужно было живописцу, чтобы произвести нечто такое, чего нельзя истощить мыслию!"

И неведомо было доброму католику, что каждый взмах его кисти - удар по догме о конечности и изначальности мира. Но он предвосхитил то, что полвека спустя научно обосновал его преданный мукам и огню соотечественник. "Вселенная не имеет предела и края, но безмерна и бесконечна" (Д ж о р д а н о   Б р у н о,  О бесконечности вселенной и мирах. "Диалоги", М., 1949, стр. 403), - говорил Джордано Бруно, словно пытаясь языком науки передать пафос картины Рафаэля.

Но Джордано Бруно казнили, а на Рафаэля сыпались папские милости. Кардиналы и папы были бездарнейшими искусствоведами. Подобно позднейшим ученым, они слепо доверились "опыту", "сюжету"; их тупое неумение проникать в содержание произведения искусства, в его образ и пафос, в его идеалы оказалось спасительным.

Реакция спохватилась поздно - тогда, когда из живописи мало-помалу стали исчезать религиозные сюжеты, и великий Рембрандт откровенно заменил мифологических героев портретами... соседей, жены и возлюбленной. Ему не простили. С ним расправились жестоко и подло. А он только последнее слово написал в великой главе истории искусств, увенчал полотно одним, завершающим штрихом: разрушил в изображенном то, что давно уже было подорвано в выраженном.

До какого-то рубежа художественный и религиозный идеал совпадают, и материалистическая эстетика с решительностью революционера, экспроприирующего у представителей поверженного класса их богатства, вправе конфисковать у православия, магометанства, буддизма или иудейства заложенные в них элементы поэтических гипотез.

В конце концов, и легенда о сотворении мира - это не лишенный тонкости психологический этюд из жизни одного славного дедушки, расторопного мастерового, трудившегося не покладая рук. Был он работящ, добр, и не его вина, что созданная им твердь мгновенно наполнилась злом. Оно ошеломило его и обидело: "Что это за скверный народ: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!" Библейская легенда - трогательно простодушный очерк о безграничном творчестве. Мечта о времени, когда звезды на небе станут зажигать так же легко, как светильники в комнате, - мечта, делающая честь человеку, который, едва выкарабкавшись из пещер и научившись добывать огонь, уже стал подумывать об освоении небесных светил и о возможности непосредственного общения с ними. И глубоко серьезная гипотеза, предсказание: во-первых, люди вечно будут творить по аналогии, ибо ничего совершеннее аналогий не смог придумать даже мудрый создатель, сотворивший человека по образу и подобию своему; во-вторых же, они никогда не смогут предвидеть всех последствий своей работы.

Поведанное в легенде ничуть не невероятнее рассказанного в любом реалистическом романе. А что касается несообразностей и отступлений от реальности... Нереальны ангелы? Но и лилипуты Свифта, и Угрюм-Бурчеев Щедрина, и Демон Лермонтова, и Иван из "150 000 000" Маяковского - нереальны. Зато религиозные идеи Толстого и Достоевского воплощены в весьма реальных характерах.

Различие, по-видимому, надо искать не в "тематике" и не в злосчастных "сюжетах", а в методологии мышления, и прежде всего в ней.

Шарлатанство - наука, втиснувшая в себя методологию искусства. Перенявшая ее буквально. Задавшаяся целью практически осуществить идеал: превратить воздух в золото, вывести в реторте живого человека, а наши дни - найти спасительный "антиканцерин", лекарство от злокачественных опухолей, по сути дела - "порошки от всех болезней". Шарлатанство игнорирует различие между мечтой и действительностью; оно стремится к немедленному внедрению мечты в практику.

Религия - гигантское и всесветное шарлатанство. Наука, которая претендует на завершенность познания, в то время как истинно научное исследование фактически никогда не кончается: к одной теореме прибавляется другая, к другой - третья, четвертая, пятая, уточняющая первую, двадцать восьмая, опровергающая пятую, и т.д. Религия - наука о познании мира, превратившаяся в науку о том, как вести себя в уже познанном мире. Познанном до конца. Исчерпанном. И именно претензии на завершенность толкают религию к художественным формам выражения ее идей. И все, что есть в религии приемлемого с точки зрения гносеологии, принадлежит искусству; все, что есть в искусстве реакционного и предрассудочного - фактически отходит к религии. Искусство выражает начинающееся в виде оконченного. Религия - уходящее в виде предстоящего. Религиозный идеал сулит вечную жизнь верованиям, методологическим навыкам, философским доктринам и научным теориям, уже отслужившим свой век. И беда, приносимая обществу религией, прежде всего не в жадных попах и не в семинаристах-карьеристах, о которых сейчас много пишется. Священники могут быть идеально порядочными, а семинаристы - ангельски искренними. Религия от этого лучше не стала бы.

Религиозный вымысел - наиболее изощренный вымысел. Но к самым богатым детищам нашей фантазии, неизменно примешивается доля нищенской бедности воображения. "До чего убога человеческая фантазия! - сокрушался писатель Вересаев. - Все религии изображают бога или богов в виде людей, или животных, или их комбинации. Почему не сумели создать чего-то прекрасного, великого, одухотворенного, живого - ничем не напоминающего живущие существа? Гениальнейший художник мог бы на этой задаче сойти с ума!" (В. В е р е с а е в,  Записи для себя, "Новый мир", 1960, N 1, стр. 164.) Один гениальный художник - мог бы. Но, в сущности, конечная цель искусства - научить человека методам творчества, могущественного настолько, что он окажется в силах освободиться от деспотизма аналогий и выявить качественное своеобразие предстающих перед ним явлений безошибочно, с быстротой вычислительной машины. И поколения гениальных и просто талантливых художников решают подобную задачу неуклонно, шаг за шагом, попытка за попыткой.

Религия же исключает возможность подобных попыток. Ей недоступно вдохновенное безумие, - я имею в виду не изуверство, не кликушество, не экстаз жреца или шамана, а представлявшееся в стародавние времена безумным стремление гениев прорываться к познанию новых качеств. "Для новой теории она недостаточно сумасшедшая", - сказал Нильс Бор о новой теории элементарных частиц. Сумасшедших религий не бывает вообще.

История искусства отражает реально существующую борьбу человеческого рода за совершенствование аналогий, за преодоление их, за "изобретение" новых методов. Религия - самодовольное любование однажды и навсегда найденными методами.

Порочность религии, вероятно, не в том, что она стращает народ адом или - словно незадачливый воспитатель-отец, денежными посулами понуждающий сына получать хорошие отметки, - прельщает его раем. Гораздо хуже, что потусторонний мир рисуется тождественно сходным с земным: ад - с его ужасами, рай - с его сомнительным счастьем. В представлении самого образованного верующего рай неизбежно походит на красочную фотографию колхозного сада с обложки журнала "Огонек". С точки зрения религии новые качества непостижимы. А отказывать человеку в праве стремиться к их постижению - наиболее опасный и наиболее несостоятельный в наши дни вид агностицизма. Религия учит покорности, верно. И прежде всего - покорности перед отжившими методами. И эта покорность, это отравление опиумом предрассудков воспитывается не только в церкви.

"Религиозное" - так, как мы истолковываем это понятие в быту, - непременно означает связанное с церковью, охраняемое и внедряемое ею. Но, повторяю, между церковью и религией есть различие, превосходящее даже различие между государством и обществом. Религиозное - значительно шире церковного и, например, трагические заблуждения Толстого, ненавидевшего и презиравшего официальное православие, были характернейшим случаем несовпадения, даже откровенной взаимной вражды религии и церкви.

Церковь консервативна. Она не успевает вобрать в себя и подчинить себе все возникающие в мире религиозные верования; и пока она топчется на месте, такие верования складываются, видоизменяются, растут.

Прогрессирует научная, техническая и художественная мысль, и в мире накапливаются громадные отходы "трупы" утративших актуальность гипотез, теорий, методологических построений. Они лишены способности развиваться. Но в то же время они не могут полностью и бесследно исчезнуть. Им остается застревать в сознании людей в виде не освященных ни одной церковью непризнанных религий, предрассудков: "предрассудок есть то, что решено нами прежде и что в свое время было справедливо и законно, но что оказывается несправедливым пр новом обороте нашей мысли", - говорил замечательный русский ученый-филолог Потебня. Предрассудок основывается на вере в осуществимость отвергнутого, и, стало быть, он внутренне сроден религии. Религии, но необязательно церкви: церковь - одно из наиболее традиционных социальных учреждений, призванных охранять предрассудки; однако она не единственный подобный институт.

Храня и оберегая предрассудки, религия подбирает крохи со стола прогресса, превращает его обноски в ризы, слепо держится за истины, позавчера и вчера действительно бывшие прогрессивными.

Глубоко атеистический механический материализм французских просветителей XVIII века со временем обнаружил свои слабые стороны, и сегодня он повторен быть не может: материализм без диалектики мертв, предрассудочен. Сходная судьба постигла бы буквально повторенную идеалистическую диалектику. Исторический идеализм революционных демократов был прочно связан с их передовыми идеями, но ныне и он, прими мы его без изменений, превратился бы в предрассудок. А объявись сегодня ученый, который стал бы распространять на всю вселенную законы механики Ньютона или Эвклидову геометрию, он, чистосердечно почитая себя физиком, математиком и притом атеистом, оказался бы всего лишь теологом.

Так и в искусстве, и в науке о нем. Я убежден, что на наших глазах в область предрассудков отойдут бывшие некогда чрезвычайно полезными теории, предусматривающие "психологизм" непременным условием художественности. И уже явным, откровенным политическим, методологическим и эстетическим пережитком становятся попытки исследовать социалистический мир методами, которые, надо отдать им справедливость, прекрасно отвечали задачам изучения классового общества.

Но приходит в литературу романист. Обещает современникам говорить о насущном. И... мы погружаемся в чтение длинного романа, в котором коллизии классового общества переносятся в настоящее. И млеют вокруг него восторженные девушки да неведомо в чей адрес фрондирующие пареньки. Упиваются: "Ах, до чего же роман прогрессивный!"

Ничего в нем нет прогрессивного! И ничем он не лучше другого романа, в котором роль "злых сил" играют уже не хищные бюрократы, а, напротив, злокозненные интеллигентики, вынырнувшие из мрака и в пароксизме бесовской радости учиняющие одну идеологическую диверсию за другой. Доверчивых пареньков и девушек хочется предостеречь, но...

Не послушаются они. И влекомые тягой ко всяческого рода обличениям, создающим иллюзию борьбы мнений, побегут они на творческий вечер поэта, претендующего на вакантное место властителя дум молодежи.

А поэт стихи читает. Сыплет фейерверками - разящими сопоставлениями между ненавистью к бюрократизму и... ненавистью к фашизму. И смелый же! Так правду-матку и режет!

Товарищ поэт, да неужто вы и до сих пор не поняли: поносите вы бюрократов, рычите на них - не "волком", как Маяковский, а жалобно, срываясь на визг; но на деле-то вы с ними заодно. Они полагают, что вас перевоспитывают их "руководящие указания"; вы же надеетесь доконать их старомодными стихами.

Отказываясь искать новые методы, вы прекраснодушно намереваетесь изменять мир старыми и... уподобляетесь столь ненавистным вам канцеляристам.

Сами посудите... Что такое бюрократизм и кто такие бюрократы? Конечно, не просто "волокитчики", "перестраховщики". Бюрократизм - пережиток, на глазах наших превращающийся в религию. Бюрократ и в чудеса верует. И в молитвы - именуя их, правда, "отношениями", "инструктивными письмами". Но "аминь" или размашистая загогулина подписи да круглая печать - не все ли равно, в сущности? Он думает - в каких-то пределах он способен думать, - что стоит лишь "приналечь", "постараться", и мы превосходно сможем изменить закон стоимости или законы природы. Он на субъективистской трактовке истории основывается, правда? Но попытка развить отвергнутое закономерно приводит к превращению отвергнутого в нелепость, к его дискредитации. Нынешний бюрократ окончательно опошляет исторический идеализм. А опошлив... начинает веровать в него с истинно религиозным фанатизмом.

При такой постановке вопроса скрадывается, уничтожается качественное различие между явлениями? Но оно скрадывается в самой жизни: разница между бюрократизмом и, скажем, магометанством существенна настолько же, насколько существенна разница между магометанством и буддизмом, между католицизмом и протестантством. И там и здесь - вера в осуществимость несбыточного, в нелепость.

Но зачем же одной нелепости противопоставлять другую? И, товарищ поэт, не оборачиваются ли ваши сопоставления задекорированной под энтузиазм леностью ума и рабской приверженностью мыслить по инерции? Обломов, рядящийся в плащ Мцыри! Забавно...

Народу нужна современная тематика? Да, конечно.

А еще больше - современная методология.

Трибуна, а не амвон.

Описывать современность легко. Но до чего же трудно современно мыслить...