Мы рассмотрели проявления лексического мотива "достоин" в псевдо-"батюшковском" письме 1821 года, связывающие это письмо с будущими обращениями Пушкина к Плетневу, эпистолярным и поэтическим. Теперь рассмотрим отражение еще одной стилистической черты стихотворного посвящения романа "Евгений Онегин".

Мы уже могли наблюдать в одном из приведенных примеров - случай обобщенно-личного, не в собственном своем значении, употребления местоимения второго лица множественного числа "ВАМ".

Автор письма говорит о "НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЬСТВЕ", по отношению к Батюшкову (само это слово - маркированно своей принадлежностью к лексике ПУШКИНСКОЙ ПРОЗЫ; срв. знаменитый эпиграф к повести "Пиковая дама": "Пиковая дама означает тайную НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ"!), стихотворных публикаций Плетнева - элегии "Б.....в в Риме" и даже "К портрету Батюшкова".

И при этом рассматривает это явление - как бы в обобщенном психологическом аспекте:

"Какое недоброжелательство от человека ВАМ лично не знакомого? Не знаю..."

Подразумевается, что Плетнев - являлся лишь ИНСТРУМЕНТОМ в руках настоящего НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЯ Батюшкова; следовательно, согласно сформулированному здесь, в негативной форме, психологическому закону, - "ЧЕЛОВЕКА, ЕМУ ЛИЧНО ЗНАКОМОГО".

КТО этот человек - из данного пассажа узнать нельзя; становится лишь понятным, что это, согласно мнению самого Батюшкова, - должен быть кто-то из ЕГО БЛИЖАЙШИХ ЗНАКОМЫХ. Однако этот абзац текста, содержащий в середине своей этот пассаж, начинается - еще одной фразой, включающей случай употребления того же самого местоимения второго лица.

В предыдущем коротком абзаце автор письма говорит о напечатанной как бы от его имени февральской элегии - но вот ЧТО он о ней здесь говорит, нуждается в далеко не сразу появляющемся осмыслении:

"Эту замысловатость я узнал в Теплице шесть месяцев спустя от трех русских, узнал с истинным, глубоким негодованием. Можно обмануть публику, НО МЕНЯ - ТРУДНО. ЧЕСТОЛЮБИЕ ЗОРКО".

Спрашивается: В ЧЕМ ЖЕ МОЖНО БЫЛО БЫ ОБМАНУТЬ В ДАННОМ СЛУЧАЕ БАТЮШКОВА, если бы честолюбие не обострило его зрения?!! Неужто же в том... принадлежит или не принадлежит его перу написанное Плетневым стихотворение?!!! Конечно же нет! Так вот и спрашивается: В ЧЕМ ЖЕ ТОГДА СОСТОЯЛ ОБМАН, о котором говорит здесь автор письма?

Это-то недоумение - и разрешается в следующем абзаце; и инструментом его - как раз и выступает еще один случай употребления метоимения "вам". Отчасти существо этого обмана нам стало понятным из предшествующего разбора ВТОРОГО случая его употребления. Обман, с точки зрения автора письма (то есть - А.С.Пушкина) состоял, в частности, в том, что истинный автор стихотворения, Плетнев, таковым... в то же время не был; что он, сочиняя и публикуя это стихотворение, - являлся лишь марионеткой в чьих-то руках; за его спиной ПРЯТАЛОСЬ КАКОЕ-ТО ДРУГОЕ ЛИЦО.

Вот этот-то именно "обман" - и позволила сразу же разглядеть Батюшкову в публикации зоркость его честолюбия.

*    *    *

Но это - лишь часть "обмана"; лишь часть того, что он разглядел. Вторая часть - открывается вторым, то есть первым по порядку, случаем употребления того же местоимения "вам" - но уже в его собственном, буквальном значении.

Батюшков - на этот раз не ссылается на единые для всех закономерности общественной психологии, а просто приводит пример возможного рассуждения некоего обобщенного представителя общества, обращенного лично к нему:

"Делаю два предположения: 1-е совершенно в пользу Плетаева. Он написал сии стихи - скажут мне те, кои захотят надо мною издеваться, - ИЗ УСЕРДИЯ К ВАМ, и в доказательство покажут мне еще надпись к моему портрету, им недавно соплетенную. Он писал ее как будто от лица Виона, Мимнерма, Мосха, Тибулла..."

Не будем сейчас говорить о содержащейся в этих строках оригинальной интерпретации второго стихотворения Плетнева ("Плетаева") - "К портрету Батюшкова"; оно предстает здесь (впрочем, с точки зрения тех, кто хотел бы "издеваться" над Батюшковым) текстом того же типа, что и февральская элегия, то есть - написанным от лица другого поэта, только не ныне живущего, а давно умершего, древнего.

Обратим внимание на обращенность, адресацию фразы, которую - уже сам автор письма произносит "от лица" некоего обобщенного человека из общества. Во-первых, эта фраза - мыслится, воображается обращенной к нему, автору письма, а поскольку он и сам выступает... от лица, под маской НОМИНАЛЬНОГО автора этого текста, - к Батюшкову. И это - понятно.

Но одновременно ведь - весь текст этого письма ОБРАЩЕН К ЕГО (ПУСТЬ ТОЖЕ И НОМИНАЛЬНОМУ) АДРЕСАТУ, то есть - к Н.И.Гнедичу. И поэтому фраза, содержащая это местоимение второго лица, - ДВУ-СМЫ-СЛЕН-НА. Одновременно она звучит, благодаря присутствию в ней этого местоимения, в своем основном, изначальном смысле, и означающем ведь ОБРАЩЕНИЕ К АДРЕСАТУ, - как адресованная ему, Гнедичу:

ОН НАПИСАЛ СИИ СТИХИ ИЗ УСЕРДИЯ К ВАМ.

Вот это - и есть тот "обман", та жалкая тайна февральского стихотворения Плетнева, которая сразу же была раскрыта Батюшковым. Вернее - человеком, написавшим впоследствии это письмо от его лица: ПУШ-КИ-НЫМ.

*    *    *

Мы уже знаем, что стихотворное послание 1822 года Плетнева к Пушкину - и было посвящено этой мучительной для его совести коллизии недавнего прошлого; изложению всех тех обстоятельств, которые заставили его, безвестного, начинающего литератора, совершить этот поступок - "написать из усердия к Гнедичу", то есть одному из корифеев, мэтров тогдашней русской словесности, стихотворение, унижающее поэта, издевательское по отношению к нему, а фактически - ставшее прчииной рокового перелома его жизни.

Но мы хотим обратить внимание на то, что САМА СТИЛИСТИЧЕСКАЯ ФОРМА раскрытия этого "обмана" в письме 1821 года - игра на двух смыслах одного и того же выражения, в результате чего весь текст в целом получает прямо противоположное значение, - и является в то же время тем приемом, НА КОТОРОМ ПОСТРОЕНО ПОСВЯЩЕНИЕ ПУШКИНСКОГО РОМАНА ПЛЕТНЕВУ; тем стилистическим явлением, впервые открытым, обнаруженным нами, с которого некогда и началось все наше исследование этой запутанной, покрытой мраком глубочайшей тайны истории: "Хотел бы я тебе представить Залог, достойнее тебя..."

Кто кого НЕДОСТОИН, спросили мы: пушкинский роман - Плетнева, или... Плетнев - посвящения ему величайшего пушкинского романа? Казалось бы: ответ на этот вопрос - ОД-НО-ЗНА-ЧЕН. И, как только мы задумались над этим вопросом - мы пришли в величайшее изумление от того, что на протяжении полутора столетий это однозначное, само собой разумеющееся истолкование пушкинской фразы - даже не приходило в голову ни одному читателю и исследователю!

И вот теперь выясняется, что этот стилистический прием двусмысленности, с помощью которой Пушкин, как оказывается, запечатлел в своих стихах роль Плетнева в "батюшковской" истории, - восходит к псевдо-батюшковскому письму 1821 года. Или - наоборот, повторяется, воспроизводится в нем его подлинным сочинителем.

И, как только мы идентифицировали этот прием разоблачения "обмана", совершенного Гнедичем, употребленный в письме, - с приемом, на котором основано пушкинское посвящение, - все наши сомнения и колебания отпали; нам стало окончательно ясно - ЧТО ПУШКИН И ЯВЛЯЛСЯ ИСТИННЫМ СОЧИНИТЕЛЕМ ЭТОГО РАЗОБЛАЧИТЕЛЬНОГО ПИСЬМА; этого "доноса", обращенного к потомкам (если воспользоваться выражением из его собственной трагедии "Борис Годунов", употребленным чернецом Григорием, замышляющим предстать перед изумленным народом в облике царевича Димитрия, - по отношению к летописцу Пимену).

С признанием этого исторического факта, возникает интересная коллизия: мы находим в этом письме отзыв (сделанный, конечно, от лица его номинального автора) о стихотворении "К портрету Батюшкова", которое, согласно нашему анализу... также написано Пушкиным! Если послушать биографа Батюшкова, на мнения которого мы ссылаемся, то разрешается эта коллизия - вполне благополучно: этим биографом, среди всего прочего утверждается, что это второе посвященное ему стихотворение Плетнева Батюшков принял (правда, оговаривается: по инерции) точно так же в штыки, как и пасквильную февральскую элегию.

Однако мы уже имели случай убедиться, что вышеозначенный "биограф" - имеет превратное представление о "двух" письмах Батюшкова Гнедичу 1821 года!

Теперь же, внимательно присматриваясь к тексту этого ПУШКИНСКОГО письма и анализируя шаг за шагом движение мысли его автора (в интересующих нас, привлекших по той или иной причине наше внимание фрагментах, пассажах этого текста), - мы наглядно убеждаемся, что отзывы написавшего это письмо о первом и втором стихотворениях Плетнева... диаметрально противоположны!

II.

О февральской элегии как таковой в нем сказано несколько презрительных слов, а далее - анализируются лишь причины и смысл ее появления. Что же касается июньского стихотворения "К портрету Батюшкова" - даже та единственная фраза, посвященная ему, которую мы успели до сих пор затронуть, рисует - совершенно иную картину: автор письма - ВСТУПАЕТ В ДИАЛОГ С СОЧИНИВШИМ ЕЕ ПОЭТОМ; причем диалог этот носит не формально-протокольный характер, а сразу же поражает читателя, резко бросается ему в глаза ТВОРЧЕСКОЙ ОРИГИНАЛЬНОСТЬЮ ответа на эту поэтическую реплику собеседника.

Автор стихотворения, утверждает автор письма, написал его - СЛОВНО БЫ ОТ ЛИЦА ОДНОГО ИЗ ДЛИННОГО РЯДА ПЕРЕЧИСЛЕННЫХ ИМ АНТИЧНЫХ ПОЭТОВ. И, прочитав эти строки, - мы замираем в недоумении, потому что НАМ - ранее никогда в голову и не приходила такая мысль при чтении этого произведения! Даже твердо уверившись в том, что оно в действительности написано Пушкиным, - мы и мысли иной не могли допустить, что оно написано не более как - от лица Плетнева, извиняющегося таким образом перед Батюшковым, искупающего свою вину за свое февральское перед ним прегрешение.

У нас уже более не вызывает к себе никакого уважения версия, что подобная интерпретация - объясняется помутившимся рассудком выдвинувшего ее человека. После всего проделанного исследования, мы теперь - АПРИОРИ УБЕЖДЕНЫ, что за этим суждением - скрывается, ДОЛЖЕН скрываться некий глубочайший смысл, ведущий - к самому центру художественного замысла этого стихотворения. И теперь мы свой долг видим в том - чтобы постигнуть этот смысл, чтобы проследить ход мысли автора письма, который мог бы привести его к такому оригинальному читательскому решению этого произведения.

И вновь, так же как и в предыдущем случае разоблачения "обмана", содержащегося в публикации февральской элегии, - постижение этого глубокого смысла невозможно в пределах одной фразы, одного пассажа текста, в котором сформулировано это оригинальное прочтение.

Сама его глубина и оригинальность - служат свидетельством того, что мы имеем здесь дело не с каким-то случайным суждением, но с проявлением - некоей ВСЕОБЪЕМЛЮЩЕЙ ПОЭТИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ, выражение которой, следовательно, - никоим образом не может ограничиться одной фразой, одним местом этого письма, но необходимым образом - получает себе выражение в самых разнообразных случаях, дающих повод к ее высказыванию, и следовательно - в зависимости от разнообразия, от пестроты этих поводов, - выражается в каждом случае новыми гранями, каждый раз, таким образом, - представая перед нами... неузнаваемой, словно бы прячась "под маской".

Задача исследователя в таких случаях - состоит в том, чтобы установить тождество, идентифицировать все эти неузнаваемо-разнообразные случаи проявления такой обширной художественной концепцией и свести их воедино как совокупность ее характеристик.

Естественно ожидать, однако, что все эти разнообразные случаи ее проявления в пределах пушкинского "батюшковского" письма 1821 года - коль скоро эта всеобъемлющая концепция применена в данном случае для интерпретации одного-единственного произведения - будут маркированы все тем же обращением автора этого письма к оценке стихотворения Плетнева "К портрету Батюшкова".

И тут мы видим второе кардинальное отличие от оценки им - февральской элегии: автор вновь и вновь, на протяжении двух частей этого письма, обращается к оценке этого стихотворения; вновь и вновь - ВСТУПАЯ В ТВОРЧЕСКИЙ ДИАЛОГ С ЕЕ АВТОРОМ. Уже это одно - свидетельствует о глубокой заинтересованности и одобрительном отношении к его произведению, а вовсе не о решительном отвержении его, как это представляется поверхностному взгляду.

*    *    *

Итак, загадка интерпретации автором письма 1821 года стихотворения "К портрету Батюшкова" заключается в том, что оно написано, по мнению этого автора, "КАК БУДТО ОТ ЛИЦА Виона, Мимнерма, Мосха, Тибулла..." Ничто в тексте этого стихотворения до сих пор не дало нам повод для возникновения такого сравнения. Но, если оно имеет какой-нибудь смысл - то это, следовательно, может быть мотивировано только ХАРАКТЕРОМ ПОСТАНОВКИ АДРЕСАТА ЭТОГО СТИХОТВОРЕНИЯ. Есть, значит, что-то такое в ракурсе его изображения Плетневым, что дало повод автору письма утверждать, что ТАКОЕ обращение к нему - могло быть сделано только от лица одного из этих античных поэтов!

Вот именно с этим, с характером изображения Батюшкова в июньском стихотворении Плетнева - и полемизирует автор августовского письма во второй его части. Причем способ этой полемики - весьма специфичен, и служит еще одним из неоспоримых признаков, УКАЗЫВАЮЩИХ НА ИСТИННОГО АВТОРА ЭТОГО ТЕКСТА.

От лица Батюшкова автор этот обращается к тогдашним издателям "Сына Отечества" (Н.И.Гречу и А.Ф.Воейкову), на этот раз - в качестве опубликовавших июньское стихотворение:

"Скажи им, что мой прадед был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом. Я родился не на брегах Двины, и Плетаев, мой Плутарх, кажется, сам не из Афин..."

Сама эта тема - не просто РОДОСЛОВНОЙ, но РОДОСЛОВНОЙ ПОЭТА - имеет для нас, читателей будущего, отпечаток непотворимой авторской индивидуальности: ЭТО ТЕМА СТИХОТВОРЕНИЯ ПУШКИНА "МОЯ РОДОСЛОВНАЯ" ("Мой предок Рача мышцей бранной Святому Невскому служил..."); производного от этого стихотворения вступления к ненаписанной поэме "Езерский" - между прочим, прямой предшественницы поэмы о БЕЗУМЦЕ Евгении, "Медного всадника": произведений Пушкина, которые будет написаны годы спустя после даты, которой обозначено это "батюшковское" письмо (впрочем, мы уже заранее обговорили, что не занимаемся проблемой ДАТИРОВКИ этого текста, который, согласно нашему взгляду, вполне мог быть написан - и во второй половине 1820-х годов, и еще определеннее - в 1828 году).

Из длинного "свитка" родословной поэта, какой она предстает в поэтических текстах Пушкина, - в письме 1821 года словно выбрана одна запись, один кадр: о предке при Петре I. Однако то, что говорится о предке Пушкина при Петре I в стихотворении 1830 года - вторит, дословно вторит сказанному в этом прозаическом родословном фрагменте:

Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им...

Прадед Батюшкова - "нрава КРУТОГО"; прадед Пушкина - "НЕУКРОТИМ". Они - родственны друг другу по духу (срв. у Батюшкова: "человек... твердый ДУХОМ"; у Пушкина: "упрямства ДУХ..."!), несмотря на то, что один дослужился до бригадира, а другой - был казнен.

Любопытно отметить, что в поэме "Езерский" аналогичный родословный перечень героя поэмы - КАК РАЗ И ОБРЫВАЕТСЯ НА ПЕТРЕ; на том, что автор, только заговорив о предках его, живших при Петре, - решает больше не докучать читателю разговором о них. Мы, таким образом, не можем судить - присутствовало бы и в этом случае сходство с сообщением письма о прадеде Батюшкова.

Но ведь и сам этот жест - ОБРЫВА, СОКРАЩЕНИЯ перечня и образует такое сходство! Родословный перечень в письме 1821 года также... оборван; из него - вырван один фрагмент, сообщающий об одном предке поэта.

*    *    *

Неповторимого отпечатка индивидуальности, который представляет собой этот атрибутирующий признак, - уже одного достаточно, чтобы считать приведенный эпистолярный пассаж - прямой реминисценцией из этих пушкинских произведений и доказательством принадлежности самого этого письма - Пушкину. Однако дополнительным шагом к такой индентификации - служит здесь и еще один обертон в постановке, звучании этого признака: а именно - его РЕЗКО-ПОЛЕМИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР.

Именно эта черта - и роднит, объединяет со всей несомненностью мотив родословной поэта из письма 1821 года со стихотворением Пушкина "Моя родословная": стихотворение это, как известно, - также написано в рамках резкой полемики Пушкина с Ф.В.Булгариным, и тоже - в ответ на литературный пасквиль, в котором в вину Пушкину было поставлено, между прочим, то, что его предок "был куплен за бутылку рома" - и тем же самым Петром Первым, о котором упоминается во фрагменте родословной Батюшкова.

Черты несомненной реминисценции приведенный нами пассаж из письма 1821 года носит и по отношению к другому пушкинскому произведению. А именно, позднейшей заметке, предназначавшейся для пушкинского "Современника", по поводу знаменитой надписи на памятнике Минину и Пожарскому: "Гражданину Минину и Князю Пожарскому".

Пушкинская отповедь на эту надпись - носит характер такого же опровержения риторического украшения, как протест против сравнения Батюшкова с Анакреоном, против именования поэта "потомком Анакреона" в том письме. И также: риторическим домыслам - противопоставляется документально точное изложение биографических обстоятельств обсуждаемого лица:

"Надпись Гражданину Минину, конечно, не удовлетворительна: он для нас или мещанин Косма Минин по прозванию Сухорукий, или думный дворянин Косма Минич Сухорукий, или, наконец, Кузьма Минин, выбранный человек от всего Московского государства, как назван он в грамоте о избрании Михаила Федоровича Романова".

Полемическое рассуждение в том и в другом случае, как видим, ПОСТРОЕНО ПО ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ СХЕМЕ; более того, в этом построении - мы видим ОДИН И ТОТ ЖЕ ПАФОС ОТНОШЕНИЯ К ИСТОРИЧЕСКОЙ РЕАЛЬНОСТИ; одну и ту же концепцию исторически точного отношения к действительности, и концепцию - принадлежащую всем нам известной авторской индивидуальности. А значит, в этом эпистолярном пассаже - со всей несомненностью узнается нами создавшая его рука этого автора, РУКА ПУШКИНА.

*    *    *

Вот в этом полемическом построении - мы и видим возможность объяснения той оригинальной интерпретации стихотворения "К портрету Батюшкова", с которой мы начали анализ оценки этого произведения в письме 1821 года. Автор письма - как бы ОТКАЗЫВАЕТСЯ ПРИЗНАВАТЬ РИТОРИЧЕСКУЮ УСЛОВНОСТЬ, выразившуюся в этом поэтическом сравнении Батюшкова с Анакреоном, именовании его "потомком" античного поэта. ОН ВОСПРИНИМАЕТ ЭТО ОПРЕДЕЛЕНИЕ, "ПОТОМОК АНАКРЕОНА", БУК-ВАЛЬ-НО. И протестует против него - со всей документальной несомненностью утверждая, что Батюшков - был потомком... совершенно иного рода, что его "прадед был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом"!

Это противопоставление указывает, что поэтически условное выражение "потомок Анакреона" трактуется столь же генеалогически буквально, как... "правнук Анакреона", человек, отделенный от него ВСЕГО ДВУМЯ ПОКОЛЕНИЯМИ - как Батюшков... от своего предка, служившего при Петре I.

Батюшков, таким образом, в свете этого полемического рассуждения, предстает как лицо... ЖИВУЩЕЕ В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ. А следовательно - и обращаться к нему, КАК К НЫНЕ ЖИВУЩЕМУ ПОЭТУ, с поэтическим комплиментом может лишь его поэт-современник, такой же "древний грек", как и он. Вот почему, В СООТВЕТСТВИИ С КАКОЙ ЛОГИКОЙ, и возникает эта ошеломляющая поначалу интерпретация, что Плетнев писал свое стихотворение "как будто от лица Виона, Мимнерма, Мосха, Тибулла..."!

Мы уже вскользь замечали, что на "батюшковскую" историю 1821 года проецируется поэтическая концепция стихотворения Пушкина "К Овидию". Мы высказали предположение, что именно прикосновенностью к этой батюшковской истории, к истории безумия Батюшкова, - и объясняется та ошеломительная инсценировка этого послания, которая при первом же взгляде на него - бросается в глаза любому читателю и о которой, тем не менее, ДО СИХ ПОР НЕ ПРОИЗНЕС НИ ОДНОГО ЗВУКА НИ ОДИН ПУШКИНИСТ - ИСТОРИК ЛИТЕРАТУРЫ!

Пушкин пишет это послание "К Овидию" - так... как будто бы он, Пушкин, СОШЕЛ С УМА. Так, как его мог бы написать герой повести Гоголя "Записки сумасшедшего", считая своего лечащего врача - "великим инквизитором", а самого себя - "испанским королем": так, как будто Овидий - является его СОВРЕМЕННИКОМ; как будто он, этот древнеримский поэт, МОЖЕТ ПОЛУЧИТЬ ЭТО ПУШКИНСКОЕ "ПИСЬМО"; может его прочитать; и может даже на него - Пушкину ответить!

И теперь, при взгляде на "батюшковское письмо 1821 года", мы видим, что концепция этого пушкинского стихотворения - ПРОЕЦИРУЕТСЯ НА ИНТЕРПРЕТАЦИЮ АВТОРОМ ЭТОГО ПИСЬМА ИЮНЬСКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ ПЛЕТНЕВА. Происходит такая же буквализация отношений современного поэта с античностью, как и в пушкинском послании Овидию: адресат этой похвальной надписи, Батюшков, мыслится современником Анакреона, современником ближайших к Анакреону поколений поэтов. И автор стихотворения, обращающийся к Батюшкову, - в соответствии с этим, мыслится как его... "современник", по аналогии с Пушкиным, запросто обращающимся к Овидию; как один из античных поэтов!

Но послание Пушкина "К Овидию" было написано - только в конце 1821 года. И Батюшков, если бы он действительно писал это письмо, - не имел бы ни в коем случае возможности еще ознакомиться с ним. И значит, остается сделать один возможный вывод: это письмо - было написано тем лицом, которое имело возможность ознакомиться с концепцией стихотворения Пушкина "К Овидию", то есть - самим его автором.