|
|
||
В нашем исследовании литературных взаимоотношений Пушкина и Плетнева мы обратили внимание на то, что доклад Плетнева о сочинениях Батюшкова в заседании Вольного общества любителей российской словесности 28 февраля 1821 года - был прочитан вместе со стихотворением, обозначенным в документах этого Общества лишь по своей жанровой принадлежности: "Элегия".
Другой же источник, а именно журнал "Благонамеренный" (правда, являющийся неофициальным органом не этого же самого, а другого подобного ему литературного общества - Вольного общества любителей словесности, наук и художеств) сообщает, что элегией этой - было стихотворение "Миних", которое появится в печати, под этим своим заглавием, несколько позднее, в апреле того же года.
Мы предположили, что стихотворение это - было не только прочитано на заседании ВОЛРС, но и вообще создано - ВЗАМЕН, В ОТМЕНУ другой элегии Плетнева, пародии на К.Н.Батюшкова, напечатанной в те же дни, 18 февраля, в журнале "Сын Отечества", и, возможно, читавшейся Плетневым - на предыдущем заседании ВОЛРС, от 14 февраля, где чтение им какого-то стихотворения было обозначено точно так же, как и состоявшееся две недели спустя, одним словом: "Элегия".
И мы нашли подтверждение этому своему предположению об изначальной БАТЮШКОВСКОЙ направленности элегии "Миних" - в том, что в сердцевине ее художественного замысла - находится развернутая реминисценция... из прозаического произведения Батюшкова, одного его рассуждения из статьи 1816 года "Вечер у Кантемира".
Теперь становится ясным, объяснимым - каким образом элегия "Миних", сама его тема, выбор ее героя - связывается с "батюшковской" историей; почему ИМЕННО ОНО - появилось "взамен" сочиненной перед этим Плетневым пародийной элегии. И мы можем продолжить нить этих наших наблюдений, позволяющих выявить другие батюшковские реминисценции в этом стихотворении и показать, что возможность такой замены одного стихотворения другим - служит проявлением общей ориентации не только первого, но и второго из них на творчество Батюшкова: но как бы "с обратным знаком"; не пародийной - но апологетической.* * *
После того, как я осознал происхождение проанализированных в предыдущем исследовании фрагментов элегии "Миних" - из очерка "Вечер у Кантемира" и начал внимательно перечитывать текст этого стихотворения, в том числе - и с этой точки зрения, я сразу же обнаружил - что начинается-то оно... тоже с реминисценции, заимствования из Батюшкова - на этот раз поэтического, из его стихотворения "Таврида".
И это тоже, между прочим, служит проявлением причастности к появлению элегии "Миних" - Баратынского: я давно уже обратил внимание на то, что начальные строки этой батюшковской элегии - так же, как и соответствующее место из очерка "Вечер у Кантемира", - находились в поле его заинтересованного творческого внимания; они были использованы им в первых строках его предсмертного, 1844 года стихотворения "Пироскаф".
И вот теперь - мы наблюдаем тот же феномен, что и наблюдавшийся нами ранее по отношению к пассажу из письма Баратынского 1832 года: в котором - пересказывалось то же самое рассуждение Батюшкова, которое было положено в основу стихотворения 1821 года. Гораздо ранее, чем в стихотворении "Пироскаф", в том же стихотворении 1821 года - эти знаменательные для Баратынского строки из батюшковской "Тавриды" послужили основой для образного строя первых строк и этого произведения; преломились, были - переработаны в них.
Но прежде, чем переходить к рассмотрению этой новой батюшковской реминисценции, - нам необходимо будет рассмотреть специфику стиля этих начальных фрагментов стихотворения "Миних", в котором она появляется, в целом.* * *
Начальные строки стихотворения "Миних" отличаются очень сложным синтаксическим устройством. Это - НАМЕРЕННАЯ усложненность, литературный прием; и функция этого приема, в общем-то, понятна: он имеет своей целью обострение читательского внимания. Если уж читателю удастся "продраться" сквозь эти синтаксические "дебри" к ясному представлению смысла оформляемых ими фраз - то это значит, что его художественная восприимчивость достигла такого уровня, который позволит ему вполне оценить эстетические достоинства этого стихотворения.
Легко наблюдать это явление - в пределах одной фразы. Например, автор стихотворения обращается к описываемому им северному пейзажу:
Предел забвения и славы и честей!
Слова эти заставляют запнуться потому, что сразу неясно, какое из них - с каким, и через посредство какого связано. Средства выражения синтаксических связей - окончания и союзы - позволяют трактовать схему этого предложения по-разному.
При одном взгляде, в этой строке - возникают три равноправных (синтаксически) словосочетания, соединенных двумя сочинительными союзами "и": "предел забвения" и "предел славы" и "предел честей". И только вникнув в СМЫСЛ слов, понятий, к которым относится один и тот же оператор конечности, слово "предел", - мы понимаем, что словосочетания эти - далеко не равноправны!
Предел может быть - "максимум", а может быть - и "минимум". Будем ли мы трактовать слово "предел" как окончание, прекращение чего-либо - последние два словосочетания окажутся обозначениями УТРАТЫ, а первое - совсем наоборот, обозначением ПРИ-ОБ-РЕ-ТЕ-НИ-Я: то есть - ОТРИЦАНИЯ той утраты, которую подразумевает собой само слово "забвение".
То же самое слово "предел" можно взять и в полностью противоположном значении: наивысшей степени чего-либо (как оно, видимо, и берется автором в этой строке). Но и в этом случае "наивысшая степень забвения" - ставится в один ряд с "наивысшей степенью славы и честей", то есть... известности, почитания!* * *
Смысл слов - входит в непримиримый конфликт с намеченной нами синтаксической схемой, а значит - отвергает ее; заставляет нас искать, не может ли быть эта строка - осмыслена как-то иначе.
И тогда оказывается, что этот "оператор конечности", слово "предел" - может быть поставлено в связь ЛИШЬ С ОДНИМ СЛОВОМ В ЭТОЙ СТРОКЕ: "предел забвения". А оба остальных слова - присоединяются повторяющимся, двойным союзом "и" - К ЭТОМУ СЛОВОСОЧЕТАНИЮ В ЦЕЛОМ. И речь, здесь, таким образом, идет о гораздо более сложных и интересных вещах, чем это получалось в предыдущем случае, возникшем в результате механического, легкомысленного членения нами прочитанной фразы: о "пределе", то есть НАИВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ "забвения".
"Забвения" чего? - А всей прошлой жизни человека, угодившего в эти пустынные места; всего наполнявшего эту прошлую жизнь благополучия - окружавших его "славы" и "честей": которые и возможны были - лишь в условиях окружавшего его многолюдства, общества, которое его этими "славой" и "честями" наделяло и которое - теперь утрачено, уже не может оказывать такого благотворного воздействия, создавать прежнего благополучия в этой пустыне.
И вот тогда, проделав этот запутанный путь, мы, возможно, придем к ЕДИНСТВЕННО ПРАВИЛЬНОМУ пониманию этой строки. Быть может, слово "предел" - вообще... не относится НИ К ОДНОМУ ИЗ ДРУГИХ СЛОВ, ее составляющих?!
Быть может, оно относится - к слову, в этой строке... отсутствующему? Например: "предел (географический) земли"? Как позднее будет в стихотворении "Анчар" у Пушкина о стрелах, пропитанных ядом: "И с ними гибель разослал К соседям в чуждые пределы". И ведь действительно: в стихотворении 1821 года - речь идет именно о... "крае земли", сибирской ссылке фельдмаршала Миниха!
И тогда можно будет понять - простой и ясный смысл этой строки: 'земля забвения и славы и честей'; смысл - ЛЕКСИЧЕСКИ не совпадающий с текстом соответствующей строки, с ее словоупотреблением, предназначенным СПЕЦИАЛЬНО запутать восприятие читателя.* * *
Неясность синтаксической схемы, предлагаемой автором читателю в такой фразе, - демонстрирует, делает для него явственной АСИММЕТРИЮ, существующую между СИНТАКСИЧЕСКИМ СМЫСЛОМ (связностью, понятностью, плавностью течения в ушах) воспринимаемой речи и - ее СМЫСЛОМ ПО СУЩЕСТВУ: той идеей, образным построением, концепцией, которую хочет в ней передать автор.
Воспринять синтаксической смысл читаемой фразы, пассажа, всего произведения в целом, быть уверенным в том, что с этим - все обстоит благополучно, не иметь никаких причин считать иначе, никаких препон, чинимых в этом словесно-синтаксическом построении, - это, следовательно, ВОВСЕ НЕ ОЗНАЧАЕТ, ЧТО СМЫСЛ ДАННОЙ РЕЧИ (какой бы длины она ни была) ВОСПРИНИМАЕТСЯ ПО СУЩЕСТВУ.
Вот поэтому мы и сказали, что синтаксическая запутанность, с которой сталкивает автор данного стихотворения своего читателя, - настраивает его на ПРАВИЛЬНОЕ, ТО ЕСТЬ ОТВЕТСТВЕННОЕ восприятие замысла художественного произведения. Потому что именно в этом ЗАМЫСЛЕ (будь то замысел произведения в целом, или замысел отдельного его фрагмента, одной его фразы) - и приходится, как мы сейчас наглядно убедились на приведенном примере, искать разрешение возникающих сомнений в построении, воссоздании - намеренно запутанной! - синтаксической схемы; искать основания для выбора того или иного из возникающих и отвергающих друг друга вариантов.
Читателю, благодаря этому приему, приходится начинать ломать голову над вопросом: а что же хотел сказать этими словами автор? И, в случае, если прием этот употреблен удачно, умело, - настолько увлекаться этим делом, чтобы продолжать искать пути проникновения в замысел автора - и дальше, когда уже такие вспомогательные средства забавных, смешных и нелепых синтаксических казусов - перестают им употребляться.
Можно было бы продемонстрировать, что само это синтаксическое устройство - ТАКЖЕ ЯВЛЯЕТСЯ ПОКАЗАТЕЛЕМ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ ЭТОГО СТИХОТВОРЕНИЯ БАРАТЫНСКОМУ; однако синтаксис поэзии Баратынского, его эстетические свойства и функции, - до сих пор не исследован. Поэтому мы решили продемонстрировать эти его особенности на... почти что анекдотических примерах: случаях ВОЛЬНОЙ РАССТАНОВКИ ЗНАКОВ ПРЕПИНАНИЯ СОВРЕМЕННЫМИ РЕДАКТОРАМИ ИЗДАНИЙ СТИХОВ БАРАТЫНСКОГО, встреченных нами. И - как это ни парадоксально - сыгравших свою положительную роль: едва ли не впервые привлекших наше внимание к самой этой проблеме - своеобразию поэтического синтаксиса Баратынского.
Своеволие В ПУНКТУАЦИИ - обуславливается, разумеется, тем, что для рецепиента (в роли которого в данном случае выступает филолог-литературовед) оказывается непонятным именно СИНТАКСИС Баратынского; расстанавливая знаки препинания заново (по сравнению с прижизненными изданиями поэта, а то - и его рукописями!), такой читатель - пытается выразить свое понимание, свою версию прочтения соответствующего стихотворного текста, имеющего такое вот темное, затрудненное синтаксическое оформление.* * *
Одна из таких своевольных редакторских конъектур имеет своей целью решение известной исследователям (и, возможно, читателям) герменевтической проблемы: какое отношение название стихотворения "Недоносок" (впервые опубликовано в 1835 году) - имеет... к его главному герою, от лица которого произносится составляющий текст этого стихотворения монолог?
И в предпоследней строфе современный редактор - таким образом ставит запятую, что прямое дополнение, выражаемое этим словом и обозначающее, стало быть, ОБЪЕКТ действия этого главного персонажа, - превращается... в приложение, относящееся к местоимению "я", и тем самым - начинает обозначать самого этого главного героя! -
...Мир я вижу, как во мгле;
Арф небесных отголосок
Слабо слышу. На земле
ОЖИВИЛ Я, НЕДОНОСОК!
Абсурдность этой интерпретации очевидна: прямое дополнение, объект действия, благодаря ей, в этой фразе исчезает, и кого "он, недоносок"... "оживил" - становится неизвестным!... А как следствие такого незамещения синтаксической позиции, сам смысл этого глагола - ИС-КА-ЖА-ЕТ-СЯ: его употребление было бы оправданным лишь в том случае, если бы он использовался Баратынским в качестве полностью синонимичного непереходному глаголу, то есть такому, при котором это дополнение - не требуется: например, слову "ОЖИЛ".
А еще лучше было бы: просто-напросто "родился" (именно так и было... в одном загадочном стихотворном наброске Пушкина "Уродился я, бедный недоносок..."!); или, в крайнем случае, "воплотился".
Но совершенно ясно, что, если бы Баратынский хотел употребить именно ЭТО слово, - он бы его и употребил; а подменять его глаголом с совершенно иным значением, переходным, - у него не было никаких оснований и являлось бы в данном случае вопиющим проявлением... самого обыкновенного КОСНОЯЗЫЧИЯ, то есть - неразличения специфики используемых поэтом языковых средств, что было бы инкриминировать Баратынскому столь же нелепо - как великому живописцу неразличение... оттенков используемых им красок!
Нужно ли говорить, что у самого Баратынского - ничего подобного не было, и из подлинного авторского текста однозначно явствовало, что таинственный (и безымянный) герой стихотворения "оживил", то есть вдохнул жизнь, вернул к жизни, - именно ЕГО, "недоносок" (и, стало быть, сам он - ИМ не является и словом, фигурирующим в заглавии, определен быть не может!).
Как бы то ни было, но произвольная вставка запятой, произведенная современным публикатором поэзии Баратынского, показывает, что фраза эта В ЧИТАТЕЛЬСКОМ СОЗНАНИИ - колеблется между двумя синтаксическими "прочтениями"; а значит - представляет собой типичный случай синтаксической затрудненности, темноты, - игру с которой мы и называем характерной особенностью (по крайней мере - поздней, второго периода его творчества) поэзии Баратынского.* * *
Другой аналогичный случай произвольной пунктуационной СМЫСЛОПОРОЖДАЮЩЕЙ замены мы встречаем в современной нам публикации стихотворения, написанного несколько лет спустя после стихотворения "Недоносок", в 1841 году. Само заглавие его являет собой пример игры с морфологической двусмысленностью - использования затруднения, возникающего у читателя при интерпретации грамматической формы малознакомого, а то и - вовсе незнакомого ему слова: "Коттерии". Правда, название это существует не в рукописи самого автора, а только в копии стихотворения, сделанной его женой, А.Л.Баратынской.
Считать ли это слово, взятое изолированно, формой именительного падежа множественного числа - или... дательного падежа единственного числа, обозначающей адресата стихотворения (как это и имеет место в настоящем случае)?
Понятно, что никаких видимых средств для того, чтобы запечатлеть свой выбор, редактору в данном случае использовать невозможно. Но вот зато - он применил такие, и вновь - пунктуационные, средства, для того чтобы "прояснить" (по его мнению) смысл самого текста этого коротенького стихотворения, который, действительно, и уже совершенно очевидно, так что это бросается в глаза, - имеет чрезвычайно усложненную, запутанную синтаксическую структуру.
Как показывает перевод французского слова в заглавии стихотворения, оно посвящено - "кружку заговорщиков"; в данном случае - кружку литераторов. С этого стихотворение и начинается:
Братайтеся, к взаимной обороне
Ничтожностей своих вы рождены;
Но дар прямой не брат у вас в притоне,
Бездарные писцы-хлопотуны!...
Синтаксический затор возникает - уже в первых строках этого стихотворения! При первом взгляде на приведенное четверостишие, конечно же, тянет прочитать слова, составляющие первую строчку, как единое синтаксическое целое - начинающееся призывом: "Братайтеся!..." То есть - объединяйтесь, сплачивайтесь. К чему; для чего? - возникает законный вопрос. Ответ, как кажется, и содержат следующие слова строки: для - "взаимной обороны"; обороны друг друга от общего врага?
Этому, конечно, мешает поставленная после первого слова запятая (которая, впрочем, еще только должна доказать свое право на существование!). Но... между прочим, ИМЕННО ТАК И БЫЛО - в первой редакции стихотворения:
Братайтеся к заботливой защите,
Бездарные писцы-хлопотуны...
Однако при ближайшем знакомстве со СМЫСЛОМ второй строки, как она стала выглядеть во второй редакции, после переработки, предпринятой Баратынским, - становится ясно, что речь идет не о ЦЕЛИ (этого "братания"), а... о его ПРИЧИНЕ; причине - по которой оно является необходимым. И причина эта - излагается во всех остальных словах первой строки, кроме начального, и - во второй строке: именно они, все эти слова, и образуют то единое синтаксическое целое, которое присоединяется к предыдущей фразе (состоящей из одного-единственного слова-призыва) и которое нами - поначалу было интерпретировано неверно.
"Братание" - оценивается, оказывается необходимым, требуется - из-за ничтожества дарований литераторов, составляющих эту "коттерию". Дарований, нуждающихся поэтому во взаимном сплачивании: для того чтобы сумма этих ничтожностей - казалась чем-то значительным; для "взаимной обороны" этой своей мнимой, а потому - неустойчивой (в отличие от "прямого дара") значительности.* * *
Но эта ступенька распутывания синтаксического клубка, в который скручивается, в который прессуется ПРОЗАИЧЕСКИЙ смысл этой фразы, - является... еще сравнительно легкой, на фоне того, что поджидает читателя во втором, и последнем, четверостишии этого стихотворения! Вот тут-то мы и встречаем попытку пунктуационного решения, хотелось бы сказать - разрубания этого "гордиева узла", предпринятую современным редактором:
...Наоборот, союзным на благое,
Реченного достойные друзья,
"Аминь, аминь, - вещал он вам, - где трое
Вы будете - не буду с вами я".
"Лишняя", отсутствующая в авторском тексте запятая поставлена здесь после слова "НАОБОРОТ". И она заставляет воспринимать это слово - как отрицание сказанного ранее, в предшествующем четверостишии; вернее - подтверждение отрицания, сделанного там ("дар прямой" - "не брат").
И на первый взгляд, поставлена-то эта запятая - очень уместно; потому что БЕЗ нее (то есть: у АВТОРА) строка превращается - в какую-то... абракадабру: "Наоборот союзным на благое"! Незаконным образом поставленный знак препинания - отвоевывает у этой "абракадабры" первое слово, и превращает его в разумное, всем понятное и охотно применяемое многими создателями поэтических произведений ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕ второго четверостишия - первому.
Но к чему относится в таком случае словосочетание "союзным на благое", управляющее слово в котором поставлено к тому же в косвенном падеже, то есть - подчеркивающем его синтаксическую зависимость от каких-то других слов, но каких? Неужели же - от ремарки в последнем двустишии, от слов: "вещал он вам"? "Вам" - "союзным НА БЛАГОЕ"; но что же "благого" можно ожидать... от "бездарных писцов"?! Или... "вещание" это ведется уже кому-то другому? И, в таком случае... кем?
Тот же редактор в своих примечаниях совершенно правильно указывает, что здесь мы имеем дело с перефразированным известным евангельским изречением: "Истинно, истинно говорю вам, где двое или трое соберутся во Имя Мое, там Я среди них" (Мф., 18, 20). Оно под пером Баратынского - приобретает прямо противоположное значение, и, если мы преодолеем синтаксическое нагромождение, встречающее нас в первых двух из этих строк, - то, может быть, мы и вправду задумаемся над тем - КОМУ в уста вложены эти переосмысленные евангельские слова?
Кого, говоря иначе, обозначает в сопровождающей их ремарке, местоимение "он"? Для ответа на этот вопрос нам надо будет вспомнить, что у стихотворения этого - было еще и... первое четырехстишие (а о нем, о самом его существовании, не то что о содержании его, к этому моменту уже как-то забывается!), и вот в этом-то четырехстишии, помимо обращения к адресатам (во множественном числе!), есть еще и слова, как раз - и обозначающие того, кто мог бы являться, кто - действительно является "им", произносящим это переосмысленное изречение - этим адресатам (которым произносится, которым адресуется - еще и все это стихотворение в целом, но уже - самим его автором, по-видимому - с этим таинственным "он", не совпадающим): "дар прямой".
Таким образом, результатом этих наших соображений окажется, что синтаксический фокус стихотворения в целом - двоится; перемещается с диалога его автора с "ничтожными писцами-хлопотунами" - на диалог этого (обобщенного, по-видимому) лица, обозначаемого выражением "дар прямой", - с теми же адресатами!
Но перед тем, как дойдет до этого дело, повторю, нужно будет разобраться с хитросплетением слов, предоставляемым нам - первыми двумя строками этого заключительного четырехстишия.* * *
И вот тут запятая, поставленная в первой из них, никакой помощи в преодолении этого препятствия - не предоставляет; наоборот - она только еще больше запутывает смысл, не позволяет понять: К КОМУ же эти перефразированные слова обращены; точнее: не позволяет - идентифицировать их адресата, разобраться, какими словами в двух строках, предшествующих тексту этого изречения, - он обозначен?!
Конечно же, мы уже поняли, что "СОЮЗНЫЕ НА БЛАГОЕ" первой строки - это и есть те, к кому обращен ПРЯМОЙ смысл евангельского изречения, те, кто собираются "во имя" его, этого изречения, Автора. Но, если "редакторская" пунктуация оставляет единственный выход - предположить, что это словосочетание зависит от глагола "вещал", - то... возникает новый скандал. Почему же теперь, в стихотворении Баратынского, именно ИМ, адресатам евангельского изречения, "вещается"... прямо ПРОТИВОПОЛОЖНОЕ?!
Неужели именно эту синтаксическую интерпретацию фразы и подразумевал редактор, ставя свою запятую? И начинает закрадываться подозрение, а... "подразумевал" ли он вообще что-нибудь: кроме того, чтобы ВЫГЛАДИТЬ, абы как, любой ценой, на редкость ершистый текст Баратынского? Но к какой же бессмыслице эта, на первый взгляд - разумная, на первый взгляд - распутывающая этот синтаксический клубок, интерпретация приводит!
И что значит - в остающейся в результате этой операции изолированной следующей, второй строке: быть "достойными друзьями" - "реченного"?... Все это становится совершенно непонятным, и смысл этого четверостишия, а значит - и всего стихотворения в целом, погружается в пучину абсурда...
Решать эту задачку, видимо, следует начинать - так же, как и в случае с автором "перевернутого" изречения, "вещающим" "он", - с того, что нам встретилось раньше; с той лексической темы - которая нам уже знакома по предыдущим строкам; которая - продолжается, переходя из них во второе четверостишие.
"ДРУЗЬЯ" - это и есть те, кто "братаются" (уже "побратались"!), кто занимается "взаимной обороной". Это слово - не зря поставлено Баратынским в самый конец первого двустишия: если мы начнем "читать" строки стихотворения отсюда, как бы - в ОБРАТНОМ ПОРЯДКЕ, то следующее в ЭТОМ порядке слово - сразу же обнаружит свою ГЛАГОЛЬНОСТЬ.
Нам уже недостаточно будет функционирование этого слова в пределах одного словосочетания: "ДОСТОЙНЫЕ ДРУЗЬЯ" (то есть - просто: респектабельные, уважаемые); но у нас сразу же возникнет вопрос, порождаемый - глагольной природой этого слова, происхождением его от глагольной формы "быть достойным": "ДРУЗЬЯ ДОСТОЙНЫЕ..." - ЧЕГО?
Потому что если мы будем читать эту строку в "прямом" порядке слов, так, как она написана, у нас возникнет желание... задать тот же вопрос по отношению к слову "друзья": "друзья" - ЧЕГО? КОГО? И тогда мы и получим бессмысленное, оставляющее нас ни с чем выражение: "друзья реченного" (причем почему-то именно - "достойные"!).* * *
И, разумеется, ответ на этот, возникающий при "обратном" чтении строки вопрос - мы легко находим... в СЛЕДУЮЩЕМ слове (следующем, напомню, - в обратном порядке): "ДОСТОЙНЫЕ" - "РЕЧЕННОГО", сказанного. О чем именно сказанного - этот недоуменный вопрос, конечно, возникает; и его возникновение, по ходу чтения, - вносит дополнительную путаницу в восприятие стихотворения.
Но, возникнув, он сразу находит для себя и ответ: потому что это "речение", это высказывание - приводится в следующем же, завершающем это стихотворение двустишии. Это, конечно же, "друзья", "побратавшиеся" "писцы-хлопотуны" - "достойные" того, чтобы "дар прямой" - не был заодно с ними, в их "притоне".
Мы имеем здесь дело, таким образом, - с тем, к чему нас подготавливал другой синтаксический клубок, распутанный нами уже в первом четверостишии; то есть - с УСЛОЖНЕНИЕМ того же самого затора в его восприятии, который мы встретили там. И здесь авторская ловушка состоит в том - что у читателя возникает желание искать синтаксическое единство в пределах строки, тогда как на самом деле - оно распространяется... куда-то дальше, за его границу; не совпадает со стиховым членением речи.
И если там первую строку четверостишия хотелось читать БЕЗ запятой, которая в действительности поставлена, то здесь ту же строку, как видим, любителям "гладкого" чтения хочется читать... С ЗАПЯТОЙ - которой в действительности в ней нет!
Если мы в таком именно порядке начнем наше восстановление, реконструкцию синтаксического построения фразы - то тогда так и получится, что схема эта - захватит лексический состав СРАЗУ ДВУХ ПЕРВЫХ СТРОК; весь лексический состав, предшествующий этому конечному "пункту": не вызывая у нас искушения - сломать ее, схемы этой, построение, изолировать ее - на границе двух строк.* * *
Правда, сначала окажется, что эти "друзья" объявляются "достойными", то есть ЗАСЛУЖИВАЮЩИМИ "реченного", сказанного - НЕ ИМ, не в их адрес, а... "СОЮЗНЫМ НА БЛАГОЕ".
В противоположность тому, как мы соотнесли смысл слова "друзья" - со сказанным в предшествующей части стихотворения, нам очень легко было соотнести это выражение - со смыслом последующего, вернее - его, этого последующего, источника, евангельского изречения. "Союзные на благое" - это и есть очевидным образом те, кто "собираются во Имя Мое"! Те, к кому обращено евангельское изречение В ЕГО ИСХОДНОЙ ФОРМЕ; те, которые "собираются", вступают в "союз" - для благих дел; во имя Того, Кому это изречение - изначально принадлежит.
Как же это, перевернем уже один раз озадачивший нас вопрос, известные нам "друзья" из стихотворения - оказываются "достойными"... ЭТОГО изречения?! Но теперь легко ответить на него... продолжив чтение этих строк в "обратном" порядке.
Ведь "последнее" (то есть формально - ПЕРВОЕ) слово этого загадочного двустишия, как раз и вносит ясность в этот вопрос; проводит не вызывающую сомнения границу между теми и другими: эти "друзья" (вот уж именно - что называется, "в кавычках"!) - "достойны реченного". Но "реченного" - "НА-О-БО-РО-Т"; то есть - взятого в прямо противоположном смысле.
Иначе говоря: в том самом виде, в каком это евангельское изречение - и прозвучало в двух заключительных строках этого изумительного восьмистишия Баратынского, будучи вложено в уста, сказано от лица "дара прямого" - надо понимать, литератора, обладающего таким "даром"!* * *
И, как мы видим собственными глазами, это ВНУТРЕННЕЕ переосмысление высказывания, заимствованного из Евангелия, на полностью ему противоположное, сопровождается - ВНЕШНЕЙ ПЕРЕСТАНОВКОЙ СЛОВ; размещением их - В ОБРАТНОМ ПОРЯДКЕ, по отношению к тому, как эти слова первого двустишия заключительных четырех строк стихотворения нужно ВОСПРИНИМАТЬ; по отношению к тому порядку, в котором следует из них строить осмысленную фразу.
Так что получается, что запятые, поставленные в первой строке этого двустишия, - вообще не нужны; их присутствие там - только запутывает читателя, мешает ему правильно уловить смысл этих слов.
Или, по крайней мере, одна из них (в каком виде, с ОДНОЙ запятой в конце строки, обычно этот текст и печатается в сборниках стихотворений Баратынского). Тогда слова "реченного достойные друзья" - будут синтаксическим обращением, адресованным вновь тем же самым "писцам-хлопотунам" первой строфы. А предшествующее выражение "наоборот союзным на благое" - будет ОБСТОЯТЕЛЬСТВОМ ДЕЙСТВИЯ, относящимся к ремарке, сопровождающей обращенное "наоборот" евангельское изречение в двух последних строках: "вещал он вам".
В любом случае, поставленная редактором запятая - показывает, что смысл стихотворения был им не понят, а поэзия Баратынского, следовательно, ДО СИХ ПОР ОСТАЕТСЯ НЕПРОЧИТАННОЙ. А именно: "непрочитанным" в ней остается... ВОЗВРАЩЕНИЕ от выкованного на протяжении XVIII - первой трети XIX веков "русского литературного языка" - к чрезвычайно запутанному, сопровождающемуся самой головоломной перестановкой и разделением связанных друг другом слов СИНТАКСИСУ РУССКИХ СРЕДНЕВЕКОВЫХ БОГОСЛУЖЕБНЫХ КНИГ.
И тот "переход от Батюшкова к Баратынскому", которому посвящено наше исследование, - и будет заключаться в ответе на вопрос, зачем это возвращение нашему великому русскому поэту (при создании его "новой", начинающейся с рубежа 1820-х - 1830-х годов поэзии) понадобилось.
|