Рассмотрев шуточное стихотворение Баратынского и Соболевского "Быль" ("Жил да был петух индейский..."), мы нашли в его тексте аргументы в пользу того, что подпись, под которым оно было напечатано в журнале 1831 года - "Сталинский", - действительно имеет... отношение к будущему. Действительно подразумевает того, о ком мы, читатели, для которых это "будущее" уже является - "прошлым", при виде этой надписи в первую очередь думаем.

Существование такой сакраментальной подписи под первой, журнальной публикацией стихотворения Соболевского - Баратынского вызывает у любого, хоть сколько-нибудь реалистично мыслящего исследователя два вопроса: во-первых, имеет ли вообще какой-нибудь смысл появление этого имени в эту эпоху, в начале 1830-х годов, - или оно носит совершенно случайный, не имеющий никакого отношения к будущему значению этого имени характер? Во-вторых, почему эта подпись - появляется под этим именно стихотворением?

О том, что появление ее не могло носить случайный характер, говорит уже то, что она явлется - результатом выбора псевдонима для подписи под публикацией. А значит, останавливая свой выбор на этой именно, а не какой-либо другую фамилии, публикатор стихотворения (а он может быть вовсе не тождествен ни с авторами самого стихотворения, ни с издателем журнала А.Ф.Воейковым, например - тот же самый Пушкин, который долгое время и считался сочинителем!) на чем-то основывался, внутренняя форма этого имени - что-то для него означала.

Конечно, это могло быть все что угодно, помимо фигуры будущего тирана, И.В.Сталина, да вот только мы не знаем - что именно! Кроме того, происходит этот выбор - на фоне существования, функционирования в произведениях русской литературы как этой же самой, так и следующей литературной эпохи, - фамилий... других советских политических деятелей ХХ века. Этот феномен - повторится вновь в романах И.С.Тургенева, где мы можем встретить целый набор второстепенных персонажей с такими именами, начиная с Н.С.Хрущова.

И опять-таки: рассматриваемое, наблюдаемое изолированно, такое явление не вызывает ничего, кроме недоумения. Но если подойти к нему комплексно, можно обнаружить, что оно является не чем иным, как продолжением традиции, существовашей уже в пушкинскую эпоху. И тогда феномен этот сразу же представится заслуживающим к себе совершенно иного отношения; проявлением - какой-то за-ко-но-мер-но-сти, еще не известной нам, не исследованной нами.

Что касается фамилии Сталинский, то ближайшим образом она должна восприниматься на фоне существования фамилии знаменитого литературного персонажа, образованной... от фамилии другого советского вождя, не менее значительного, чем Сталин, и с помощью той же самой грамматической формы: Ленский. Мы не обращаем внимания на это обстоятельство, то есть - на этимологию имени этого пушкинского персонажа, только потому, что не знаем, что на страницах журнальной периодики конца 1810-х - начала 1820-х годов ему предшестовал персонаж с фамилией, образованной от того же корня, а кроме того - грамматически уже и вовсе ничем не отличающейся от псевдонимной фамилии В.И.Ленина.

Я уже говорил о том, что наблюдение это принадлежит В.Н.Турбину, и именно это открытие, думается, было одним из стимулов для возникновения его концепции, рассматривающей сюжет гоголевского "Ревизора" как провиденциальное отражение событий русской политической истории ХХ века.

Если допустить, что публикатором стихотворения "Быль" являлся А.С.Пушкин (а именно этот факт, как мы отметили, и мог отразиться в многолетнем приписывании ему самого авторства этого стихотворения), то выдуманная, приписанная уже им самим к этому стихотворению его псевдонимная подпись - являлась бы не чем иным, как... ироническим автокомментарием к специфике имени одного из главных героев заканчиваемого им в это время романа; совпадению этого имени - с именем будущего печально знаменитого "вождя". Именно это - и могло бы привести к появлению под публикацией журнала фамилии, совпадающей с псевдонимом другого вождя, еще более печально известного.

Тем более, что имя одного из реальных авторов стихотворения (несомненно, известных Пушкину, Евгения Баратынского) - совпадало с именем другого героя того же романа, антагониста Ленского - Евгения Онегина.




*    *    *



Но все эти соображения, повторяю, пришли ко мне только теперь, после того как я на заданные мной вопросы ответил положительно. А первоначально, когда я только начинал задумываться над загадкой этой подписи, меня в первую очередь интересовало, нельзя ли найти какую-то связь между ней, то есть - ее ошеломляющим прогностическим смыслом, - и содержанием самого стихотворения? И вот тогда-то я и обратил внимание на обстоятельство, которое, как я уже говорил, стало основным в истории печатного текста этого произведения.

Перепечатка стихотворения в сборнике Н.П.Огарева, соратника того самого А.И.Герцена, которого, по утверждению одного из объектов ведущейся псевдонимной игры, "разбудили декабристы", - тоже как бы загодя, за тридцать лет до этого события, диктуется политически ореолом подписи под стихотворением "Быль"! Вот вам и первая содержательная связь: используя для подписи псевдоним одного из наиболее известных революционеров будущего - публикатор стихотворения словно бы предвидел, что произведение это, текст его - должно будет пройти через руки другого.

Напомню в этой связи название, которое стихотворение получило при первой своей публикации в петербургском журнале: "БЫЛЬ". А название-то это - прямо соотносится, перекликается с названием... знаменитой мемуарной эпопеи друга и соратника второго издателя этого произведения: "БЫЛОЕ и думы"!

Стало быть, лицо, озаглавившее это стихотворение (повторю: оно может совпадать с тем, которое его впервые в журнале Воейкова опубликовало), - ориентировало эту вещь не просто на "профессию" парочки будущих политических эпигрантов, но и на совершенно определенные обстоятельства литературного творчества одного из них.

А вызвана была необходимость такой перепечатки тем, что при первой публикации стихотворения, в 1831 году, из его текста было исключено... ни много ни мало, библейское имя Бога - "Саваоф". Понятное дело: упоминание его "всуе", в контексте шуточного стихотворения, представилось профанацией чуткой цензуре. Вот это имя и обратило на себя мое внимание, бросилось мне в глаза, когда я начал напряженно искать в тексте стихотворения какие-либо связи с именем "Сталинский". В самом деле: как увериться, что эта подпись косвенно указывает не на кого либо еще, а именно на Иосифа Сталина? Ответ будет получен, если мы найдем в этом стихотворении - такое же косвенное указание на второе из этих имен.

Звучащее в этом тексте специфически библейское, ветхозаветное имя Бога, "Саваоф", находится в соответствии - с ветхозаветными же именами не только отца одного из сочинителей этого стихотворения, Абрама Баратынского, - но и с личным именем того самого исторического деятеля будущего, ХХ века, на которого указывает псевдонимная подпись публикации. А также, наконец, - и на поэта той же "сталинской" эпохи, Сулеймана Стальского, также носителя ветхозаветного имени, чей литературный псевдоним, с очевидностью апеллирующий к политическому псевдониму вождя, - как бы мотивирует грамматическую форму, которую в этой подписи приобрел отразившийся в ней псевдоним политика.

И только после всего этого я обратил, наконец, внимание на то, что неслучайность этой подписи, существование особого замысла, с которым она была создана, и некоего сообщения, которое в нее было вложено, - подтверждается и тем, что то же самое слово, от которого образовано это имя, созвучный с этим словом глагол "стать", "стали" - присутствует, повторяется, обыгрывается в тексте стихотворения. Остается только изумляться тому, что подпись эта - до сих пор еще ни разу не становилась предметом критической рефлексии профессиональных историков литературы!

Как я уже говорил, понять это явление правильно можно только при комплексном его рассмотрении. И действительно, как мы сможем в этом убедиться, аналогичные феномены - неоднократно встречаются в литературной продукции того же времени, 1820-х - 1830-х годов. Более того: мы дожили до того, что в настоящее время они уже не игнорируются самым непростительным образом, но становятся предметом рассмотрения со стороны историков литературы. И все равно: попытки такого рассмотрения приводят в уныние. Исследователя, которому доступна более или менее полная картина состояния источников, они поражают своим каким-то демонстративным, словно бы со всеобщего молчаливого согласия проявляемым непрофессионализмом, являющимся оборотной стороной все того же принципиального нежелания решать этот вопрос.

Единственно продуктивной в отношении этой головоломной историко-литературной проблемы мне представляется позиция В.Н.Турбина, который, при столкновении с отдельными проявлениями этого обширного, имеющего широкое распространение феномена, считал своей обязанностью, по крайней мере, констатировать - о-че-вид-но-е, изо всех сил маскируемое, отрицаемое этими суррогатными, отталкивающими своей воинствующей безграмотностью "объяснениями": что историческое ПРЕДВОСХИЩЕНИЕ в данных случаях - действительно имеет место, вне зависимости от нашей сегодняшней способности подыскать ему подходящее объяснение.




*    *    *



Однако помимо выявления этой исторической предметности, достаточно однородной по своему составу, которая подлежит исследованию и истолкованию, - мы встретили в тексте принятого нами к рассмотрению стихотворения и еще одно, совершенно, на первый взгляд самостоятельное явление, само соседство, параллелизм которого с первой из наших находок - составляет собой проблему, требующую объяснения. Правда, это тоже указание на событие БУДУЩЕГО, к тому же - значительно менее отдаленное, чем ряд первых, но только - не имеющее, казалось бы к ним, событиям политической истории ХХ века, никакого отношения.

Это, как мы уже сказали, - намек на день смерти одного из авторов стихотворения, Е.А.Баратынского, день памяти святых апостолов Петра и Павла в 1844 году. Намек, содержащийся в упоминании болотных птиц - КУЛИКОВ, приводящих на память известную поговорку: "далеко кулику до ПЕТРОВА ДНЯ". Действительно, в 1831 году поэту до окончания его земной жизни - было еще сравнительно да-ле-ко.

Сосуществование в художественном литературном произведении таких, по видимости, совершенно самостоятельных, самостоятельно развивающихся тематических линий, - вещь, вообще-то говоря, совершенно естественная. Но все дело как раз и заключается в том, что такое развитие "параллельных", взаимонезависимых линий имеет художественную функцию - взаимоосвещения; взаимоистолкования. Смысл их присутствия в художественном произведении - в том, чтобы вскрывать одна другую до самых последних ее смысловых и эстетических глубин, достичь самораскрытия которых каждая из них сама по себе - не способна; в том, чтобы вопреки своей "параллельности" и самостоятельности - обрести точку встречи.

Таким образом, совершенно недостаточно указать на существование в стихотворении 1831 года таких самостоятельных линий и на естествененость, художественную оправданность такого сосуществования. Единственное оправдание, которое этот художественный феномен может получить, - это обнаружение ОБЩНОСТИ, единства, точки соприкосновения двух этих линий. А вот это-то как раз - и кажется поначалу совершенно невыполнимой задачей.

Поэтому я и говорю о ПРОФЕССИОНАЛИЗМЕ в решении подобных задач: то есть - оперировании таким материалом, таким его объемом, который позволял бы развеять эту иллюзию невыполнимости и обрести необходимое решение проблемы.

Но "оперирование", конечно, - это вопрос времени; потому что даже имея в руках такой необходимый материал - можно очень долго... об этом не подозревать; и только после многократного разглядывания его под разными углами - наконец, понять, каким образом этот находящийся в твоем распоряжении материал служит решению.

Точно также и для меня: понадобилось пройти достаточно большому количеству времени, прежде чем я понял, что это "необъяснимое" указание на дату смерти Баратынского в стихотворении 1831 года - имеет значение не само по себе, не для того чтобы продемонстрировать способность поэта угадать "грядущей смерти годовщину", но - служит косвенным указанием на произведение, в котором раскрывается вторая, "сталинская" линия этого шуточного стихотворения, столь же невнятная и непостижимая в своем значении, до тех пор пока мы рассматриваем ее изолированно, в рамках одного этого произведения.

В 1839 году, на другой границе того же десятилетия, в московском журнале "Галатея" была опубликована повесть, в которой содержится указание на то же самое событие: близящуюся, медленно, но неумолимо надвигающуюся смерть Баратынского и обстоятельства, которые ей будут сопутствовать.

Мы уже рассматривали эту повесть и реконструировали содержащиеся в ней многочисленные указания на творчество и обстоятельства жизни Баратынского. Так что даже, в результате, мы осмелились высказать предположение, что произведение это (а напечатано оно было за подписью реально существовавшего литератора, Александра Чужбинского) принадлежит самому поэту; причем - на фоне содержащихся в других публикациях этого журнала признаках участия его в этом издании в целом.

Среди них - само название этой повести: "ПРОБУЖДЕНИЕ". Именно так, в качестве "пробуждения", или "выздоровления" (оба эти мотива - сюжетно конститутивны в повести), предстает смерть человека в знаменитом "сократовском" диалоге Платона "Федон", и диалог этот - реминисцируется в стихотворении Баратыснкого "Пироскаф", написанном буквально накануне его смерти.

Вот эта-то повесть малоизвестного московского журнальчика - и ЗАНИМАЕТ МЕСТО указания на день свв. апостолов Петра и Павла в стихотворении 1831 года "Быль"; и, подставленная на место этого, косвенно указывающего на нее намека, - далеко не сразу, медленно, постепенно, путем пристального разглядывания ее со всех сторон и во всех мельчайших деталях, - в конце концов, и образует искомое ЕДИНСТВО, общность с развиваемой в этом загадочном стихотворении линией транс-исторических указаний на будущую, "сталинскую" эпоху ХХ века.

Более того - оказывается КЛЮЧОМ, с помощью которого замысел этих предвосхищающих указаний - для нас раскрывается; и даже не просто раскрывается - а обнаруживаются очертания целого корпуса литературных произведений этого времени, этого десятилетия - 1830-х годов, в которых этот замысел был воплощен.




*    *    *



О присутствии в повести 1839 года таких же, обращенных в историю будущего, ХХ века намеков я догадывался уже очень давно, когда еще только анализировал присутствие фигуры Баратынского в этом произведении.

Прежде всего - бросаются в глаза имена; имена персонажей, фигурирующие в этой повести. И даже - в первую очередь, одно имя, главного, наряду с самим рассказчиком, Александром Чужбинским, героя этого произведения: БРОНЗОВ. Название металла, да еще металла, металлического сплава, из которого сделано изваяние величайшего властителя Российского государства и название которого упоминается в посвященной ему, созданной незадолго, за пять-шесть лет до появления нашей журнальной повести, поэме Пушкина "Медный всадник": "...гигант на БРОНЗОВОМ коне..."

Однако фамилия эта - смотрит не в прошлое, а в будущее истории России, и ассоциация с Петром I существенна для нее лишь потому, что присоединяет к этой фамилии, приобщает ее - идее государственной власти, властителя. А какого именно властителя - мысль о том в читательское воображение заронить призван самый последний, заключительный пассаж этой повести: в нем упоминается "РЯБАЯ ФИЗИОНОМИЯ СТуся, моего извозчика". Именно когда я прочитал эту фразу, в сознании моем ярко вспыхнула робко тлевшая до тех пор догадка: фамилия "Бронзов" имеет отношение - не к бронзе, не к меди, из которых делаются торжественные монументы, а... к СТАЛИ, от названия которой образована фамилия будущего вождя.

Оно и понятно: сама профессия второстепенного персонажа, впервые упомянутого в заключительном абзаце, имеет метафорическое, переносное отношение к государственной деятельности; к "браздам правления". Кроме того - в персонаже этом запечатлена знаменитая, общеизвестная портретная деталь будущего тирана, послужившая впоследствии основой многочисленных бранных его именований. Наконец, начальные буквы его имени, выделенные нами, - как бы начинают произнесение того самого псевдонима, который выберет себе это историческое лицо, и который - УЖЕ, лет восемь назад, был использован в подписи под стихотворением в "Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду".

Говорю о том, что прочтение этой фразы явилось для меня ярким ЗАВЕРШЕНИЕМ процесса узнавания запечатленного в этой повести исторического лица, потому что первая догадка о НЕСЛУЧАЙНОСТИ появления и многократного, исключительно настойчивого повторения в этом произведении фамилии БРОНЗОВА зародилась у меня тогда, когда в одной, наоборот, из первых фраз, в одном из первых пассажей, я столкнулся не с чем иным... как с не названной своим именем, но тем не менее с документальной узнаваемостью запечатленной КАРТИНОЙ ОБЫСКА органами госбезопасности 1920-х - 1930-х годов!

"...Несколько минут, - и я у своей квартиры. Вхожу. Пустота, мрачность, печальное однообразие с особенной силою поражают меня.

Давно ли я смотрел на голубые глаза прелестной незнакомки? Еще звуки ее голоса отрадно касаются моего слуха, и это уже одно воспоминание; а настоящее бедно и бесцветно, как душа светской красавицы, ничтожно, как разговор соседней пары, подслушанный мною в мазурке. И ветка сосны - любимого моего дерева, заткнутая за рабочий столик, более пожелтела в моем отсутствии, и бумаги мои разбросаны - добрый знак - навещали товарищи..."

Оно конечно, и в "николаевской России" бывали такие обыски; но здесь-то лица, их проводящиее, названы с терминологической точностью, исключающей всякие сомнения: ТО-ВА-РИ-ЩИ. Именно они, "товарищи" - и будут производить столетие спустя обыски у "классово чуждых элементов", "не-товарищей", - оставляющие после себя такую же картину, какая изображена в журнальной повести 1839 года.




*    *    *



Как понимает читатель, эти разрозненные наблюдения способны были породить лишь такое же недоумение, как отдельные намеки, сопровождающие псевдоним "Сталинский" в стихотворении 1831 года. И сколько ни ломал я себе голову, как ни крутил в своем воображении это произведение, его словесный, мотивный и даже - символический состав, никакой нити, связующей эти отдельные осколки, я не находил, и никакой единой, целостной картины, которая могла бы объяснить их, этих разрозненных намеков, появление в повести - у меня не возникало.

Ну, обнаружил я, поднатужившись, в самое последнее время аналогичные намеки... и в других, куда более эпизодически, даже просто - в единичных случаях появляющихся именах других, второстепенных персонажей этого произведения. Например, тетушку Бронзова и мать возлюбленной им девушки, а следовательно - и саму эту "героиню его романа", зовут... ЗЕНИНА.

Удивлялся, удивлялся я эксцентричности этой фамилии... Потом - лениво, медленно стал раскидывать умом: откуда бы, с чего - эта эксцентричность могла в повести появиться; для чего она могла - автору потребоваться. И к счастью, наконец-то, лучше поздно, чем никогда, - меня стукнуло: батюшки! Да ведь это же - смешно искаженная, как бы устами, отягощенными "фефектом фикции", произнесенная... фамилия - ЛЕ-НИ-НА. Предшественника, стало быть, Сталина-"Бронзова" во главе Советского государства; его "воспитателя".

В самом деле, мы можем объяснить, чем мотивирована эта замена букв. А находит она себе эту мотивировку - не в кириллическом, но ЛАТИНСКОМ алфавите: буква Z отличается от буквы L - всего-навсего одной маленькой черточкой!

И другая фамилия, столь же единичная по своему упоминанию в повести: Нерина, Нерины, на бал к которым в концовке повести зазывает рассказчика, А.Чужбинского, тот самый Бронзов. Тут уж, обнаружив исторические предвосхищающие намеки в ДВУХ (из четырех-пяти!) фамилиях, фигурирующих в повести, - я уже БЫЛ УВЕРЕН, что и эта фамилия - что-нибудь, да значит. А поэтому - на нее нужно только пристально и неотступно глядеть; она - скажет о себе, признается - сама!

И - вправду: призналась. Параллелизм, взаимоосвещение кириллического и латинского шрифта обнаружено нами в предыдущем случае. Точно то же - и здесь: одну букву прочитаем как "русскую": Н; вторую - тоже, как Е, а еще лучше - по звучанию, как Э. Ну, а третью - прочитаем "по-латыни": Р - это "русская"... П!! Получается же - то, что и ожидали здесь получить; лучшего - и быть не могло: "новая экономическая политика", НЭП. Тут и специфика "металлического" образа, лежащего в основе фамилии "Бронзова", вступает в игру: "нэп" - это, так сказать, "смесь", СПЛАВ - Ленина (женское же имя "Лена", в конце концов, лежит в основе этого "партийного" псевдонима!) и Сталина!... Сошел со сцены один - осталась одна чистая, смертоносная... "сталь".

Становится понятным один, не менее экстравагантный, чем эти фамилии, эпизод повести: рука, сжимающая руку друга в рукопожатии, уподобляется... змее, отогреваемой на груди. А потому уподобляется: что потом - ложится на Евангелие, чтобы лжесвидетельствовать против того же самого друга. Чем эти "горестные заметы сердца" рассказчика мотивированы - из содержания повести совершенно не ясно. А мотивированы они - вовсе не его ПРОШЛЫМ личным жизненным опытом, как это можно было бы предположить, исходя из наиболее "вероятного", "естественного", - но... опытом будущим, общественным, ис-то-ри-чес-ким.

Воспроизводится момент тогдашнего судебного разбирательства, в подробностях изображенный в знаменитом романе Л.Толстого: клятва свидетелей на Евангелии. Реминисцируется: знаменитая клятва вождей на мавзолее умершего Ленина! Клятва - которая не будет соблюдена; будет поругана и извращена. Клятва - змеи, змей, отогретых на груди "кремлевского мечтателя", с трибуны мавзолея - обрушившихся, набросившихся, как шайка разбойников из засады, на бедных советских граждан, пролетариев, "нэпачей", не говоря уже о всяких "бывших".

Ну и что? Прибавление разрозненных кусочков, осколков, - целостной картины все равно не создало. И это отчаянное недоумение длилось до тех пор, пока я не понял, сообразил, - что ключом к этой целостной картине и служит - стихотворение 1831 года; как ключ к замочной скважине - его надо к этой повести... приложить. Вот только все дело в том - КАК приложить; иными словами: что в этой повести, какой ее элемент, элементы - служит такой "замочной скважиной", присоединение к которой стихотворения "Быль" - открывает полноту ее художественного эффекта.




*    *    *



Глядя теперь, после долгого перерыва на текст этого стихотворения в своем экземпляре стихотворений Баратынского в издании "Новой Библиотеки поэта" - я понимаю, что ключ этот был найден мною давно, еще тогда, когда я впервые искал подступы и к этому стихотворению, и к повести 1839 года "Пробуждение". Но то ли - тогда я еще не осознал в полной мере значения своей находки, то ли - об этом ключе, о том, как следует им "оперировать", к чему его надо прилагать - я... забыл. И теперь пометки, которые я вижу на странице с текстом этого стихотворения - мне уже ни о чем не говорят...

Но нет, читатель: я вспомнил, сообразил; время не прошло даром - и в течение его я накопил другой, относящийся к той же самой проблематкие, фактический материал, с помощью которого, даже если сделанное мною открытие и было забыто, - его куда легче теперь повторить заново; построить картину - еще более полную; более широкую; более подробную.

Одна из них - "NB" находится против того самого четверостишия, в котором обыгрывается подпись под всем стихотворением; рифмуется глагол "(от)стали". Однако пометка эта стоит рядом именно с последней строчкой этого куплета, той, в которой фигурирует уже обсуждавшееся нами слово "куликов", которое, как мы догадались, указывает - на "Петров день", дату будущей смерти автора стихотворения, Баратынского.

Однако потом я понял, что указание на это же самое слово - имело для меня и другое, не менее интерсное значение! Вторая и последняя пометка относится к первой строке последней строфы:

Цапли вяли, цапли сохли...

Последнее слово, глагол "сохли" обведено у меня в кружок, а на полях против него поставлено взволнованное восклицание: "sic!" Вот над этим выделением, вновь обратившись к рассмотрению этого стихотворения, - я и ломал голову, пытаясь понять, что бы оно могло для меня значить в тот момент, когда я его сделал?

Впрочем, сразу было понятно, что эта глагольная словоформа имеет забавную структуру: если отбросить аффикс "-ли", то остается слово, трехбуквенное сочетание, которое одновременно может быть прочтено и по-русски, "русскими" буквами, и... по-английски, на латинице: "сох" [koks]. А это, второе прочтение, уже наводит на размышления, поскольку я в свое время посвятил специальную работу отысканию литературных корней стихотворения Баратынского "Недоносок" в книге АНГЛИЙСКОГО путешественника по России Джона Кука. Оригинальный же вариант написания его фамилии - Cook - имеет явное сходство с тем квази-английским словом, которое у нас получилось в результате укорачивания русской глагольной формы.

Необходимо заметить, что обнаруженный нами способ шифровки имени - традиционен, причем - как раз для рецепции ЭТОЙ ФИГУРЫ, этого исторического лица в русской поэзии! Та же самая буквенная игра с именем английского путешественника, после выхода его книги воспоминаний о пребывании в России, появляется не только в публикациях, непосредственно восходящих к этому изданию. Ее мы можем встретить и в одной из ранних журнальных эпиграмм самого Баратынского, и - еще ранее... в одном из стихотворений Г.Р.Державина.

Собственно, этого - УЖЕ было достаточно для полной разгадки этого стихотворения и его историко-литературного значения. Однако... я все еще никак не мог этого понять, до тех пор, пока мне, наконец-то, не бросилось в глаза, что эта операция, отбрасывание окончания "-ли", обнаруживает - какое огромное значение ЭТО буквенное сочетание имеет в стихотворении вообще!

Во-первых, в трех строфах из шести, то есть в половине из них, имеется рифма, образованная глаголами прошедшего времени, то есть - оканчивающимися этим именно сочетанием букв, суффиксом "л" и окончанием "и". В том числе, как понимает читатель, - и рифма, имеющая для этого стихотворения концептуальное значение, указывающая на фамилию "Сталин(ский)". А это уже показывает, что столь же принципиальное значение, то есть значение для самого замысла стихотворения, имеет и произведенная нами с этим буквосочетанием операция. Тем более, что оно, аффикс этот - дублируется в границах той же самой строки, словоформа "сохли" (корень слова + л + и) повторяется в не менее эффектной словоформе "вяли".

А раз так, то это наводит на мысль, что буквосочетание это - вообще имеет в стихотворении (де)шифрующее значение, вне зависимости от его позиции - от того, образует ли оно все ту же самую глагольную фому. Иными словами, мы можем надеяться на достижение какого-то результата в понимании замысла этого произведения, если совершим ту же самую операцию по отсечению этого буквенного сочетания в любом другом слове, вне зависимости от того, является ли оно той же самой глагольной формой.

И вот тогда-то - впервые! - мне сразу и бросилось в глаза, что ТОТ ЖЕ САМЫЙ слог "-ли-" присутствует не только в глагольной рифме, указывающей на интересующую нас сакраментальную фамилию, - но и в другом значимом для нашего расссмотрения слове этого стихотворения - указывающем... на день смерти его автора, укрывшегося под этим вопиющим псевдонимом: ку-ли-ков. И что же получается, если мы из исходной падежной формы этого слова, из слова "кулик", отбросим это лейтмотивное, демонстративно повторяемое в тексте стихотворения сочетание букв?

А получим мы - уже не просто созвучное слово, как в макароническом написании "сох", но - буквально именно ту фамилию английского путешественника, оказавшего влияние на замысел стихотворения Баратынского "Недоносок", как она пишется в русском языке: Кук!

А это уже - бесспорно свидетельствует о том, что фигура эта - имеет принципиальное значение для замысла этого загадочного стихотворения.




*    *    *



А сам-то главный герой этого стихотворения, "петух индейский" - можно было бы продолжить эти интерлингвистические наблюдения - он-то... как называется - не "по-индейски", а просто хотя бы - по-английски? "Cock"! Таким образом, уже с первой строки этого удивительного стихотворения Баратынского начинается анаграммирование имени автора книги, вызывавшего по каким-то до сих пор необъяснимым, неведомым нам причинам такой интерес со стороны русских поэтов; до сих пор составляющего их профессиональную тайну: Джона Cook'а.

Однако поначалу, как только первый пыл этого открытия остыл, мне начало казаться... что оно привело меня - в тупик. Потому что, как ни ломал я далее голову, я никак не мог понять, какое отношение фигура английского путешественника Джона Кука, или даже - будущее стихотворение Баратынского "Недоносок" имеют к этому шуточному стихотворению 1831 года. Но к счастью, в то же время, когда я возвратился к изучению этого стихотворения, я занимался перепечаткой своей работы "Баратынский и "Галатея", в которой содержится краткий разбор повести 1839 года "Пробуждение".

Вернее - тех черт этого произведения, которые указывают на отношение этой повести - к Баратынскому. Потом я восстановил ход своей мысли: как только, при первом обращении к этой повести, в авторстве которой я подозревал поэта, я стал замечать происходящую в ней шифровку предвосхищающего образа... И.В.Сталина, Сосо Джугашвили, - я и вспомнил, что Баратынскому же принадлежит стихотворение, которое так прямо и подписано этим именем: Сталинский. Как вы понимаете, в этом уже - просматривается ЗАКОНОМЕРНОСТЬ, и столь же закономерно было после этого - обратиться к самому тщательному анализу этого стихотворения 1831 года.

Результаты этого анализа я вам сейчас и изложил, и откровенно признался, что они... по-видимому, приводят в тупик. Однако теперь, заново взглянув на этот ход исследовательской мысли, я понимаю, в чем тут дело. Те указания, которые мы обнаружили в шуточном стихотворении "Быль" - действительно играют роль КЛЮЧА. Только "ключ" этот - отпирает вовсе не авторский замысел того же самого стихотворения, в котором он находится!

Замысел этого стихотворения - в том и состоит, чтобы... просто-напросто содержать в себе этот ключ. А "отпирает" этот ключ - совершенно другое произведение. А именно - ту самую "сталинскую", "бронзовскую" повесть 1839 года "Пробуждение", загадки которой - и привели нас к изучению этого стихотворения. Иными словами, решающее значение для понимания замысла этой прозаической вещи - имеет обнаруженная нами в связанном с нею замыслом писателя-"криптографа" стихотворении фигура путешественника по России Д.Кука (не нужно только путать его со знаменитым английским мореплавателем Джеймсом Куком), а по сути дела - стихотворение самого же Баратынского "Недоносок", на которое эта фигура, в историко-генетическом плане, как это стало известно после наших исследований, указывает.

Оно, стихотворение это, как раз, хронологически, находится между двумя этими произведениями: напечатано впервые в 1835 году в журнале "Московский Наблюдатель". Теперь остается - всего лишь навсего! - рассмотреть повесть "Пробуждение" в свете этого стихотворения (что же делать, необходимо добавить: художественная концепция которого также ВПЕРВЫЕ стала известна лишь в результате проведенных нами исследований), чтобы перед нами окончательно раскрылся предвосхищающий историософский замысел этой вещи, уже намечающийся перед нами, сквозящий в именах ее персонажей и некоторых отдельных изобразительных деталях.

И в первую очередь, значение имеет... запечатленная в этом стихотворении фигура А.А.Аракчеева, создателя печально знаменитых "военных поселений".

В стихотворении Баратынского так и говорится:

...Гром войны и крик страстей,
Плач недужного младенца...
Слезы льются из очей:
Жаль земного ПОСЕЛЕНЦА!

Только государственно-политическая терминология в этих строках, как видим, возводится до всемирных масштабов: вся жизнь на Земле, во всем ее историческом протяжении, от Сотворения мира до Страшного суда, - уподобляется... военным поселениям графа Аракчеева.

Эта мысль в творчестве Баратынского - лейтмотивна. В эпиграмме, специально написанной на Аракчеева (не позднее начала 1825 года), но в которой также - поэт принципиально отказывается называть его по имени, временщик назван - "врагом отчизны", России (срв.: "враг народа" - обычное политическое клеймо времен сталинских репрессий), и одновременно его - неназванное - имя сравнивается... со "страшным именем владыки преисподней". То есть - "ВРАГА РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО"!

Как видим, специальный государственно-политический мотив - разрушительная роль Аракчеева в современной русской истории - уже в этой эпиграмме возводится во ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ МАСШТАБ, сопоставляется с разрушительной, смертоносной деятельностью "князя мира сего". Стихотворение "Недоносок", таким образом, служит кульминационной точкой этого поэтического процесса символизации.

Мы посвятили обоснованию этого истолкования стихотворения Баратынского ряд отдельных замечаний в наших работах, здесь же отметим, что концепция этого стихотворения, вскрытая нами, не прошла бесследно для последующей русской литературы; в первую очередь - классического русского романа. Так, например, всем известно, что в "Истории одного грода" Н.Щедрина в образе градоначальника Угрюм-Бурчеева находит себе сатирическое преломление все та же фигура Аракчеева.

Но одновременно - преломление это, создание этого сатирического образа происходит у Щедрина... посредством реминисцирования стихотворения Баратынского! Следовательно, великий русский сатирик - прекрасно был осведомлен о художественном замысле этого стихотворения - который нам пришлось отыскивать и обосновывать путем длительных и кропотливых разысканий.




*    *    *



И как только мы догадываемся, что шуточное стихотворение 1831 года предлагает нам взглянуть на повесть "Пробуждение" с точки зрения этого программного стихотворения Баратынского, которое будет обнародовано в московском журнале четыре года спустя после петербургской публикации "Были", - мы сразу же находим объяснение одному странному образу, который встречает нас в первых же пассажах этого загадочного произведения.

Повествователь изображает свое возвращение в ВОЕННЫЙ ЛАГЕРЬ, после ночи, проведенной на балу, и по дороге видит такой пейзаж:

"Золотистые облачка порхали по небу. Я взъехал на гору, с которой взорам моим представилась обширная слобода: ПРЯМЫЕ УЛИЦЫ, ОДНООБРАЗНЫЕ ДОМИКИ ПОСЕЛЯН и влеве - мелькнул блистающий крест приходской церкви, на которую только что упали лучи восходящего солнца".

Поначалу, читая это описание, я недоумевал: почему автору повести понадобилось изображать улицы какого-то (южного, вероятно - малороссийского) местечка "прямыми", а домики его жителей - "однообразными"! Но теперь, когда шуточное стихотворение семилетней давности подсказало мне, какими глазами нужно читать эти строки, я замечаю уже, отмечаю для себя - и то, что жителей этой "слободы" (!) названы... "поселянами", то есть так же - как житель планеты Земля вообще в стихотворении 1835 года.

И для меня становится несомненным, что и это специфическое именование, и ироническое упоминание "свободы", и эта странная "прямота" улиц и "однообразность" домиков (как и сам статус рассказчика, армейского офицера, и цель его движения - военный лагерь) - все это черты, которые заимствованы из представлений о "военных поселениях" Аракчеева и призваны, в свою очередь, создать в повествовании основу, фундамент, материал - который, после обретения надлежащего "ключа", позволит читателю образ этого исторического феномена мгновенно реконструировать.

ДЛЯ ЧЕГО этот - подспудный - исторической образ, именно в ЭТОЙ повести, возникает - совершенно понятно. Именно благодаря его возникновению находит себе исчерпывающее объяснение присутствие в этой повести столь же узнаваемых и столь же мгновенно кристаллизующихся в целостный образ, когда они достигают некоей "критической массы", портретных и исторических черт Сталина, которые мы уже перечислили.

Благодаря этой "аракчеевской" реминисценции становится понятным, ЗАЧЕМ эти предвосхищающие черты будущего исторического деятеля в этой повести накапливались. Благодаря этому сопоставлению, столкновению с фигурой исторического деятеля, современного автору, черты эти - получают ОЦЕНКУ. Повесть оказывается - историческим, политическим памфлетом, в которой испытывается, испытуется фигура будущего правителя России, совершенно неведомого автору и всем его современникам, и получает свое определение, осмысление в круге доступных им государственно-исторических представлений. Сталин - это Аракчеев ХХ века: так можно было бы выразить окончательный приговор автора повести... этой пригрезившейся ему в порыве творческого воображения РЕАЛЬНОЙ, но несуществующей еще пока что фигуре.

И этот приговор, вынесенный в 1839 году, - был подтвержден потомками. Один из исследователей, разбиравших знаменитое анти-сталинское стихотворение О.Э.Мандельштама "Мы живем, под собою не чуя страны...", обращает внимание на его строки:

...ТАРАКАНЬИ смеются усища,
И сияют его голенища.

Эпитет в первой из этих двух строк - не может быть мотивирован ВНЕШНИМ СХОДСТВОМ; внешнее сходство - здесь просто отсутствует. Тогда - в чем же причина его появления? По-видимому, все дело как раз и заключается в том, что в этом слове - тАРАКаньи - звучит фамилия АРАКчеева: исторического деятеля, являвшего собой как бы прообраз Сталина в XIX веке. Правда, тогда можно сказать, что в этих же строках - присутствует... и другой исторический деятель той же эпохи; последнее слово во второй строке указывает - на генерал-фельмаршала Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова, князя Смоленского, победителя Наполеона.

Но нам только еще предстоит - понять смысл этого указания. И тогда, поняв, мы убедимся, что Мандельштаму, сочинившему эту убийственную анти-сталинскую эпиграмму, был хорошо известен тот предвосхищающий образ его адресата... который был создан в повести 1839 года.




*    *    *



Мы говорим "приговор", потому что образ судебного разбирательства, мелькнувший в повести (клятва на Евангелии свидетеля, участвующего в судебном процессе), - реализуется в этом метаисторическом сюжете; приговор, ради которого, как мы теперь понимаем, написана эта повесть, - возникает в результате состязания участвующих в этом разбирательстве сторон; проходит предварительно через стадию оспаривания, испытания, в свою очередь.

Контраргументация тому приговору, тому СУЖДЕНИЮ, которое выносится автором повести в отношении исторического лица будущей, грядущей эпохи на основании параллели со своим современником, - также звучит уже в самых первых пассажах повести, а именно - в рассуждении о противоположности "мечты" и "существенности":

"Мечты и существенность - две стихии, вечно враждующие между собою. Как вы прекрасны, как очаровательны вы, воздушные гостьи души нашей - легкокрылые мечтанья; как злобна, как эхидна ты, неизбежная подруга наша - существенность! Мечты поманят, полетают, как резвые девы, и улетят прихотливые; - а ты, как верная ревнивая жена, то судорожно сжимаешь нас в своих объятиях, то шепчешь обидные клеветы на невинные мечтания; ты принимаешь их, беззаботных вестников радости, но дыхание твое ядовито: заразительной отравой ты напояешь их, а после, приникнув к груди нашей, признаешься в невозвратном преступлении. Ты пучина, ты бездна, ты поглощаешь все, что так отрадно манило нас в будущем - и ненасытная, ищещь новых жертв, новых злодеяний. Такие желчные мысли изобретала голова моя, когда после чудных трех часов, проведенных мной на бале возле прекрасной девушки - на рассвете подъезжал я к скучной стоянке своей..."

Это рассуждение кратко, в формульном виде, повторяется - и в самом конце, как раз - перед появлением фразы о "рябой фиизиономии Стуся":

"... - Да! отвечал я полусердито, думая по обычаю: мечты и существенность - две стихии, вечно враждующие между собою!...

Скоро в дверях показалась рябая физиономия Стуся, моего извозчика, и это мне напомнило, что мне пора на службу, и я без сожаления уехал в свою скучную стоянку..."

Здесь же, в начале - рассуждение это предшествует видению аракчеевских "поселений" с их несчастными "поселянами", "поселенцами". Это само по себе указывает на какое-то отношение этих философических медитаций к звучащему рядом с ними мета-историческому сюжету. Можно сказать, что жестокой, чудовищной реальности будущей "сталинщины", сегодняшней "аракчеевщины" - тем самым предлагается общее, как бы эталонное, парадигматическое для этих случаев "извинение": а именно, тем искажениям, деформациям, которым любая "мечта" - "идеал", "теория" подвергается при столкновении с "существенностью", при воплощении в ней.

Или, говоря словами будущего же стихотворения Блока, "сотри случайные черты, и ты увидишь - он" (то есть лик, "рябая физиономия Ст***, моего извозчика") "прекрасен".

Именно это следствие, как будто бы имеет и привлечение к комментарию этого эпохального сюжета стихотворения Баратынского. Мы давно уже догадались о причинах появления тех злободневных, памфлетных черт текущей исторической эпохи в нем, на которые мы указывали, говоря о соотнесенности этого стихотворения с повестью 1839 года. Это объясняется, по нашему мнению, тем, что стихотворение "Недоносок" - создавалось в полемике с историософскими построениями П.Я.Чаадаева, со знаменитым его "Философическим письмом", которое прогремит на страницах журнала "Телескоп" уже на следующий год после журнальной публикации стихотворения Баратынского.

Поэт в этом своем полемическом выступлении - разделяет общую контраргументацию своего литературного круга, которая, уже непосредственно в связи с публикацией "Телескопа", прозвучит в письмах, адресованных Чаадаеву и Пушкиным, и Вяземским. Специфические, как будто бы, черты российской истории, которые и послужили Чаадаеву основанием для его неутешительных оценок и прогнозов, - переносится в этих полемических ответах - на историю всемирную, историю всего человечества.

Весь мир - рисуется в стихотворении Баратынского как одно огромное аракчеевское "военное поселение"; а сам немощный "дух", оказавшийся виновником, инициатором "оживления", приведения в историческое "бытие" этого мира, - называет свое творение... "недоноском". Беды и немощи России, которые получают такой суровый приговор в историософии Чаадаева, рассматриваются здесь - как частный случай этой всеобщей "недоношенности" мира; одним из проявлений исторического бытия всего человечества.

Отсюда - и постоянно упоминаемое, многократно варьируемое место обитания героев шуточного стихотворения 1831 года "Быль", в котором стихотворение "Недоносок" предстает благодаря указанию своих генетических параллелей. Семейство "индейского петуха" обитает - на БОЛОТЕ; в приданое за своими дочерьми-цаплями он мог дать "два БОЛОТА"; дочери, отвергнутые женихами, прожорливыми "куликами" - как вновь почему-то подчеркивает автор, хотя это и так ясно, - издыхают там же, на БОЛОТЕ.

Собственно говоря, в сюжете этого шуточного стихотворения - уже просматривается сюжет... будущего "Недоноска"! Герой стихотворения 1835 года попытался "оживить" некий обреченный на небытие, неудавшийся, недоделанный исторический мир; и все равно этот мир - "отбыл без бытия"; оживление - не удалось. И молодые цапельки: умирают - не вкусив радостей семейной жизни, не нарожав детишек, новых маленьких цапель, а может быть, если бы пошли в дедушку, - и петушков. Они ведь - тоже, как "недоносок" будущего программного стихотворения Баратынского... "отбыли без бытия"!




*    *    *



Проекцией этого будущего стихотворения автора объясняется и финальная деталь "Были". Вернее - проекцией того стихотворения, которое будет связано с ним, со стихотворением Баратынского "Недоносок", в дальнейшей истории русской поэзии; своим видимым (но - необъяснимым при поверхностном взгляде!) сходством с ним будет - вскрывать затаенный в нем его историсофский замысел.

Тем более, что стихотворение это - совсем другого поэта, а именно: М.Ю.Лермонтова "Спора" (впрочем, параллели стихотворения "Недоносок" с другим произведением Лермонтова, поэмой "Демон", уже проводились исследователями этого стихотворения). Но что есть, то есть. В финале стихотворения 1831 года мы читаем:

...Цапли вяли, цапли сохли,
И увы! скажу, вздохнув,
На болоте передохли,
НОСИК В ПЕРЬЯ ЗАВЕРНУВ.

К чему бы эта трогательная, сентиментальная подробность (да еще в кричащем контрасте с предшествующим грубо-просторечным глгаголом: "передохли"!), думал я, вглядываясь в эти строки? А они, как уже знает читатель, магнетически притягивали мой взор, поскольку в них находится решающий элемент, шифрующий имя путешественника Джона Кука, а значит - и само стихотворение "Недоносок".

Срв. (авто?!!)пародийное повторение этого жеста в повести "Пробуждение": "Кончив рассказ свой, Бронзов положил мне голову на грудь и зарыдал, - я отвечал тем же...."!

"Завернув в перья носик" - а следовательно, и... глаза; голову в целом. Отказались цапли смотреть на этот, оказавшийся для них таким негостеприимным мир, полный прожорливых и эгоистичных "куликов": так можно понять образ, намечающийся в этих финальных строках стихотворения Баратынского. А финальные строки лермонтовского "Спора"? -

...Грустным взором он окинул
          Племя гор своих,
Шапку на брови надвинул
          И навек затих.

Ведь ТО ЖЕ САМОЕ! Ослепил герой стихотворения, персонифицированная высочайшая гора Кавказа (так же как в стихотворении 1831 года у Баратынского - очеловеченные... цапли; причем: "очень, очень длинные", то есть - как и лермонтовские вершины Кавказа тянущиеся куда-то ввысь!!) себя; отказался смотреть на дальнейшее продолжение происходящей "истории"; завоевание, покорение человеком - дикой, первозданной природы; осквернение ее, как это ему представляется.

ТОТ ЖЕ САМЫЙ ЖЕСТ, объединяющий героев шуточного стихотворения Баратынского, будущего автора "Недоноска", и - героев будущего же стихотворения Лермонтова. И - глаголы, образы РЕЧИ, там и там присутствующие. В стихотворении "Спор" - как показывает название, это - вообще образ, на котором построено все это произведение. Герой же в конце - "навек затих": не только перестал смотреть на происходящее, но еще и - перестал с кем бы то ни было из участвующих в нем раз-го-ва-ри-вать.

А в стихотворении Баратынского: "И увы! СКАЖУ, вздохнув". "Вздохнув" - то есть также, как бы, нехотя; через силу; не желая разговаривать даже со свидетелями творящегося безобразия... Тот же мотив - и в пассаже из повести "Пробуждение": "Кончив рассказ свой..."

Но это родство с лермонтовским стихотворением достаточно отдаленного будущего - следствие, конечно, родства стихотворения "Быль" ("Быль"... "Спор"... - названия-то однотипные; и не только по форме: "быль" - это тоже то, что рассказывают; что имеет отношение - к речи; срв. повторение того же слова в первой строке стихотворения: "Жил да был петух...") со стихотворением "Недоносок".

Сюжет одного стихотворения Баратынского, как мы сказали, - соотносится с сюжетом другого. И одновременно - оказывается его комментарием; вносит, благодаря специфике своего сюжета, своего собственного изобразительного строя, - черту, отсутствующую в стихотворении 1835 года, но также имеющую существенное значение для раскрытия его художественного замысла, входящую в качестве принципиальной составной части в тот полемический корпус, которым оперируют оппоненты Чаадаева.

БОЛОТО, мотив "болота" - важнейшая изобразительная деталь в художественно-мифологической картине мироздания, создаваемой в диалогах Платона. Этим словом, этим образом он определяет не что иное, как... Средиземное море и средиземноморскую цивилизацию в целом - по отношению, разумеется, к той общей, целостной картине мироздания, Космоса, которая открывается в мистических видениях его героям. Наша здешняя, земная жизнь, говорит Платон, - то же самое, что жизнь лягушек и муравьев, ютящихся в своем крошечном болоте, на берегу этого болота.

Как видим, здесь кроется потенция того же самого полемического хода: образ "болота" может быть применен к ОДНОЙ национальной культуре; история одной нации может квалифицироваться как "застойная" - но тут же тот же самый образ "болота" будет расширен до общечеловеческих масштабов, и критика одной какой-нибудь национальной истории будет объяснена "застойностью" истории человечества вообще.

Именно так и функционировал этот платоновский символический образ в русской литературе 1810-х, а потом - и тех же самых 1830-х годов, как мы показываем в другой нашей работе. И тоже: попадает он и в сочинения Пушкина, в черновики его поэмы "Домик в Коломне" (то есть: в то же самое время, когда публикуется шуточное стихотворение Баратынского; как бы - сопровождающее, комментирующее тем самым это черновое поэтическое построение Пушкина!).

А значит, делаем мы обобщающий вывод из вышеизложенного: вся та же самая контр-аргументация может быть обращена и к той негативной оценке будущего "однофамильца" шуточного стихотворения Баратынского, тому приговору, который будет вынесен ему в повести 1839 года "Пробуждение". Теперь уместно еще раз повторить: тоже с ПЛАТОНОВСКИМ символическим образом в заглавии; говорящем о "пробуждении", "выздоровлении" - от той жизни "в болоте", с которой также сравнивается историческое бытие в его диалогах.

Бесчеловечная тирания Сталина, с этой точки зрения, предстает - просто закономерным, "естественным" проявлением бесчеловечности историко-политической жизни человечества в целом, не имеющим в себе ничего специфически отрицательного, вызывавшего бы по отношению к себе какое-то особенно негодующее отвержение.




*    *    *



Именно после того, как я осознал ПЛАТОНОВСКИЕ корни того "басенного" образа болота, который пронизывает стихотворение "Быль", - для меня получил, наконец, объяснение один случай словоупотребления в этом произведении, до тех пор мучивший меня, с одной стороны, своей очевидностью, а с другой - полной... бесцельностью, как будто бы, своего присутствия в тексте, не находящего ни малейшего себе оправдания. Вернее же, получает осмысление этот лексический образ - на фоне того функционирования платоновского символического образа "болота" в современной написанию стихотворения русской литературе, о котором мы только что сказали.

Речь идет о словоформе все в том же ключевом четверостишии стихотворения, в котором анаграммируется фамилия Сталинского-Сталина, более того - той самой словоформе, которая впервые, благодаря содержащемуся в ней намеку на смерть автора стихотворения, Баратынского, впервые навела нас на мысль о соотношении этого стихотворения с повестью из журнала "Галатея" под названием "Пробуждение":

Цапли выросли, отстали
От младенческих годов;
Очень, очень длинны стали
И глядят на куликов.

Сразу же бросалось в глаза (как только мы начинаем рассматривать это стихотворение на фоне фамилии Сталина), что "КУЛИКОВ" - это... фамилия известного советского военачальника.

Но вот только... какого? Я имею в виду именно то, на что я только что пожаловался: при чем тут "маршал Куликов" - взять в толк решительно невозможно, и только надежда на то, что мы сумеем правильно идентифицировать это распространенное в советском генералитете имя, сохраняет хоть какую-то перспективу его разумного, целесообразного истолкования.

Ни брежневской маршал Куликов, служивший по ведомству бронетанковых войск, ни ельцинский генерал-лейтенант Куликов, служивший по ведомству министерства внутренних дел, - никакого материала для решения этой проблемы, кажется, не дают.

Решение приходит неожиданно, и с другой стороны - закономерно для стиля криптографии в этом стихотворении. Очевидность совпадения словоформы с широко известной для будущего читателя этого стихотворения фамилией - оказывается... обманчива! Если мы хотим правильно понять причины употребления этого слова, то нам нужно взять его - в исходной падежной форме; впрочем - именно так обстояло дело и тогда, когда мы "расшифровывали" в этом же слове - фамилию английского путешественника Д.Кука: "вычитать" лейтмотивную частичку "ли", для того чтобы осталась одна только эта фамилия, без посторонних примесей, - нужно не из самой этой словоформы, явно фигурирующей в тексте, но из ПОДРАЗУМЕВАЕМОГО ею именительного падежа этого слова: КУЛИК.

Точно так же обстоит дело и при расшифровке не географически-мемуарной, но военной составляющей этой сложной аллюзии. Именно сталинский маршал Кулик - и решает все дело. Как сообщают современные историки, разгадка благосклонности верховного главнокомандующего к этому военачальнику, крайне слабо проявившему себя с самого начала Великой Отечественной войны, заключается в том, что именно Кулик являлся командующим артиллерией в то время, когда, еще в ходе гражданской войны, Сталин руководил обороной ЦАРИЦЫНА, переименованного затем в честь своего высокопоставленного защитника в знаменитый Сталинград.

Сходство доходит вплоть до деталей. О болотных птицах - предполагаемых женихах дочерей "петуха индейского" в стихотворении Баратынского говорится:

...Кулики к нему летали
Из далеких, дальних мест;
Но лишь корм они клевали -
Не глядели на невест.

А историки сообщают о тех обвинениях, которые сыпались в адрес "морально разложившегося" маршала Кулика: обозами отправлял он с фронта (!) продовольствие... к себе на квартиру в Москву и своей семье, жившей в эвакуации...

А первоначальное название города - Царицын (которое, так же как и название Царского Села под Петербургом, является русским переосмыслением иноязычного выражения) ассоциируется в нашем представлении, прежде всего, с императрицей Екатериной II, в царствование которой в истории этого города (известного еще с XVI века) началась новая эпоха его существования. И вот именно в связи с ней-то, императрицей Екатериной, в связи с созданием ее классического литературного образа, - и возникает, вспоминается символический образ "болота" из диалогов Платона в русской литературе начала 1830-х годов. Именно поэтому аллюзия на тесно связанного своей военной биографией с именем все той же царицы маршала Кулика - и проникает в стихотворение "Быль", пронизанное образом того же "болота".

Мы показали в упомянутой уже нами работе, что та черновая строфа пушкинской поэмы конца 1820-х - начала 1830-х годов, в которой содержится реминисценция этого образа из диалога Платона, - служит самым настоящим эскизом изображения императрицы Екатерины II в знаменитом финале повести Пушкина "Капитанская дочка", которая будет написана пять лет спустя, вскоре после появления стихотворения Баратынского "Недоносок" и на фоне той самой чаадаевской полемики, которой это стихотворение служит прологом.

Обобщенно-аллегорическая фигура современной поэзии предстает в этой черновой пушкинской строфе - В ТОЙ ЖЕ САМОЙ ЗАГАДОЧНОЙ "ДУШЕГРЕЙКЕ", в которую будет облачена императрица Екатерина при первой своей встрече с Машей Мироновой, просительнице за осужденного, приговоренного к каторге политзаключенного Гринева. И более того: именно эта черновая строфа пушкинской поэмы - и раскрывает загадку этого знаменитого литературного образа. Вариант названия той же самой реалии, предмета одежды, фигурирующей в тексте этой строфы, - "ТЕЛОГРЕЙКА", да еще и "ОБОРВАННАЯ", - показывает, что финальное изображение пушкинского романа имеет такой же прогностический, провидческий характер, как и стихотворение Баратынского 1831 года "Быль", как и напечатанная в 1839 году за подписью "Александра Чужбинского" повесть "Пробуждение".

Екатерина в этой сцене - сама предстает под пером Пушкина в образе некоей... СОВЕТСКОЙ КАТОРЖНИЦЫ, КАТОРЖАНКИ; словно бы одной из героинь будущей повести "Крутой маршрут". Предстает как бы - в состоянии "загробного наказания" своего, подобно тому, как предстают исторические фигуры в видениях дантовского "Инферно".

Самое любопытное - это мысль, которая возникает теперь, после всех этих сопоставлений. Я сразу же заметил, что возникший под пером Пушкина художественный образ - нашел себе продолжение... в сатирической журналистике 1920-х годов: и Ленин, и его супруга Надежда Крупская, виновники возникновения кошмарного "Советского государства", предстают на рисунках, помещенных на этих страницах, - тоже как бы... в образах, указывающих на те "загробные наказания", которые они могли бы, должны были бы претерпеть, согласно воображению художника-карикатуриста, или вернее - автора, замысел которого он на своих рисунках воплощал.

Но вот что характерно: при всем своем беспощадном отношении к фигуре стремительно набирающего в эти годы власть Сталина, которое являют нам эти же самые журнальные материалы, - в том числе, и безжалостное предвозвещение тех катастрофических начальных этапов будущей Отечественной войны, в которых так "отличился" маршал Кулик, - несмотря на исключительно точное указание года смерти Сталина, благодаря реминисцированию названия романа Э.-М.Ремарка "Время жить и время умирать", который выйдет в этом самом году, - в них, этих дымящихся жаркой злободневностью публикациях, нет ни одного намека на аналогичное "загробное наказание", которое бы, по примеру других властителей государства, Екатерины ли императрицы, председателя ли Совнаркома Ульянова-Ленина, или супруги его Надежды, - претерпевал бы Иосиф Сталин.

Вряд ли это означает, что, по мнению журналиста, он не заслуживает такого "загробного воздаяния". Не вернее ли было бы сказать: не заслуживает... даже такого; воздаяние, которое ему предстоит, вообще не может быть изображено рукой человека, будь то рука Данте, или хоть самого Пушкина?...




*    *    *



Но это будет в 20-х годах ХХ века, когда деятельность этого "монстра" во всем ее государственном масштабе - будет уже "близ, при дверех". А что же в повести "Пробуждение"? В самом ли деле мы расслышали в ней голос "адвоката", который учитывался при вынесении "приговора"? И самое непостижимое - то, что эта наша догадка - действительно находит себе в дальнейшем тексте повести подтверждение. А реминисцируется в ней далее - ни много ни мало, стихотворение Пушкина "Герой", которое было написано в связи с событиями московской холеры осени 1830 года и вскоре опубликовано без подписи автора.

Герой, как выясняется ближе к концу этого произведения, спит и видит сон. А снится ему, что он получает назначение на дежурство по... "гошпиталю" (мы постоянно обращаем внимание читателя на то, что заглавный образ "пробуждения" выступает в этом повествовании в связке с платоновской метафорой "выздоровления" из диалога "Федон"). В соответствующем эпизоде повести слово это повторяется несколько раз, но, прежде чем нам этот эпизод рассмотреть, необходимо указать на то, что оно встречается также в поэзии Баратынского.

Мы имеем в виду одно эпиграмматическое стихотворение, которое предположительно датируется исследователями началом 1840-х годов, а следовательно - МОЖЕТ содержать в себе опыт употребления слова в повести 1839 года. В нем Москва, жизнь москвичей изображается как "СОН", составляющий содержание этой жизни между "люлькой и гробом", то есть между рождением и смертью каждого человека. Здесь звучит напоминающая все о той же "чаадаевской" полемике метафора, применяемая обычно к народам и государствам, не обретшим своего "исторического существования".

Как полагают исследователи, дающие эту датировку стихотворения, в нем, далее, московская жизнь - сравнивается с петербургской, свежие впечатления о которой накопились у Баратынского как раз во время пребывания в Петербурге зимой 1840 года. И в частности, рассказывается в этом стихотворении о заимствованной москвичами у петербуржцев моде на "салоны", в которых обсуждались бы злободневные вопросы литературной и политической жизни.

Вот тут-то и возникает интересующее нас слово, возникает - в продолжение тому упоминанию "люльки и гроба", которое фигурирует в характеристике традиционной московской жизни в начале стихотворения. Звучит это слово в финальном эпиграмматическом двустишии:

...Салоны есть, - но этот смотрит детской,
А тот, увы! - глядит гошпиталем.

Как только я встретил случай употребления этого, значимого для повести 1839 года, слова в этом стихотворении, - я стал размышлять, а не имеет ли он какого-либо отношения к недавнему употреблению этого же слова в тексте прозаической повести? Есть ли в тексте стихотворения Баратынского - какой-нибудь намек на то, что здесь имеется в виду именно то произведение, в котором за год до того было употреблено это слово?

Ответ, как оказалось, может быть получен, если мы попытаемся отчетливо представить себе, что означает это сопоставление Баратынским московских салонов с "детской" и с "гошпиталем"? Поначалу кажется очевидным: в одних собирается молодежь, в других - старики. Но, даже несмотря на реальное неправдоподобие такого разделения московской публики по возрасту ("Тем кому за 30-ть..."), постепенно становится ясно, что этот образ может иметь и другое значение, а именно - метафорического уподобления той умственной деятельности, которая (вне зависимости от возраста их участников!) развивается в этих салонах.

В одних, стало быть, механически твердятся (не важно, стариками ли Фамусовыми, молодыми ли Молчалиными) старые, уже всем давно известные мнения - так сказать, "времен Очаковских и покоренья Крыма". И тут уже мы начинаем видеть, что эта метафора - имеет целостный характер; что здесь характеризуются не ДВА типа умственной деятельности, как это выглядит поначалу очевидным вследствие формы самого сравнения, - но ОДНА И ТА ЖЕ УМСТВЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, НА РАЗНЫХ ЭТАПАХ СВОЕГО РАЗВИТИЯ; своей ЖИЗНИ.

Мысль рождается, завоевывает себе признание, а потом - окостеневает, чтобы в конце концов - умереть. Вот этот последний этап ее жизни, предсмертный, и знаменуется у Баратынского образом "гошпиталя". Другой, соответственно, - образом "детской". Но... возможно ли при этом говорить, что подразумеваемое здесь - момент рождения мысли, ее, так сказать, вынашивания? Нет, конечно же! Рождающаяся мысль - не может, по определению, предстать... в салонах; сделаться предметом всеобщего обсуждения.

Мысль рождается в голове ее творца; в крайнем случае - в узком кругу единомышленников. В салоны же - может выходить только возмужавшая мысль; вооруженная средствами для борьбы с ЧУЖИМИ мировоззрениями. Так что же в таком случае может означать у Баратынского сравение первого типа салонов... с "детской"? А - то же самое! Не "мертвая" мысль, как в первом случае, не находящаяся на пороге смерти, в "гошпитале", а... "МЕРТВОРОЖДЕННАЯ". Находящаяся в "детской", как может там находиться - увы! - преждевременно умерший ребенок...

И это отчетливое осмысление образного строя эпиграмматического стихотворения Баратынского приводит нас к выводу о том, что в нем, этом стихотворении (предположительно) 1840 года - содержится та же самая программная для его творчества метафора "недоноска", что и в одноименном стихотворении, овеявшем ореолом своей художественной концепции, как мы убедились, и повесть 1839 года "Пробуждение".

А тем самым - овеявшем и содержащееся в тексте этой повести слово "гошпиталь".




*    *    *



Тем более, что для москвича "гошпиталь" - это не столько больница для престарелых, сколько прежде всего... "Военная гошпиталь" (до сих пор носящая эту надпись на своем фронтоне) в Лефортово; сегодняшний знаменитый "госпиталь имени Бурденко". А значит, употребление этого слова в стихотворении 1840 года - указывает в первую очередь и на тот военный госпиталь, о котором говорится в повести "Пробуждение".

Так что теперь нам представляется несомненным, что употребление Баратынским слова "гошпиталь" в стихотворении "На всё свой ход, на всё свои законы..." (обратим внимание на то, что начинается оно - грибоедовской реминисценцией: "Вкус, батюшка, отменная манера, На всё свои законы есть") - производно от употребления этого слова в журнальной повести 1839 года; переносит с собой в это стихотворение - КОНТЕКСТ употребления там этого слова; его связанность в художественной конструкции этого произведения со стихотворением самого Баратынского "Недоносок".

Но что же, возникает теперь вопрос, означает употребление того же самого слова "гошпиталь" - в самом этом прозаическом произведении? А означает оно - не что иное, как... реминисценцию из стихотворения Пушкина "Герой"; сцена, в описании которой это слово употребляется, - служит отражением сцены посещения Наплеона чумного госпиталя в Яффе из стихотворения Пушкина:

"Мрачен мне показался гошпитальный коридор, болезненнее стоны страдальцев, а равнодушные лица комиссариятских чиновников еще равнодушнее. И что за бесстрастье на этих лицах, что за лед в этих взорах! Обошед палаты нижних чинов, я тихо вошел в офицерские комнаты. Ни звука; все молчит..."

Как известно, этот исторический сюжет становится в пушкинском стихотворении предметом напряженной полемики: является ли рассказ об этом событии - легендой, сочиненной позднейшими историками? Или, наоборот, являются ли мемуары, в которых эта, якобы, "легенда" опровергается, - всего-навсего... подделкой, не имеющей в себе никакой силы исторического свидетельства?

Один из собеседников в диалоге, составляющем это стихотворение, Поэт, - как известно, выводит рассказ о Наполеоне за границы этой полемики вообще. Неважно, соответствует ли истине сообщение о милосердии проявленном этим историческим лицом по отношению к умирающим, - или нет. Важно, что этот герой - оставил по себе такие представления, которые свидетельствуют о том, что у него - было "сердце". Герой без сердца - это просто "тиран".

И появление этой реминисценции из пушкинского стихотворения - более чем закономерно среди материалов того же журнала, на страницах которого напечатана эта повесть. Как мы обратили внимание в другой работе, специально посвященной рассмотрению этих материалов, - ряд из них посвящен той же самой теме пушкинского стихотворения; разоблачению исторических и литературных персонажей, вокруг которых сложились "возвышающие" их легендарные представления.

Дань этой "разоблачительной" тенденции отдал и сам Баратынский - и в то же самое время, когда появилось стихотворение "Герой", - когда в предисловии к своей поэме "Наложница" воспроизводил мотивы разоблачительной критики деяний... Александра Македонского, звучавшие во французской поэзии XVIII века. Но тогда же, анализируя связанные со взглядами Баратынского материалы журнала "Галатея", мы обратили внимание на содержащийся в них парадокс, или, вернее, как мы теперь это понимаем, на фоне произведенного разобра повести "Пробуждение", - содержащуюся в них внутреннюю полемичность, такую же, какая звучит в стихотворении Пушкина "Герой".

Аналогичная "разоблачительная" критика звучит в этих материалах и по отношению... к поэтам; специально - по отношению к самому же Пушкину. И, сравнивая эту "критику" с прозвучавшей по отношению к историческим персонажам Шекспира, мы попытались сформулировать для себя, в чем же ощущаемая разница ее звучания в том и другом случае? И вот тогда-то нам и пришлось вспомнить... о стихотворении "Герой" и о звучащей в ней апологии исторического деятеля; приводимом в нем единственном аргументе для оправдания его, что уже там говорить обиняками, преступлений.

Аналогичная апология - но уже по отношению к художнику-творцу, звучала у Пушкина и в его известных словах по поводу мемуаров Байрона: да, поэт так же мелок, так же мерзок, как вы, отвечал Пушкин жадным читателям этих мемуаров и искателям "компромата" на творцов великих художественных произведений вообще, - "но по-другому". Вот это-то "по-другому" и выражается по отношению - не к поэту, но к историческому деятелю, в стихотворении "Герой" с помощью образа "сердца".

"Нас возвышающий обман", который заставляет нас, несмотря ни на что оправдывать исторического героя, - теперь, как мы видим, транспонируется и в повесть "Пробуждение", и именно на основе этого пушкинского заимствования - и звучит в ней возможная аргументация в защиту "исторического героя" отдаленного будущего. И теперь представим себе: можно ли сказать, что у Сталина было... "сердце". Нет, конечно же, он предстает перед нами - лицом, полностью бес-сердечным.

Вот этим-то, думаю, и решается тяжба об этой исторической фигуре, происходившая в странной повести из московского журнала 1839 года; и этим, я думаю, обуславливается окончательность прозвучавшего в ней в отношении этой фигуры приговора.

Как мы сказали, приговор этот был подтвержден современниками тирана. В процитированных нами строках Мандельштама прозвучал не только сам этот приговор, выносящий ему определение, приравнивающее его к "Аракчееву", но и - воспроизведена сама эта тяжба; вспоминается реминисценция из стихотворения "Герой", использованная в ходе ее; звучит аллюзия на - победителя Наполеона:

...И сияют его голенища.

Как сказал по другому поводу о Сталине В.Н.Турбин, вот только эти "сияющие голенища" от него и остались...