В моей статье о "первом портрете Пушкина", опубликованной ранее, говорилось о том, что в анонимном "лицейском" рисунке, изображающем Пушкина в отроческом возрасте, - сказалась характеристика, которую сам Пушкин полтора десятилетия спустя даст... романам Вальтера Скотта. Портрет же был сделан, вероятно, в 1813 - 1815 гг., то есть тогда, когда первый роман В.Скотта едва еще появлялся на свет!

Скажу сразу, что теперешнее наше исследование покажет, что такое предвосхищение пушкинского суждения о В.Скотте на его собственном раннем портрете, вовсе не было случайностью или совпадением. Но изначально предлагаемая вашему вниманию статья предназначалась несколько для иной, куда более скромной, почти, можно сказать, библиографической цели: немного подробнее, чем это было сделано в упомянутом исследовании, рассмотреть те скупые упоминания о В.Скотте, которые я встретил в русской печати, современной появлению "лицейского" портретного рисунка.




ПРИЧУДЫ ЧАРОДЕЯ


Вот две части пушкинской характеристики Вальтера Скотта, одна из которой был обнародована в 1830 году в "Литературной Газете", а другая, написанная тогда же, осталась в рукописи, в незавершенном наброске:

"Вальтер Скотт увлек за собой целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея! подобно ученику Агриппы, они, вызвав демона старины, не умели им управлять и сделались жертвами своей дерзости. В век, в который хотят они перенести читателя, перебираются они сами с тяжелым запасом домашних привычек, предрассудков и дневных впечатлений" (рецензия на роман М.Н.Загоскина "Юрий Милославский").

По мнению Пушкина, "главная прелесть романов Walter Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем не с enflure [напыщенностью] французских трагедий, - не с чопорностью чувствительных романов - не с dignite [важностью] истории, но современно, но домашним образом" (заметка о Вальтере Скотте).

Сопоставление этих частей характеристики писателя обнаруживает литературную игру, заложенную в ней Пушкиным. Пушкин хвалит В.Скотта за то, что он изображает историю "ДОМАШНИМ образом". Но и его подражатели... делают это с "запасом ДОМАШНИХ привычек"! И у "шотландского чародея" история, как это следует из слов Пушкина, изображается... "СОВРЕМЕННО". Современно - чему? "Современно" - автору, или "современно" - героям его исторических романов? Видимо, "современное" и "по-домашнему" изображение исторической эпохи в разных случаях имеет разный смысл - и это диктует противоположные оценки?..

Не станем торопиться с выводами: у Пушкина далеко не очевидно, что это так, а чуть позже выяснится - что и... совсем не так!

Вместо этого мы пойдем далее и скажем, что такая же странная литературная игра возникает... и при сопоставлении этой поздней характеристики В.Скотта с загадочным ранним рисунком, изображающим Пушкина-лицеиста (портрет был сделан, вероятно, в 1813 - 1815 гг., то есть тогда, когда на свет появлялся первый роман В.Скотта).

Пушкин, еще не ставший великой исторической персоной, был изображен на этом анонимном портрете... ИМЕННО ПО-ДОМАШНЕМУ, как, согласно Пушкину же, изображаются герои исторических романов Вальтера Скотта... тоже - автора, в то время только еще приступавшего к сооружению величественного здания своих исторических романов.

И как занятно: Пушкин в своем критическом выступлении 1830 года упрекает писателей в анахронизме, перенесении в прошлое представлений из современности. А на рисунке - наоборот: в тогдашнюю современность первой половины 1810-х годов... переносится положение дел, которое сложится в будущем, полтора десятилетия спустя! При этом столкновении литературных заметок с карандашно-акварельным портретом их автора проблема анахронизма начинает выступать перед нами во всей ее многогранности.




"ЯЗЫК И СВОЙСТВА ИСКУССТВА"


В той же мере амбивалентный смысл, как и при сопоставлении с "лицейским" портретом Пушкина, пушкинское историко-литературное определение "ПО-ДОМАШНЕМУ" приобретает и при столкновении с другими данными, современными его, Пушкина, ранней биографии.

В 1806 году в петербургском журнале "Лицей" (издававшимся будущим основателем Царскосельского Лицея И.И.Мартыновым) был напечатан анонимный трактат "Язык и свойства искусства". В нем, в частности, мы находим рассуждение о наготе в скульптурном и живописном изображении великих людей, которое, как может показаться поначалу, находится в полном противоречии с тем, что будет сказано Пушкиным об изображении персонажей исторического романа в 1830 году:

"Я не стану здесь говорить о естественном отвращении Скульптуры от подражания модам в одежде, которые ничего не имеют подражаемого, потому что их формы, будучи по необходимости симметрическими, геометрическими и измеренными компасом, не представляют никакого выбора в способе быть подражаемыми, и могут быть таковыми с линейкою, наугольником и компасом.

Я не скажу, что если бы статуя могла быть точно сделана по образцу человека одетого так, как мы теперь одеваемся: то бы статуя сия поистине была выделанным мрамором, но не была б за то статуею Скульптуры.

Сие сравнение и многие другие сходные с сим рассуждения вывели бы меня из границ рассматриваемого мною предмета, состоящего в том, чтоб узнать поэтические свойства каждого искусства. Я хотел только доказать, что нагота, против коея общественное мнение, кажется, иногда восстает, есть одно из главнейших поэтических средств образовательных искусств...

Платье и способ одеванья во всей точности списанный есть то, что делает частным человека, как особенное существо такого-то возраста, города и страны. Нагота, а с нею я разумею всякий наряд, или уборку идеальную и произвольную, есть то, что наиболее стремится к соделанию общим изображения представляемого лица.

Что такое делает искусство, которое в отношении к современнику, употребляет сие последнее средство? Оно повторяет то, что возвещает об нем общественное мнение. Знаменитость, каковую приобретает кто-нибудь своим гением или деяниями, не выводит ли его из тесного круга общества, коего он есть или был членом?

Система наготы или идеального наряда, в отношении к ее представлению, производит то же самое действие. Она переносит в физического человека то общее бытие, которое слава приобрела человеку нравственному. Во мнении общественном, она служит способом сказать современникам и грядущим векам, что такой-то человек перестал быть особенным человеком такого-то города, такого-то времени, и стал человеком всех веков и стран света.

Вот Метафора, и вот смысл оной.

ТО ЖЕ БЫВАЕТ В ПРЕДМЕТАХ ИСТОРИЧЕСКИХ, кои живописец желает лучше представить нагими, нежели по обыкновению страны и времени. Действие сей перемены клонится также к перемене всех отношений лиц и обстоятельств действия. Живописец показывает, что он оставляет поле положительной и исторической истины в представлении действия и сцену свою переносит в область другого рода".

Мы видим, что достоверность в изображении исторического костюма автором трактата 1806 года оценивается как недопустимая, вызывающая... "естественное отвращение"! И это - именно из-за того эффекта, который затем, как представляется на первый взгляд, будет обуславливать восторженную оценку Пушкиным В.Скотта. Такая достоверность погружает изображаемое скульптором лицо в современную ему, изображаемому лицу, историческую эпоху, - тогда как ему, в меру его исторической значительности, подобает представать перед зрителем человеком, принадлежащим всем векам и народам. Это последнее, согласно мнению автора трактата, и достигается наготой или, что для него одно и то же, условным костюмом.




ЕВРОПЕЙСКИЙ НАРЯД ДЛЯ ТОРЖЕСТВЕННЫХ СЛУЧАЕВ


И вот теперь я хочу обратить внимание на то, что две эти, по видимости противоположные, характеристики имеют смысловую область, в которой они... могут отождествляться. И область эта высвечивается именно "лицейским" рисунком. На нем мы воочию видим, что изображение "домашним образом"... это и есть нагота!

Так, быть может, мы до сих пор неточно понимали пушкинские высказывания об "исторических романах" В.Скотта? Быть может, Пушкин в 1830 году как раз и критикует детальное изображение исторической эпохи в ее специфике (ведь он отвергает "важность истории", то есть исторической науки!) - за нарочитость, неправдоподобие (которые сродни упоминаемой им же "напыщенности французских трагедий" и "чопорности чувствительных романов") и, призывая изображать историю "домашним образом", - призывает... в точности к тому же самому, что и таинственный автор трактата 1806 года: изображать персонажей, отдаленных от нас дистанцией времени и потому во многом уже непонятных, - изображать их с точки зрения того, что делает их людьми всех веков и народов.

Конечно, "уборка идеальная или произвольная", которую еще (ДО Вальтера Скотта!) считает возможным рекомендовать автор трактата 1806 года, - уже была недопустима для Пушкина. А.Мицкевич в стихотворении "Памятник Петру Великому" (1832) передает монолог Пушкина - своего собеседника 1828 года по поводу изваяния "Медного всадника": в нем поэт особо останавливается на противоречии статуи, изображающей русского царя... в римской тоге ("Царь-кнутодержец в тоге римлянина"). Тем не менее Пушкин в своих заметках находит компромисс между современными требованиями к исторической достоверности и тем "идеальным нарядом", который считает необходимым для исторических лиц в произведениях изобразительного искусства автор трактата.

А ведь это имеет определяющее значение для успеха исторического романа, если он не хочет основываться на естественном (как замечает сам Пушкин) стремлении и писателей, и их аудитории к анахронизму - к насильственному осовремениванию истории. Такое изображение приближает героев прошлого к нам естественным образом, заставляет читателя в них поверить без утраты исторической дистанции.

В таком случае объяснялось бы странное "противоречие", которое пушкинисты давно заметили между похвалами вальтер-скоттовским романам в пушкинских заметках 1830 года - и той решительностью, с какой его повествователь в написанной тогда же "болдинской" повести "Гробовщик" отказывается следовать детальному описанию исторической обстановки, принятому в романах "шотландского чародея":

"...На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли из калитки новокупленного дома, и отправились к соседу. Не стану описывать ни русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи".

Обратим внимание: этот отказ касается... именно описания праздничного платья, выходных нарядов персонажей его повести! Пушкин в "Гробовщике", так сказать, "обнажает" своих героев, представляет их "домашним образом".




"ТАМ НАПИСАНО, ЧТО ЭТО Г. ЗАГОСКИНА СОЧИНЕНИЕ..."


Прием детального описания исторической обстановки, - а именно его мы привыкли считать характерно "вальтер-скоттовским"! - Пушкин в процитированных словах "Гробовщика" относит отнюдь не к самому В.Скотту, а ко всем "нынешним романистам". То есть к тем незадачливым "ученикам чародея", которых он порицает в своих заметках! Так кто же являлся... самим "чародеем"?!..

И если мы теперь приглядимся к заметкам Пушкина, то окажется, что в них царит та же самая "неразбериха". В самом деле, Пушкин указывает на "нелепые романтические анахронизмы" - у тех авторов, у которых он в то же время находит "берет, осененный перьями", "кружевную фрезу a la Henri IV" и т.д., причем называет все эти тщательно подобранные антикварные детали... "ненужными мелочами" и "изысканностью"!

Удивительно то, что в этой своей рецензии Пушкин, казалось бы, упрекает рядовых современных романистов, противопоставляя их "шотланскому чародею". А потом выясняется... что противопоставляет-то вовсе не ему, что на месте "шотландского чародея" оказывается некто совершенно другой, что "упреки эти вовсе не касаются "Юрия Милославского"; и это его автор, Загоскин, становится писателем, которому противопоставлены незадачливые "подражатели"! Вальтер Скотт тем самым... оттесняется на задний план; смешивается с толпой собственных подражателей; оказывается в числе тех, кому адресуются пушкинские упреки?!..

Правда и то, что затем Пушкин говорит, что роман Загоскина, который он ставит в пример, - тоже "переносит нас в 1612 год", что нас встречают там типы этого исторического времени - "народ, бояре, козаки, монахи, буйные шиши", что все это множество персонажей изображено так, "как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына". Но чем ему нравится вся эта историческая достоверность? Вовсе не своими антикварными подробностями! А как раз именно тем, что "всё это угадано, всё это действует, чувствует"; тем, "как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни"; тем, "сколько истины и добродушной веселости в изображении характеров".

В том-то и заключается дело. В рецензии, опубликованной в "Литературной Газете", Пушкин упрекнул писателей за то, что они не угадали "алхимического" секрета исторического романа, плодом которого (как при создании "гомункулуса" в алхимической реторте!) должна была быть эта "живость" для читателя давно ушедшей эпохи - а не только достоверность ее воспроизведения. Но в чем состоит этот секрет - он не сказал. Мы теперь знаем, что ответ на этот вопрос кроется во второй части характеристики "вальтерскоттовского" романа, но она в то время оставалась недоступной для читателя...

Противоречие, таким образом, можно найти... в самих романах Вальтера Скотта, в столкновении двух изобразительных принципов, очерченных пушкинскими высказываниями в 1830 году. Иными словами получается, что одна часть в романах В.Скотта написана... "по-пушкински", другая - словно бы рукой одного из тех "учеников чародея", о которых Пушкин вспоминает в рецензии на роман Загоскина... Можно было бы подумать, что в подтексте пушкинских рассуждений воскрешается старая легенда о... "литературных неграх", работавших втайне на вальтерскоттовской "фабрике" исторических романов. Но у Пушкина дело ведь оборачивается совершенно противоположным образом. Это Вальтер Скотт у него превращается чуть ли не в "негра", в не достигшего даже... уровня Загоскина ученика-подмастерья!..

И что любопытно: пять лет спустя, в комедии Гоголя "Ревизор" возникнет аналогичная коллизия, и на том же литературном материале: спор между персонажами пьесы будет идти... об авторстве романа "Юрий Милославский". И Загоскин, оказавшийся в 1830 году "на месте" Вальтера Скотта, - станет тем писателем, на место которого в литературе будет претендовать самозванец - Иван Александрович Хлестаков.




СЕКРЕТНЫЕ МАТЕРИАЛЫ


Конечно, историко-литературную загадку такого масштаба, как происхождение романов "шотландского чародея", я и не думаю решать в рамках одной статьи. Изначально эта статья предназначалась для иной, куда более скромной, почти, можно сказать, библиографической цели: рассмотреть скупые упоминания о В.Скотте, которые я встретил в русской печати, современной появлению его первых романов.

Образ алхимика Агриппы Неттесгеймского, который Пушкин в своих заметках использует для загадочной характеристики Вальетра Скотта, - связывает в критической прозе Пушкина шотландского романиста с Байроном. В пушкинской заметке 1827 года о драматургии Байрона английский поэт выступает тем же "учеником чародея" по отношению к автору "Фауста", какой три года спустя будет фигурировать в рецензии на "Юрия Милославского".

Это сопоставление мотивировано исторически. В.Скотт тоже начинал как поэт, успел завоевать громкую славу ко времени появления на литературной сцене Байрона и, по собственному признанию, оставил поэзию для исторической романистики именно потому, что не счел себя в состоянии состязаться на поприще успеха со своим младшим современником.

В окружении литературных параллелей, в том числе параллелей - и с Байроном, В.Скотт предстает в публикациях, которые появились на страницах московского журнала "Российский Музеум" в 1815 году, сразу после того, как вышел первый его роман "Уэверли", о котором также сообщается в этом издании.

Нужно только иметь в виду, и в этом состоит главная интрига предлагаемых мной вниманию читателя материалов, что вплоть до второй половины 1820-х годов В.Скотт издавал свои исторические романы анонимно, оставаясь известным широкой публике как "автор Уэверли". Со временем, конечно, читатели, искушенные в литературе, стали догадываться, что этим автором был всем известный поэт В.Скотт, но уж в 1815 году, только что после выхода его первого романа, это оставалось для всех тайной за семью печатями.

Для всех... кроме русских литераторов, издававших в далекой Москве, для считанных десятков образованных читателей, журнал "Российский Музеум"!




СТРАШНЫЕ МУЗЫ


Издателем "Российского Музеума", просуществовавшего всего один какой-то год, был известный тогда писатель, один из создателей русского сентиментализма, В.В.Измайлов, друг Н.М.Карамзина и В.Л.Пушкина. В 1814 году Измайлов редактировал основанный некогда Карамзиным крупнейший русский журнал "Вестник Европы", и у него-то тогда и дебютировал юный племянник В.Л.Пушкина - Александр...

Свои стихотворения А.С.Пушкин продолжал публиковать у Измайлова и в "Российском Музеуме". В частности, в мартовском N 3 за подписью-цифронимом "1... 14-16" (то есть: "А... н-П") появились его послание к брату одного из лицейских товарищей - "К Н.Г.Л[омонос]ову" ("И ты, любезный друг, оставил...") и стихотворение "Козак". Вот этот номер "Российского Музеума" и будет интересовать нас в первую очередь. Просмотрев его содержание, я хочу остановить внимание читателей на следующих помещенных там материалах.

Из публикаций в разделе "Стихотворения" нас не может не привлечь послание В.А.Жуковского "К Вяземскому (Ответ на его послание к друзьям)" ("Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и Поэт!..."). Конец граничит с началом. Уже на ранних стадиях творчества Пушкина можно обнаруживать следы возникновения замысла пушкинского поэтического завещания 1836 года - "Exegi monumentum", его предысторию.

И подтверждение этому мы находим на страницах журнала 1815 года, в пору пушкинского литературного дебюта. В послании Жуковского есть строки, которые с исключительной точностью, хотя и пародийно-перевернуто, хотя и как отражение в зеркале, были перенесены в предсмертное стихотворение Пушкина. Жуковский обращается к своему адресату-поэту:

...И Музы не страшись! В нерукотворный храм
Стезей цветущею, но скрытою от света
          Она ведет Поэта!..

Жуковский призывает адресата своего послания... почаще писать стихи, "не страшиться Музы"! У Пушкина - будет наоборот: это Муза призывается "не страшиться" - обиды, клеветы...! И у того и у другого - есть "тропа", стезя". Только у Пушкина на этой "народной тропе" - оживленное движение (поэтому она - "не зарастает"). У Жуковского - полная противоположность: его "стезя", какую он, автор в скором времени появившихся сборничков стихотворений под названием "Для немногих", мыслит для себя и своих друзей, - "скрыта от света"; от "народа". Наконец, у Пушкина этой "тропой" читатели идут к "памятнику", оставленному поэтом; у Жуковского - наоборот, по ней идет сам поэт - к какому-то таинственному "нерукотворному храму" (надо полагать, храму - Славы; то есть опять-таки - посмертному "памятнику"!).

Что же касается эпитета "нерукотворный", который мы встречаем у Жуковского, - то тут комментарии, как говорится, излишни! Тем более, что и замысел "нерукотворного памятника" Александру именно в эти годы зарождается в воображении Пушкина, вероятно - под влиянием знакомства с альбомом эскизов будущего архитектора Александрийской колонны О.Монферрана.




ШОТЛАНДЕЦ С ИРЛАНДЦЕМ - ДРýЖКИ НАВЕК!


Но главное, чем привлек к себе внимание N 3 "Российского Музеума" 1815 года, - это публикация "Письма Руского из Англии", которая как раз и завершается абзацем, посвященным личности и творчеству Вальтера Скотта. Автор "Письма..." рассказывает о своем путешествии по Шотландии и в конце сообщает:

"С большим удовольствием я познакомился с Валтером Скотом (Walter Scott). Общее мнение приписывает ему первое место между живыми Английскими стихотворцами. Я писал к вам о нем в одном из предыдущих моих писем довольно слегка, потому что тогда не читал его Поэмы: Песни последнего Трубадура [в действительности: "...последнего менестреля"! - А.П.]. Скотт одарен богатым воображением, которое изливается и в разговорах его: он говорит живописно".

Как видим, в этой статье В.Скотт предстает именно тем, кем он и был в тогдашнем общественном сознании: поэтом, автором "Песни последнего менестреля" (интересно: чем вызвана замена наименования средневековых поэтов с одного на другое в русском журнале? - Узнаем после!). Но в том же самом номере журнала имя Вальтера Скотта... встречается еще один раз (что уже само по себе удивительно, так как это имя тогда было совершенно неизвестно в России!). И здесь-то нас подстерегает большая неожиданность.

Происходит это в рубрике "Ученые известия из Англии", откуда я приведу две заметки, следующие подряд одна за другой. Первая из них посвящена В.Скотту и, взятая изолированно, еще не выходит за границы общепринятых мнений:

" - Как многие из нынешних авторов в Англии суть богатые дворяне, которые или совсем не берут платы за свои труды, или весьма нерадиво пекутся о том, то книгопродавцы имеют великие барыши. Одному поэту стоит напечатание од его в честь Принцу Регенту 200 фун. стерл. Один Валтер Скот не следует общему примеру. Он заставляет богатый дом Лонгмана и комп. платить звонкими гинеями за свои стихотворения и наживать великие суммы.

Последнее стихотворение Валтера Скота: The Lord of the Isles, подарено публике с началом нынешнего года".

Зато вторая заметка бросает совершенно иной свет на это сообщение. Дело в том, что она, следуя за процитированной... тоже посвящена Вальтеру Скотту, только в марте 1815 года об этом (за понятным исключением самого романиста и его издателя) не знал никто, кроме, надо полагать, самого автора этой заметки:

" - В конце 1814 года все любители чтения занимались Ваверлеем. Сей приятный Шотландский роман, которого сцена и содержание взяты из последнего народного мятежа, бывшего в Шотландии при несчастном Принце Эдуарде, представляет верную картину Шотландских нравов, и служит дружкою для книги: Castle Rackrent, где изображены нравы Ирландии".

Второй роман принадлежит писательнице Марии Эджворт, которая уже успела к тому времени прославиться в качестве романистки и с "ирландскими" романами которой будут постоянно сравнивать "шотландские" романы Вальтера Скотта. Этот мотив "дружки" (как выразился автор заметки), мотив сопоставления, контраста, явился, кроме того, сквозным приемом для всего этого круга публикаций московского журнала, связанных с фигурой В.Скотта.




ЛИТЕРАТУРНОЕ САМОУБИЙСТВО


Композиционный прием сопоставления, несомненно, использован уже для самих этих двух заметок раздела "Ученые известия...". То, что первая из них, в которой имя Вальтера Скотта называется открыто, смонтирована со второй, в котором сообщается о зарождении величайшей тайны тогдашней европейской литературы, - может быть, конечно, случайностью. Но эта "возможность" - должна быть, конечно, рассмотрена В САМУЮ ПОСЛЕДНЮЮ ОЧЕРЕДЬ, когда все остальные предположения - исчерпаны. А у нас-то, в этих журнальных материалах, до сих пор еще, можно сказать, и конь не валялся!

Эти тексты соотносятся как загадка - и помещенная рядом, но по секрету, разгадка, служащее ключом для решения "слово", как тогда это называлось: "Ужели слово найдено?" - будет в "Евгении Онегине" спрашивать себя пушкинская Татьяна о загадке Онегина, упомянув среди возможных "слов" - и героя соперника Вальтера Скотта, байроновского Чайльд-Гарольда.

Выражение "последнее стихотворение Валтера Скота" начинает звучать в этом контексте двусмысленно. Что тут имеется в виду: последнее по времени написания (как должен был думать рядовой читатель) - или завершающее поэтический путь автора (как было известно тому, кто был осведомлен о решении В.Скотта сменить амплуа поэта на амплуа исторического романиста)?

Литературные намеки, в свете этой монтажной склейки, проступают теперь для нас и в завершающем абзаце "Письма Руского из Англии".

В самом деле, о поэтическом творчестве В.Скотта там говорится с точки зрения... соревнования с соперниками: того самого соревнования, в котором пальму первенства он вынужден был уступить Байрону. В этом соревновании, как полагает автор "Письма...", пока еще "общее мнение приписывает... первое место между живыми Английскими стихотворцами" Вальтеру Скотту.

Но эта убежденность обманчива: кажется, и в этом случае автор - человек, знающий о назревающем повороте. Заговорив о В.Скотте как поэте, автор "Письма..." заканчивает похвалой ему... как прозаику: он характеризует его как богатого воображением и живописно повествующего устного рассказчика - то есть наделяет именно теми качествами, которые обусловили его успех как автора романов!

Это означает, что "Письмо..." тесно связано с заметками раздела "Ученые известия из Англии", скорее всего - они написаны одним и тем же автором, и в "Письме Руского из Англии" исподволь выражается то же, что и в заметках, знание о том, что автором "Веверлея" был Вальтер Скотт.




СПУТНИК ПОЛЕТИКИ


Если это так, если за разными "вальтер-скоттовскими" публикациями "Российского Музеума" скрывается одно и то же лицо, - то огромный интерес для нас приобретает личность автора "Письма Руского из Англии". Оно датировано (одновременно - и по старому и по новому стилю) "18 Февраля/2 Марта 1814", местом отправления указан Лондон, подписано - "ъ." Я приведу его начало, из которого не составляет особого труда установить, кто должен был подразумеваться под этим "ъ.":

"Тринадцать Готенбургских пакетботов теперь в дому; берега Шведские неприступны от столпившихся льдов; переписка наша прервана жестокостию зимы, и эта причина для меня утешительна: с снегами бороться нельзя, но жаловаться на них можно, и я довольно нетерпеливо сношу сии неприятности, с Ноября месяца не имея из России известий. [...]

Вместе с почтенным товарищем моим П.Ив.Полетикою мы выехали из Лондона 29 Декабря в почтовой карете, здесь называемой Stage-Coact [так! то есть: "coach"], во Франции дилижансом..."

П.И.Полетика служил в русском посольстве в Мадриде; в 1814 году, после "Ста дней" Наполеона, был направлен в Париж, откуда вернулся на некоторое время в Россию, чтобы в 1816 году получить назначение в русское посольство в Лондон. Именно в это краткое пребывание на родине, в конце 1815 года он был введен в круг молодых русских литераторов - приверженцев Жуковского и Карамзина, объявивших тогда решительную войну своим противникам, литературным "староверам", и основавших шуточное учено-литературное общество "Арзамас". Поэтому имя Полетики можно встретить в переписке участников этого круга и арзамасских документах, где он фигурирует под прозвищем "Очарованный Челн" (полученным благодаря его постоянным путешествиям по свету).

О его путешествии в Шотландию в начале 1814 года сообщается в письме Д.В.Дашкова П.А.Вяземскому от 24 апреля 1814 года, и из этого письма видно, кто был тем самым его спутником, от лица которого ведется рассказ в публикации "Российского Музеума":

"... Наконец я удостоился получить от нашего Милорда вдруг четыре письма, два от марта от фельдъегерей, и два старинные от ноября и декабря, пролежавшие все это время на почте. Переписка наша с ним довольно верна, только зато очень, очень беспорядочна. Кажется, что он еще не получил Вашего пакета, но услышав от меня об нем, поспешил заранее благодарить Вас [...] Он после своего путешествия в Шотландию что-то возгордился И НЕ УДОСТОИЛ МЕНЯ ДАЖЕ ОПИСАНИЕМ ДОРОЖНЫХ СВОИХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ...

Зная, что и наш Герой, и товарищ его Полетика не могли иметь слишком туго набитых кошельков, я уверен, что они путешествие свое совершили coach or wagon, может быть еще сидя на империале, - и какое богатое поле для сочинения романа! Смешные приключения в каждом трактире, полдюжины встречей в highway open, две или три совсем посторонние повести, вклеенные в середину романа: вот сколько материалов на два толстые тома".

"Милорд" и "Герой", спутник Полетики, о котором здесь идет речь, - его сослуживец по Мадриду и давний участник кружка будущих "арзамасцев" Д.П.Северин. Вот ему-то и приписано повествование о путешествии в Шотландию, напечатанное в журнале "Российский Музеум". Издававшийся дружественно настроенным к "арзамасцам" Измайловым, журнал этот в конце 1815 года станет их московским плацдармом в борьбе против Беседы любителей русского слова, так что появление публикации одного из членов этого кружка еще в марте не является такой уж неожиданностью. Проблема заключается в другом: ведь согласно современному событиям свидетельству Дашкова... Северин этого письма не писал!




ОТТИСК НАИЗНАНКУ


Дашков в апреле 1814 года так прямо и говорит Вяземскому: Северин ведет переписку из-за границы с ним, Дашковым, но подробности своего путешествия в Шотландию в своих письмах не рассказал. А "Письмо Руского из Англии" датировано мартом 1814 года (по новому стилю), и Дашков же сообщает, что мартовские письма от Северина он уже получил! Так кто же, спрашивается, рассказывал это за него в журнале "Российский Музеум"?!

Взглянув с точки зрения обрисовавшейся проблемы на письмо Дашкова, мы обнаружим, что оно представляет собой не что иное, как... очень точный и довольно подробный конспект "Письма Руского из Англии", что видно уже из тех отрывков последнего, с которыми мы уже познакомили читателя. И вместе с тем - "Письмо..." из журнала имеет по отношению к письму Дашкова достаточно ярко выраженный характер пародии и литературной игры, чтобы судить о том, что это не сам Дашков, за Северина, реализовал в публикации свой "конспект", а кто-то другой!

В самом деле: Дашков пишет, что письма от ноября и декабря 1813 года до сих пор пролежали на почте, и автор журнальной публикации вторит ему, говоря, что "с ноября месяца не имеет из России известий". Дашков упоминает о каком-то "пакете", адресованном Вяземским Северину, и это преобразуется у автора журнального письма... в "тринадцать Готенбургских пакетботов", стоящих "теперь в дому".

Заметим попутно, не углубляясь в тему, что возникновение этого каламбура, связанного с названием морского судна, скорее всего, обусловлено другим литературным событием. Поздней весной того же, 1815 года, когда в московском "...Музеуме" печатается "Письмо...", в Петербурге на Неве впервые появляется пароход, а в журнале "Сын Отечества" затем - впервые появляется само это слово. Есть основания полагать, что происходило оно из тех же "арзамаских" кругов, причем отзвуки истории его рождения - обнаруживаются в том же "Российском Музеуме". Благодаря словесной шутке с "пакетботом", нельзя ли предположить, что автор "Письма..." - был причастен к изобретению этого знаменитого слова, или был посвящен в его тайну?




"ВСЕХ ЭТИХ   С Л О В   НА РУССКОМ НЕТ!"


И самое интересное: в письме Дашкова появляется целый пассаж о возможном, программируемом автором письма "романе" - романе о шотландском путешествии Северина и Полетики. Публикация в "Российском Музеуме" и служит частичным осуществлением этого проекта. Причем... в буквальном смысле: под видом реального письма, документального рассказа о путешествии читателю предлагается искусственно созданное - сочиненное, как роман! - произведение. А кроме того, в "Письме Руского из Англии" этому открытому рассуждению Дашкова О РОМАНЕ будет соответствовать тот секретный подтекст, говорящий о рождении романистики Вальтера Скотта, который мы в нем выявляем.

В этом рассуждении Дашков щеголяет английским названием того, что по-русски называется просто-напросто "почтовой каретой": "stage-coach". С этим лингвистическим щегольством и полемизирует автор журнального письма, предлагая называть попросту "почтовой каретой" то, что в Англии называется "coach", а во Франции "дилижансом": "мы выехали из Лондона 29 Декабря в почтовой карете, здесь называемой Stage-Coact...". Это словно бы предвосхищает языковые дискуссии о переводе европейских названий предметов повседневного обихода ("панталоны, фрак, жилет"...), которые появятся в романе "Евгений Онегине".

С другой стороны - и эта лингвистическая "шпилька" по адресу Дашкова созвучна истории появления чисто русского наименования "парохода". Слово это рождалось в окружавшей его, буквально на тех же журнальных страницах, где оно появилось, атмосфере дискуссий о языке между "славянофилами", блюстителями чистоты старого русского языка, и "карамзинистами" (они же "арзамасцы"), ратовавшими за активные контакты родного языка с современными европейскими языками - носителями идей общественного и технического прогресса.

"Чисто русское" выражение "почтовая карета" (в действительности - также целиком состоящее из заимствованных иностранных слов, только уже ставших привычными!) заменяет кричащий англицизм. И точно так же появившееся в ноябре 1815 года в "Сыне Отечества" слово "пароход" с триумфом заменило первоначальное, вводившими эту техническую новинку в России предложенное, название... "стимбот" (то есть, буквально, "паровая лодка").

Есть в "Письме..." "Российского Музеума", наряду с альтернативой "русского" и "иностранного", и альтернатива двух иностранных названий - французского ("дилижанс") и английского. И это удвоение также воспроизводит, передразнивает присутствующую в письме Дашкова альтернативу двух английских названий: "coach or wagon". А добавление к первому из них слова "stage" (то есть "станция", перегон", но одновременно - и "СЦЕНА"), вероятно, отражает предположение того же Дашкова о том, что Полетика и Северин совершали свое путешествие "может быть еще сидя на империале" (то есть местах, расположенных на крыше экипажа, на возвышении).

"Наш Герой, и товарищ его Полетика не могли иметь слишком туго набитых кошельков", - пишет Дашков о "путешествии на империале". И автор "Письма..." год спустя ему поддакивает: "Это самый дешевый способ путешествовать".

В общем, прошлогоднее письмо Дашкова Вяземскому было изучено истинным автором публикации 1815 года вдоль и поперек! И послужило неиссякаемым источником литературных фантазий.




РЕЗВЫЙ... ЛЕНИВЕЦ


Мне кажутся совершенно очевидными обстоятельства появления "Письма..." 1815 года: кто-то, не дождавшись пока Северин сам опишет свои путешествия, взял за отправную точку письмо Дашкова и сочинил свою собственную версию их - образец, которому мог бы следовать истинный очевидец. Показательно, что, если ознакомиться с полным текстом письма, то окажется, что сведения, излагаемые в нем, нисколько не выходят за границы той информации, которую можно было бы получить в общедоступных путеводителях.

Тут с исходным письмом Дашкова происходит нечто прямо противоположное тому, что мы наблюдали до сих пор: никаких "смешных приключений в трактирах", никаких "встреч на открытой дороге", которые могли бы приключиться лично с Севериным и его спутником; автор письма демонстративно строит свое повествование вопреки той программе "романа", которая была изложена Дашковым. Однако показательно то, что само это письмо, сама эта программа словно бы провоцирует появление такого мистифицированного "Письма...", написанного как бы от лица Северина. И подлинный автор его - вместо Северина откликнулся на это приглашение!

Об этом, кажется, говорит МНИМАЯ "ОШИБКА" в написании слова "coach": получившееся при этом "co-act" можно буквально перевести как... "со-трудничество", "взаимодействие". Кроме того, в этом шутовском новообразовании предвосхищается... прозвище Северина, которое он получит в "Арзамасе": "Резвый Кот" (прозвища эти, в соответствии с характером литературного общества, носили шутовской характер и вели свое происхождение от персонажей или даже просто выражений из баллад литературного мэтра "арзамасцев" - Жуковского).

Эта леность описывать свои дорожные впечатления, приведшая к появлению такой мистификации, не один раз возникает в связи с именем Северина (забавно контрастируя с его "арзамасским" прозвищем "Резвый Кот"!). То же самое пишет в 1817 году Жуковский, излагая в письме Дашкову программу задуманного им "арзамасского" альманаха: он пишет, что предполагает получить от Северина "Воспоминания о Франции, Англии и Италии", причем добавляет:

"заставь его написать эту статью. Он мне обещал и, верно, сдержит слово".

В этой фразе звучит ирония, понятная обоим знающим несклонность Северина к литературному творчеству собеседникам: если "верно сдержит слово" - то зачем же... "заставлять"!

Жуковскому вторит Вигель в своих позднейших воспоминаниях об "Арзамасе" и входивших в его состав лицах. Он пишет о литературных занятиях Северина с той же долей иронии:

"У него были и литературные права: благоволящий к нему Жуковский имел слабость чью-то басенку в восьми стихах напечатать под его именем в "Собрании Русских стихотворений".

Комментаторы этих страниц вигелевских воспоминаний считают это свидетельство "тенденциозным", иначе говоря - продиктованным недоброжелательством Вигеля к Северину.

Недоброжелательство это, даже ревность к Северину, действительно, выражены в воспоминаниях Вигеля, причем открыто. Действительно, Северин в начале 1810-х годов довольно активно выступал в печати, и даже басня, о которой говорит Вигель, - действительно, до антологии, составленной Жуковским, была напечатана за подписью Северина в одном из журналов. Но, быть может, обвинения Вигеля в том, что Северину приписывались не принадлежащие ему сочинения, основаны не на пустом месте, а отражают какие-то факты, вместо которых Вигель приводит сплетню о "басенке"?

Быть может, к числу таких фактов хорошо осведомленный Вигель относил и ту публикацию в "Российском Музеуме", которая, правда, не была открыто подписана именем Северина, но все же подразумевала его авторство?




ЗАЧЕМ НУЖНЫ ЖУРНАЛЫ?


Наконец, и сам Северин, вернувшись в декабре 1815 года в Петербург, сообщил в письме Вяземскому свое мнение... о журнале "Российский Музеум":

"...по несчастию попал мне "Русский Музеум". Если бы не стихи твои, Жуковского, Батюшкова, то я бы употребил этот Музеум на хорошее..."

(в книге цитата оборвана; видимо, на подтирки?). И вновь, комментаторы делают поспешные выводы. Они объясняют себе оценку Северина тем, что он, по их предположению, не читал еще последний, декабрьский номер журнала, наполненный уже прямой полемикой "арзамасцев" против "Беседы".

Понять логику такого умозаключения очень сложно. Если критерием берется участие издания в идущей литературной войне, то отрицательная оценка могла бы объясняться тем, что журнал выступал на стороне литературных противников. Но хулить издание, дружественно настроенное к твоей литературной партии, лишь за то... что сами же участники этой партии еще не успели выступить на его страницах! Нет, такое "объяснение" никуда не годится.

И в самом деле: Северин порицает журнал, в котором, как сам же он говорит, печатаются произведения Вяземского, Жуковского, Батюшкова!.. Ведь именно это и делает издание хорошим, добротным? Явно должна быть какая-то другая, тайная, не названная в письме Северина причина, по которой он должен был невзлюбить журнал Измайлова вопреки всему: вопреки публикациям ближайших его друзей, вопреки позиции, занимаемой им в литературной войне...

Конечно, такой тайной причиной для Северина могло быть что угодно. Но из всего репертуара этих гипотетических причин нам известна одна: в марте этого года на страницах этого журнала появилась публикация, которая ясно указывала на авторство Северина и которая в то же время ему не принадлежала. Более того: она служила ему живым упреком в литературной бездеятельности. Можно ли сомневаться, что Северину это не понравилось! И только дружеские отношения к авторам этого журнала - Вяземскому, Жуковскому и Батюшкову (что, кстати, автоматически исключает их из числа возможных кандидатов на авторство мистифицированной публикации!) удерживало его от того, чтобы употребить страницы журнала... по назначению.




НЕДОСТАЮЩЕЕ ЗВЕНО


В той подписи, которой снабжено "Письмо Руского из Англии", содержится забавная буквенная игра. Я уже назвал криптоним, которым подписаны стихотворения Пушкина в том же номере журнала. Криптоним этот составлен... вопреки тогдашней орфографии. Первая и последняя буквы фамилии Пушкина, их номера по алфавиту переставлены местами, а в оставшихся буквах... как бы содержится идея отрицания номинального авторства: "н-П" -"не-Пушкин"! Идея, так сказать, перенесенная с "больной" головы на "здоровую": это "Письмо Руского из Англии" на самом деле могло было быть подписано - "н-С", то есть: "не-Северин"!...

14 и 16, "н" и "П"... Так, да не так: последней буквой фамилии Пушкина должна была быть... буква "ъ" - "Пушкинъ". И что интересно, именно этой недостающей, как бы отколовшейся от фамилии буквой, криптонимом "ъ."... подписано наше таинственное "Письмо...".

Анализировать и устанавливать авторство этого сочинения я сейчас не возьмусь. Внимательный читатель мог заметить, что В ТОМ ЖЕ САМОМ НОМЕРЕ журнала "Российский Музеум" я указал на образец, по которому строилась интересующая нас статья. Мы сказали, что "Письмо..." представляет собой словно бы оттиск, негатив письма Дашкова Вяземскому, в котором упоминается шотландское путешествие Северина и Полетики. Кто использовал такой литературный прием - мы не знаем. Но мы совершенно точно знаем, что ТОЧНО ТАКОЙ ЖЕ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРИЕМ обратного, "изнаночного" письма, причем - в самых мельчайших деталях, представляет собой заключительная строфа стихотворения Пушкина 1836 года "Exegi monumentum" - по отношению к приведенной нами строфе из послания Жуковского Вяземскому, напечатанного на соседних страницах N 3 журнала 1815 года...

Не исключено, что "Письмо Руского из Англии" написано не кем-то одним - а сразу целой группой писателей-шутников: например, тех самых будущих "арзамасцев", которые уже в это время группируются вокруг московского издания дружественно настроенного к ним В.В.Измайлова.

Читателю уже, должно быть, становится понятным, до какой степени насыщены историко-литературной информацией привлекаемые нами к рассмотрению материалы журнала! Чтобы должным образом обработать эти источники, чтобы выявить, зафиксировать, последовательно изложить эту информацию, привести к ней необходимые параллели, - предстоит исписать десятки и сотни страниц. Решение этих сложнейших задач под силу лишь коллективному труду историков литературы. Быть может, когда-нибудь мои коллеги этим займутся.

Я же здесь хочу решить задачу попроще: продемонстрировать те пушкинские "цитаты", которые со всей очевидностью выглядывают из приведенной мною заметки о Вальтере Скотте из рубрики "Ученые известия из Англии". Я поставил слово "цитаты" в кавычки, потому что "источники" этих цитат... появятся лишь через годы. И это, к слову сказать, лично для меня - служит убедительным доказательством принадлежности тех и других текстов - содержащих как "источники", так и "цитаты" из них - одному автору, в творческом воображении которого уже сейчас зреют произведения, которые появятся годы спустя.

Проявлением этого процесса созревания и служат те искры, летящие из-под резца творящего художника, которые мы встречаем в самых неожиданных местах и которые благоговейно подбираем и сохраняем как свидетельства, как следы, оставленные для нас гигантской поступью гения...




ГИНЕИ, ИМПЕРИАЛЫ...


Один мотив из письма Дашкова присутствует и в заметке о Вальтере Скотте. И тоже - в пародийно преображенном виде. "Империал", о котором пишет Дашков, - это, во-первых, название мест для пассажиров на крыше экипажа. Причем характерно их расположение:

"Обычно [империал] представлял собой длинную двойную скамью, на которой пассажиры сидели спинами друг к другу, а лицами - к двум противоположным сторонам улицы... Поднимались на империал по узкой винтовой лестнице".

Расположение мест, подобное расположению фигур на игральных картах, - как бы наглядно выражает ИДЕЮ ДВОЙНИКОВ; реального и номинального автора появившегося в журнале письма.

Мы видим из этого описания также, что появление в названии "почтовой кареты" по-английски слова "Stage" (которое может означать также "ступень") в журнальном письме 1815 года - отражает мнение Дашкова о путешествии Полетики и Северина "на империале": куда они - и должны были подниматься по ступенькам, "по узкой винтовой лестнице". Но "империал" еще и название... российской монеты, чеканившейся до 1805 года. Это название отражается - в упоминании в заметке из раздела "Ученых известий..." "звонких гиней", которые получает за свои стихотворения Вальтер Скотт!

Упоминание же "книгопродавцев", которых он заставляет ему эти гинеи платить, - обнаруживает в этой заметке... воспроизведение ситуации пушкинского стихотворения "Разговор книгопродавца с поэтом", которое выйдет в качестве предисловия к отдельному изданию первой главы романа "Евгений Онегин". Здесь уже намечается знаменитая сентенция, венчающая это пушкинское стихотворение, в которой противопоставляются: "продажа вдохновенья" и "продажа рукописи" ("Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать!" - поучает Книгопродавец Поэта).

И в заметке 1815 года тоже ведь речь идет не только о продаже за "звонкие гинеи" стихотворений В.Скотта, но и... о продаже вдохновения: "Одному поэту стоит напечатание од его в честь Принцу Регенту 200 фун. стерл." Несомненно, "барыши", которые принесло книгопродавцам это "напечатание", сторицей окупились... "поэту", сочинителю сервильных песнопений! Но о трактовке пушкинской ситуации в этой заметке мы подробнее поговорим чуть позже, а сейчас обратимся ко второй реминисценции: воспроизводится уже не ситуация, а почти дословная... фраза из одной пушкинской статьи 1834 года!

"...Многие из нынешних авторов в Англии суть богатые дворяне, которые или совсем не берут платы за свои труды, или весьма нерадиво пекутся о том", - утверждает автор заметки. В действительности, эти слова скорее относятся к "авторам" не из Англии, но из России, и это была та проблема, которую Пушкин обсуждал в 1834 году в публицистическом сочинении "[Путешествие из Москвы в Петербург]" и еще - в одновременном ему частном письме.




В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ


Приведу это большое рассуждение из сочинения Пушкина, писавшегося в декабре 1833 - апреле 1834 и январе 1835 года, - рассуждение, как отпечаток, повторяющее заметку о Вальтере Скотте в "Российском Музеуме" 1815 года:

"Patronage (покровительство) до сей поры сохраняется в обычаях английской литературы. Почтенный Кребб, умерший в прошлом году, поднес все свои прекрасные поэмы to his Grace the Duke etc. В своих смиренных посвящениях он почтительно упоминает о милостях и высоком покровительстве, коих он удостоился etc. В России вы не встретите ничего подобного. У нас, как заметила M-me de Staёl, словесностию занимались большею частию дворяне (En Russie quelques gentilshommes se sont occupes de litterature). Это дало особенную физиономию нашей литературе; у нас писатели не могут изыскивать милостей и покровительства у людей, которых почитают себе равными, и подносить свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный драгоценными каменьями".

В неопубликованном публицистическом сочинении, цитату из которого мы привели, Пушкин хотел описать путь, проделанный А.Н.Радищевым и описанный в его книге "Путешествие из Петербурга в Москву", - только в обратную сторону. Соответственно, и ориентировано пушкинское сочинение во многом полемически по отношению к Радищеву, служит его книге как бы обратным отпечатком. Поэтому, не имея в рукописи заглавия, оно получило впоследствии от издателей название "Путешествие из Москвы в Петербург".

"Обратный" замысел книги вообще - проявляется и в приведенном рассуждении по отношению... к заметке 1815 года! Прежде чем заняться разбором, приведу ее текст еще раз:

" - Как многие из нынешних авторов в Англии суть богатые дворяне, которые или совсем не берут платы за свои труды, или весьма нерадиво пекутся о том, то книгопродавцы имеют великие барыши. Одному поэту стоит напечатание од его в честь Принцу Регенту 200 фун. стерл. Один Валтер Скот не следует общему примеру. Он заставляет богатый дом Лонгмана и комп. платить звонкими гинеями за свои стихотворения и наживать великие суммы.

Последнее стихотворение Валтера Скота: The Lord of the Isles, подарено публике с началом нынешнего года".

Сразу предлагаю читателю обратить внимание на последнюю фразу: "стихотворением" здесь названа... поэма В.Скотта "Хозяин островов". Это буквальный перевод английского термина "poem", обозначающего "стихотворения", то есть сочинения в стихах, вне зависимости от их жанра и объема: и стихотворения в нашем смысле слова - короткие лирические пьесы, и поэтические произведения большого масштаба, те, которые мы называем "поэмами".

Аналогичную терминологическую игру любил Пушкин. "Евгений Онегин" - "РОМАН В СТИХАХ", как известно, он назвал во вступлении, предпосланном отдельному изданию первой главы... точно так же как автор заметки 1815 года поэму Вальтера Скотта: "большим СТИХОТВОРЕНИЕМ"!

В 1834 году, как видим, словоупотребление Пушкина окажется обратным, полемичным и по отношению к заметке 1815 года, и по отношению к определению его собственного романа. "Большие стихотворения" Джорджа Крабба, или "рассказы в стихах", как определял их сам английский поэт ("Tales in verses" - название сборника 1812 года), Пушкин назовет привычным нам словом "поэмы".




КРИБЛЭ, КРАБЛЭ, БУМС!


В пушкинском сочинении 1834 года с русскими писателями происходит то же самое, что в заметке 1815 года было... с писателями английскими: они оказываются сплошь, как один, аристократами и не заботятся о том, чтобы получать коммерческую выгоду от своих литературных трудов. В частном письме 1836 года Пушкин повторяет эту мысль, с ее помощью объясняя корреспонденту, почему в современной России плохо обстоит дело с защитой авторского права.

Мы видим, что в сочинении 1834 года Пушкину вспоминается не только ход мысли заметки двадцатилетней давности, но и то, что эта мысль была тогда отнесена к английским писателям. Один из английских поэтов - Джордж Крабб возникает и в 1834 году, но с ними, в его лице... тоже происходит зеркальная метаморфоза! Крабб (словно бы он... не "краб", а рак, пятящийся назад!) описывается в положении, прямо противоположном тому, что говорилось об английских писателях в 1815 году. Теперь он - противопоставляется русским писателям-аристократам.

Правда, на первый взгляд, вопреки такой межнациональной рокировке, сохраняется одна черта, сближающая, отождествляющая английских литераторов и в изображении журналиста 1815 года, и в изображении Пушкина - автора публицистической книги. Пушкин ЗАИМСТВУЕТ ИЗ ЗАМЕТКИ 1815 ГОДА И ПЕРЕНОСИТ В РУКОПИСЬ СВОЕЙ КНИГИ одну деталь: и неназванный по имени английский поэт, и упоминаемый Пушкиным Джордж Крабб - посвящают свои сочинения значительным особам, один - "его светлости герцогу такому-то", другой - аж самому Принцу-Регенту!

Поразительно, что Пушкиным СОХРАНЯЕТСЯ в этой передаче даже такая мельчайшая деталь, как анонимность одного из двух соотносимых в этом акте посвящения лиц, неупоминание его имени. В заметке журнала неизвестным остается стихотворец (хотя принца-регента, тогдашнего наследника престола, будущего английского короля - знают, естественно, все!); в рассуждении из книги Пушкина - наоборот, знаменитый поэт назван по имени, а его высокий покровитель - этого имени, по воле Пушкина, лишен, оставлен для потомства в безвестности.

Однако, при видимом сохранении детали, она в обоих случаях имеет совершенно различное, также ПРОТИВОПОСТАВЛЯЮЩЕЕ изображение английских поэтов и в том и в другом тексте, значение. Безымянный стихотворец - сам тратит деньги на напечатание хвалебных стихотворений правителю, а английские поэты, в изображении Пушкина, наоборот, "подносят свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень". Однако, как увидим, даже эта подробность изображения английского поэта из заметки 1815 года - будет сохранена Пушкиным и найдет себе место в его "зеркальном" построении, сравнительной характеристике европейских и русских писателей.

Как уже говорилось, такое зеркальное превращение ситуации - общая черта литературного замысла "Путешествия из Москвы в Петербург", и не случайно, конечно, для пушкинского стиля, что из всей английской поэзии был выбран именно тот писатель, чья фамилия подразумевает каламбурные отношения с живым существом (воспетым еще... в басне И.А.Крылова "Лебедь, Рак и Щука"!), которое может служить эмблематическим выражением этого принципа "обратного движения"!

В дальнейшем нам станет понятно также, в чем состоит разрешение этого парадокса прямо противоположных суждений, относящихся к одному и тому же предмету - социологической характеристике английских писателей, парадокса, выразившегося в двух приведенных пассажах.




"УЗОК ИХ КРУГ..."


В "Путешествии из Москвы в Петербург" Пушкин указывает, что афористическое суждение о "дворянах, занимающихся литературой", образующее ядро этого пассажа, - принадлежит знаменитой французской писательнице Жермене де Сталь. В 1821 году была посмертно опубликована ее книга воспоминаний "Десятилетнее изгнание", где, в частности, рассказывается о ее путешествии в Россию во время ее изгнания из Франции при Наполеоне; в этой книге и находится афоризм.

И тот же самый афоризм де Сталь, правда на этот раз - без упоминания ее имени, звучит в анонимной журнальной заметке 1815 года! Читатель, правда, может указать на то, что в этой заметке фраза де Сталь (приведенная в рассуждении Пушкина в скобках по-французски) приобретает несколько иное звучание, отчасти лишающее ее афористичности, какой она обладает в устах писательницы. Она говорит, не без доли иронии, о том, что "в России НЕСКОЛЬКО ДВОРЯН занялись литературой". В заметке же из русского журнала, вопреки этому пренебрежительному указанию на небольшое количество ("quelques"), сказано: "МНОГИЕ из нынешних авторов в Англии суть богатые дворяне".

Но все дело заключается в том, что такая, и даже - еще большая, трансформация исходной фразы французской писательницы - ОБЪЕДИНЯЕТ НЕИЗВЕСТНОГО АВТОРА 1815 ГОДА С ПУШКИНЫМ. Диаметральное изменение одного лексико-семантического компонента фразы в журнальной заметке, количественного указания, служит ОБРАЗЦОМ тому радикальному зеркальному преображению фразы де Сталь (выражающему, думается, полемическое отношение Пушкина к прозвучавшему в ней пренебрежению к русской словесности), которое произойдет в ПУШКИНСКОМ тексте 1834 года!

И тоже - с помощью количественного указания на прямо противоположное: "В России... словесностию занимались БОЛЬШЕЮ ЧАСТИЮ дворяне". Заметим, что произошло это радикальное преображение - без изменения строгого смысла исходной фразы. И у Пушкина, и у де Сталь говорится о том, что литература в России - на протяжении определенного периода оставалась сугубо дворянским занятием. Но французская романистка хочет сказать, что количество этих дворян - ничтожно. Пушкин же при своей передаче ее фразы - полностью игнорирует эту количественную оценку, и оставляет только скрывающуюся под ней, затемняемую ею социологическую характеристику.

При отсутствии такого радикально-полемического преображения, смысл фразы, в передаче журналиста 1815 года, оказывается, однако, еще дальше от своего источника: он не утверждает такой исключительной особенности, что литература в Англии имеет по своему социальному составу дворянский характер, является делом - ПРАВЯЩЕГО КЛАССА. Но - лишь только то обстоятельство, что "богатых дворян" среди лиц, занимающихся литературой, - "МНОГО" (и даже не большинство).

Однако следует обратить внимание, что такая трансформация фразы тоже достигается при помощи изменения количественной характеристики на противоположную. И это средство варьирования выражения и смысла в обращении с одним и тем же источником - сближает, объединяет этого анонимного автора - с Пушкиным.




НЕ КОРЫСТИ РАДИ...


Необходимо также отметить различия контекста воспроизведения одного и того же афоризма французской писательницы. Помимо главного, сразу бросающегося в глаза - в одном случае он относится, как и у самой де Сталь, к русским писателям, в другом - почему-то к английским, - помимо этого основного различия, в 1834 году принадлежность русских писателей к дворянскому сословию служит объяснением тому, что они не могут себе позволить искать покровительства. В 1815 году речь идет о том, что это же обстоятельство в Англии - позволяет издателям наживаться за счет писателей-аристократов, которые не заботятся о гонорарах.

Но, как мы уже упоминали, это различие исчезает в пушкинском письме от 16 декабря 1836 года А.Г.Баранту, где речь, в связи с афоризмом де Сталь, идет уже не о покровительстве, а, так же как в заметке 1815 года, о гонорарах. В этой последней говорилось: "Как многие из нынешних авторов в Англии суть богатые дворяне, которые или совсем не берут платы за свои труды, или весьма нерадиво пекутся о том, то книгопродавцы имеют великие барыши". В письме Баранту (цит. русский перевод с французского подлинника):

"Литература стала у нас значительной отраслью промышленности лишь за последние двадцать лет или около того. До тех пор на нее смотрели только как на изящное аристократическое занятие. Г-жа де Сталь говорила в 1811 г.: в России несколько дворян занялись литературой.(10 лет изгнания). Никто не думал извлекать из своих произведений других выгод, КРОМЕ УСПЕХОВ В ОБЩЕСТВЕ, авторы сами поощряли их перепечатку и тщеславились этим, между тем как наши академии со спокойной совестью и ничего не опасаясь подавали пример этого правонарушения".

Самое любопытное в этом тексте то, что здесь Пушкин - отступает от своей полемики с Ж. де Сталь при цитировании ее афоризма! Словно бы французский язык, на котором написано это письмо, заставляет его - принять точку зрения французского автора.

Вслед за этим признанием того факта, что изящной словесностью в России - интересуется горстка богатых людей, в пушкинской характеристике в 1836 году появляются критические ноты и в оценке самих русских писателей прошлой эпохи - тех, кому не было нужды стремиться получить от покровителя 500 рублей или перстень с брильянтами. Они, пишет Пушкин, "не думал извлекать из своих произведений других выгод, КРОМЕ УСПЕХОВ В ОБЩЕСТВЕ". И тем самым - в его построении сразу же ВОССТАНАВЛИВАЕТСЯ та деталь характеристики английских писателей (находящихся в положении писателей-аристократов), которая присутствовала в заметке 1815 года и которую Пушкин - опустил в тексте своей рукописи книги 1834 года: ведь чем же еще диктовалось посвящение од принцу-регенту со стороны того безымянного английского стихотворца, кроме как стремлением к "УСПЕХАМ В ОБЩЕСТВЕ", к снисканию к себе расположения со стороны высшей власти и тем самым повышения своего общественного статуса.

И здесь, в письме, как и в заметке "Российского Музеума", речь идет о денежных доходах от литературе; и здесь речь идет о том, что издатели, перепечатывающие сочинения, наживаются за счет их авторов! Все это означает, что заметка 1815 года ПРИСУТСТВОВАЛА В ЛИТЕРАТУРНОМ СОЗНАНИИ ПУШКИНА. Она для Пушкина и в 1834-м, и в 1836 году - оставалась образцом, матрицей, по которой он строил свои социологические рассуждения о литературе.




ИЗ УСТ В УСТА


Как видим, речь в одном и другом случае идет об одном и том же, и это, казалось бы, позволяет с уверенностью ОТНЕСТИ АВТОРСТВО ЗАМЕТКИ 1815 ГОДА К А.С.ПУШКИНУ. Но тут-то мы и сталкиваемся с капитальным озадачивающим нас обстоятельством. Дело в том, что книга Ж. де Сталь "Десятилетнее изгнание", из которой в 1815, 1834 и 1836 гг. был заимствован афоризм... вышла в свет только после смерти писательницы, в 1821 году! Чем же объяснить этот невероятный казус?

А ничего объяснять не нужно. Казус этот... давно получил объяснение у авторитетных исследователей-пушкинистов. Дело в том, что интересующий нас афоризм - не единственное высказывание Ж. де Сталь, которое любил приводить Пушкин. Есть еще одно: "Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою". Оно было приведено, с упоминанием имени писательницы, в заметках по русской истории XVIII века которые писались Пушкиным в 1822 году. С этим высказыванием дело обстоит еще хуже, чем с предыдущим. Такого высказывания у Жермены де Сталь вообще нет! Исследователи перерыли все ее сочинения - и такой фразы не сумели найти.

Находили, правда, какие-то расплывчатые места, похожие на краткий и хлесткий пушкинский афоризм, так что, скорее всего, Пушкин сам сочинил эту фразу, сославшись на французскую писательницу, у которой можно обнаружить схожие мысли. Но такого беззастенчивого обращения с именем автора, пользующегося всеевропейской известностью, историки литературы, конечно, стерпеть не могли. Поэтому была выдвинута гипотеза (Ю.М.Лотман): этот афоризм нельзя найти в сочинениях де Сталь потому, что он был высказан ею... в устной беседе, еще во время пребывания в России в 1811 году (так указано у Пушкина в письме Баранту; в действительности она была в России в 1812-м; в 1811-м - написана ее книга "О Германии", о чем ниже). Устная же молва донесла этот афоризм до Пушкина.

Эта версия представляется правдоподобной, и еще более убедительной стала бы она в том случае, если бы после 1822 года, когда Пушкин процитировал в своей рукописи дошедший до него в устном предании афоризм де Сталь, - вышло бы какое-нибудь ее посмертное сочинение, в котором... мы могли бы прочитать тот же самый афоризм в письменной форме! Поскольку этого не произошло, то объяснение Ю.М.Лотмана остается всего лишь гипотезой.

Но ведь именно так и обстоит дело... с цитированием высказывания де Сталь в заметке 1815 года. Предположение о том, что устное предание донесло до ее автора слова писательницы о русских дворянах занимающихся литературой, не менее правдоподобно, чем предположение, высказанное относительно другого афоризма. Но в этом случае мы имеем документальное подтверждение: вышедшую в 1821 году книгу Ж. де Сталь, в которой этот афоризм записан черным по белому.




КРАСАВИЦА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ


Присутствие Жермены де Сталь, анонимное в заметке о Вальтере Скотте, становится открытым в других материалах журнала: переводе отрывка из ее книги "О Германии" (1811); сообщении о последних поездках писательницы по Европе. Вскоре мы увидим, что присутствие ее фигуры отзывается и в "Письме Руского из Англии" - и именно в том ракурсе, в каком она предстала впоследствии в произведениях Пушкина.

Можно заметить, что все случаи обращения к фигуре де Сталь в журнале образуют некую систему. Репортаж о ее поездках - напоминает о ее давнишнем приезде в Россию, во время которого родились интересующие нас суждения писательницы. А перевод отрывка из книги... может послужить намеком на объяснение той удивительной метаморфозы, в результате которой ее литературно-социологическое наблюдение оказалось перенесенным с русских писателей - на англичан. Книга "О Германии", откуда взят переведенный отрывок, была запрещена к публикации во Франции Наполеоном, увидевшим в ней враждебную себе пропаганду. И печататься стала она именно в Англии.

И если так, если действительно странная метаморфоза этой фразы объясняется судьбой книги, то это означает, с другой стороны, и то, что появление этого афоризма в журнале служит указанием на книгу, предназначено что-то в ней, в ее судьбе объяснить.

Автор заметки обращается с афоризмом Ж. де Сталь... по-хозяйски. И это именно та манера обращения с высказываниями писательницы... которую мы видим в обращении Пушкина и со словами о русских писателях-дворянах, и со словами о "самовластии" и "удавке". Пушкин, без всякого смущения, берет тексты де Сталь и от ее же собственного имени на основании этих текстов конструирует совершенно новые афоризмы!

Ведь афоризм о дворянах, занимающихся литературой, на что мы уже обращали внимание, в "зеркальном" сочинении Пушкина "Путешествие из Москвы в Петербург" претерпевает... зеркальную же, а главное - принципиальную, подчиненную задачам принципиальной полемики с его исходным автором, метаморфозу! "У нас, как заметила M-me de Staёl, - утверждает Пушкин, - словесностию занимались большею частию дворяне". И тут же - приводит ее французскую фразу, свидетельствующую о том... что она этого не говорила!

Логический смысл предложений в обоих случаях - прямо противоположный: в одном говорится, что люди, занимающиеся в России литературой, - дворяне; в другом - что среди дворян есть люди, которые занимаются литературой. И эту, полностью перевернутую по смыслу, заново сочиненную им фразу Пушкин, безо всякого колебания, тоже приписывает, переадресует де Сталь! Вот я и спрашиваю: а кто, в таком случае, написал книгу "О Германии"?

От современных исследователей-пушкинистов мы слышим суждения, наподобие: свое определение "истинного романтизма" Пушкин заимствовал из книги Ж. де Сталь, и оно навсегда стало для него руководством в его творчестве. И авторам подобных безапелляционных высказываний даже не приходит в голову мысль о необходимости подвергнуть их критической, научной проверке: может быть, наоборот, это книга де Сталь - служит развернутым выражением пушкинских представлений об "истинном романтизме" и немецкой литературе?

Цитируя вновь в письме 1836 года некогда заново сочиненный им афоризм о дворянах, Пушкин ставит "ошибочную" дату пребывания Ж. де Сталь в России, указывающую на ту же книгу, на которую в заметке 1815 года указывала "ошибочная" же переадресация того же ее афоризма от русских писателей - английским.




НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ... ХЛЕСТАКОВ


И Жермена де Сталь у Пушкина была не единственным европейским писателем, с именем которого он обходился так по-хозяйски. Еще большую вольность Пушкин допускает... да-да, с самим героем заметки 1815 года, сэром Вальтером Скоттом. Это происходит в одной из статей 1836 года. А повторяется в этой статье... во всех отношениях то же самое, что в рецензии на роман Загоскина в 1830 году. Вновь Пушкин критическим взглядом оценивает исторических романистов, на этот раз - французских, вновь вроде бы ставит им в пример Вальтера Скотта, и вновь... Вальтер Скотт оказывается тут не при чем.

Пушкин крайне негативно оценивает сцену, изображающую Мильтона в романе А.Виньи "Сен-Мар". И, как на образец, ссылается на сцену с участием Мильтона в романе В.Скотта "Вудсток". Статья существует только в черновике, в нем Пушкин оставил пробел, как полагают - чтобы потом поместить текст этой сцены (хотя этот прием встречается еще у Л.Стерна: оставить в книге ПУСТУЮ СТРАНИЦУ, чтобы читатель заполнил ее собственным воображением). Но все дело в том, что в романе В.Скотта... такой сцены нет. Ее вообще нет ни в одном вальтер-скоттовском романе. Должен признаться читателю, что для меня желание отыскать эту сцену в свое время явилось стимулом для того, чтобы прочитать все собрание сочинений В.Скотта от корки до корки! Подтверждаю то, что давно известно комментаторам Пушкина: нет, и все тут!

Можно подумать... что Пушкин, как это было и с афоризмами де Сталь, в собственном воображении начертал, досочинил за В.Скотта эту сцену; придумал ее так, как она, по его мнению, должна была происходить. Однако не так давно выяснилось, что дело обстояло еще более невероятным образом: исследователь (А.Долинин) обнаружил, что сцена, построенная по той же схеме, какую в своей статье наметил для нее Пушкин, действительно существует... в романе второстепенного английского писателя, одного из подражателей В.Скотта Горация Смита. Этот роман вышел чуть раньше, чем "Вудсток", был написан на том же историческом материале и даже некоторое время являлся его конкурентом.

Как видим, повторяется не только схема романной сцены, но и схема пушкинских рассуждений. В статье как 1830-го, так и 1836 года, Пушкин, поставив В.Скотта в пример... подменяет его второстепенным беллетристом, тогда - Загоскиным, теперь - Горацием Смитом. Исследователь, обнаруживший местонахождение указанной Пушкиным сцены, конечно, сразу же, не рассуждая, решил, что Пушкин... перепутал два этих близких по времени и теме романа.

Ну, ничего же себе! Писатель, всячески превозносимый Пушкиным, ставимый им в пример всем современным романистам, манеру которого он во всеуслышание провозгласил не-по-вто-ри-мой... и он его перепутал со второразрядным беллетристом, незадачливым подражателем! Предположить такое - означало бы утверждать, что все, сказанное Пушкиным о Вальтере Скотте, - пустые слова. К тому же мы видим, что речь здесь идет не о бессознательной ошибке памяти, а о целенаправленном, точном воспроизведении уже однажды применявшейся схемы. На это обстоятельство указанный нами исследователь внимания также не обратил.

А ведь именно тогда, когда пишется пушкинская статья "с ошибкой", имя исторического романиста М.Н.Загоскина звучит со сцены во впервые поставленной комедии Гоголя "Ревизор". Гоголевская героиня и в случае с приписанной В.Скотту сценой, как и в случае с приписанным себе Хлестаковым романом Загоскина, могла бы воскликнуть свое знаменитое: "Здесь написано, что это Г. Смита сочинение!"

Как бы то ни было, а Пушкин - вновь по-хозяйски распоряжается с текстом произведения, надписанным именем другого автора, вставляет в него сцену... которая могла бы в нем находиться, заимствованную из чужого романа... И на этот раз пушкинская шутка с чужой сценой, вставленной в роман В.Скотта, говорит не только об авторстве его произведений, но и демонстрирует, как этот вопрос мог решаться практически.

По отношению к Загоскину Пушкин, кстати, поступает точно так же... как по отношению к Ж. де Сталь и В.Скотту. Вторым историческим романом Загоскина был "Рославлев, или Русский в 1812 году". По его выходе в свет, Пушкин начинает писать... свой роман "Рославлев", от лица вымышленной героини, недовольной (подобно Пушкину в 1836 году, недовольному изображением Мильтона в романе Виньи!) тем, как известные ей события описаны у Загоскина...




И ТЫ, БРУТ!..


Но мы СИЛЬНО отвлеклись от нашего более чем скромного материала!.. Продолжим. В заметке 1815 года "бескорыстие" основной массы английских писателей-аристократов (совершенно равнодушных к ЛИТЕРАТУРНОЙ судьбе своих сочинений и заботящихся только о том... как они будут выглядеть в глазах "Принца-Регента") противопоставляется заботе В.Скотта о своих литературных гонорарах.

Однако, повторим еще раз, есть в этом, на вид прямолинейном, суждении и скрытое коварство. "Бескорыстие" это, в единственном примере, приводимом автором, выражается в том, что один из писателей не то, что не потребовал гонорара, а сам заплатил изрядную сумму за издание од... в честь принца-регента! Гонорар-то, оказывается, берется - только другим способом, нежели в денежном выражении! Литература в любом случае превращается в средство получения выгод, источник дохода.

Обе стороны антитезы корысти - бескорыстия в области литературного творчества как бы наезжают друг на друга; сочетаются - в одном и том же человеке. И примечательнее, разительнее всего то, что эта стилистическая черта автора безымянной заметки - В ТОЙ ЖЕ САМОЙ МЕРЕ ПРИСУЩА и Пушкину - автору рассуждения, встречаемому нами в "Путешествии из Москвы в Петербург".

Подчеркивая, что русские писателя - дворяне не прибегают к покровительству и денежной поддержке со стороны вышестоящих лиц, Пушкин выражает это обстоятельство таким образом, что становится ясно - происходит это не столько из-за того, что они в них НЕ НУЖДАЮТСЯ, а потому, что это - попросту НЕВОЗМОЖНО, недопустимо для них, вследствие их общественного положения: "у нас писатели НЕ МОГУТ изыскивать милостей и покровительства у людей, которых почитают себе равными".

И потому "бескорыстие" их литературного творчества - встречается в их характеристике с такой же мерой присущей этой общественной группой корысти, корыстолюбия:

"...Что же из этого следует? что нынешние писатели благороднее мыслят и чувствуют, нежели мыслил и чувствовал Ломоносов и Костров? Позвольте в том усумниться.

Нынче писатель, краснеющий при одной мысли посвятить книгу свою человеку, который выше его двумя или тремя чинами, не стыдится публично жать руку журналисту, ошельмованному в общем мнении, но который может повредить продаже книги или хвалебным объявлением заманить покупщиков...

К тому же с некоторых пор литература стала у нас ремесло выгодное, и публика в состоянии дать более денег, нежели его сиятельство такой-то или его высокопревосходительство такой-то..."

А в письме 1836 года и вовсе русским авторам приписывается тот же мотив "гонорара в другой валюте", что и в заметке двадцатилетней давности - английским: "Никто не думал извлекать из своих произведений других выгод, кроме успехов в обществе..."




"ВСЁ ПЕРЕПУТАЛОСЬ..."


Этот прием "наплыва" одного на другое, плавного, почти незаметного глазу перетекания достоинств - в недостатки, однако, в текстах, разделенных почти двумя десятилетиями, имеет разные СОДЕРЖАТЕЛЬНЫЕ мотивировки своего применения. Собственно говоря, в заметке 1815 года - вообще нет никакой мотивировки; тут мы имеем дело с классическим явлением того, что формалисты называли "обнажение приема"; а потому - возникающим ощущением абсурда, бессмыслицы построения; разрывом, а вернее - утаиванием смысловых связей. Поэтому мы и говорим о скрытом коварстве этого пассажа; о критическом яде, таящемся в том, что можно было бы счесть одобрением.

В пушкинском рассуждении 1834 года дело обстоит иначе, и именно поэтому кажется, что в нем нет такой, как в журнальной заметке, постановки под сомнение бескорыстия писателей-дворян, которое, как мы видим, находит себе восполнение лишь в пушкинском письме 1836 года. Смешение противоположных оценок здесь объясняется смешением - исторических эпох: той, когда "никто (из этих писателей-дилетантов, непрофессионалов) не думал извлекать из своих произведений (коммерческих) выгод", - и той, когда "литература стала у нас ремесло выгодное". Одно, кажется, не затрагивает другое.

И лишь в письме 1836 года со всей определенностью сказано, что эти наползающие друг на друга, смешивающиеся между собой явления - представляют собой две разные исторические эпохи (которые ведь в реальной исторической действительности - ТАК ЖЕ, КАК И В ТЕКСТЕ ПУШКИНА, имеют сквозные, расплывчатые границы; в какой-то мере - также смешиваются, наползают друг на друга; сосуществуют ОДНОВРЕМЕННО!). И если писатели не заискивают, не могут заискивать, согласно своему социальному статусу, перед покровителями-вельможами, то они вынуждены заискивать перед... новой "властью"; нуворишами; захватившими власть на литературном рынке торговцами от литературы.

Мы на каждом шагу видим, что заметка 1815 года и позднейшие пушкинские рассуждения полностью ИЗОМОРФНЫ друг другу; что все они - представляют собой набор ОДНИХ И ТЕХ ЖЕ ПОНЯТИЙНО-СМЫСЛОВЫХ ЭЛЕМЕНТОВ, избранных, дистиллированных их автором (позволю уж себе, вопреки своим благим намерениям, употребить это слово в ЕДИНСТВЕННОМ числе) для того, чтобы изобразить интересующую его общественно-литературную ситуацию, коллизию.

И только сочетание этих элементов - в каждом случае разное, порой парадоксальное до невозможности (вроде суждения о небескорыстном посвящении сочинения, высказанного по отношению к двум полярно противоположным типам писателей, богатому дворянину и находящемуся в зависимости от своего покровителя Краббу). Благодаря этой рекомбиниации исходного набора - в каждом случае вырисовываются разные АСПЕКТЫ одного и того же сложного, многомерного, вызывающего самые различные, вплоть до противоположности, оценки явления.

И если мы задумаемся над тем, что же РАЗЛИЧАЕТ эти тексты радикальным образом, что ПРИНЦИПИАЛЬНО нового внесли в изображение этой картины тексты Пушкина, известные нам под его собственным именем, - то это окажется ИСТОРИЗМ, изображение общественных явлений в их исторической и этнографической конкретности. В заметке 1815 года еще и речи не идет о том, что "бескорыстные" аристократы и коммерчески ангажированный Вальтер Скотт - представляют собой ДВЕ ЭПОХИ в истории литературы.

Равным образом, из этого текста невозможно узнать: является ли то обилие писателей - богатых дворян, о котором говорит его автор, характерной особенностью английской литературы (каковым утверждается этой явление Пушкиным - по отношению к литературе русской), или просто - любопытной, неспецифической ее особенностью.




ВААП В 1836-м


"Судьба людей повсюду та же!" - этими словами из пушкинской поэмы ("Цыганы") можно было бы объяснить то многократное преобразование картины, оставляющее ее инвариантной относительно параметра корысти-бескорыстия, - которое мы заметили с самого начала при использовании афоризма Ж. де Сталь о русских писателях.

Кстати, я только сейчас понял, осознал, что те "два десятилетия", в которые, согласно письму Пушкина 1836 года, совершился эпохальный переворот в истории русской литературы, в ее социологическом аспекте, - это именно тот срок... который отделяет заметку 1815 года от этих пушкинских рассуждений середины 30-х годов. Иными словами, указание ИМЕННО ЭТОГО СРОКА для обозначения хронологических границ перелома - является одновременно и косвенным указанием на исходную для этих пушкинских рассуждений заметку из журнала "Российский Музеум".

Или можно сказать наоборот: разделенные этим сроком сочинения, заметка, опубликованная в 1815 году, и книга и письмо Пушкина, при его жизни остававшиеся в рукописи, - знаменуют собой начало и окончание этого переворота; первая из них появилась в ознаменование - и, можем мы теперь задним числом добавить, с полным и отчетливым сознанием - того, что этот переворот начался. Вторые два - принадлежат писателю, оглядывающемуся на пройденные путь и оценивающему СВОЕ УЧАСТИЕ В ЭТОМ ПЕРЕВОРОТЕ.

Пушкин борется, так сказать, с "пережитками" предыдущей эпохи в истории русской литературы, а именно - с беспечностью писателей к вопросам АВТОРСКОГО ПРАВА. Он объясняет своему адресату, как возникла традиция "пиратских" перепечаток литературных произведений, хищения "литературной собственности" (или, как это тогда называлось, "умственного капитала") и их безнаказанности, приносящих убыток авторам. "Авторы сами поощряли их перепечатку и тщеславились этим, между тем как наши академии со спокойной совестью и ничего не опасаясь подавали пример этого правонарушения", - так описывает он картину этой неразумной беспечности. И даже зачаток, ЗАГОТОВКУ этой картины, этой детали рисуемой Пушкиным историко-литературной панорамы - мы можем найти в заметке 1815 года! Ее автор говорит, что "богатые дворяне или совсем не берут платы за свои труды, ИЛИ ВЕСЬМА НЕРАДИВО ПЕКУТСЯ О ТОМ". А значит - также смотрят сквозь пальцы на незаконное, не приносящее им дохода издание своих сочинений.

А вот вам, пожалуйста, еще один "инвариант" между заметкой 1815 года и сочинением 1834-го. В "Путешествии из Москвы в Петербург" приведенное рассуждение о писателях находится в главе "Ломоносов" и служит аргументом против отвергаемых Пушкиным обвинений Ломоносова и других писателей XVIII века в преклонении перед знатью:

"...Как бы то ни было, повторяю, что формы ничего не значат, Ломоносов и Кребб достойны уважения всех честных людей, несмотря на их смиренные посвящения, а господа NN всё-таки презрительны - не смотря на то, что в своих книжках они проповедают независимость и что они свои сочинения посвящают не доброму и умному вельможе, а какому-нибудь шельме и вралю, подобному им".

Здесь Ломоносов открыто сопоставляется Пушкиным с Краббом как фигуры писателей одного социологического типа. Но, как мы помним, апология Ломоносова проводится Пушкиным на парадоксальном, удивляющем фоне, казалось бы, полностью противоречащем этой характеристике положения писателя в русском обществе XVIII века. А именно, утверждении о том, что для ЭТОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭПОХИ - характерна, показательная фигура "богатого дворянина", не зависящего от своих покровителей.

Почему это так, почему Пушкин вновь и вновь столь беззаботно, демонстративно сталкивает парадоксальные, взаимоисключающие суждения: это вопрос СТИЛЯ книги "Путешествие из Москвы в Петурбург" ВООБЩЕ. А к этой проблеме, к изучению литературного стиля прозаическо-публицистической книги Пушкина исследователи даже еще и не приступали. Поэтому и мы - не в состоянии вот так, походя, снабдить читателя ответом на этот естественно возникающий в ходе нашего разбора вопрос. Достаточно будет и того, что мы - просто обратили внимание, зафиксировали эту вопиющую, приводящую читателя и исследователя в недоумение, но до сих пор... так и не замеченную особенность стиля пушкинской небеллетристической прозы.

Быть может, намек на ответ как раз и находится в обнаруженной нами ориентированности данного пушкинского текста, пассажа из его книги 1834 года - на журнальную заметку двадцатилетней давности. Казалось бы, фигура Крабба в его рассуждении должна показать, что в английской литературе, стадиально родственной русской этой эпохи, дело обстоит прямо противоположным образом. "В России вы не встретите ничего подобного", - так прямо и пишет Пушкин.

Однако в действительности Пушкин представляет дело совсем иным образом, чем заставляет оценивать его это поверхностное впечатление от его текста. "Patronage (покровительство) до сей поры сохраняется в обычаях английской литературы", - начинает он свой пассаж, посвященный Краббу, и это означает, что он говорит лишь ОБ ОДНОМ ИЗ ОБЫЧАЕВ, а не общем свойстве английской литературы в целом.

И дополнением к этой характеристике типа писателя, этому "литературно-социологическому портрету" - как раз и служит тот пассаж из заметки 1815 года, который посвящен нерадивым дворянам, спустя рукава занимающихся издательской судьбой своих произведений. Этот пассаж вносит в характеристику английской литературы то необходимое дополнение, благодаря которому симметрия, соответствие устанавливается не только между Ломоносовым и Краббом, представляемым ими типом писателей, - но и противоположным полюсом литературной жизни этой исторической эпохи "патронажа" и дилетантизма в Англии и России.




"И ДАЖЕ НЕ ОДНОФАМИЛЕЦ..."


Этот финальный пассаж пушкинского рассуждения обнажает еще одну антитезу, еще один идейно-смысловой водораздел, на основании которого оно, это рассуждение строится. Помимо противопоставления корысти и бескорыстия в литературных делах, речь здесь, оказывается, идет еще и о чести или бесчестии писателя. Внешнее бескорыстие литературного творчества, пренебрежение барышами может оборачиваться пресмыканием перед властью, и в то же время рачительное, хозяйственное отношение к своей литературной продукции, которое описывается в заметке 1815 года на примере Вальтера Скотта, - может выглядеть в глазах общественного мнения презренным торгашеством.

В журнальной заметке эта последняя форма поведения, писательской тактики, вроде бы, не получает никакой оценки. Однако само столкновение обманчивой видимости и скрытой сущности, которое производится благодаря коварному обличению "бескорыстного" автора од принцу-регенту, показывает, кажется, ясно, на чьей стороне автор, и какую линию поведения он готов защищать. В пушкинском письме 1836 года защита этой позиции ведется уже безо всякого коварства и лукавства, и тогда становится ясно, кто является главным ИДЕОЛОГОМ этой позиции, этой литературной тактики и главным ее партизаном.

Интересно отметить, что в рассуждении из книги 1834 года эта позиция, как будто бы... встречает, наоборот, неодобрение со стороны его автора! Он утверждает, давая свою характеристику этой позиции, освещает ее перед читателем с той стороны, что писателю приходится заискивать перед проходимцами, которые неизбежно получают влияние в условиях "торговой словесности", - так что в его изображении выходит, что лучше, чем от них, зависеть от "доброго и умного вельможи".

Однако не нужно думать, что этот пессимистический взгляд определяет существо жизненно-литературной стратегии Пушкина. Он - лишь соглашается с необходимостью УЧИТЫВАТЬ этот взгляд при проведении в жизнь этой стратегии. А все дело заключается в том, что книга, в которой это рассуждение находится, НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ Пушкину! Написана от лица человека, НЕ СОВПАДАЮЩЕГО с жизненно-биографическим обликом Пушкина, и должна была, по-видимому, быть издана АНОНИМНО (как планировались, к примеру, первоначально к выходу в свет "Повести покойного Ивана Петровича Белкина" или поэма "Домик в Коломне").

Об этом говорит первая же фраза этого сочинения: Пушкин (в 1834 году!) утверждает, что не был в Петербурге 15 лет! Это было бы так, как если бы он в 1819 году (то есть именно пятнадцать лет тому назад) уехал из столицы в ссылку... и до сих пор не вернулся! Возвращение из Москвы в Петербург, которое в действительности произошло в 1827 году, оттягивалось бы в таком случае до 1834 года... Именно таким, безнадежно, на протяжении практически всей своей жизни оторванным от центра культурной и общественной жизни России и представляет себя Пушкин в этом сочинении. От лица этого, ДРУГОГО по сравнению с ним человека, - и высказываются прозвучавшие в нем ЧУЖИЕ, не совпадающие с собственно с пушкинскими, хотя и пересекающиеся с ними, учитываемые им, мысли. В том числе - и мысли о тактике поведения писателя в условиях "торговой словесности".

Да, так вот о том "инварианте", который составляет с заметкой 1815 года глава "Ломоносов". Приурочением своего рассуждения к ЭТОМУ именно имени, имени ЛОМОНОСОВА - Пушкин предоставляет нам еще одно подтверждение тому, что его позднее сочинение восходит к заметке "Российского Музеума" 1815 года! Как, наверное, помнит читатель, в N 3 этого журнала, там, где помещена интересующая нас заметка о Вальтере Скотте, напечатаны также два стихотворения Пушкина. Одно из них - послание, адресованное брату лицейского товарища Пушкина, однофамильцу великого поэта и ученого Н.Г.Ломоносову! Как сообщает "Путеводитель по Пушкину", "повод написания ему стихотворения Пушкина (по рукописной традиции называющегося "Путешественнику") - неизвестен". Однако в строках этого посвящения последовательно проводится метафора:

И ты, любезный друг, оставил
Надежну пристань тишины,
Челнок свой весело направил
По влаге бурной глубины...

Имеется в виду странствование по волнам житейского моря. Но нас интересует слово, ради которого, как мы подозреваем, эта аллегорическая картина и появилась: "челнок". Она предвещает будущее арзамасское прозвище "Очарованный Челн" П.И.Полетики - одного из участников путешествия в Шотландию, описываемого на страницах соседнего со стихотворением Пушкина "Письма Руского из Англии", тоже, как и заметка, содержащего пассаж, посвященный Вальтеру Скотту...




"БОБ САУТИ, ПОЭТ-ЛАУРЕАТ!"


Английский поэт-аристократ... "продает вдохновенье" (сочиняет оду верховному правителю, заместителю короля); В.Скотт - всего лишь навсего... "продает рукопись". Категории "корысти" и "бескорыстия" в заметке 1815 года, как мы сказали, неожиданно переворачиваются, меняются местами друг с другом! Но самое интересное, и мы об этом тоже вскользь уже упомянули, это то, что в этих строках уже сформулирована антитеза, которая будет заканчивать вступление к отдельному изданию первой главы романа "Евгений Онегин" - стихотворение "Разговор книгопродавца с поэтом".

Не знаю, кто был на самом деле тем безымянным поэтом, выкладывавшим свои кровные денежки за возможность прилюдно воспеть принца-регента. Но при упоминании од, посвященных верховному правителю Англии, в 1815 году невозможно было не вспомнить совершенно конкретное историческое лицо. В 1813 году видный английский поэт, представитель "Озерной школы", Роберт Саути получил почетное звание Поэта-лауреата. Это было звание придворного поэта, утверждавшегося монархом и который был традиционно обязан откликаться памятными стихами на события в жизни королевской семьи и государства.

И эта фигура, вообще не названная, но легко угадываемая за словами заметки 1815 года об английском поэте, за свои деньги печатающем оду принцу-регенту... тоже отразится в пушкинском рассуждении 1834 года! Там появляется уже совершенно определенная фигура английского поэта, названного по имени, - Джордж Крабб. Этот выбор для иллюстрации института "патронажа" мог быть подсказан Пушкину заметкой двадцатилетней давности: ведь Крабб был близок к тем самым поэтам "Озерной школы", в круг которых входил поэт-лауреат Саути.

Одновременно с этим, в той же главе сочинения 1834 года говорится о русских поэтах прошлого столетия, точно так же подвизавшихся при дворе и сочинявших похвальные оды и царским особам, и своим покровителям. Но эти их действия Пушкиным в "Путешествии из Москвы в Петербург" полностью оправдываются: как этикетные, как продиктованные обычаями времени. Эти действия, подчеркивает Пушкин, нисколько не сказывались, например, на чувстве независимости и собственного достоинства Ломоносова. Сам Пушкин посвятил точно такие же приветственные стихи императору Николаю, взошедшему на русский престол и разгромившему движение "декабризма". А потом - вовсе получил должность, равноценную должности Роберта Саути: должность придворного историографа.

Как видим, категория "чести и бесчестности" - и здесь вторгается в построение картины исторических событий, диктует СВОЮ систему оценок, дополнительную, корректирующую по отношению к прямолинейно-пропагандистской: ах, мол, ты продаешь свое вдохновение правящей власти (а не мне, Фаддею Булгарину, или, допустим, совсем наоборот, - Виссариону Белинскому)! Можно, оказывается, быть придворным историографом и реализовать эту должность в написании балансирующей на грани крамолы "Истории Пугачевского бунта" или вовсе уж "крамольной", беспощадной по отношению к русскому самодержавию "Истории Петра": если самодержавие действительно намерено служить России, то такая "крамола", беспощадная и откровенная критика - ей только на пользу.

Тем самым, задним числом Пушкиным оправдывается и не названный по имени в заметке 1815 года Р.Саути. Казалось бы, это свидетельствует о противоположности ценностных критериев автора заметки и автора "Путешествия из Москвы в Петербург". Но на самом деле противоречие между осуждением автора похвальной оды в заметке 1815 года и негласным "оправданием" его в сочинении 1834-го... отражает пушкинскую систему оценок. Это полностью соответствует тому, что мы знаем об отношении к этому поэту из напрямую адресованных ему поступков и высказываний Пушкина.

Хочу сказать, что здесь я вновь с благодарностью обращаюсь к информации, которую можно почерпнуть по этому вопросу в "Пушкинской энциклопедии" на сайте петербургского Института русской литературы (Пушкинского Дома). Из этого же подробного досье прежде были заимствованы мной сведения об упоминании в произведениях Пушкина В.Скотта и Ж. де Сталь.

В 1830-е годы Пушкин переводил и обрабатывал по-русски отрывки из поэм Саути "Медок" и "Родрик". В 1830 году, в пору ожесточенной литературной полемики Пушкин набрасывает ответ своим противникам - "Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений", которому предпосылает эпиграф, из полемического письма Саути против главного его обвинителя в сервилизме - Байрона. В 1836 году в одной из статей "Современника" Пушкин применил к французской "неистовой" романтической литературе определение "сатаническая", которое Саути употребил в предисловии к своей поэме "Видение суда", говоря о Байроне и его подражателях.

А в самом конце своей жизни Пушкин создал статью-мистификацию "Последний из свойственников Иоанны д'Арк", представляющую собой перевод несуществующего опровержения поэмы Вольтера "Орлеанская девственница", сделанного будто бы вымышленным потомком французской героини. В этом сочинении у Пушкина и заходит речь о том обстоятельстве биографии английского поэта, которое было затронуто в заметке "Российского Музеума".

Пушкин противопоставляет "Орлеанской девственнице" Вольтера поэму Саути "Жанна д"Арк" (1796), называет ее "подвигом честного человека", но отмечает при этом, что она была написана в годы "ЕЩЕ НЕКУПЛЕННОГО ВДОХНОВЕНИЯ". Упоминание о "продажности" Саути - повторяет обвинения Байрона и других идеологических и политических противников "поэта-лауреата".




PRO DOMO SUA


Читатель может по поводу этой пушкинской статьи-памфлета задать мне ехидный, коварный вопрос: ранее я свойственное в некоторых случаях Пушкину ХОЗЯЙСКОЕ обращение с литературными именами, такими как Жермена де Сталь или Вальтер Скотт, выставил как критерий возможности, вероятности того, что Пушкин - поучаствовал в их собственном литературном творчестве; в создании корпуса произведений, которые до сих пор неоспоримо считаются принадлежащими таким авторам.

Но вот в памфлете 1836 года Пушкин, ни много ним мало, СОЧИНЯЕТ ПИСЬМО, ПРИНАДЛЕЖАЩЕЕ БУДТО БЫ САМОМУ ВОЛЬТЕРУ!!! Так что же, спросят меня, это значит, что среди сочинений Вольтера мы можем надеяться найти... принадлежащие перу Пушкина!

Читатель напрасно заранее иронизирует над кажущейся абсурдностью этого заключения. В жизни бывают всякие заковыристые обстоятельства, которые никогда не предусмотришь абстрактными представлениями. Вольтер сочинял свои произведения, когда Пушкина еще на свете не было? Да? А как быть с теми его произведениями, о которых мир узнал (допустим) только в самые последние годы жизни и творчества нашего великого поэта (и не менее великого, величайшего мистификатора всех времен и народов)?

Лучше бы, вместо того, чтобы смеяться нелепости дистиллированного из самого невероятного хаоса действительной жизни умозрительного заключения, подивиться бы самому этому обстоятельству: на пороге жизни Пушкину вдруг вздумалось сочинить письмо, которое должно было всю читательскую публику уверить в его принадлежности... Вольтеру; в том, что написано оно во вполне определенных и безупречно документированных обстоятельствах его жизни! Лиха беда начало; сказал "А", говори "Б" (то есть "В", "V"). А что, если это "Б" - и в самом деле БЫЛО СКАЗАНО, и мы до сих пор, в простоте своей, считаем, что это общеизвестное, общедоступное "Б" - принадлежит "В", а на самом деле принадлежит оно - вовсе даже "П", или, в крайнем случае, "Р"?!...

Но я сейчас указываю на этот мистифицированный, отчужденный от реальной личности Пушкина характер памфлета для того, чтобы провести аналогию между содержащей в ней оценкой литературно-общественной физиономии Саути и тем, что сказано о современных русских писателях в книге о "Путешествии из Москвы в Петербург".

Слова о "купленном вдохновении" придворного английского поэта - ТАКЖЕ НЕ ПРИНАДЛЕЖАТ ПУШКИНУ. А произнесены она от лица некоего английского журналиста, который и опубликовал эту забавную полемику с Вольтером отдаленного потомка осмеянной им в своей поэме французской героини - Жанны д'Арк. И содержат они расхожую оценку Саути, которой, под страхом остракизма, ОБЯЗАН БЫЛ придерживаться каждый "свободомыслящий" европеец-литератор.

Такую же критику власти, которую приобретает над общественным сознанием пропаганда кучки литераторов, можно встретить в черновой редакции пушкинской книги 1834 года. Вновь звучит она и в стихотворении 1836 года "Из Пидемонти", и, как видим, в этой статье-мистификации. Таким образом, уничижительный оборот этот характеризует не столько реального героя статьи, сколько - ее... вымышленного автора; типаж современной Пушкину идеологической жизни.




АЛХИМИЯ ГЯУРА


Таким образом, в заметке 1815 года, если в ней действительно подразумевается Саути, рядом с ним и В.Скоттом появляется фигура литературного соперника последнего, Байрона. Байрон посвятил немало усилий в своей поэзии сатирическому высмеиванию ненавидимого им по политическим мотивам поэта-лауреата Саути и борьбе с ним.

Ранее уже упоминалось, что эта пара - Байрон и Вальтер Скотт, - это литературное сопоставление, складывается и в более поздних заметках Пушкина. А выражается это сопоставление, между прочим, при помощи игры слов. В 1827 году в заметке о драмах Байрона английский поэт у Пушкина оказывается, по сути дела, таким же "учеником чародея" по отношению к Гете, каким три года спустя в рецензии на роман Загоскина В.Скотт окажется... по отношению к собственным романам. Пушкин припоминает в этом последнем случае легендарную историю о незадачливом ученике средневекового алхимика Агриппы Неттесгеймского. А заметка о драмах Байрона обрывается на фразе о героях его поэм:

"Он создал себя вторично, то под чалмою ренегата, то в плаще корсара, то гяуром, издыхающим под схимиею, то странствующим посреди <...>"

Пушкин употребляет искаженную форму слова "схима", степень монашеского пострига. Слово "схимия", получившееся в пушкинском написании, оказывается... включающим в себя то же название научной дисциплины, которое подразумевает сравнение, употребленное в отношении романиста!

Отдельная публикация о Байроне есть в "Российском Музеуме" 1815 года. Она посвящена последней из вышедших его поэм - поэме "Корсар" и содержит перевод отрывков из нее, сопровождаемый вступительным словом. На этот раз все наоборот: уже прямое рассуждение о Байроне содержит в себе намеки, подразумевающие Вальтера Скотта. И намеки эти имеют ту же самую форму, что и намек на В.Скотта у Пушкина в 1827 году: форму игры слов. Приведу текст этой вступительной заметки целиком.




"МОРСКОЙ РАЗБОЙНИК"

"Лорд Бирон есть один из нынешних славных Поэтов Английских. Перед нами лежат четыре Поэмы его сочинения, изданные в продолжении двух или трех лет, а именно: Childe harold's pilgrimage, giaour и Абаидская невеста, стихотворные повести, где описываются Восточные нравы, и наконец теперешняя Поэма, за несколько месяцев пред сим изданная, и, по мнению Английских критиков, доказывающая быстрые успехи автора в искусстве слога, и того вкуса, до которого редко, или постепенно достигают и самые великие гении. Сначала лорд Бирон был предметом жестокого нападения со стороны Великобританских журналистов. Благородный Лорд сперва рассердился; но видя, что гнев его не усмиряет издателей Ревиверсов (Английский литтературный Журнал.), он принял гораздо рассудительнейшее намерение вычищать свои произведения, и силою дарования обезоружить своих критиков. Он стал наряду хороших Поэтов. Стихотворение сладкозвучное, слог возвышенный, красивый, цветущий пиитической живописью, но изредка испорченный концетами, набором обветшалых слов и употреблением оборотов, заимствованных из старинного языка; чувствительность живая, нежная, сообщительная, но своенравная и упорная против мнений общепринятых; великое богатство оригинальных замечаний на местные нравы, не много изобретательности в плане, но несколько характеров удачно изображенных: таковы светлые и темные стороны Биронова таланта." (Российский Музеум, 1815, N 1. С.37-38.)

Далее следует краткий пересказ содержания поэмы "Корсар" и прозаический перевод отрывков.




АНГЛИЙСКИЕ БАРДЫ И ШОТЛАНДСКИЕ ОБОЗРЕВАТЕЛИ


Словесная игра начинается с национальных различий: глубокая мысль автора заметки, ведь это именно с точки зрения носителя другого языка чужое слово предстает как бессмысленный набор звуков и букв. При упоминаниях Байрона в русской печати 1820-х - 1830-х годов он иногда именовался "шотландским бардом" (Байрон происходил по матери из шотландского рода) - и это вызывает у нас, современных читателей, путаницу. Нам первым делом приходит в голову, что речь идет о "шотландском чародее", Вальтере Скотте!

"Обман" читателей в заметке 1815 года производится прямо противоположным образом. Первые поэтические опыты Байрона были встречены негативной критикой в авторитетном журнале "Эдинбургское обозрение". Эдинбург - столица Шотландии, но автор заметки незаметным образом... переносит его в Англию! Сначала он применяет к нему определение, общее для двух этих стран, говоря о "жестоком нападении со стороны Великобританских журналистов". Но потом называет "Эдинбургское обозрение"... и вовсе "Английский литтературный Журнал"! Оригинальное название его полностью не называется, и таким образом, шутка журналиста имеет своей целью ввести по-настоящему в заблуждение несведущего в подобных реалиях западноевропейской культурной жизни русского читателя.

Конечно, может закрасться подозрение, что и сам автор заметки не очень-то хорошо был осведомлен в этом предмете. Но в том-то все и дело, что все совершенные им мнимые "ляпсусы" свидетельствуют как раз о прямо противоположном: что он был не просто, что называется, "подкованным" человеком, а имел знания о современной ему английской литературе - прямо-таки сверхъестественные, такие, которыми обладал в то время, наверное, далеко не каждый хорошо образованный англичанин!

Английский поэт Байрон превращается в русской прессе в "шотландского барда", а журнал, выходящий в столице Шотландии, - становится "английским". Словно бы под видом литературных отношений инсценируется былая национальная и государственная вражда этих двух стран (что, кстати, станет одним из главных предметов... исторической романистики В.Скотта!); завоевание одним государством другого... Апологетическая сатира Байрона, которой с успехом завершилось его противостояние натиску критики, в своем заглавии имело в виду именно эту воображаемую ситуацию. Она называлась: "Английские барды и шотландские обозреватели" (1809).

И вновь невозможно не припомнить в этой связи пушкинский роман "Евгений Онегин": его первая глава совершенно откровенно и отчетливо строится на мотивах военного сражения как образа литературной жизни, она пронизана военными мотивами, мотивами... "брани".




ЗЛЫЕ РЕВИВЕРСЫ


Автор заметки, прикинувшийся простаком, эту сатиру Байрона, скорее всего, знал. Об этом говорит не только возможное обыгрывание ее заглавных мотивов. В заметке появляется странное, "заумное" (если воспользоваться термином футуризма, которые появится сто лет спустя) слово: "Ревиверсы". В скобках к нему автор дает понять, что это - название журнала. Но это вовсе не так. Журнал по-английски назывался "Edinburgh Review" - "...обозрение". А автор заметки называет совсем другое слово, "Reviewers" - "обозреватели". То самое слово, которое образует название байроновской сатиры 1809 года: "...и шотландские обозреватели"! То есть называет журнал так, как назвал его в ответной полемике сам Байрон; говорит от имени, устами "шотландского поэта"!

Вкратце, без обременительных подробностей, абсолютно несведущему читателю "Российского Музеума" преподается целая глава из истории английской литературы! Кто же этот чародей, который был способен у нас на такую фантастическую сжатость в подаче информации?!..

О том, что публикации в журнале 1815 года о двух выдающихся английских поэтах - соотносятся, принадлежат одному автору, говорит и то, что Байрон и Вальтер Скотт в них оцениваются по одному и тому же параметру: как бы вступают между собой в соревнование. В предвидении появления исторической романистики В.Скотта (или с точным знанием о том), он, как нам известно, в "Письме Руского из Англии" характеризуется как изобретательный рассказчик. Байрон - совсем наоборот, он, по мнению автора заметке о поэме "Корсар", имеет "не много изобретательности в плане".

Вступительная эта заметка, по мере приближения к своему концу, так стремительно набирает обороты, проявляет такую мощь словесной характеристики, - что сомневаться в ее авторстве любому здравомыслящему и мало-мальски знакомому с русской литературой первой трети XIX века читателю - кажется, невозможно! Но автору этих строк нет даже необходимости ссылаться на безошибочность интуиции: он просто изнемогает под бременем аргументов, которые предоставляют ему эти публикации 1815 года и которые он, бедный автор этой статьи, уже просто устал вам, дорогие читатели, излагать. Ну, ничего, уже немного осталось... до конца первой части.

Не только энергетика - но и элементарный словесный состав заключительных фраз заметки о Байроне напоминают окончание пушкинской заметки о драмах Байрона 1827 года. Заметка эта заканчивается перечнем героев байроновских поэм, который я уже приводил немного выше в параграфе о "Схимии гяура". Точно так же в заметке 1815 года последнее, что ее автор говорит о свойствах "Биронова таланта" - это "несколько характеров удачно изображенных". В 1827 году Пушкин словно бы вспоминает об этом окончании, и упомянутые вкупе характеры эти - теперь им по отдельности перечисляются.

Вспомним, что игра слов у Пушкина в 1827 году ("схимия" - вместо "схима") была связана с героем поэмы Байрона, давшим ей и название: "Гяур". При этом грамматическая форма греческого слова - названия атрибута этого персонажа искажалась. Забавное искажение иностранных слов, и тоже - при перечислении названий байроновских поэм, происходило и в заметке 1815 года. Там, как можно было заметить, неправильно напечатано название поэмы "Абидосская невеста" - вместо этого: какая-то "Абаидская невеста" получилась!

Спрашивается: невольный ли это ляпсус журналиста, или эту трансформацию заглавия в его передаче можно как-то истолковать; она несет какую-то смысловую, информативную нагрузку? И это действительно так, и информация эта особенно явственно показывается наружу - при сопоставлении ее с "байроновской" заметкой Пушкина 1827 года.

Эта выходка - передает эстафету игры от одной заметки к другой. И именно... с помощью тех самых, объединяющих эти неправильные слова, букв: "И Я" - выражающих ТУ ЖЕ САМУЮ ИДЕЮ СОАВТОРСТВА, которая в "Письме..." из вскоре появившегося, третьего номера того же журнала выражается... НЕПРАВИЛЬНО НАПИСАННЫМ английским словом "co-act"!!! Чего ж вам боле?...

А сама игра происходит... с тем же самым словом "гяур", то есть "giaour": словом с теми же самыми двумя буквами в середине, что и в СОСЕДНЕМ слове "Абаидская", только переданными латиницей и - в обратном, зеркальном порядке, передавая идею "ДВОЙНИКА", "двойников", пронизывающую рассматриваемые нами материалы журнала.

В перечне названий поэм, к тому же, мы видим это название написанным неправильно: с маленькой буквы и без выделения курсивом (что в те времена заменяло кавычки). Получается - упоминание не названия поэмы, а ее персонажа, гяура! Точно так же, как в заметке 1827 года, где упоминается не заглавие, а персонаж ("гяур, издыхающий под схимиею...").

Скажем, наконец, прямо и откровенно: все данные говорят о том, что весь этот небольшой, но чрезвычайно емкий, содержательный комплекс материалов о Байроне и Вальтере Скотте в "Российском Музеуме" 1815 года был создан юношей Пушкиным, которому современная английская литература была известна как свои пять пальцев, и может быть... частично даже еще до своего возникновения!..




СЕМЕЙСТВО ПОЛЕТИКИ


С помощью словесной, буквенной игры строится и система литературных намеков в "Письме Руского из Англии". И здесь эта система тоже позволяет догадываться об авторе.

В "Письме..." мы тоже находим примеры искаженного написания английских слов, и тоже приходим к выводу, что искажение это не случайное, а целенаправленное. Именно так было со словом "coach", которое превратилось в "coact". Теперь, после того, как выяснилась цель этого искажения, - можно добавить, что дальше это слово, означающее почтовую карету, повторяется... в правильной русской транскрипции! Автор рассказывает об окончании путешествия Полетики и Северина в дилижансе:

"В маленьком городе Дунбаре, у берега моря, мы простились с нашим кОЧЕМ и с нашими спутниками..."

Вот другой случай. Описывая Эдинбург, автор "Письма..." передает слово "дворец", house - в написании houre ("Дворец Holyrood-houre"). Это слово почти совпадает по написанию со словом "hour", час. Мнимый характер этой "опечатки" тоже подчеркнут, и еще более изящным, изощренным способом, чем в предыдущем случае. В "Российском Музеуме" опубликованы два сочинения родственниц одного из шотландских путешественников. Это "Открытие острова и правды" Марьи Полетики (N 8) и "О мудрецах, мечтавших о счастии" Анастасии Полетики (N 10-11). Оба сочинения имеют подзаголовок, содержащий... то же самое, "искаженное" слово из "Письма Руского...", только во французском варианте: "Из Philosophie du bonheure".

Смысл этой "опечатки", во всей его ошеломляющей полноте, выясняется в одном из предшествующих эпизодов, - и том самом, о пересечении границы Англии и Шотландии, где появляется слово "Коч". Оно появляется в конце эпизода - а в начале его тот же самый кучер появляется в сопровождении своего помощника, напарника:

"В 5 часов утра кучер на козлах, СТРАЖ трубит, пассажиры сходятся, садятся - и мы скачем. Бервиль последний город в Англии..."

Кстати сказать, следующая фраза этого поистине ключевого фрагмента... открывает нам тайну "Письма..."! Из нее прямо явствует, что автор его - не принадлежит к числу путешественников, никогда не видел Шотландии своими глазами:

"...Мы в Шотландии, и воображение мое побуждает заметить перемены в цвете земли, строений; и в самом деле есть разница".

Итак, путешествие истинного автора "Письма..." совершается... в воображении! Прием, кстати заметить, характерный для иронического повествования сентименталистской литературы путешествий (можно путешествовать, не выходя из своей комнаты, по Невскому проспекту и т.д.).




"БРАЗДЫ ПУШИСТЫЕ ВЗРЫВАЯ..."


Можно заметить, что "страж" этот по смыслу как раз и связан с той мнимой "опечаткой", которая "дворец" превратила в "час". Ведь другое название "стража" по-русски будет образовано от того же корня: "часовой". Эта лексическая игра и подсказала нам, что именно в этом эпизоде, эпизоде со "стражем", следует искать разгадку очередного искажения английского слова.

Мы увидим иллюстрацию к этому эпизоду отправления дилижанса, ни много, ни мало... на рисунке в пушкинском черновике 1819 года. Здесь мы встречаем поясное изображение человека, также трубящего в почтовый рожок. И там, и здесь "страж", трубящий в рожок, - это, по-видимому, просто-напросто почтальон, или помощник кучера, форейтор. Но почему в очерке 1815 года он получает такое необычное название?

И ответ - снова появится на будущем пушкинском рисунке. Ведь в рожок у него трубит (по догадке А.Ю.Чернова) человек... с чертами лица Александра I. И не без смысла, конечно: царь - "кучер", он держит в руках "бразды правления". Одновременно (по убедительному истолкованию исследователей) здесь Пушкиным высмеивается склонность царя, вместо того, чтобы управлять собственной страной, - разъезжать по Европе с дипломатическими визитами.

Склонность эта проявилась уже к интересующему нас 1815 году. Царь никак не хотел возвращаться домой из завоеванного Парижа. Так что появление его атрибута с будущего пушкинского рисунка в "Письме..." - исторически оправданно. А для того, чтобы убедиться в том, что этот атрибут и в данном случае относится к тому же историческому лицу, и для того, чтобы понять, почему император Александр в дополнение к нему получает еще и наименование "страж", - нужно прочитать описание того самого злополучного дворца в Эдинбурге:

"Дворец Holyrood-houre не важен, но любопытен по историческим воспоминаниям. Тут нам показывают комнату и место, где был убит Риццио. Старуха заставила нас усмотреть на полу пятна крови, уверяя, что их вывести до сих пор не могут, и рассердилась, когда мы усмехнулись над ее притворным суеверием. Миниатюрный портрет Марии Стюарт заставляет забывать все преступления сей нещастной Королевы: лицо ангельское!"

Нужно обратить внимание на последний эпитет: он также связывает фрагмент с эпизодом о трубящем страже в его пушкинской перспективе: Александр I на рисунке 1819 года также изображен в виде ангела, с ангельскими крылышками (каким он предстанет полтора десятилетия спустя и на колонне его имени!).

Конечно, эпитет "страж", который получает Александр I в "Письме..." 1815 года, имеет напрашивающееся объяснение. Император - вдохновитель "Священного союза", системы охранения существующих политических режимов в Европе. Но одновременно, в контексте всего повествования этого очерка, слово "страж" по отношению к нему приобретает и другое... прямо противоположное значение!

Вспомним афоризм, приписанный Пушкиным Ж. де Сталь, о "своевластии, ограниченном удавкой". Орудие убийства указывает, что афоризм этот относится в первую очередь к событию убийства Павла I в марте 1801 года в Михайловском дворце. В результате его сын Александр раньше времени взошел на престол. В "Письме..." рассказывается аналогичный эпизод: убийство в королевском дворце. На этот раз - убит секретарь, возлюбленный шотландской королевы; так что к ее преступлениям, о которых здесь говорится, этот эпизод никакого отношения не имеет, наоборот!

Не цареубийство - но почти; цареубийством - будет казнь самой Марии Стюарт. И ее история... станет сюжетом одного из будущих романов Вальтера Скотта - "Аббат"!

В этом - причина, почему в обоих эпизодах на заднем плане маячит часовой. Часовой, "страж" - не выполнил своей функции, не предупредил преступления. Именно эта коллизия отразится и в поэзии Пушкина.

Молчит неверный ЧАСОВОЙ,

- будет сказано в том же 1819 году об убийстве Павла I в оде "Вольность". И именно Александр, наследник, оказался таким "часовым", не выполнил своего сыновнего долга, молча допустил, чтобы заговорщики убили его отца.

В напоминание об этом трагическом событии, трубящий почтальон, в облике которого у Пушкина предстанет царь Александр, и называется "стражем". Как и у шотландской королевы, у него лицо - "ангельское", "заставляющее забыть его преступление"...




SUGGESTIONS, CONCEPTIONS


Еще одно слово связывает "Письмо Руского из Англии" со вступительной заметкой к переводу отрывка из поэмы Байрона, и их оба - с высказываниями Пушкина. Говоря о шотландской школе философов-моралистов, автор письма упоминает их характерную терминологию:

"Но люди везде не без слабостей: здешние Философы, объявив войну так называемой идеальной теории, которая определяет, что чувствования наши возраждаются посредством влияния внешних предметов на органы чувств, решились не употреблять слово ИДЕЯ, потому что ИДЕЯ значит ОБРАЗ, и вместо оных употребляют два других: SUGGESTIONS, CONCEPTIONS, которые, кажется мне, нимало не яснее; а на этот счет написаны томы".

Английское слово "conceptions" и отсылает к заметке о Байроне. Оно повторяется в ней, и тоже - как термин, только по-итальянски и в отношении к поэзии:

"Стихотворение сладкозвучное, слог возвышенный, красивый, цветущий пиитической живописью, но изредка испорченный КОНЦЕТТАМИ, набором обветшалых слов и употреблением оборотов, заимствованных из старинного языка".

Язвительнейшая ирония этого пассажа заключается в том, что поэт, в это время становящийся в авангарде европейской поэзии... приравнивается к отечественным "архаистам", которые оценивались их литературными противниками по тем же параметрам и точно так же отрицательно! Фигура Байрона рассматривается сквозь призму современной литературной ситуации в России. И язвительность эта, между прочим, была обращена против той именно литературной партии "карамзинистов", которая считала "Российский Музеум" своим союзником: ведь именно обогащение поэтической речи языковым опытом "архаистов" - окажется будущим русской поэзии, и осуществлено это будущее было Пушкиным.

И та же самая парадоксальность прослеживается в отношении "концетти" - изощренной поэтической образности, но на этот раз... в суждениях Пушкина. С одной стороны, в письме П.А.Вяземскому 4 ноября 1823 года Пушкин в отношении к этому явлению поэтической речи занимает ту же позицию, что и автор вступительной заметки 1815 года. Говоря об А.Шенье, он приветствует его "освобожденность от италианских concetti, и от французских Антиthèses". И вновь, задним числом, Байрон в этом отношении оказывается "архаистом", поскольку, согласно пушкинскому суждению, такая освобожденность - путь к романтизму, которого в А.Шенье, несмотря на его свободу, "нет еще ни капли". А слог Байрона (согласно анониму 1815 года) "изредка испорчен концеттами"!

Автор "Российского Музеума" кажется единомышленником Пушкина в его стилистическом стремлении к романтизму. Однако отношение Пушкина к изощренной поэтической образности, обозначаемой этим термином, далеко не так однозначно, как кажется. И он может становиться... единомышленником Байрона с его "испорченным слогом". В заметке 1830 года "О "Ромео и Джюльете" Шекспира" он уже выскажет прямо противоположное отношение к этому стилистическому явлению! В трагедии Шекспира, пишет он,

"отразилась Италия, современная поэту, с ее климатом, страстями, праздниками, негой, сонетами, с ее роскошным языком, исполненным блеска и concetti".

Одно и то же поэтическое явление, стало быть, может существовать и в своем выхолощенном, и в "роскошном" состоянии. Отсюда - и противоположность оценок. И надо же: именно такое искусство выхолощенного изощренного остроумия речи становится предметом высмеивания в одном из персонажей Вальтера Скотта, и тоже - в романе из времен королев Елизаветы Английской и Марии Шотландской. Более того, этот роман, "Монастырь", является первой частью романной дилогии В.Скотта, вторую часть которой составит "Аббат". Словом, автор публикаций "Российского Музеума" точно знал, какие романы В.Скотт напишет пять лет спустя!

И вновь в журнале 1815 года прослеживается параллель между ним и Байроном. Сказанное об употреблении Байроном "набора обветшалых слов" и "оборотов, заимствованных из старинного языка" - относится и к языку романов В.Скотта, причем здесь этот прием у него становится принципиальным, теоретически обоснованным в предисловиях.




ПО ЭДИМБУРГСКОЙ ДОРОГЕ


Игра со словами в "Письме Руского из Англии" позволяет объяснить еще одну загадку, которая относится к главным литературным событиям того времени. Мы только что видели, что в "Письме..." речь заходит о знаменитой школе шотландских философов-моралистов. Ей посвящен самый конец письма, перед финальным пассажем о встрече с Вальтером Скоттом. И это описание из всеми позабытого очерка не обошлось без последствий для русской литературы самого высокого уровня!

В N 12 "Российского Музеума" впервые был опубликован без подписи очерк "Нечто о морали, основанной на Философии и религии"; несколько лет спустя он был включен в первый том "Опытов в стихах и прозе" К.Н.Батюшкова. Заключительный пассаж его пронизан световыми мотивами, которые затем разрешаются символом "маяка":

"С зарею наступающего мира, которого мы видим сладостное мерцание на горизонте политическом, просвещение сделает новые шаги в отечестве нашем..."

О причинах появления этих мотивов в таких количествах можно догадываться. Более подробно свои догадки мы выскажем в другой нашей работе, здесь же обратим внимание только на одно обстоятельство.

В то же время, осенью 1815 года Батюшковым создается и очерк "Нечто о поэте и поэзии". Восхищение автора в нем вызывает фрагмент из поэмы М.В.Ломоносова "Петр Великий", с описанием полярной ночи и не заходящего за горизонт солнца. А дальнейшая часть заключительного фрагмента очерка "Нечто о морали..." представляет собой прозаическую вариацию знаменитых поэтических пророчеств Ломоносова о "собственных Платонах и быстрых разумом Невтонах".

И здесь, в частности, говорится:

"...у нас, быть может, родятся философы, политики и моралисты и, подобно светильникам эдимбургским, долгом поставят основать учение на истинах Евангелия, кротких, постоянных, незыблемых..."

Один "ломоносовский" мотив контаминируется с другим. Почему Ломоносов? Как мы помним, фигура однофамильца Ломоносова, адресата послания Пушкина в N 3 журнала, обыгрывалась, опосредованно, в заметке о Вальтере Скотте. И этот "ломоносовский" финальный пассаж очерка Батюшкова... тоже находится в связи с материалом N 3, только не с заметкой, а с находящимся с ней в неразрывном единстве "Письме Руского из Англии"!

Исследователей батюшковского очерка давно привлекало в процитированных словах загадочное выражение: "светильники эдимбургские". Оно тем более подчеркнуто, что образует фокус тех световых мотивов, которыми начинается фрагмент. Оно в его пределах как бы действительной является источником света - "светильником", маяком - бросающим отсветы на его границы, как на экран. Было выдвинуто предположение, что здесь имеется в виду... группа шведских писателей-романтиков, издававших в первой половине 1810-х годов журнал под названием "Светоч". Довольно экзотический, надо признать, ориентир для грядущих судеб всей русской культуры! Но главное: почему же эти шведские романтики названы... "ЭДИМБУРГСКИМИ"?!

Разгадку этого таинственного выражения и дает "Письмо Руского из Англии", расположенное на противоположном краю журнальных номеров 1815 года. Оно тоже представляет собой... светильник, источник света, по отношению к которому очерк Батюшкова - является проекцией изображения на экран! "Светильники эдимбургские" - "философы, политики и моралисты... основавшие учение на истинах Евангелия", - это вовсе не экзотическая шведская литературная группка "Светоч". Это не кто иные, как знаменитая на весь мир шотландская философская школа, та самая, краткая характеристика которой дается в финале же "Письма Руского из Англии". И удостоверением этому в текстах двух очерков - как раз и служит название "ЭДИМБУРГСКИЕ".

В таком написании название шотландской столицы существует ВО ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ. Однако: вспомним, что Дашков в письме Вяземскому называет номинального автора "Письма...", Северина - МИЛОРДОМ; то есть: англоманом. Путешествуя по Англии и Шотландии, они с Полетикой, думается, свободно владеют английским языком и им нет необходимости прибегать для передачи географического названия - к посредничеству французского! Да так, собственно, в тексте этого очерка и происходит. За одним-единственным исключением.

При описании шотландской столицы, в которую прибыли путешественники, она повсюду называется, как и положено - Эдинбург:

"...Наконец я в Эдинбурге. Местоположение необыкновенное и прекрасное. Старый город построен на скате горы; новый разделен от него рвом и выстроен регулярно на равнине. В сем последнем улицы так красивы, как в Петербурге. Домы выстроены из серо-белого камня. Вид замка восхитителен..."

А вот при описании путешествия в Эдинбург, приближения к границам Шотландии, его название... искажается. И тоже - в грамматической форме прилагательного. И искажение это - то же самое, какое будет затем повторено Батюшковым:

"Выехав из Кембриджа, мы съехали на большую ЭДИМБУРГСКУЮ дорогу в Гундингдоне. Тут родился Оливер Кромвель..."

Кромвель - герой еще одного романа Вальтера Скотта, "Вудсток"...

Можно было бы сказать, что Батюшков, отдавая дань в своем эссе крупнейшей современной школе моральной философии, ориентировался на "Письмо Руского из Англии". Более того: давал знать об этом, повторяя буквенное искажение, допущенное в его тексте. Но вернее будет утверждать... обратное: это в тексте очерка-мистификации, появившегося в третьем номере журнала мы встречаем заготовку, своего рода "анонс" батюшковского эссе, которое будет напечатано в этом журнале в конце года.

И уж конечно же, автор эссе "Нечто о морали, основанной на Философии и религии" точно знал, кто тот "Руский", который был автором этого "Письма"!




ПОСТСКРИПТУМ


Вальтерскоттовским публикациями "Российского Музеума" не очень повезло в нашем литературоведении. Впервые они были упомянуты в статье известного компаративиста Ю.Д.Левина "Прижизненная слава Вальтера Скотта в России", напечатанной в коллективном сборнике "Эпоха романтизма. Из истории международных связей русской литературы" в 1975 году.

Левину еще не удалось установить авторство статьи "Письмо Руского из Англии". О том, что спутником Полетики был Д.Северин он не знал. И поэтому... попытался атрибутировать статью издателю журнала В.В.Измайлову!

"Письмо" подписано ъ, - замечает он. - Так же подписывал свои статьи в "Вестнике Европы" и "Сыне Отечества" В.В.Измайлов в 1818 г."

Ход мысли неординарный, если учесть, что Измайлов в Англию не ездил и подлинного письма оттуда написать не мог. Я готов счесть это проявлением незаурядной интуиции исследователя: потому что, как показал наш анализ, письмо действительно было мистифицированным, написанным человеком, находящимся не в Англии, а в России, в Петербурге, в Царском Селе... (Но все же написано - от лица человека, который действительно год назад путешествовал по Англии и Шотландии!)

Видимо, Ю.Д.Левин по каким-то неуловимым признакам, известным опытному исследователю, почувствовал эту инсценированную природу публикации (как мы уже говорили, она построена на сведениях, которые можно было почерпнуть из любого путеводителя) - и высказал заведомо неправдоподобное предположение об авторстве Измайлова - чтобы как-то зафиксировать в анналах истории литературы свою догадку...

Не менее достойно примечания и другое интуитивное прозрение этого же исследователя: он понял, что напечатанная ранее в журнале заметка о Байроне - каким-то образом связана с материалами о В.Скотте. Никакой аргументации он этому не приводит и просто сообщает о существовании такой заметки.

Боюсь только, что Левин в данном случае слишком увлекся: почему-то он называет эту заметку о Байроне "переводной статьей". А поскольку никакого указания на ее иностранный источник он не приводит - то, значит, остается считать это его личным домыслом, высказанным, увы, в вводящей читателя в заблуждение аподиктической форме. Повторю, что я склонен считать текст этой заметки возникшим на русской почве (и под пером того же автора, что и заметки о В.Скотте), - хотя, конечно, это нисколько не исключает того, что при ее сочинении могли быть использованы материалы западноевропейской печати.

Столь же голословным является утверждение Ю.Д.Левина о том, что заметка о выходе "Уэверли" в журнале появилась "независимо" от напечатанной бок о бок с ней заметкой о поэмах В.Скотта. Как показало проведенное нами исследование, наше первоначальное изумление, вызванное этим фактом, нас не обмануло, и это соседство таит за собой важнейшую историко-литературную проблематику. А как увидим немного позже, равнодушие по поводу этого соседства, проявленное Левиным, далеко не разделяется другими обращавшимися к этим публикациям исследователями. В свете того, что мы сказали выше о проницательности этого ученого, это равнодушие и у него самого едва ли является искренним...

Для нас представляет собой большую ценность следующее сообщение Левина в той же работе: о заметках о Вальтере Скотте, появившихся на следующий год в петербургской газете "Русский Инвалид". Литературные разделы этой газеты, фактически издававшейся другом семьи Пушкиных поэтом В.И.Козловым, - особая, поистине гигантская проблема, которая до сих пор еще даже не возникала перед пушкинистикой. Несомненно, заметочки о В.Скотте, появившиеся (в составе печатавшегося в ряде номеров "Краткого обозрения новейшей английской литературы") в 1816 году в этом издании, заслуживают отдельного, и не менее детального, чем проведенное нами в отношении заметок "Российского Музеума", исследования.

Мы видим в этих публикациях ту же самую организацию материала, что и в московском журнале 1815 года: здесь уже прямо говорится о соревновании Байрона с В.Скоттом и о добровольном признании последним своего поражения. А главное, здесь вновь сообщения о творчестве В.Скотта - "монтируются" с сообщениями об анонимном выходе "вальтерскоттовских" романов (в эту пору имя шотландского барда уже называлось в английской печати в числе их возможных авторов).

Разбирать публикации в "Русском Инвалиде" подробно я сейчас не возьмусь, но не могу не привести их краткую характеристику из статьи Левина:

"Вальтер Скотт был назван как стихотворец, добровольно уступивший пальму первенства Байрону [август], рассказывалось о его издании произведений Свифта [март], упоминалась его поэма о битве при Ватерлоо [март], характеризовались "Письма Павла к родным" (1816), в которых он описал свою поездку в Бельгию и Францию в сентябре 1815 г. [август]. Но наибольший интерес представляют для нас содержащиеся здесь сообщения о выпущенных анонимно первых романах Скотта. Информация Козлова [?] при этом была противоречивой, что отражало разногласия во мнениях английской прессы. Так, в марте 1816 г., сообщая, что "наибольшее внимание публики привлекает изданный в трех частях роман Ваверлей", русский журналист добавлял: "Автором оного единогласно почитается любимый стихотворец нации Вальтер Скотт". В августе он известил своих читателей о появлении нового "сочинения автора Ваверлея", романа "Антикварий". "Сей роман, равно как... предшественники оного, есть весьма удачная картина шотландских нравов... Теперь уже доказано, что стихотворец Скотт не имеет в сих романах никакого участия".

Итак: авторство романов "Уэверли" и "Антикварий" в английской прессе вызывало разногласия, но автор заметок в "Русском Инвалиде" из всех претендентов на него... выбирает для представления русскому читателю именно Вальтера Скотта! Тем более, что сам же пишет, что это, первоначально возникшее у английских журналистов предположение, было на этом этапе решительно отвергнуто! Да еще и "монтирует" эту свою сенсационную эскападу с сообщением о том, что В.Скотт отказался от поэтического творчества, что его перо, так сказать, свободно для других литературных жанров.

Любопытно, что делает он это последнее сообщение... именно в тех августовских заметках, в которых отказывается считать его романистом: как бы имея намерение заронить у читателей сомнение в справедливости своего же собственного опровержения информации предшествующих заметок! В марте же - подготавливая почву для этого посева? - наш журналист, информируя о "единогласном" решении считать В.Скотта романистом (который в августе превратится у него в какого-то незначительного "стихотворца Скотта"), напротив, называет его "любимым поэтом нации"...

Спору нет: уже по этим отрывочным сведениям, приведенным исследователем, совершенно ясно, что вальтерскоттовские публикации 1816 года в "Русском Инвалиде" имеют такую же изощренную структуру, как и публикации 1815 года, и едва ли не происходят из того же авторского источника.




ПОСТСКРИПТУМ (продолжение)


Еще менее повезло "вальтерскоттовским" публикациям "Российского Музеума" в работе академика М.П.Алексеева "Вальтер Скотт и его русские знакомства", вошедшей в состав его фундаментального труда "Русско-английские литературные связи" (1982). Имена двух русских путешественников 1814 года здесь были, наконец, установлены. Но дальше в рассказе авторитетного ученого... начинают твориться удивительные вещи! Алексеев сообщает о визите, нанесенном Полетикой и Севериным Вальтеру Скотту:

"Северин рассказал об этой встрече в своем "Письме русского [sic!] из Англии", напечатанном (без подписи) в "Российском музеуме" за 1815 г."

Как мы знаем, это не совсем правильно: письмо подписано буквой "ъ". Но уже в следующей фразе мы сталкиваемся... с совершенно неправдоподобной информацией!

"Это было одно из первых упоминаний В.Скотта в русской печати, причем он упоминается здесь только как поэт: "он заставляет богатый дом Лонгмана..."

- И далее по тексту. Но мы-то, под микроскопом изучившие эти публикации, прекрасно знаем, что эта цитата относится вовсе не к "Письму...", а к соседней по журнальному номеру заметке "Ученые известия из Англии" (уже действительно неподписанной)! Когда мы заглядываем в ссылку к этой цитате, нас подстерегает еще одна неожиданность: там действительно дается указание не на "Письмо...", а на "Ученые известия..." - но теперь оказывается... что они имеют подпись - и подпись... тоже Северина!

Нужно отдать должное академику Алексееву - в отличие от Левина, он признал имеющим "интерес" факт публикации заметки о В.Скотте бок о бок с заметкой об анонимном издании "Уэверли":

"Роман "Waverley" [...] вышел анонимно в трех маленьких томиках лишь в июле 1814 г. Интересно, что Северин [?!!] говорит и об этой литературной новинке, естественно, не упоминая об авторе, который ему еще не был известен".

Вновь, как видим, автором "Ученых известий из Англии" (и на этот раз не в библиографической ссылке, а в основном тексте статьи!) уверенно называется Северин. И если мы знаем, что существуют серьезные основания связывать это имя с "Письмом Руского из Англии", то каким образом Северин мог оказаться и автором анонимной заметки - нам никто не объясняет.

Но это только начало удивительных приключений! Северин путешествовал в Шотландию, повторю, в начале 1814 года. "Вальтерскоттовские" публикации в московском журнале появляются год спустя. Но что же говорит о них Алексеев? -

"Посылая свою первую корреспонденцию в "Российский музеум"..."

Итак, нам предлагается считать... "корреспонденцией" произведение, появившееся год спустя после описанных в нем событий! Совершенно ясно, что реальная действительность мало помалу начинает преображаться в творческом воображении исследователя, и, вместо того чтобы излагать и интерпретировать факты, он начинает... сочинять собственную историю: историю про то, как Северин (литературная леность которого, как мы знаем, была притчей во языцех), попав в туманный Альбион, тут же принимается засыпать (несуществующий!) русский журнал "корреспонденциями". Одна за другой.

Cюжет развивается с головоломной быстротой, не желая считаться с реальностью. Мы знаем: и "Письмо...", и "Ученые заметки..." напечатаны в одном номере журнала. А что же нам рассказывает об этом Алексеев? -

"Посылая свою первую [?!] корреспонденцию в "Российский музеум", Северин еще не знал, что ему доведется вскоре [вскоре после чего?!] лично быть представленным знаменитому поэту. 29 декабря 1813 г. Северин вместе с П.И.Полетикой отправился по делам в Эдинбург. Путешествие его в шотландскую столицу и пребывание в ней подробно описаны в его втором [?!!!] "Письме русского [sic!] из Англии", напечатанном в том же журнале".

Откуда автор догадался о времени отправки "первой корреспонденции" (если считать ею "Ученые известия...") - остается неизвестным: ведь если под "Письмом..." стоит дата его написания (условная, как мы теперь знаем) - то под "Учеными известиями..." ее вовсе нет! Впрочем, автор работы ведь считает "Ученые известия..." тем же самым "Письмом..." (или вторым? или первым? - я уже совсем запутался!).

И уж подлинно мороз подирает по коже, когда мы слышим, что этот человек-загадка, этот невозможный "Резвый Кот" Северин посылает своим соотечественникам сообщение о романе, который (как сам же автор нам сообщает) выйдет из печати в июле 1814 года, - ДО 29 ДЕКАБРЯ 1813 ГОДА!!...

Самое забавное, что неправдоподобие нарисованной нам картины можно распознать из текста самой же работы: в ссылке к приведенной цитате, сообщающей о несуществующем в природе "Втором письме русского из Англии", указывается не только тот же журнал, но и тот же самый номер, что и в предыдущем случае. И тоже - анонимная публикация обретает в этой ссылке автора, Д.Северина.

А теперь вспомним-ка, что было сказано о "первой корреспонденции", посылая которую Северин "еще не знал", что ему 29 декабря 1813 года предстоит отправиться в Шотландию? В ней сообщается о романе, вышедшем в июле 1814 года! Как же так? Первая "корреспонденция" в таком случае должна была быть отправлена в июле-августе!

Я не знаю, чем объяснить весь этот фактографический хаос. Фантазией ли исследователя, охваченного желанием побыстрее сложить загадочные факты в целостное и увлекательное повествование?

Возможно и прозаическое объяснение. Фундаментальный труд Алексеева 1982 года тоже... вышел почти анонимно. Автор, академик М.П.Алексеев указан лишь на обороте титульного листа. Не значит ли это, что в подготовке труда ему помогало большое количество оставшихся неизвестными истории лиц? Вполне понятно, что, сводя воедино информацию, полученную из вторых рук, автор труда не разобрался в ее действительных связях и смыслах.

Но возможно, конечно, и третье. Ученый такого уровня, как М.П.Алексеев, конечно же, должен был с первого взгляда оценить всю неизмеримую ценность публикаций 1815 года. Понять, какие перспективы они открывают для науки. И... убояться этих перспектив! Результат: налицо.

Не будем гадать на кофейной гуще. Вывод, который мы можем сделать, познакомившись с двумя исследованиями, посвященными нашему материалу, исследованиями, принадлежащими серьезным ученым, один: эти публикации до сих пор не получили в нашей науке того внимания, которого они заслуживают. Представления о них сложились самые поверхностные, и нет ничего удивительного, что до сих пор не сделаны те выводы, которые не могли не сделать мы, посвятив им все эти главы первой части нашей работы.



2009