|
|
||
В.Н.Турбин в "Двух этюдах о Достоевском" - статье, напечатанной через несколько лет после смерти ученого, в "Бахтинском сборнике" в 1997 году, - поведал о своем ошеломительном наблюдении над повестью Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели" (1859).
В одном рассуждении персонажа этой повести, лакея Видоплясова, в разговоре рассказчика с ним - УЖЕ фигурируют имена героинь двух будущих романов писателя - Аделаиды из романа "Идиот" и Грушеньки из "Братьев Карамазовых":
" - АДЕЛАИДИНА цвета изволите галстух надеть или этот, с мелкими клетками? - спросил вдруг слуга, обращаясь ко мне с какою-то необыкновенною, приторною учтивостью.
- Так этот галстух АДЕЛАИДИНА цвета? - спросил я, строго посмотрев на молодого лакея.
- АДЕЛАИДИНА-с, - отвечал он с невозмутимою деликатностью.
- А АГРАФЕНИНА цвета нет?
- Нету. Такого и быть не может-с.
- Это почему?
- Неприличное имя АГРАФЕНА-с.
- Как неприличное? почему?
- Известно-с: АДЕЛАИДА, по крайней мере, иностранное имя, облагороженное-с; а АГРАФЕНОЙ могут называть и всякую последнюю бабу-с.
- Да ты с ума сошел или нет?
- Никак нет-с, я в своем уме-с".
Возникает вопрос: как отнестись к этому поразительному феномену (если, конечно, не сделать вид, что ничего особенного не происходит и пройти мимо него с закрытыми глазами)?* * *
Лично я считаю это убедительным свидетельством того, что в момент написания этой повести - одной из двух, с которых началось новое творчество Достоевского после каторги, - в его творческом воображении уже существовал ЗАМЫСЕЛ обоих этих романов, которым предстоит быть НАПИСАННЫМИ годы и десятилетия спустя.
Турбин, однако, учитывает в этом вопросе две альтернативные возможности. С одной стороны, это -
"имена героинь сразу двух романов, не только еще не начатых, но и в замыслах не наметившихся".
Но ведь если так, то имена эти - в повести 1859 года... никакого отношения к двум будущим романам и именам их героинь не имеют; и появление их в этом тексте - простая "случайность". Но это - и значило бы: отвернуться от собственного наблюдения и пройти мимо него с крепко зажмуренными глазами.
И поэтому исследователь формулирует альтернативу своему собственному сужэдению, которая позволила бы этого избежать:
"Видоплясов и его собеседник задают нам задачу ошеломляющую... проследить за тем, как в одном произведении художника слова "проклевывается" другое... Здесь возможна аналогия с генетической закодированностью: в клетке задан еще не родившийся, не обретший самобытного "я" организм".
И в другой связи - в связи с тем, что лакей Видоплясов - это "черновик" Смердякова:
"...Мы оказываемся очевидцами, свидетелями становления грандиозного замысла, не осознанного еще великим творцом... Несомненно, что в "Селе Степанчикове..." уже прорисован эскиз "Братьев Карамазовых".
И действительно, "проклевывание", о котором с такой педалированной матефоричностью говорит В.Н.Турбин, - это и означает: существование ЗА-МЫС-ЛА двух будущих произведений, в момент написания того, в котором фигурируют имена - героинь каждого из них!
Осуществление этого замысла, создание ТЕКСТА, в котором он будет воплощен, - это совсем особый вопрос; это процесс, который может тянуться долгие годы; причем даже еще и ДО того, как этот текст, наконец, будет целенаправленно и планомерно переноситься на бумагу; когда произведение, в собственном смысле этого слова, будет ЗАПИСЫВАТЬСЯ.
И этапы этого "утробного" (если воспользоваться той же метафорой Турбина) существования текста - могут опять-таки находить себе отражение в строках... других, более ранних, чем то, которое будет зафиксировано в этом тексте, произведений писателя. И даже... ДРУГИХ писателей, которым, тем или иным способом, - довелось соприкоснуться с этим зреющим замыслом.* * *
Однако сейчас речь у нас пойдет не об этом. Та "ошеломляющая задача", которую задают персонажи повести "Село Степанчиково и его обитатели" историку литературы, - на поверку оказывается... еще более "ошеломляющей", чем это мог подумать даже сам Турбин.
Он говорит, что занимается в этой работе, "Двух этюдах о Достоевском" - изучением "творческого сознания", а именно -
"разматыванием высказывания, реконструкцией его в порядке, обратном тому, в котором оно возникало; как в кино, просматриваемом от конца к началу".
Предполагается, таким образом, что повесть 1859 года - конечный пункт этого "разматывания"; "начало", с которого "высказывание" - будущие романы "Идиот" и "Братья Карамазовы" - начали "наматываться".
Возникает вопрос: а что будет, если... продолжить "разматывать" ДАЛЬШЕ? Что, если эта конструкция, которую мы обнаруживаем в повести "Село Степанчиково..." и которую мы условно определяем как "зерно" замысла двух будущих вершинных романов Достоевского, - существовала... еще раньше, и более того - совсем даже... не у Достоевского, совсем в других текстах?
Можно ли будет это по-прежнему считать "замыслами Достоевского"? Или, иначе говоря, что они собой представляют - его личные, "творческие замыслы"? Принадлежат ли они... ему самому, я хочу сказать - ТОЛЬКО ему самому? Или такой сугубо интимный, личностный процесс, как литературно-художественное творчество, - на самом деле носит изначально и принципиально КОЛЛЕКТИВНЫЙ характер?* * *
Прежде всего, нужно установить, что он такое - этот "аделаидин цвет"? Какого он... цвета?
М.П.Алексеев (Тургеневский сборник: Материалы к Полному собранию сочинений и писем И.С.Тургенева. III. М.-Л., 1967. С. 169-170) выяснил, что это редкостное название цвета... неоднократно встречается в произведениях РУССКИХ писателей до Достоевского. Вместе с тем, в западных литературах - такого названия... НЕ СУЩЕСТВУЕТ; впервые он зафиксирован в немецком словаре иностранных слов 1871 года - со ссылкой на русский источник.
В этих наблюдениях известного исследователя не хватает только одного: а как обстоит дело... в разделах мод русских журналов? Можно ли там встретить это название цвета? Ведь при таких обстоятельствах возникает совершенно закономерное предположение, что в обиходе такого цветообозначения - просто-напросто... НЕ СУ-ЩЕ-СТВО-ВА-ЛО; что оно - было ВЫДУМАНО теми самыми "русскими писателями", в произведениях которых - оно только и встречается.
Но тогда возникает новый вопрос: кем именно и зачем?
Первое упоминание этого цвета зарегистрировано в повести И.И.Панаева "Кошелек" (опубликованной в "Альманахе на 1838 год". Спб., 1838). К этой повести и следовало бы обратиться, чтобы раскрыть предысторию двух цветообозначений в повести Достоевского - и их смысл.
Однако прежде чем это сделать, необходимо рассмотреть ближайшее к повести 1859 года звено этой предыстории, ее непосредственно примыкающую к Достоевскому передаточную инстанцию.
В перечне, приводимом Алексеевым, это звено - пропущено. "Фрак, цветом аделаид" послужил свадебным нарядом для героя повести А.Ф.Писемского "Тюфяк", с которой он дебютировал в 1850 году в русской печати. И это - служит доказательством того, что появления этого цветообозначения были не случайностью, но проявлением сознательно поддерживаемой традиции.
А вот почему - об этом у нас сейчас и пойдет разговор.* * *
Два года спустя повестью "Богатый жених" Писемский дебютирует в петербургском журнале "Современник". Этому он был обязан годом ранее состоявшемуся знакомству с его редактором, И.И.Панаевым.
Иногда, на этом основании, Писемского называют литературным учеником Панаева. Но дело обстояло... скорее, наоборот.
Осенью 1852 года, как раз тогда, когда в петербургском "Современнике" закончилось печатание романа Панаева "Львы в провинции", в журнале "Москвитянин" (там, где ранее был напечатан "Тюфяк") появилась повесть Писемского "M-r Батманов". В ней так прямо и говорится, что это - повествование о "льве" в провинции.
Это "совпадение", в частности, и могло создать впечатление об "ученичестве" Писемского у Панаева.
Но в действительности, эта тема, сформулированная в названии панаевского романа 1852 года, - принадлежит именно Писемскому; более того, она не просто сюжетно реализуется в его произведениях, но и получает в них тонкую художественную обработку.
В дебютной повести "Тюфяк" таким "львом в провинции" предстает персонаж второго плана Бахтиаров. Уже проводив его окончательно со сцены, автор рассказывает его предысторию.* * *
Он воспитывался в Париже, учился в Германии, в России поступил в кавалерийский полк и "вздумал удивить Петербург богатством"; когда же родительское состояние было прожито - "решился переехать в провинцию".
Столь же как и расставание с ним, эксцентрично его появление в повести. Поначалу - мы и не знаем, что это - "лев"; автор нам ничего об этом ПРЯМО не говорит.
Впервые мы видим его на балу в дворянском собрании, где другой, главный герой надеется встретиться и познакомиться с девушкой, покорившей его сердце еще во времена его жительства в Москве.
А Бахтиаров здесь вновь встречается с замужней сестрой этого героя, которая была влюблена в него еще со времен своего девичества. Он близко сходится с ее мужем, с целью бывать у них в доме. Об этих визитах в общих чертах сообщается в следующей главе, равно как и о визите к главному герою его тетки, с жалобой на то, что Лизавета Васильевна компрометирует себя отношениями с Бахтиаровым.
Это - уже хорошо нам известный, по специальному исследованию этой повести, эпизод, с которого началась история скоропалительного сватовства главного героя. Ввиду этой истории фигура Бахтиарова на время почти совсем исчезает со сцены. Нам только сообщается о кратковременном появлении его на свадьбе, равно как и делается намек на то, что невеста героя, Юлия Петровна, - тоже к нему неравнодушна.* * *
Но вот после свадьбы... Фигура Бахтиарова появляется вновь и встает перед читателем во весь рост. Он заводит форсированную интригу с Юлией Владимировной, молодой супругой героя, и заставляет ее мучится ревностью, не прекращая своих визитов к Лизавете Васильевне. Автор так прямо и называет его: "общий мучитель местных губернских мужей"
Эта история длится на протяжении четырех глав, заканчиваясь той предысторией этого персонажа, о которой мы уже упоминали, - то есть до тех пор, пока главный герой повести окончательно не убеждается в том, насколько серьезно его супруга увлечена Бахтиаровым, устраивает ей жесточайший скандал и увозит ее в деревню.
И вот тут-то, на протяжении всех этих глав, Бахтиаров - систематически, чуть ли не на каждой странице, называется автором не столько "Бахтиаровым", сколько - именно "ЛЬВОМ", "ГУБЕРНСКИМ ЛЬВОМ"! Ввиду таких повторов и такой демонстративной замены личного имени описательным выражением, звучит это иронически, саркастически и даже - издевательски.
Сначала устанавливается эквивалентность между фамилией персонажа и его описательным определением:
"...Он [Бешметев] уже ревновал Юлию к довольно опасному человеку, к общему мучителю местных губернских мужей - Бахтиарову. ГУБЕРНСКИЙ ЛЕВ бывал у них довольно часто..."
Как видим, в этом первом случае появления определения дается скрытая мотивировка его состава и смысла ("...общий мучитель местных губернских мужей...").* * *
Затем это выражение - используется как эквивалент этой фамилии, употребляемый для того, чтобы избежать частых ее повторений:
"...Лизавета Васильевна вполне посвятила Павла в тайну своих отношений к Бахтиарову и своих чувствований к этому человеку. Она рассказала брату, как ГУБЕРНСКИЙ ЛЕВ начал за ей ухаживать...
...Лиза целую неделю после этого открытия не осушала глаз, но видеть Бахтиарова уже более не хотела. Каждодневные визиты, дюжина самых страстных писем, даже несколько ночных прогулок под окнами со стороны ГУБЕРНСКОГО ЛЬВА остались без всякого успеха".
Во втором из этих случаев в интересующем нас определении начинает уже звучать ирония: обнаруживается неполная состоятельность претензий персонажа на этой звание. Та же ирония продолжает сохраняться и развивается и в следующих случаях употребления выражения:
"...Она [Юлия]... была влюблена, еще в девушках, в... Бахтиарова, который так жестоко оскорбил ее самолюбие своим невниманием. Выходя замуж, она думала досадить ГУБЕРНСКОМУ ЛЬВУ, быть с ним как можно холоднее и ласкаться в его присутствии к Павлу..."
Затем выражение - уже полностью освобождается от своей функции эквивалента фамилии и становится носителем чистой иронии; при этом пренебрежительная интонация проявляется в том, что повествователь - даже не считает нужным повторять определение при определяемом слове:
"Бахтиаров... с кислою гримасой уселся против Юлии. Юлия, в сильном волнении призналась ЛЬВУ, что она его давно любит, но любовию чистою, что будто бы его не любила так ни одна женщина...
... - Вы любите меня, - продолжал он, беря ее за руку...
- А вы так меня не любите, вы меня обманываете...
- С чего же вы это взяли? Я вас очень люблю, - проговорил ЛЕВ и хотел Юлию взять за талию..."
Ирония дополнительно проявляется в игре слов, пронизывающей этот фрагмент (Юлию - "за талию"; или столкновение слова "так" в двух значениях - в одном случае частицы, произносимой без ударения, в другом - местоимения с полноценным лексическим значением: "*А ВЫ-ТАК(И) меня не любите" - "Я не хочу, чтобы вы ТАК любили меня").* * *
Однако в конце этой сцены выражению - вновь возвращается серьезное значение, поскольку оно употребляется в поле зрения ревнующего мужа:
"...Павел на этот раз почти не обратил никакого внимания на то, что застал ГУБЕРНСКОГО ЛЬВА наедине с женою..."
В дальнейшем насмешка и серьезность в употреблении этого словосочетания - сливаются, придавая ему выпуклость и значительность.
Говорится о приезде Лизаветы Васильевны Масуровой, которая застает у Юлии Бешметевой, жены ее брата, Бахтиарова:
"...При этом намеке Юлия вся вспыхнула. Что же касается до ГУБЕРНСКОГО ЛЬВА, то в первую минуту он надулся, но потом на устах его появилась улыбка, как будто бы ему был приятен намек Масуровой".
В этом своем качестве амбивалентности слово появляется в довольно сложном, отнюдь не только сатирическом, но психологическом контексте. Бахтиаров размышляет о своем отношении к двум этим женщинам и о своем намерении использовать ревность одной из них, чтобы добиться у нее успеха:
"...Затем ГУБЕРНСКИЙ ЛЕВ еще глубже начал вглядываться в свое сердце, и нижеследующие мысли родились в его голове..."
В дальнейшем ситуация столкновения соперниц и Бахтиарова - повторяется в перевернутом виде, в доме у второй из них:
"... - Юлия Владимировна приехала, - сказал вошедший слуга.
- А! - закричал Масуров и бросился встречать гостя.
Лизавета Васильевна взглянула на Бахтиарова и вышла в залу. В лице ГУБЕРНСКОГО ЛЬВА ясно обозначилась досада".
После этого, то есть в заключительной части этой сюжетной линии, эти оценочные коннотации - вновь расходятся, проявляясь в разных сюжетных позициях. И, таким образом, в целом - вырисовывается очень четкий РИТМ чередования своеобразия их употреблений в соответствующих главах.* * *
С одной стороны - это тот случай, когда Павел узнаёт, что Юлия, одна, в его отсутствие, уехала к Бахтиарову:
"Через несколько минут Павел уж был близ квартиры Бахтиарова. Пролетка его действительно стояла у крыльца ГУБЕРНСКОГО ЛЬВА".
С другой стороны, в этом же эпизоде Бахтиаров изображается выясняющим отношения с приехавшей к нему Юлией:
"Между тем как Юлия принимала и исполняла свое намерение, ГУБЕРНСКИЙ ЛЕВ, как говорится, проводил этот день глупо...
... - Ты, конечно, не ждал меня, - сказала она, беря франта за руку, - но я пришла, чтоб видеть тебя, - продолжала она, усаживаясь на диван и устремляя на ЛЬВА отчаянно нежный взор".
И наконец, после ухода Юлии:
" - Черт возьми! - проговорил сам с собою ГУБЕРНСКИЙ ЛЕВ. - Эта сумасшедшая женщина, пожалуй, навяжется мне на руки..."
Здесь это выражение, как видим, фигурирует исключительно в авторской речи, не предполагая каких-либо поддерживающих оценок со стороны других персонажей. И надо заметить, что в этом контексте оно начинает звучать особенно смешно: как будто речь идет... о ЛЬВЕ - животном, "царе зверей", говорящем человеческим голосом, на манер басенных персонажей.* * *
И вновь мы прослеживаем очень четкую, присущую не столько прозе, сколько... стиху, закономерность.
В точно таком же, как и в предыдущий раз, исключительно авторском контексте, выражение это появляется и напоследок в этом повествовании - в рассказываемой задним числом предыстории персонажа:
"До сих пор я имел честь представлять ГУБЕРНСКОГО ЛЬВА или в обществе, или в его интересных беседах с дамами, или, наконец, излагал те отзывы, которые делали о нем эти дамы; следовательно, знакомил читателя с этим лицом по источникам весьма неверным, а потому считаю нелишним хотя вкратце проследить прошлую жизнь, в которой выработалась его представительная личность, столь опасная для местных супругов".
Здесь это выражение возникает - в ином ЖАНРОВОМ ОРЕОЛЕ. А именно: в рамках стилизации повествования ФИЗИОЛОГИЧЕСКОГО ОЧЕРКА: полудокументального-полубеллетристического произведения, посвященного тому или иному социально-профессиональному типу современного общества.
Иными словами, в той жанровой среде конца 1830-х - 1840-х годов, в которой заявил о себе, в частности, И.И.Панаев: его очерк "Петербургский фельетонист" (1841) и "полу-повесть" "Литературная тля" (1843).
Таким образом, фигура "губернского льва" в повести 1850 года - УЖЕ (то есть еще до состоявшегося в следующем году личного знакомства; впрочем тогда же, в 1850 году, Писемский безуспешно пытался напечатать в панаевском "Современнике" свой первый роман, впоследствии известный под названием "Боярщина") ориентирована на творчество Панаева.
Это неожиданно открывшееся, при анализе серии контекстов употребления выражения "губернский лев", обстоятельство - как бы подготавливает, прогнозирует вдохновляющую роль Писемского в истории романа Панаева "Львы в провинции", которую мы гипотетически реконструируем.
Любопытно, что в первой своей редакции "Петербургский фельетонист" тоже имел подзаголовок, а именно... "ЗООЛОГИЧЕСКИЙ очерк". Что, как мы теперь понимаем, и было отражено у Писемского в "БАСЕННОМ" ореоле отмеченного нами предпоследнего случая появления выражения "губернский лев" в его повести.
Именно в рамках "физиологического очерка" продолжит Панаев разработку темы "светского льва" уже в середине 1850-х годов. Срв. его цикл со сходным названием "Опыт о хлыщах". В повести "Тюфяк", как мы могли это заметить, выражение "губернский лев" спорадически заменяется синонимическим "хлыщу" выражением "франт".* * *
Такая резкая перемена в именовании персонажа, какую мы констатируем между первой и второй частью повести, - связана, конечно, с ходом сюжетных событий; служит - своего рода авторским КОММЕНТАРИЕМ к нему.
А с другой стороны, - показывает, что для автора повести определение "губернский лев" - было не просто оборотом слов, характеризующим персонажа, но представляло собой - выражение целой авторской концепции, включающей и совокупность описываемых им жизненных явлений и трактовку их автором, и его идейно-эмоциональное отношение к ним.
Вот эта КОНЦЕПЦИЯ Писемского, присутствующая уже в его повести 1850 года, думается, - и была выражена также названием последующего романа Панаева "Львы в провинции"; стояла за ним.
И выражалась эта концепция у Писемского - не только варьированием описательных выражений, но и построением образа, портретного изображения персонажа.
При первом появлении Бахтиарова в повести "Тюфяк" мы встречаемся с его описанием, переданным от своего лица нам автором:
"...Не излишним считаю здесь заметить, что Павел по своей наружности был не самый последний в собрании... Конечно, были и такие, которые далеко превосходили Бешметева; к числу таких, по преимуществу, принадлежал высокий господин лет тридцати пяти, СТОЯВШИЙ ЗА КОЛОННОЮ: одет он был весь в черном, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука. Желтоватое лицо его, покрытое глубокими морщинами и оттененное большими черными усами, имело самое модное выражение, выражение разочарования, доступное в то время еще очень немногим лицам".
Это портретное изображение входит в небольшую галерею изображений молодых людей губернского, провинциального общества из других произведений Писемского - разнящихся, так сказать, по степени их приближения... к "львиности".* * *
Любопытно заметить, что другого, помимо Бахтиарова из повести 1850 года, "льва" - Батманова из повести 1852 года, "льва" несомненного, очерченного именно этим определением, - мы тоже застаем именно в такой позе. Но только не в начале повествования, а, наоборот, в финале, эпилоге:
"...Вдали от всех, ПРИСЛОНЯСЬ К КОЛОННЕ, стоял Батманов: одет он был с явной замашкой на льва".
Изобразительный смысл этой повторяющейся позы (его мы вскрыли в нашем специальном исследовании, посвященном этому произведению) - мы сейчас эксплицируем.
Но самое интересное заключается в том, что та же самая поза персонажа (и в том же, что и в 1850 году, начальном композиционном расположении) возникает у Писемского - еще в самом первом написанном им произведении, романе 1844 года, впоследствии опубликованном под названием "Боярщина" (и которое Писемский - безуспешно, ввиду цензурных условий, - пытался напечатать еще в 1850 году в панаевском "Современнике"):
"...В это время в гостиную вошел Эльчанинов, ПРИСЛОНИЛСЯ К КОЛОННЕ и, стараясь принять несколько изысканное положение, вставил стеклышко в глаз и взором наблюдателя начал оглядывать общество..."
Герой, изображенный в этом романе в этой типовой (для КОНЦЕПЦИИ ПИСЕМСКОГО) позе, Эльчанинов, - НЕ "лев"; он - только приближается к понятию истинной "львиности".
Но посмотрите: в СЛОВАХ, составляющих описание этого ПЕРВОГО героя беллетристики Писемского - немного ранее, в другом интерьере того же приема в доме губернского предводителя дворянства - совершенно отчетливо выделяется... слово, буквосочетание "лев":
"...По модному черному фраку и гладко натянутым французским паЛЕВым перчаткам, а главное, по стеклышку, которое он по временам вставлял в глаз, нетрудно было догадаться, что он недавно из столицы".
И выделяется, между прочим, в... ЦВЕТООБОЗНАЧЕНИИ, аналогичном определению "фрака цвета аделаид" в повести 1850 года.
Следовательно, делаем мы отсюда вывод, концепция "львиности" (и именно: "в провинции"), которую Панаев будет пытаться воплотить в своем единственном романе 1852 года, - созрела в творческом воображении... Писемского - еще в 1844 году!* * *
Игра со словом, понятием "лев" - происходит и в дебютной повести 1850 года. В "Боярщине" это слово - было как бы вставлено в середину другого, более длинного (и не имеющего к нему никакого отношения по смыслу!) слова. В повести "Тюфяк" на фоне его интенсивного употребления - появляется его синоним.
На том самом первом бале в дворянском собрании, на котором впервые в этом произведении появляется "лев" Бахтиаров, - о его отношении к его давней пассии Лизавете Васильевне другими дамами говорится:
" - ...Каким ТИГРОМ смотрит он за дамою в коричневом платье".
Мы уже отмечали, что выражение "губернский лев", по отношению к Бахтиарову, - в первой части повести вообще не появляется. Теперь мы видим, что и здесь - его появление загадочно анонсировалось его "синонимом", названием аналогичного льву хищника, употребленным по отношению к тому же персонажу.
Та игра с образом и словесным выражением "лев", которая творится в ранних произведениях 1844 и 1850 года, - доводится до гомерических размеров в повести 1852 года.
Наряду с именованием ее главного героя Батманова "львом" - мы встречаемся в этом повествовании... с серией реминисценций из романа Пушкина "Евгений Онегин" и повести "Медный всадник" о... геральдических львах "на воротах" городских дворянских усадеб и о скульптурном изображении мраморных львов на крыльце нового дворца, воздвигнутого "на площади Петровой".
И тогда мы понимаем... авторский замысел повторяющегося во всех трех этих произведениях, начиная с 1844 по 1852 год, изображения их в той или иной степени "львиных" героев, прислонившимися... К КОЛОННЕ. Иными словами: к детали архитектурного сооружения, такой же, как и воспроизведенные в повести 1852 года пушкинские - фантастические или реалистически правдоподобные - ЛЬВЫ.
Делаем вывод: эта игра с понятием "губернского льва", "льва в провинции" велась у Писемского... с самого начала его литературного творчества, с 1844 года; являлась составной частью и выражением соответствующей КОНЦЕПЦИИ.
В какой мере концепция эта была воспринята и воспроизведена в романе Панаева 1852 года - это-то и предстоит исследовать нашей истории русской литературы.
|