Откровенно говоря, не было, нет, и не будет на практике никакой "вещи в себе" или "категорического императива" -в совести, потому что совесть - понятие как качество не врожденное, а наживное, эволюционное, но жил на свете один упрямый человек, который стойко придерживался иного мнения - Кант. В пути на вершины мышления он поставил десятки невидимых маркировочных столбов, чтобы самому не запутаться в понятиях и преподать урок методологии другим.
Аналогично, и Достоевский в исследование человека, как обескураживающее это ни звучит, не добавляет ничего нового, корректно доказуемого, созидательного, кроме поражающего примера истового самопоиска и необъяснимого движения за пограничные столбы нормы. Он выцарапал у возможностей литературы целый нравственный континент, на котором с переменным успехом могло бы пастись с полдюжины маститых писателей. И вообще, такое ощущение, что феномен Достоевского существует, в первую очередь, для того, чтобы любой целенаправленно взявшийся за перо творческий тип, совершенно четко знал "как и о чем" писать уже не нужно. Добавлю, что и читать его вредно, но ты попробуй, объясни это возбужденному юноше с интеллектуальными претензиями, обдумывающему житье, то есть строящему планы в отношении себя...
Опасность здесь состоит в том, что неискушенный опытом ум, чего доброго, примет умопостроения автора, его фантазии на тему человека, за собственно человека, как "вещь в себе" - за базисный блок философии. На поверку человек, вообще-то, чрезвычайно прост и элементарен, его страдания, по преимуществу, обусловлены импульсивной глупостью, последствиями ее прямого перевода из сознания в жизнь - оттого не стоят и выеденного яйца. Однако, если в того же человека - причем, любого! - впустить нервных психических газов и разбудить в нем пинком свирепого спящего волкодава, то описание его дальнейшей безжалостной траектории в толпе, среди зеркал, может составить артефакт, повестушку, романчик, романище.
То есть, не лягни, не организуй войну, конфликт, сшибку звериного, бытийный перехлест разнообразных мелких и крупных "эго", не спровоцируй их на "плохое" слоями с "хорошим", то и писать будет не о чем. Не случайно поэтому, спланированная провокация - это один из любимейших "методов встряхнуть" сильного творца, но соответствует ли Достоевский званию "крупный художник"? Опуская корявые попытки описаний природы и лапидарные - обстоятельств действия... "Еще на полпути поднялся острый, с у х о й ветер, такой же, как был в этот день рано утром, и посыпал мелкий, с у х о й снег...", слабый метафорический ряд, отсутствие самоиронии, непроходимое резонерство и коробящее склочничество... "Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же разом, все ее денежки до двадцати пяти тысяч... Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес... Он сидел к ним боком и смотрел на стену, пересиливая в себе дурное чувство... Какое-то чувство уже ненависти и гадливого презрения прозвучало в этих словах. А между тем она же его предала..." - необходимо признать: безусловно, художник!
С приставкой "анти", указывающей на общие разрушительные последствия его изощренных мистификаций. "Физиономия его представляла к тому времени что-то резко свидетельствовавшее о характеристике и сущности всей прожитой им жизни. Кроме длинных и мясистых мешочков под маленькими его глазами, вечно наглыми, подозрительными и насмешливыми, кроме множества глубоких морщинок на его маленьком, но жирненьком личике, к острому подбородку его подвешивался еще большой кадык, мясистый и продолговатый, как кошелек, что придавало ему какой-то отвратительно сладострастный вид. Прибавьте к этому плотоядный длинный рот, с пухлыми губками из-под которых виднелись маленькие обломки черных, почти истлевших зубов. Он брызгался слюной каждый раз, когда начинал говорить..." Внушает.
Однако, не то плохо, что он создает иллюзии - на деле это крест творца - а то, что эти иллюзии экзальтированные, психастенические, навязывающие "вовне" личностную систему координат автора, его уникальной психики. Иллюзии не несущие в себе хоть какого-нибудь прагматизма, кроме прагматизма неожиданной наглой пощечины, вооружающей решимостью и силой дать отпор. Это можно было бы почесть за благо, если бы целью "жизни вообще" являлось приступообразное собирание пощечин, с соответствующей реакцией. То есть здесь мы имеем дело только с определенным взглядом, причем сугубо негативным.
Талант Достоевского, в этом случае, - талант разрушителя Дворца Гармонии и создателя на его обломках целого городка лачуг для психосоциального отребья, где он - вождь и чемпион мира, в одном лице, заставляющий обитателей дна играть в неорганичные для них шахматы, да еще и по собственным, произвольным, часто меняемым правилам. Достоевский - игрок вполне жестокий, его цель: выигрыш любой ценой. У него нет, что называется, внутреннего благородства - решая проблему "занимательности", он способен на любой подлог и натяжки, на жульничество и обман, лишающие соперника малейшей надежды на саморазвитие. Его честь - штука бумажная, имиджевая, вырезанная из гофрокартона, не для себя, а исключительно для скучающей публики, возвышенно убивающей время.
Он писал, а за его спиной стоял читатель, тире, издатель, тире, гонорар. В силу этих факторов его настойчивость и талант беллетриста снискали парадоксальный эмоциональный успех, но проницательный знаток сразу обнаружит в его произведениях свойства товара, пусть и не столь откровенные.
Приписывать философию Достоевскому, на мой взгляд, неэтично, он - паранойяльный моралист гуманного живодерства: убивает медленно, заговорами, без свойственного высокой мысли анализа. "Вопрос ведь в том, от дурных ли качеств людей это происходит, иль уж оттого, что такова их натура. По-моему Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, он был Бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца..."
Параллельно, сам он как автор многое принимает на веру, или, убеждая, заставляет принять её и тебя, пусть на время, а это уже далеко от философии. Его герои, то есть "альтер эго", грешат непоследовательностью, размытостью, блуждая в лабиринтах, где повсюду развешаны портреты писателя. Так что говорить о какой-то логике мышления, либо диалектике, в этом случае - равнозначно ссылкам на ветер. "Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию..." Самоценных, запоминающихся мыслей в "Братьях" - раз, два и обчелся, нравственные прозрения хаотичны, доказаны криком, неприлично редки, а отсюда, многократно и навязчиво повторимы.
Единственно, что роднит его творчество с философией, так это хроническая послеобеденная мещанская праздность, но без ясной и прямой цели. В результате чего, выходит жуткое, непроизводительное, объяснимое хронофагией, либо гонорарами, мыслеблудие, отличное от мудрости, как ночь с блудницей от ночи с возлюбленной. Понятно, что если говорить прямо, то почти все книги, кроме редких воплей и посланий, писаны бездельниками, о бездельниках, и для бездельников. Допускаю, что и сам грешу этим... впрочем, воскликну: не до такой же степени! Впрочем, возразят, время было такое. Сонное, резиновое...
Вдогонку, скажу крамолу, так как молчать нет сил: изобильные тексты Достоевского попахивают откровенным графоманством, его слог, совершенно лишенный иносказательности, афористичности, поэтики, несмотря на бесконечные вскрики, как глухой, - сам себя не слышит. "Вот что скажу: тут не то чтобы чудеса. Не легкомысленное в своём нетерпении было тут ожидание чудес. И не для торжества убеждений каких-либо понадобились тогда чудеса Алеше, не для идеи какой-либо прежней, предвзятой, которая бы восторжествовала поскорей над другою..." Итэдэ, как говорится, итэпэ.
Хорошо, возразит внутренний голос, так откуда же тогда его феноменальный успех, его неизбывная привлекательность для все новых поколений возбудимых воспринимателей? Ответ прост: Достоевский - мастер, мастер набросать на пути у читателя мышеловок интриги, и хотя они не опасны для человека, но бредущего в кажущемся мраке жизни они могут крепко достать... Автор прекрасно разгоняет текст, но вдруг, почувствовав скуку слишком быстрого движения, сознательно и резко меняет привычный порядок слов, калечит фразы, смысл, достоверность - читатель падает, а мастер, в этот критический момент, наносит лежащему мощный удар сапогом истерики в пах - на! Скотина ты эдакая, проснулся?! Что, кемаришь, не поумнел еще! Получи литературную аффектацию: броски кровавой киновари на иссиня - черную мглу тусклой обыденщины!
"Неповинен! Виновен в другой крови, крови другого старика, но не отца моего... И оплакиваю! Убил, убил старика и поверг... Но тяжело отвечать за эту кровь другою кровью, страшною кровью, в которой неповинен... Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убил отца, кто же убил? Кто же мог убить, если не я!.." И следом получи шероховатость стиля, крупные режущие мазки без обязывающих к труду лессировок! "Узнайте, что он жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои, причинённые ему вами, по его и вашему теперь показанию, кажется, останется жив несомненно, по крайней мере по отзыву доктора..."
Ещё скользишь, тетеря? Вот тебе крючковатый текст, цепляющий запятыми, аритмией, одышкой, или получи вообще крутой поворот на сто восемьдесят градусов... "Забегаю вперед: то-то и есть, что он, может быть, и знал, где достать эти деньги, знал, может быть, где лежат они. Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне - иначе "я карманный вор, подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом", - решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего".
Белиберда, вроде, и комментарии, как говорится, излишни... но только навскидку. Середина романа. Все ясно, но автор интригует, автор меняет привычный порядок слов, автор водит читателя за нос, имитирует речь старовера - так он борется за главное - за внимание читателя, его наркотическую зависимости от текста.
Добавлю, что Достоевский - первооткрыватель тайных механизмов "притягательности дисгармонии". Все эти непрерывные, ставящие в тупик "грамотного" человека, собственно лукавые приемчики - суть хитрость мультипликации, где пауза в доли мгновения стоит сотни насыщенных кадров. "Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре, не замечаешь его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем месте, платок упавший на пол, книгу не убранную в шкаф, и проч. проч..."
Возможно, пионером здесь он был вынужденным: имея очень нудный, меланхолический способ мышления, - нарочно бросал на страницы хулиганские бомбочки страсти, пытаясь таким образом взбодрить себя, найти адекватный ответ на зевотную обыденщину. Ведь, несмотря на объяснимый пессимизм духа, человеком он был страшно амбивалентным, подверженным крайним маниакально - депрессивным перепадам. От этого, кстати, и чересполосица стилей - порой, ощущение такое, что разные части романа писались разными людьми. Достоевский то любит человека и охвачен сомнительным пафосом борьбы за него, то хлещет человека по щекам, то перескакивает на злобу дня, то достает из пыли свои юношеские тетради и переписывает их без переработки. Может быть, так он добивается катарсиса? Наверное, но метафорически у него из всего выходит склока и перешептывание двух сторон его противоречивой сущности - стоящей на коленях, и горделивой - перед замочной скважиной.
"Карамазовы" - это "Окна" прошлого, предтеча современного аттракциона "За стеклом", где против своей воли втягиваешься в грязь. И в результате - опущенный - никак не можешь оторваться от подсматривания за чужими пылом и мерзостью, себя с ними абсолютно не ассоциируя. Поэтому дидактический эффект - а это один из характеризующих признаков крупного художника, то есть мессии - сведен в случае с Достоевским до минимума. Закрыл книгу и вскоре забыл, как мелкую дорожную неприятность. Ты ждешь, что отправляясь в путешествие из пункта А в пункт Б на пару дней, найдешь ночной приют и гостеприимных за копейку хозяев, а оказываешься в адском бедламе, совсем чужом, крикливом, надоедливом... Вот и алкай после этого свидания с книгой! Ничего, переживем, и не такое видали!
Поэтому фраза "люблю читать Достоевского" - это саморазоблачение мазохиста: я люблю гулять по кладбищу, потом зайти на часок в психушку или пообедать с приятелем в морге. "Лишь только начало обнаруживаться тление, то уже по одному виду входивших в келью иноков можно было заключить, зачем они приходят. Войдет, постоит недолго и выходит подтвердить скорее весть другим, толпою ожидающим извне. Иные из сих ожидавших скорбно покивали главами, но другие даже и скрывать уже не хотели своей радости, явно сиявшей в озлобленных взорах их..." Соответственно, публично прихвастнуть, например, чтением "Братьев Карамазовых" можно только, ожидая всеобщего нездорового внимания. "Да ты, парень, хоча и извращенец, но крепкий мужик. Батыр! Сам-то как, не приболел, не заразился от текста?!" Сказанное не означает, что "это" нельзя читать - отнюдь! - но следует понять, что Достоевский - дело интимное, дело личное, в пивной не обсуждаемое, как дважды два...
Кстати, загадка "мальчиков", вроде бы, искусственно вставленных в роман, тоже банальна: эстафета. Гадкий Федор Павлович, сомнительный Зосима, потом экзальтированное трио братьев Карамазовых со Смердяко-вым в придачу, и, наконец, малолетние идиоты, не желающие, похоже, выздоравливать. То есть, одни психопаты сходят с дистанции, но "чу!" - им есть чем гордиться - смена-то, братцы - больные, идет нам достойная! "Как вы думаете, что ему скажет доктор? - скороговоркой проговорил Коля, - какая отвратительная, однако же, харя, не правда ли? Терпеть не могу медицину!" Вот преемственности "хорошего" у автора не жди, а плохого - сколько угодно, да такого, что невольно взглянешь на верёвку с мылом.
Не случайно поэтому, историческим воспитанием и шаловливой фонетической меткостью русского народа имя Достоевский, чаще всего, в обиходе привязано не к литературе, а к оценке тягостных, нудных, доставучих людей. Народ, конечно, во многом не прав, и тому доказательство у каждого у нас под окном - взгляните на повсеместное позорище! - но вот в этом вопросе я с ним согласен... Поэтому не грех бы вывести каторжные искания Федора Михайловича из хрестоматий, оставив их в качестве материала для факультативного чтения растущих гуманитариев. Знать его надо - несомненно! - но навязывать "это" детям, менее всего нуждающимся в откровенных уроках психопатии, - нравственное преступление, с переносом ответственности на тех, кто подобную порочную привычку завел и охраняет. Ни больше, ни меньше...
Несомненно, что без Достоевского человек и наш мир был бы неполным, что его черно - белый гений, наряду с Де Садом, Хичкоком или Стивеном Кингом, по-своему расширяет наши представления о извращенности сознания, но несомненно и то, что никому больше в голову не придет "вот так" интерпретировать природу человека... Как и судить об авторе "Братьев", по льстивому портрету, где он - махровый реакционер, с головы до пят несовершенный, больной человек, самочинно присвоивший себе звание пророка - фактически Иисус Христос, страдающий и ответственный за каждую кровинку - былинку - пылинку на нашей грешной планете.
Здесь есть смысл упомянуть и фактор времени, девальвировавший искания Достоевского. Когда он писал свой патетические сказки, и позже, многим казалось, что его императивы категоричны, жизнетворны, целебны, но вот прошло более ста лет, а воз морали и ныне там... То есть богоборческий путь доказал свою тупиковость, и заклинания типа "если бога нет, то все позволено" ни на миллиметр не приблизили человека ни к богу, ни хотя бы к целесообразной моральности фабулы нашей жизни.Мы стоим, где стояли - по уши в средневековье, антропофагии, примате силы - и консерватизм учения Достоевского, созвучно порочной практике, жив.
Радоваться бы за коллегу, да плакать хочется. Не в боге дело, видимо, и не в среде, штампующей из нас уродов, не во власти - во все века идиотской - а в самом человеке, выбравшем для себя одну из позиций - прокурорскую: все из-за вас! Или другую: человека действительно за все отвечающего, и за себя, прежде всего. Достоевский - прокурор, в суде он - лев, а дома дурит по-кроличьи, усложняет жизнь ближних, желчно смотрит в зеркало только для подмигивания: как я их - хорош! Или на человека за окном - несовершенен! Пример его жизни не вдохновляет. Зато книги заражают - поражают примером нытья, образчиками скандалов, дутого психологизма с переносом "во вне" последствий скупости на усилие, и бесконечных катастроф из-за отсутствия души.
О художественной стороне текстов Достоевского, включая "Братьев Карамазовых" строго судить не берусь, хотя уже и отметил их склочность, поспешность, фрагментарность, ригоризм и лукавую "сделанность", но выскажу смелую мысль. Принеси современный молодой писатель в солидное издательство, подобную по уровню, рукопись - его обыкновенно и вежливо выставили бы вон. Это, если опустить заступничество мэтров, либо иной счастливый случай родственных связей... Вон! Потому что цена картины Ван Гога без авторства - десяток долларов за холст и краски - а вот с сертификатом соответствия - плодом спекуляций, интриг и демагогии совершенно посторонних сил - миллионов "зелёных".
Так что же тогда истина, если не изнасилованная мытарством служанка в больничной палате слепых алхимиков! Хотя жонглёр "металлическим" мячом, сделанным из пенопласта, автор "Карамазовых" - отменный, если не лучший. Такой бы дар, да в хорошие руки... Еще одна смелая мысль: феномен Достоевского за рубежом сходен с феноменом тракториста Горбачева, которому, благодаря переводчику, чистившему своим культурным уровнем "навозность" генсека, верили: вот он - былинный русский человек! Та же петрушка и с Достоевским - смотреть на него, нерафинированного, без слез нельзя, а мир, созвучно внутренним химерам и склонности к мелким пакостям, плачет: загадочный зер гут душа, форверст, пляши! Но ведь, дорогие мои единомышленники, это элементарная ложь. Душа, она другая. Черт ее знает, какая... - вот примерно такая.
Поэтому:
- Великий ли роман "Братья Карамазовы"?
- Допускаю, или, не знаю - он объемный, засасывающий.
- Великий ли человек Достоевский?
- Наверное, как и любой, кто дерзок до крови.
- Великий ли он писатель?
- "Право имею" сомневаться, но то, что он истинный невротик, знаю совершенно точно, а у таких, от великого до смешного - один шаг.
Вы спросите, а для чего "моська лаяла на слона", во имя чего этот опоздавший "на века" эмоциональный отклик? Зависть, неадекватное самомнение, скандальный характер? Нет. Просто у меня есть подозрение, что "так" думает еще кто-то, но не решается бросить известную фразу про короля. Надеюсь, теперь ему будет легче "иметь собственное мнение" и "пулять" в глиняного титана зубочистки. Не нужно бояться судить сакральное, ибо оно не заслужило результатом презумпцию невиновности - это раз. И второе: на то и суд истории, читателя, чтобы не обращать внимания ни на награды истца, ни на крики массовки из зала, чаще всего глупые. Этот суд имеет право на обозримую вечность, так как дело нашего с вами "очеловечивания", дело борьбы за совершенство, за гармонию потенции и результата не имеет срока давности...
P. S. Не успели "просохнуть чернила" на последнем многоточии, как в "литературке" я натолкнулся на такой вот пассаж. "...Напомню, что немцы, вторгаясь в Советский Союз, привлекли в качестве экспертного материала по русскому характеру сочинения Достоевского, где выведен мятущийся, центрированный на болезненной саморефлексии тип русского человека. А столкнулись они с совершенно другим русским типом - жестким, волевым и, если угодно, гораздо более нордическим, чем те "арийцы", которые поперли нас в 1941 году". Вот вам и Достоевский! Подмога всем добровольно униженным и оскорбленным. Сукин сын.