Виктору Чепурному еще не исполнилось четырнадцать лет, и посему автоматика управления автомобилем на ручное управление не переключалась. Поэтому и поездка в училище теряла большую часть удовольствия и превращалась в перемещение из пункта А в пункт Б. Согласитесь, что самому сидеть за рулем и гнать по дороге лихо входя в виражи на поворотах, обгонять попутные машины и ощущать себя при этом победителем намного приятнее, чем плестись в общем ряду за одной и той же машиной десятки километров, в то время, когда мимо проносятся взрослые на ручном управлении. А самое главное особого смысла в столь жестком соблюдении точности не было. Ну, какая разница ровно четырнадцать лет тебе, или четырнадцать лет и один день? Разве он от этого изменится настолько, что можно доверять свою и чужие жизни?
Формальность и глупость. Как и тот полет, который называют экзаменационным и который ему предстоит выполнить сегодня. Он уже много раз думал на эту тему, и все более недоумевал: зачем все это? Во-первых: объем и качество знаний не нуждаются в такого рода проверках по определению. Еще когда ему исполнилось десять лет, за тридцать сеансов гипнообучения весь объем профессиональных знаний был глубоко заложен ему в долговременную память. И с тех пор обучение в училище было не столько обучением, сколько контролем правильности усвоения и взаимоувязки в сознании знаний различных дисциплин. Во-вторых: любой сложности полет все равно будет выполнен автопилотом потому, что до дня рождения еще больше месяца. И он точно так же, как и сейчас, будет просто пассажиром.
Мимо проносились живописные виллы, окруженные садами и парками, порою напоминающими естественный лес, порой весьма искусственные и регулярные. Достаточно удаленные друг от друга участки древесных насаждений вместе с постройками производили впечатление островков разбросанных в море древней казахской степи. Пришедшее ему в голове сравнение перевело мысли в другое русло, и Виктор стал вспоминать, как в прошлом году они с матерью летали на каникулах в Океанию. Коралловые острова, пальмы, ярко синее море и необыкновенное ощущение сказочности всего вокруг. Жаль только, что ему не удалось уговорить мать взять с собой кого-нибудь из друзей. С ними было бы веселее. Но мама слишком серьезно относится к воспитанию своего единственного сына, к сожалению. А поездка носила явно выраженный воспитательный характер.
Борька Перов, известный враль, рассказывал, что оставшиеся на каникулы в училище, провели шикарный месяц в экологическом лагере на Аральском море. Каждый вечер были танцы, и все не хило веселились. Рядом располагалась база отдыха пищевого училища, где основной контингент - девчата. Конечно, все перезнакомились еще в первый же день. Когда через месяц разъезжались, не обошлось без слез, девчачьих конечно.
Вот впереди показались ангары учебного космопорта и мобиль плавно снижая скорость, вырулил на стоянку перед главным учебным корпусом.
На стоянке царило радостное оживление. Виктор не спеша, вышел из машины, огляделся и, найдя своих, направился в их сторону. Не прошел он и трех шагов, как сзади раздался гудок мобиля и четкий дикторский голос произнес: "Виктор, вернись! Ты забыл вещи! " Покраснев как помидор, он вернулся к мобилю и забрал сумку.
- Растяпа! Всегда со мной одно и то же. Хоть бы ребята не заметили! А то опять смеяться будут! Скорее бы день рождения. Сразу буду менять программу у мобиля. Все эти мамочкины заботливые сервисные подпрограммы долой! Перед пацанами стыдно.
Когда он подошел к своим все были заняты обсуждением вчерашнего футбольного матча с третьекурсниками и его конфуза никто не заметил, как в прочем и его появления. Легонько двинув в бок Серегу Жука, обратил на себя его внимание.
-Здорово, Жучара!
-Привет! Ты чего опаздываешь? Договаривались ведь сегодня пораньше!
Виктор смешался, вспомнив, что действительно такой уговор был. И чтобы не показать, что смутился, бодрым голосом соврал:
-Будильник не прозвенел. Ну ладно, уже все здесь? Пошли.
Но внимание всей группы было приковано к Перову, который голосом комментатора описывал голевую ситуацию у наших ворот в начале второго тайма и на призыв Виктора никто не отреагировал. Борька рассказывал очень интересно, сыпал терминами, ссылался на авторитеты, украшал рассказ редкими эпитетами, а иногда и нецензурщиной и получалось у него удивительно интересно. Когда он описывал столкновение нашего нападающего с защитником, и в азарте рассказа плюхнулся на асфальт, все дружно засмеялись и зааплодировали. - Ну, Борька, артист!
И в этот момент раздался звонок. Со смехом и разговорами все двинулись в учебный корпус, и плац опустел.
Курс построили в фойе шеренгами и начальник курса, видимо вспоминая свое военное прошлое, преувеличенно бодрым голосом зачитал приказ о проведении месячного экзаменационного полета. Затем группы развели по классным комнатам и дальше все пошло обыденно и совсем не празднично.
Полетное задание выдавал куратор в запечатанных конвертах.
-Задание разрешается вскрыть за десять минут до старта, сразу после объявления стартовой готовности. У кого есть вопросы? Нет вопросов, отлично!
Сейчас все расходитесь по своим комнатам, проходите дистанционный мед контроль, переодеваетесь и через час прибываете на площадку полетных модулей.
Придя в свою комнату, Виктор принял душ и лег на "кушетку" мед контроля. Давно отработанными движениями натянул на себя тугой "мед костюм", который накидкой свисал с краев кушетки и голосом отдал команду быт автомату: - мед контроль полный, предполетный.
Костюм ожил, зашевелился, растягиваясь и расползаясь по телу, и меняя собственную температуру так, что уже через минуту Виктор перестал ощущать его давление. А еще через пару минут, когда капюшон наполз на лицо и закрыл глаза, внешний мир вообще перестал ощущаться. Как будто плывешь в теплом тропическом море. Виктор, по опыту зная, что если думать о чем-нибудь приятном, то результаты осмотра будут лучше, стал вспоминать коралловые острова и не заметил, как задремал.
*
Мелкая противная дрожь во всем теле не давала заснуть. Ноги не чувствуют холода, наверное уже началось обморожение - подумал Виктор, и эта мысль не вызвала у него беспокойства. Вспомнилось, что замерзающий перед смертью ощущает тепло и покой. Господи, скорее бы уже пришло это тепло. Надоело все до чертовой матери. Это же надо иметь такое везение, чтобы вышел из строя темпорстартовый двигатель - такого еще ни разу ни с кем не бывало. Да и быть не могло в принципе. Ему стало обидно и жалко себя. На глаза навернулись слезы. И теперь он погибает на этой самой ужасной войне прошлого и даже не в бою, а просто замерзает в окопе под Сталинградом. А ведь до этого ему везло.
Вспомнилось, как он на автопилоте вернулся на стартовый полигон после того как удалось потушить пожар в двигательном отсеке. Связь не работала, экраны внешнего обзора, покрытые рябью помех, позволяли лишь примерно определить свое положение в пространстве, и не более того.
Весь перемазанный сажей и чуть не задохнувшийся от дыма (вентиляция не справлялась) он пулей вылетел из модуля как только почувствовал толчок не очень мягкого приземления. Теперь почему-то стало смешно и Виктор пару раз глухо хихикнул, когда вспомнил свое ошеломление от увиденного вокруг.
От движения стало еще холоднее, струйка холодного воздуха обдала лицо и защекотала в носу. Рядом медведем заворочался под своей плащ-палаткой старшина Максимов. Сибиряк, охотник. Ему ночевать под снегом, не привыкать. А Виктор каждую ночь думает, что эта последняя. Но как-то проносит до сих пор. Даже не заболел. Кашель и насморк не в счет. Только постоянно хочется спать. Но заснуть, наверное, не удастся. Скорее всего, сегодня начнется наступление. Ведь не случайно их батальон из резерва вчера ночью выдвинулся почти до передовой и залег мерзнуть в окопах боевого охранения. Им никто ничего не объяснял, но и так все понятно. Эх, какая жалость, что историю второй мировой им давали в общих чертах. Помнит, что закончилась в мае 1945 года, что были сражения под Сталинградом, на Курской дуге, с десяток имен и все. Ни подробностей, ни дат и уж тем более диспозиций отдельных подразделений он не помнил. Общая история изучалась в живую, без применения гипномнемооборудования и вот результат: прошло всего пару лет, и от конкретных знаний остались жалкие рожки да ножки. Другое дело профессиональные знания. Виктор стал про себя повторять, проверяя свою память, ну, например: гипергеометрическое распределение, типичное толкование р(х) есть вероятность того, что случайная бесповторная выборка объема n содержит точно х элементов ....
Это я помню! Перед глазами четко всплыл график биномиального распределения. Эх, такие же знания по истории бы иметь! А в прочем, что толку. Даже если бы он точно знал, что сегодня 12 декабря 1942 года вся его рота погибнет в бою, что бы он смог сделать? Да ничего. Впереди фашисты, сзади заградительные цепи. А он рядовой и обязан выполнить приказ любой ценой. И о том, что он знает будущее, даже приблизительно, лучше помалкивать. Нормальные люди, не зная своего будущего не подозревают, что в этом неведении есть элемент счастья. Ему, во всяком случае, ничего из того, что он помнил из истории, не помогло, и даже наоборот. Он вспомнил, как еле-еле выкрутился, когда добрался до жилья после приземления и попал на беседу к оперуполномоченному. Хорошо, что тот казах, которого он встретил в степи после четырех дней блужданий, оказался таким необычно словоохотливым. Хорошо, что вовремя сообразил, в каком времени оказался. Просто повезло. Да, мне здорово везло после приземления. И в степи не заблудился, не замерз. И людей хороших встретил. Конечно, свалял дурака, что соврал, что семнадцать лет - но тут сам виноват. А ведь видел на календаре у председателя колхоза дату - 18 сентября 1940 года. Мог бы сообразить вовремя, чем это грозит. Вот и загремел в армию уже в августе 1941 года. Но все эти везения - наверное просто компенсация за одно большое невезение с поломкой темпорстартового двигателя. Теория не позволяет ему барахлить. Он или работает правильно или не работает вообще. Никогда, после изобретения не было ни одного случая поломки. Была даже поговорка - "надежен как темпорстарт". Ни одной движущейся детали, ни одного менее десяти раз дублированного узла или микросхемы, собственное питание от кадмиевых батарей на десять тысяч пусков. Да и способ работы не допускал подобных фокусов. Пространство и время детерминировано привязаны друг к другу. Когда включается темпорстартовый двигатель, то все, что находится внутри сферы захвата, то есть полетный модуль, на одну секунду исключается из временного потока и материализуется в той же точке пространства, где и находился в момент старта. А Земля за эту секунду вращаясь вокруг Солнца, и вместе с ним вокруг центра галактики, и вместе с галактикой и так далее успевает сместиться на триста шестьдесят два километра восемьсот сорок три метра пятнадцать сантиметров в направлении Бетты Лиры. И все, и ни каких фокусов. Тысячи раз проверено. И если бы даже его выбросило на сто лет назад - в какой дали бы он оказался? Сколько секунд в столетии? Умножим на триста шестьдесят два километра?
-Чепурной! Хорош спать! - взводный тряс его за плечо и матерился. -Сейчас немцы попрут! Максимов, подымай своих сосунков!
Виктор с трудом повернулся на живот и начал подыматься. Все тело затекло и не слушалось. Вокруг, в светлеющей уже ночи, зашевелились в снегу темные фигуры. Хриплый голос старшины звучал как сквозь вату.
-Отделение к бою!
Виктор, наконец, встал, поднял с плащ-палатки винтовку и, отряхивая с нее снег рукавицей, выглянул из окопа. На юге небо было заметно светлее и как будто светилось красным. Но свет был какой-то неправдоподобный - мигающий. И еще с той стороны шел глухой рокот. Так в театре изображают гром - трясут металлический лист. В двухстах, примерно, метрах за их позициями, за рекой, на высоком ее берегу копошились артиллеристы, заканчивая рытье траншей. Бруствер их позиции еще не присыпало снегом, и он выделялся чернотой свежевырытой земли как могила в сплошной белизне снежной степи. Нужно проверить бруствер своего окопчика - подумал Виктор и заспешил по траншее за старшиной. За ночь окопчик до половины завалило снегом и Виктор до пота разогрелся, выгребая его каской. Потом вылез наверх, посмотрел на свой бруствер и остался доволен - он почти не был заметен.
Сзади, по траншее, медведем протискивался старшина Максимов.
- Чепурной, гляди в оба, сейчас танки пойдут. А с ними пехота. Танки - это забота артиллеристов. А наша забота - не подпустить к ним пехоту, понял! Гранаты в нишу выложи! Гляди у меня!
- Не переживайте, товарищ старшина, не в первый раз.
Старшина только хмыкнул, покачал головой и заспешил дальше по траншее.
Повезло мне и с командиром. Хороший мужик, добрый. То, что гоняет всех, как "Сидоровых коз" - это ничего. Для их же пользы. Глядишь, живыми останутся.
В их взводе народ разный. Одно отделение пацаны чуть старше него, призыва сорок первого года. Но они-то уже повоевали и кое-чему научились. А остальные два отделения - пополнение из резервистов. Дядьки кому за тридцать, а кому и за сорок. А один - вообще дед. Щетина вся седая лезет. День не побреется - все лицо как инеем затягивает. Виктор снял перчатку и попробовал свой подбородок. Кожа гладкая как у младенца. Он уже пробовал пару раз бриться, но волосы на подбородке все равно не росли. А усики уже пробиваются.
Вдруг вокруг что-то изменилось и стало тревожно. Виктор осторожно высунулся из окопа. Что-то произошло, что-то страшное. И тут он понял - стало тихо. Всё насторожилось вокруг, вслушиваясь и пытаясь определить, откуда идет опасность. По разогревшемуся, было, телу пробежал морозный озноб.
- Товарищ старшина - подал голос кто-то из соседнего окопа - а чего они там затихли?
- Прорвали фронт, сейчас попрут! Ну, ребята, помните наша цель - пехота! Они ее на броне повезут. Чем дальше остановим, тем лучше.
- А танки? - опасливо поинтересовался тот же голос.
- По нам будут кататься - зло огрызнулся старшина.
В окопах все замолчали, затаились. Тошнотворно медленно тянулись минуты тишины. Господи, скорее бы уже. Но время шло, и ничего не происходило. Виктор сполз на дно окопа, поплотнее запахнул воротник и, уткнувшись лицом в колени стал ждать. Что-то сегодня будет? Уже больше года он на фронте. Пока везло, даже ранен не был. Хотя насмотрелся всякого. Однажды высотку раза три брали и отдавали. Вот там было по-настоящему страшно. Особенно когда увидел, что фашисты с нашими убитыми сделали, зверье! В горле свернулся тугой ком, и заслезились глаза. Тогда, среди изрубленных тел он с ужасом узнал Сергея Ломаку, москвича из нового пополнения, с которым успел подружиться. Тогда, после этого боя их опять из роты только два отделения осталось. Если бы не старшина Максимов, который пулеметчика снял, так и тех не осталось бы. Нестерпимо захотелось спросить старшину, а то может уже и не представится случая. Виктор торопливо полез по траншее к пулеметчикам.
Старшина лежал на краю бруствера и всматривался в сполохи на горизонте.
--
Товарищ старшина - шепотом позвал Виктор
--
Чего тебе? - тоже шепотом отозвался Максимов
--
А почему они такие звери?
--
Чево? - хрипло выдохнул Максимов.
Виктор подвинулся вплотную к Максимову и по-прежнему шепотом спросил.
--
Почему они такие звери? Ну, я понимаю, их офицеры гонят на нас. Но их же никто не заставлял рубить трупы?
Красное, обветренное лицо Максимова вдруг напряглось, побелело, а потом обмякло, сморщилось, в глазах появились слезы. Он молча протянул было руку к Виктору но остановился и, отвернувшись, бухнул ею в снег.
--
Не знаю, - все так же шепотом ответил он.
С минуту в окопе было совершенно тихо. Потом старшина снова повернулся к Виктору и уже другим голосом, так непохожим на его обычный, зычный, командирский, тихо сказал.
--
Ты иди к себе, сынок. Уже скоро.
*
Кровь текла не сильно, да и боли почти не было. Палец держался на полоске кожи, свободно свисая под ладонью. Виктор сполз на дно окопа и, стараясь не двигать рукой, стал рассматривать рану. Вот зараза! Может если примотать прирастет еще? Хотя, нет. Там только кожа осталась. Надо отрезать. Отстегивать штык-нож одной рукой было неудобно, тем более руки стали какими-то ватными и сильно тряслись. Стараясь не зацепить рану Виктор попытался перерезать полоску кожи, но штык-нож оказался тупым и только елозил по ней, пачкаясь в крови. Тогда Виктор положил палец на приклад и на нем, как на кухонной доске перерезал полоску кожи, соединяющую палец с рукой. Жалко мизинчик. Другой уж не вырастет. Взявшись правой рукой за цевье аккуратно, стараясь не уронить палец с приклада, подвинул винтовку к нише и стряхнул его за гранаты. Браться рукой за него не хотелось, и оставлять валяться на дне окопа, под ногами, тем более. Совсем рядом с окопом ударил взрыв, сверху полыхнуло гарью и горячей пылью. Затем посыпались комья земли. В ушах звенело и потрескивало. Грохот боя стал каким-то далеким и глухим. Надо скорее перебинтовывать, пока в рану грязь не попала. С трудом расстегнув заледеневший подсумок одной рукой, Виктор достал завернутые в запасные портянки чистые подворотнички и как мог плотнее забинтовал рану. Порадовался, что не так уж и больно. Раньше он думал, что при ранении бывает больнее. А если так, то это ничего. Терпеть можно.
Опять затарахтел короткими очередями пулемет старшины. Живой, значит, Алексей Михайлович. Тогда еще немножко повоюем. Пулемет, он получше винтовки будет. Виктор глубже придавил каску, постоянно поднимающуюся на шапке, и осторожно выглянул из окопа. За горящим немецким танком, скрытое дымом что-то двигалось. На танк не похоже. Видно плохо. Специально, гад, в дыму идет. Что-то артиллеристы замолкли. В просвете дымной полосы на пару секунд показался бок бронетранспортера, выкрашенный защитными разводами. Ну, теперь хана. Пехоту привез. Вслед за бронетранспортером из лощины снова полезли танки, быстро разворачиваясь веером и безостановочно стреляя по позициям артиллеристов. Весь покрытый тучей дыма и поднятой в воздух земли от частых взрывов правый берег не отвечал.
Танки лезли вперед, как-то в раскоряк и казалось, что не получая ответа с нашей стороны все более уверенно и нагло. Виктор попробовал поймать на мушку башню танка, но руки тряслись, сам танк дергался, неравномерно перемещаясь по неровному заснеженному полю и глупую, в общем-то, попытку пришлось оставить. Ладно, подкатись поближе, гад. На этот случай противотанковая граната у меня найдется. Развернувшись в сторону приближающегося бронетранспортера, Виктор протер глаза и стал сосредоточенно следить за ним. В хвосте дыма и снежной пыли мелькнула темная фигурка и снова пропала. Метров триста. Далековато еще. Но попробуем. Затаив дыхание и подобрав пальцем спусковой крючок, Виктор со всей возможной тщательностью целился в то место, где залег фашист. Ну, давай! Подымайся! Темная фигурка появилась в прицеле, как в тире поднимается ростовая мишень. Приклад ударил в плечо, мушка подскочила и вернулась на место, но мишени там уже не было. Есть! Виктор часто задышал, восстанавливая дыхание. Как там, по науке, нужно сменить точку, чтобы самому так же не попасться. Спустился в окопчик, переползая на метр правее. В этот момент по брустверу тяжело хлестнула пулеметная очередь, в мгновение ока, сорвав с него снежный покров и обнажив черноту земли. Смотри ж ты, помогла наука. Как он, сволочь, заметил одиночный выстрел? Подниматься очень не хочется. А ну как опять даст очередь? Может попробовать что-нибудь высунуть?
Виктор огляделся вокруг. Кроме подсумка и винтовки у него ничего и не было.
Может каску? Стоп, а не дурак ли я? Он же по каске и бил. Она же на фоне белого снега как раз и выделяется. Обмотав портянкой каску и присыпав ее снегом, Виктор нахлобучил ее поверх ушанки и осторожно высунулся из окопа.
Прямо на него окутанный снежной пылью и гарью выхлопа несся танк. Дульное отверстие огромным черным злым зрачком смотрело прямо ему в глаза. Виктор рухнул на дно окопчика, стараясь опуститься как можно глубже, вжимаясь в самое его глубокое место. Небо над ним заслонила глыба грохочущего железа и принялась с ревом крутиться над ним. Груды мерзлой земли и снега обрушились на спину, тяжким грузом вдавливая в ледяное дно окопа, забивая рот и нос, лишая возможности дышать. Господи, неужели все? Нет! Давит. Больно. Нечем дышать. Мама! Мамочка!
*
Мама сегодня приготовила фруктовый торт и вечером устроит "сладкий стол". Они будут сидеть в гостиной, пить сок, есть торт. Мама начнет рассказывать о своей работе. О том, что трудно идет обучение новой серии процессоров. О том, что самое сложное, оказывается, научить процессор не врать. Мамочка как всегда увлеклась и уже вовсю пытается объяснить ему " элементарность" фазологических смещений, но тут в комнату грохоча сапогами, вбежал фашист, поднял автомат и прицелился в маму! Нет!
От крика Виктор пришел в себя и рванулся вверх. Комья земли над ним поддались нажиму, и он до плеч вырвался из своей могилы. Со стоном вдохнул чистого морозного воздуха и снова потерял сознание.
Второй раз он пришел в себя уже не так эффектно. Просто сильно давило щеку о мерзлый ком земли. Ну, все, повалялся и будет! Нужно вставать. Виктор осторожно попробовал пошевелиться. Что цело, что поломано? Все тело, особенно спина, жутко болело. Но острой боли, свидетельствующей о переломах, не было. Очень осторожно, кряхтя и всхлипывая, он освободил вначале руки, а затем, упираясь локтями, стал вылезать целиком. Вылез, сел на ровное место, поправил пропитанную кровью повязку на левой руке. Кстати, прикасаться к ней стало очень больно. Рано радовался. Рядом снова громыхнул фугас. Над головой с визгом швырнуло осколки. Упав на правый бок, Виктор огляделся. Он лежал в похожем на тарелку углублении, оставшемся на месте его аккуратного окопчика. На краю этой черной тарелки валялось то, что осталось от его винтовки. До гранат и подсумка он с одной рукой вряд ли докапается. Их глубоко присыпало. А где же танк? Выглянув наверх, он вначале сразу нырнул назад, но уже спустя секунду понял - танк не движется. Он стоял, слегка накренившись на бок, с повернутым на сторону дулом и до половины закопавшийся в окоп пулеметчиков. Из моторного отсека шел дым прогоревшего уже пожара. Алексей Михайлович!
Виктор бросился туда, к ним. Может быть живы? Ведь он же уцелел! То, что он увидел, вызвало приступ тошноты. И теперь уже не поймешь, кто это был. Может быть напарник-пулеметчик рядовой Устинов из Рязани, или Алексей Михайлович - " батя". Хотелось бы, чтобы у него был такой отец. Хочется верить, что именно таким он и был. Мама никогда о нем не рассказывала, только начинала плакать, если вспоминала о нем. И вот теперь, этот человек, так сильно похожий на тот идеальный образ отца, который рисовал для себя Виктор, олицетворение всего лучшего в мужчине, лежал под гусеницами фашистского танка бесформенной грудой пропитанного кровью тряпья.
Виктор сделал несколько шагов в сторону, на снег и, упав ничком, зарыдал.
Когда первая волна отчаяния, жалости к нему, себе, просто слепого горя хоть немного опустилась ниже нестерпимого, отупляющего уровня Виктор поднялся и, не пригибаясь, пошел к танку. Забрался на гусеницу и через откинутый люк заглянул в башню. Там было темно. Пришлось залазить внутрь. Приглядевшись, он нашел то, что искал. Автомат лежал придавленный тушей фашиста, и стоило еще немалого труда отпихнуть тело в сторону, чтобы освободить его. Тут же в ранце лежали и запасные магазины. Бой только начинается. И нельзя остаться без оружия. Оно ему очень понадобится сегодня, и завтра, тоже. И потом, до тех пор, пока не кончится война. А там, поглядим!
*
Ветер мел поземку, заносил чистым белым снегом черноту и ужас боя. Снег прятал гарь и кровь, израненную землю и изувеченные тела. Не то саван, не то театральный занавес, милосердно прерывающий для очередного антракта кошмарное представление на театре военных действий. Да, бой закончился. Виктор понял это не сразу. Уже закончились остервенелые атаки танков - вон, сколько их сгоревших и искореженных вокруг! Двое суток кошмара, отчаяния и ярости. Двое суток боли, холода, страха гибели и нежелания умирать. И вот, кажется все! Наши танки с победным ревом неслись туда, откуда до этого ползли эти сволочи. На броне сидят наши ребята в белых маскировочных халатах. Теперь их черед. А мы продержались, мы сломили их силу.
Виктор поднялся на ноги и, волоча за ремень автомат, побрел вдоль траншеи туда, где еще совсем недавно стучал наш последний пулемет. Кто-то тоже уцелел. Сколько их осталось от взвода? В окопе, спрятавшемся под подошвой небольшого холмика, копошился второй пулеметчик взвода, седобородый дед, имени которого Виктор не помнил. Он где-то раздобыл немецкий вещмешок и теперь деловито его исследовал. Увидев Виктора, улыбнулся и молча, кивнув ему, мол, давай сюда, продолжил потрошить вещмешок. Когда Виктор увидел консервы, галеты и что-то там еще съестное, его аж замутило. Больше двух суток ничего кроме пресного, вызывающего жажду снега у него во рту не было. Виктор сел на край траншеи и сполз вниз. Протиснулся в окоп и сел на расстеленную плащ-палатку. Взял протянутую ему немецкую фляжку и сделал несколько глотков, поперхнулся и закашлялся. Из разорванной пачки зацепил пару галет и принялся за тушенку, заботливо открытую пулеметчиком. Съел пару кусков и отставил банку. Жирные холодные куски не лезли в рот.
--
Деда, тебя как зовут?
--
Да кто как.
--
Ну а мне как тебя звать?
--
Зови Михалычем.
--
А я - Виктор. Что же мы одни тут остались, что ли?
--
Дак и то - много! Как нас тут утюжили, так и тех быть не должно. Хотя, кажись, во второй траншее тоже постреливали.
--
Михалыч, а как ты думаешь, костерок сейчас можно развести?
Дед хитро прищурился, оглянулся по сторонам и солидно произнес:
--
Начальства поблизости еще долго не будет, а немца мы ломанули. Так что давай хоть тушенку согреем.
Виктор высунулся из окопчика, насторожено огляделся и, не заметив никакого движения стал приглядываться, не найдется чего-нибудь пригодного для костра. До дымившихся остатков хутора на левом фланге было километра два. Далеко, да и не хочется сейчас туда идти. Там сейчас еще страшней, чем тут, на позициях. Видел он уже такие спаленные хутора. Там все о жизни напоминает, а кругом смерть. Пришлось побродить по полю, наломать сухих прошлогодних репьев. Набрав полную охапку, Виктор вернулся в окоп, и скоро сладкий запах горячей тушенки заполнил собой и окоп, и мысли.
Как долго они с Михалычем ели, потам грелись у костерка, потом собирали по траншеям диски от пулеметов, уцелевшее оружие, движимые не раскрутившейся еще пружиной, заведенной боем - не важно. Но постепенно эта пружина стала ослабевать, и сильнее стала болеть рука, совсем окоченело лицо и навалилась усталость. Смертельно захотелось спать.
Вдруг в траншее послышались шаги и из-за поворота, слегка прихрамывая, вышел генерал в сопровождении майора. В двух-трех шагах за ними шел знакомый полковник.
Виктор оторопело поднялся и, как мог, выпрямился рядом с Михалычем. Ничего себе - "долго не будет начальства!"
Генерал молча смотрел на них и, было физически ощутимо, что он фотографирует в памяти их лица. Ветер выдавливал у генерала слезу, но он, не мигая, смотрел на них.
Полковник, в два шага оказался возле них притиснул к себе и растроганно произнес:
-Выстояли, ребятки? Выжили? Товарищ командующий, вторая рота...
Генерал молчал, лицо его морщилось, но он изо всех сил пытался казаться спокойным. Наконец, справившись с собой, тихо спросил:
-Кто еще остался? Кто-нибудь из командиров жив?..
-Никого... голос прозвучал совсем хрипло.
Виктор откашлялся - Никого, товарищ генерал. Мы из роты одни...
Опять повисло молчание. Но как много оно говорило каждому из здесь стоящих.
Снова генерал прервал молчание и, не отрывая взгляда от лица Виктора, обратился назад, к майору:
- Дайте два ордена Красного Знамени.
Генерал взял бережно протянутые майором ордена и поочередно вложил в руки Михалыча и Виктора, постоял еще немного, глядя на них, и тихо сказал:
- Спасибо вам! Все, что могу, все, что могу лично...
*
Фронтовая судьба переменчива и своенравна. Виктор уже давно привык к тому, что если несколько дней удается высыпаться и досыта есть, то жди какой-нибудь каверзы. Теперь же больше недели он находился в Свердловске на ускоренных офицерских курсах, куда был направлен после госпиталя и все не мог прийти в себя. Непрерывная череда боев и ускоренных маршей, холода, страха и боли вдруг сменилась размеренными буднями военного училища. Мягкой постелью в теплой казарме за метровыми стенами еще дореволюционной постройки. Курсанты, уже хлебнувшие фронтового лиха, но молодые, в основном, ребята быстро сдружились. Им, на своей шкуре испытавшим и холод, и голод, и тяжкий солдатский труд отстоять наряд в курсантской столовой или восемь часов теоретических занятий в аудитории было просто отдыхом. Многие, как и Виктор, имели боевые награды, которые, кстати, по неписаному правилу на занятиях не одевали. Не звенеть же медалями в наряде.
*
Доведется Виктору побывать и в блокадном Ленинграде. Он попадет туда, получивши лейтенантские погоны, в составе роты сопровождения грузовиков с продовольствием. Опять будет легко ранен и останется в Ленинграде после излечения. Однажды один из его солдат - совсем молодой парнишка, худой и задохлый, украдет и съест буханку хлеба, предназначенную для двенадцати человек. Он будет пойман и осужден. К высшей мере.
Тогда, в блокадном Ленинграде, где жизнь измерялась граммами хлеба, а стоила подчас дешевле этих граммов, такой приговор можно было понять. Это дикость и варварство, но войны другими не бывают. Командир полка отдаст приказ Виктору, мол, ты его командир, ты и приводи приговор в исполнение. Все понятно, он съел чужой хлеб, без наказания это остаться не должно, иначе обязательно повторится с другими. Но приговор чрезмерно строг. Ведь это всего лишь голодный пацан.
И не подчиниться приказу тоже нельзя. Это еще более тяжкое преступление. Карается расстрелом на месте.
Виктор выполнил приказ, но глаза этого худого заморыша будут до конца жизни преследовать его. И не искупить этой вины ни чем. И не оправдаться перед собой.
Так для Виктора взросление превращало прожитое в груз потерь, боли и вины. И ответственности за чужие жизни. Ответственности, делавшей его сосредоточенным и не по годам серьезным, и порой излишне замкнутым.
Закончится война. С фронтовой регулировщицей, с которой он познакомится в Берлине, Виктор вернется к ней домой, в Курск. Поженятся. Со временем родятся детки: Ванечка и Гришенька. Погодки. И пойдет обычная жизнь. После войны. Как у всех. Трудности, радости, друзья. Семья, дети не дадут особенно выбиться. Но строительный институт он все-таки закончит. Все его знания в период, когда кибернетика считалась лженаукой, окажутся невостребованы. Пройдут годы. Двадцать с лишним лет. И однажды, во время отпуска он соберется и поедет в Казахстан. Искать модуль. И представьте себе - найдет.
Модуль будет стоять в ложбинке, полузасыпанный песком, никем не найденный и целый. Виктор откроет дверь, войдет, сядет в кресло перед пультом управления. Проверит приборы. Все действует. Хоть сейчас стартуй и в полет. Задумается - что делать? До полуночи промучается, а потом ляжет спать - мол, утро вечера мудренее.
Проснувшись, откроет глаза и не поймет - где он. Лежит не столе накрытый простыней. Над головой зеркальный потолок, стены радужные, переливаются. Как в медотделении училища. Когда-то, давно, в будущем. Сел на столе, а потом снова лег и всмотрелся в свое отражение в потолке. Там был мальчишка! Посмотрел на свои руки - все пальцы на месте. Тут входит куратор и бодро говорит: Вставай, Виктор, одевайся. Экзамен закончен. Пора на разбор полетов.
В рекреации, перед залом заседаний совета факультета группками стояли несколько его однокурсников. Стояли, в основном молча, или тихонько переговариваясь. Возле окна, выходящего на плац, стоял Боря Перов и смотрел вниз. Там строился очередной курс для прохождения "экзаменационного полета". Кто-то смеялся, кто-то завязывал шнурки, кто-то помахал Борису в окно. Он не ответил, а только, сгорбившись, смотрел на них, и по лицу его текли слезы.Что же досталось на его долю?Эк его уделали!
Потом, когда очередь дойдет до Виктора, комиссия рассмотрит результаты его жизни и выставит оценку. А он будет стоять перед ними, не зная, что и сказать. Ведь это был всего лишь гипнотический сон. Курс Старения.
А в голове крутится только одно: Как вы могли?! Вы ничего не поняли! Ведь это была настоящая жизнь. И еще, сыновья. Ванечка, Гришенька! Вас я потерял навсегда. Нет даже могил! И еще потерял лучшее из времен.
Вы хотели как лучше. Дать нам жизненный опыт без риска. Как боги вы решали судьбы людей: кому пройти Сталинград, кому ГУЛАГ, а кому каменоломни Рима. Ну, тогда и от меня не ждите благородного молчания. Знайте правду, живите с нею, думайте о ней всегда, всю оставшуюся жизнь. Вы сволочи! -Курс старения, мудрость- это когда в прошлом слишком много. И какая угодно любовь уже не будет первой. И не в номере тут дело. Это как присяга. Ее приносят один раз.Мудрость - эко лихо!Вы хотели нас состарить? Вам это удалось.Но кому от этого лучше?