На часах было шесть вечера. Закончился еще один день однообразного, унылого бега в никуда. Он выключил компьютер и продолжал сидеть в рабочем кресле отрешенно глядя в пустоту монитора. Очнувшись от звонка телефона на его столе, он встал, окинул взглядом офис, те, кто еще остался здесь, сидели уставившись в мониторы безжизненными лицами существ никогда не знавших о своих истинных предназначениях, существ исполняющих кем-то заданную функцию, живущих по кем-то заданному сценарию. Надев пальто, он зашел в душный, набитый людьми лифт и с потоком спешащих кто куда, вышел в Московский сентябрь. Остановившись, он поднял глаза и долго смотрел на линии закатного неба. На глубокой синеве, будто нанесенные кистью импрессиониста, застыли перистые облака, заходящее солнце сгущало краски превращая оранжевое и нежно розовое в кроваво красное, пунцовое, зловещее. Во рту появился приторный привкус тревоги. Засунув руки в карманы брюк, он влился в людской поток Нового Арбата и медленно пошел против течения людей, вглядываясь в их лица. Они ничего не выражали кроме нервозной озабоченности и беспредметной ненависти, что вызывало в нем тошноту всепоглощающего одиночества. Желание выпить становилось навязчивым. Алкоголь, подобно анестезии непременно принесет облегчение, снимет боль и сотрет желание завершить эту агонию, но останавливало утро, неизбежная тяжесть похмелья. Решение давалось мучительно, но он сдался. Вспомнив Бодлера:
- Упорен в нас порок, раскаянье притворно.
- И вновь, с троицею себе воздать спеша,
- Опять, путем греха, смеясь, спешит душа...
Читая это в уме, он зашел в магазин, взял бутылку коньяка, плитку шоколада, спрятал свое приобретение в пакет. Вышел, свернул в проулок, открыл бутылку, сделал глубокий глоток. Терпкое помчалось вниз, обжигая гортань, наполнило огнем желудок, и понеслось по сосудам, меняя ощущение себя и восприятие мира вокруг. Солнечный свет уходил, покидал улицы, его сменял тусклый свет фонарей, чернота теней пожирала пространство. В ногах появилась приятная легкость, гравитация уменьшилась, позволяя легко дрейфовать по безлюдным проулкам города. Гуляя по ночному старому городу он любил смотреть в окна домов, в этом было что то запретное, что то мальчишеское. То, что он видел, часто его завораживало: роскошь вульгарно - вычурного ар-деко сменялась на мрачные картины быта коммунальных квартир. Эти дома были смесью эстетики современного мещанства и застывшей унылости постсоветской архаики. На одном пространстве здесь ютились убогость бедности и убогость зажиточности нувориш. Архитектура старого города действовала на него успокаивающе, но дома-монстры, эти рудименты тоталитарной эпохи, вызывали едва уловимое чувство страха, эти дома напоминали ему, что зло здесь и никуда не ушло. Чудовище просто притаилось, выжидая подходящего дня, что бы вылезти наружу и вновь установить порядок страха. Люди, живущие в этих домах, несут в дальних уголках своей генетической памяти сгусток энергии, которая готова выплеснуться и наполнить новой силой всепоглощающего монстра. Он снова открыл бутылку и сделал глубокий глоток, закусил, от горечи таящего во рту шоколада по телу прошла дрожь. Захотелось помочиться. Пройдя квартал до Тверской, он зашел в Макдональдс, для большего это заведение никогда ему не годилось. Все еще испытывая приятное облегчение он двинулся вниз по улице на звук набата ударных. На небольшой площадке, возле подземного перехода стояла драм машина, за ней сидел молодой барабанщик, бодро выбивающий ритмы праздника, рок-н-ролла, анархической бесшабашности. Звук ударных взрывал сознание слушателя, растекался по Тверской отражаясь от стен домов, просачивался в проулки. Остановившись в нескольких шагах от музыканта, он облокотился о стену дома, огляделся и сделал еще один глоток из бутылки. Становилось легче. Гонимая музыкой тревога спряталась на задворках сознания. Еще мгновение и перед музыкантом возникло существо в форме. Это был молодой полицейский, одного возраста с ним. Музыка остановилась. Существо приказало ему убраться. Музыкант, не говоря ни слова, стал собирать инструмент. Почему то, что возникает непроизвольно, вдруг, вопреки формальным условностям, повинуясь духу свободного выбора, творческого порыва, обязательно врезается в стену законов и правил, выдуманных бездушными носителями уродливых мыслей, существами без воображения, лишенными чувства прекрасного? Это был вопрос риторический, он это знал, но знание это не давало ничего кроме чувства тщетности и внутренней пустоты. С этими мыслями он спустился в переход, вышел на другой стороне улицы возле МХТ Чехова и сел на лавочку стоящую напротив. На втором этаже здания театра кипела жизнь. Возможно, это была студия для будущих актеров. На стенах за окнами плясали тени человеческих тел, кипела в неудержимой пластике пантомимы чья-то жизнь. На подоконник забралась юная нимфа в облегающем трико, за ней вскочил молодой человек одетый так же, он обхватил ее талию и они ритмично двигались в такт неслышимой мелодии. От движения этих тел исходила неудержимая энергия молодости, в этом было что-то дикое, наполненное свободой, не знающее границ и запретов, что-то обещающее надежду и спасение от безысходности. Он подумал о ренессансе - что-то должно изменить привычный ход вещей, что-то должно перевернуть, если нужно разрушить, архаический строй существования, что-то непременно должно произойти... Его мысль прервал шум справа, он оглянулся. Возле урны стоял молодой бомж и сосредоточенно что-то искал в ней. На нем были хорошие, но грязные и мятые вещи, свалявшиеся от грязи борода и длинные волосы на голове, он был похож на опустившегося хипстера. Бомж достал из урны пластиковую коробку с остатками пирожного и стал жадно поглощать свою находку. Обнаружив, что за ним наблюдают, он застыл, смотря прямо в глаза тому, кто вторгся в его маленький праздник. Его глаза были преисполнены знания обо всем сущем на земле, в них была космическая печаль миллиона перерождений и опыт бессмысленности бесконечных просветлений. Не отрывая глаз от своего молчаливого свидетеля, он доел свою находку, вернул коробку в урну и исчез в переходе. Что-то сдавило желудок, появилась тошнота, мысли оборвал господин всех потребностей голод, заставляя думать только о себе. Сделав еще глоток, он встал и направился в сторону Кривоколенного переулка, в заведение, где все обещало привычные удовольствия. Полумрак кафе окутал его ароматом кофе, густым запахом кухни и человеческих тел. Он заказал бордо, стейк с кровью, коньяк, снова коньяк, еще раз коньяк..., дал чаевые официантке, вернувшие ей улыбку и собачью преданность во взгляде. Вышел, и, покачиваясь, словно на волнах судьбы, снова погрузился в зигзаги и лабиринты улиц. Невидимое течение вывело его на тешащую праздной толпой Покровку. Щекочущее низ живота возбуждение от мимолетной похоти, вызванное юной, манящей красотой женщин идущих на встречу - не пробуждало действие, стремление совершить во что бы то ни стало, совратить и быть совращенным, вкушать, пить соки и яды поглотившей тебя страсти. Радость людей, сидящих за столиками на тротуаре, пьющих, что-то непрерывно поглощающих своими ртами, глазами, ушами, влюбленные поглощающие друг друга поцелуями, взглядами, вызывали поднимающуюся к горлу тошноту. Он свернул в ближайший проулок и растворился в полумраке манящей его неизвестности. Обшарпанные стены старого города - монстра окутывали, казались родными. Тянуло в темные закоулки пахнущие сыростью и разрушением. Хотелось жить умирая, жить бесконечно, подобно этим стенам, подворотням. Подобно им пахнуть сыростью, мочой, нескончаемой жизнью, быть некому ненужной историей, скверным рассказом, плохим примером, плохим концом, тем, кто отменит апокалипсис, забрав последнюю надежду на спасение, тем, кто дает все, ради веры в ничто, безумием последнего рассудка, природой созидающего духа несущего разрушение...
Пришла нестерпимая усталость и свинец наполнил его тяжело передвигающиеся ноги. Дойдя до своей квартиры, он вошел, не снимая пальто прошел на кухню оставаясь в темноте. Темнота была его чревом, его защитой, его бесконечно продолжающейся и заполняющей все плотью, она пробиралась внутрь, он становился ей как становятся всем, превращаясь в ничто. Тишина. Она смешивалась в чреве темноты, делала ее густой, осязаемой. Еще немного коньяка. Держа бокал, он взял стул, поставил его на середину кухни, сел лицом к окну. Стена двора колодца отражала тусклый свет, льющийся из соседних окон. Он сидел неподвижно. Стук сердца, подобно брошенному в воду камню создавал расходящиеся круги невидимых волн теряющихся в толще стен. Вдруг возникло ощущение чего - то чуждого, необъяснимого, вечного, погребального, ощущение бесконечной печали о неведанном. Это завораживало, как будто лишало телесности. Грудь сдавило что то твердое, бескомпромиссное, не оставляющее надежд на глупое спасение и пощаду. Холод неизбежности сдавил горло, он задыхался, но сопротивляться не хотелось. Постепенно он терял сознание, уходил, на миг возвращался и снова уходил. В какой-то момент он почувствовал, что пути обратного нет, и, стал падать в бесконечность темноты.
Дождь предрассветного утра смыл все его следы и оставленный запах в проулках дремлющего города. Город продолжал жить, незаметно поглотив еще одну принесенную ему жертву одинокой души.