Этот ноябрь холодней чем обычно, 
и утки более го'лодны.
Стервятницы, кажется, могут питаться вечно,
благо что вечность - 
местная выпечка, и носит черты нарезного батона. 
Кормление - 
замена секунд и минут на хлебные крошки, кусочки. 
Холодно.
Малая Невка обременяется льдом, как долгами. 
Вечер - 
почерневшая морда (даже сказать - табло)
лютого времени. 

Утки обходят, крестясь, стадион, 
что вылизан, чисто утятница.
Сами, притом - подставные 
(какая-другая возьми, да и каркни).
Истинно говорю: чучелы птиц мехобвалки. 
Деревья - рептилии
в выдубленной крокодиловой чешуе. 
И время всё тянется,
тянется прямо к тебе, 
словно пекарь за горстью изюма в пекарне.
Как по' Кастанеде - то сон управляем, 
но недосуг репетировать.


Пушистая белая жаба, снег - 
спело хрустит под калошами,
которые суть победители времени, смерти; 
калошам нет сносу.
Они же - одни, кто пока сообщает 
худую тропинку вялому
разуму. Белки зубами стучат: раз-два-три. 
Сумасшедший, взъерошенный
бежишь в направлении края вселенной, 
к Елагину третьему мо'сту,
от бесконечного времени 
спрятать конечности под одеялами.

Времени не существует. 
Либо оно в этой спальне пока ещё
не обнаружено. 
Тихо и нет ничего, что, подобно собаке,
возле кровати бы нюхало тело, лицо, 
и тем более трогало
лапой. 
И всё же какой теперь час? 
Если судить по пугающей
мёртвости окон соседей, 
по суши во рту, и подушке, где влаги
больше, чем пуха, то около трёх-четырёх. 
Да, что-то около.