Греков Ю. : другие произведения.

Случай с монтером Жуковым

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   Юрий Греков
  
   СЛУЧАЙ С МОНТЕРОМ ЖУКОВЫМ
  
  
  
   ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
   Павла Федоровича я заметил издалека, он подходил к газетному киоску. Конечно,
   мне и в голову не пришло, что эта обычная, каждодневная встреча на сей раз
   обернется так. Павел Федорович уже расплачивался, когда я подошел. Он выложил
   полтинник, получил тридцать копеек сдачи и десяток экземпляров районки за
   сегодняшнее число. Это было явным свидетельством, что в газете напечатана его
   очередная заметочка. В таких случаях он на радостях скупал полтиража. --
   Привет, Павел Федорович!
   -- А-а, привет.
   -- Что, напечатали?
   -- Ага, статейку дал. Не читал? -- Он вытащил из пачки газету, развернул и
   показал:--Вот, внизу. Внизу крохотными буквами, -- кажется, этот шрифт
   называется нонпарель,--под заголовком "Дар жителя нашего города" сообщалось,
   что этот самый житель, а именно монтер И. П. Жуков, подарил краеведческому
   музею коллекцию старинных монет. За что Павел Федорович от имени совета музея
   выражал монтеру благодарность.
   Ивана Жукова я знал с детства--мы с ним учились вместе до седьмого класса. Был
   он детдомовский, родни никакой, и после седьмого класса -- в те годы это
   образование называлось неполным средним,--подался в ремесленное училище. Исчез
   Иван надолго. Но когда три года назад, после института, я вернулся работать в
   наш райцентрик, Жуков уже был здесь. Из наших одноклассников в городе кроме
   нас двоих не осталось никого--это мы с Иваном выяснили при первой же встрече.
   Выяснил, вернее, я, так как Иван и в детстве особой разговорчивостью не
   отличался, а с годами это его достоинство не уменьшилось.
   -- А Толик? -- спрашивал я.
   -- Плавает.
   -- А Сережка?
   -- Не знаю.
   -- А Юрка?
   -- Геолог вроде, -- отвечал он сверху. Сверху--потому что, повиснув на монтерских
   "когтях", Иван подкручивал крепление изолятора, а я, задрав голову, стоял у
   подножья столба.
   С тех пор встречались мы с Иваном не так уж редко, но все больше как-то
   мимоходом. Однажды я увидел его на бульваре с красной повязкой на рукаве. То,
   что Иван ходит в дружинниках, меня не только не удивило, а скорее даже
   обрадовало. Еще в школе мы заметили, что обычно спокойный, даже хмурый, Иван,
   увидев подвыпившего прохожего, буквально синел. По собственному его неохотному
   признанию, пьяниц он ненавидел "смертным боем". И вот теперь эта повязка на
   рукаве лучше множества слов подтвердила, что Иван Жуков нисколечко не
   изменился с тех, уже давних, школьных времен.
   Года два назад он записался к нам в библиотеку. Первое время книги брал и
   возвращал регулярно. Читал, как говорится, "направленно" -- одну фантастику.
   Как-то я спросил его:
   -- Не надоели тебе эти сказки?
   -- Надоели,--неожиданно ответил он.
   -- Так зачем берешь? -- удивился я.
   -- Надо,--хмуро ответил Иван и, сунув в карман томик "Современной фантастики",
   ушел.
   Потом он вдруг перестал появляться. Может, был занят, а может, все, что хотел,
   перечитал, или того больше -- личную библиотеку завел. Но вот остался за ним
   долг -- это плохо.
   -- Я всегда говорил, что успех музея в поддержке общественности, -- с чувством
   произнес Павел Федорович, увидев, что я пробежал заметку.
   -- Хороша общественность -- музею монеты дарит, а в библиотеке книжки
   зажиливает!
   -- Ты Жукова знаешь? -- обрадовался Павел Федорович.
   -- Еще бы.
   -- Вот хорошо-то! -- еще больше обрадовался Павел Федорович.
   -- Да что такое? Что с того, что я Жукова знаю?
   И тут Павел Федорович еще раз напомнил, что вся общественность обязана
   помогать процветанию музея., и в данном случае я тоже -- как представитель этой
   самой общественности. Моя помощь по мнению Павла Федоровича, должна
   заключаться в следующем. Дело в том, что Жуков, принеся монеты в музей, на
   вопросы отвечал невнятно -- то ли нашел, то ли купил. А под конец, обозлившись
   на расспросы Павла Федоровича, сказал:
   "Берете--берите. А не надо -- и мне сгодятся...". Павел Федорович, конечно, тут
   же отступился, но беспокойство прочно поселилось в его душе. Беспокойство это
   питалось сугубо научными опасениями: из популярной литературы Павел Федорович
   хорошо знал, какой вред науке приносят самодеятельные археологи. Расковыряв
   случайно найденный клад, они берут то, что им представляется ценным, а всякие
   там черепки, костяшки, сочтя их мусором, так и оставляют. И гибнут ценнейшие
   материальные свидетели, которые опытному человеку могли бы рассказать
   удивительно много, а может быть, даже и произвели бы целый переворот в научных
   представлениях современников.
   Все это Павел Федорович выложил мне в один присест и спросил:
   -- Согласен?
   -- С чем--с переворотом в научных представлениях?
   -- Э, -- обиделся Павел Федорович, -- я же серьезно, а тебе только шутки шутить.
   -- Да ладно, с чем же я согласиться должен?
   -- Надо поговорить с Жуковым. Может, он и в самом деле нашел их на каком-нибудь
   чердаке. А если раскопал? Вот это точно надо знать.
   -- Ты же с ним говорил?
   -- Мне не сказал. А тебе, может, скажет. Вы же знакомы.
   Конечно, если бы не нужно было выручать Уэлса, я увернулся бы от выполнения
   своего "общественного долга", но, поскольку к Жукову, так или иначе, надо было
   идти, я согласился, чем обрадовал Павла Федоровича невероятно...
   Так вышло, что обещание свое мне пришлось выполнить в тот же день. Как на
   грех, "Машину времени" опрашивали трижды, и когда какой-то
   очкарик-десятиклассник -- уже четвертый по счету читатель -- вежливо попросил ее
   же, я окончательно решил сегодня же вечером отправиться к Жукову. Посмотрев в
   формуляре адрес, я даже обрадовался: совсем недалеко, чуть ниже Соборного
   парка...
   Свернув с Почтовой на Александровскую, сразу же на воротах второго от угла
   дома я заметил нужный номер--17. Во дворе какая-то тетка, хозяйка видимо,
   кормила цыплят. Приоткрыв калитку, я поздоровался и спросил:
   -- Иван Жуков здесь живет?
   -- Здесь, -- ответила тетка и, прикрикнув на суетившихся цыплят:
   "Кыш!",--добавила:
   -- Только пришел. Позвать или зайдете?
   -- Зайду, пожалуй.
   -- Ну так из сеней направо... Из-за двери послышалось:
   -- Вы, тетя Вера?
   В комнате скрипнули пружины, послышались шаги, и дверь распахнулась. На пороге
   стоял Жуков. Приходу моему он не удивился нисколько, только сказал:
   -- А, это ты... -- и помолчав, добавил:--Заходи.
   Сейчас я понимаю, что, если бы заговорил с Жуковым сразу о монетах, ушел бы
   несолоно хлебавши. Но, по чистой случайности, вовсе не из
   предусмотрительности, я заговорил с ним совсем о другом. Больше того, я не
   стал поминать ему его долг, поскольку сразу заметил на этажерке знакомый
   корешок. Я просто спросил, усевшись на пододвинутую табуретку:
   -- Что не заходишь?
   -- Да так, дела,--неохотно буркнул Иван, и тут бы нашему разговору и
   закончиться, но допустить этого я не мог, помня надежды Павла Федоровича.
   -- Ты ведь вроде фантастикой интересовался?
   В глазах Жукова вспыхнули злые огоньки.
   -- Вот на днях Азимова получили. Хотя, признаться, я твоего интереса к
   фантастике не разделяю. Особенно вот такого рода,-- я деликатно кивнул в
   сторону этажерки. .
   Жуков меня не перебивал.
   -- Конечно, от Уэллса до Азимова расстояние такое же, как, скажем, от телеги до
   электровоза. Но, по-моему, разница все-таки внешняя. Потому что передвигаться
   во времени принципиально невозможно ни на уэллсовской машине, ни в азимовских
   капсулах.
   -- Как знать... -- неожиданно сказал Иван. Я опешил:
   --Ты считаешь, что путешествия во времени возможны?
   -- Уеду я отсюда... -- вдруг сказал он.
   -- Что так? -- удивился я неожиданному повороту. -- Куда уедешь?
   -- А куда-нибудь... -- обронил Иван и замолчал. Видно было, что продолжать об
   этом ему не хочется.
   Взглянув на часы, я решил, что пора собираться восвояси и самый раз опросить
   Жукова о монетах.
   -- Слушай, Иван, в газете о тебе сегодня заметка есть. Видел?
   -- Еще чего? -- удивился он. -- Какая заметка? Я полез в карман, достал
   специально захваченный на этот случай номер. Иван прочитал внимательно,
   усмехнулся. И тут я спросил его напрямик:
   -- Слушай, а откуда у тебя эти монеты? Иван помолчал, потом встал, прошелся
   тяжело по комнате и, резко обернувшись, спросил:
   -- Погулять не хочешь?
   -- Пройтись, что ли?
   -- Ну, не на свадьбе же, -- усмехнулся он. -- Так пройдемся?
   --Чего ж...
   Жуков вышел в сени, копался там минут пять.
   Вернувшись в комнату, достал из шкафчика электрический фонарик, оказал:
   -- Пошли...
   В сенях он взял прислоненный к стенке небольшой сверток и пропустил меня
   вперед.
   Уже совсем стемнело. Иван шагал быстро и уверенно, я едва поспевал за ним. Все
   это было мало похоже на прогулку.
   -- Куда это мы летим? -- спросил я его в спину.
   -- Сейчас придем, -- бросил он, не оборачиваясь, но скорость все же сбавил.
   К Соборному парку мы подошли с нижнего конца -- вход был с противоположной
   стороны. Жуков огляделся -- в чахлом свете редких фонарей улица была пустынной
   -- местный "бродвей" лежал в двух кварталах отсюда, вся толкотня сейчас там.
   -- Лезем здесь, -- скомандовал Иван, бросил через ограду свой сверток и полез
   следом. Стараясь не зацепиться за декоративные пики, которые ничем не уступали
   своим недекоративным родичам, я перелез через ограду и оказал Ивану:
   -- Хороша прогулочка. На любителя. Жуков промолчал, посветил фонариком: здесь,
   под кронами, темнота сгустилась до осязаемой плотности. Он еще раз посветил,
   буркнул: -- Сюда...
   И, продравшись через кусты, мы оказались на крохотной полянке.
   -- На, свети, -- ткнул он мне в руки фонарик и, присев на корточки, стал
   разворачивать свой сверток. В желтом пятне света остро сверкнула заточенная
   кромка маленькой саперной лопатки.
   Иван взял лопатку, сказал снова: -- Свети, -- и, примерившись, очертил лопаткой
   неровный квадрат.
   "Неужели у него здесь монеты закопаны?" -- мелькнула мысль. -- Часть отдал в
   музей, а часть оставил здесь и сейчас забрать решил?"
   Тем временем Жуков аккуратно поддел лопаткой дерн толщиной пальца в два и
   отвалил пласт в сторону.
   -- Ну, а теперь гляди, -- сказал он, отложив лопатку.
   Я всмотрелся в черный квадрат свежей земли, и вдруг -- я не поверил глазам --
   чуть в стороне от центра квадрата в луче фонарика тускло блеснула большая
   монета. Секунду назад ее не было!
   "Когда же он успел подбросить ее?" -- пронеслась нелепая мысль и тут же
   исчезла: прямо на моих глазах из земли высунулась наполовину вторая монета с
   тонкой насечкой по бортику.
   -- Слушай, что же это такое? -- спросил я неожиданно осевшим голосом.
   -- Смотри, смотри, -- ответил Жуков, осторожно высвободил застрявшую в земле
   монету, положил ее рядом на траву, туда же небрежно бросил вторую.
   Мы просидели на корточках полчаса, и за это время из земли -- именно из земли,
   потому что больше им взяться было неоткуда, вынырнули еще семнадцать монет --
   маленьких и больших, блестящих и тусклых, с понятными и непонятными надписями.
   Потом они перестали появляться, и минут через пять Иван сказал:
   -- Все, сегодня больше не будет... -- и аккуратно взяв пласт дерна, положил его
   на место и притоптал. -- Пошли...
   -- Слушай, что же это такое? Ты толком мне сказать можешь?
   --Могу, -- ответил Жук. -- Потом.
   -- Ну, а те, что ты в музей сдал, здесь нашел?
   -- Нет.
   --А где?
   --Пошли, -- вместо ответа сказал Иван и, не дожидаясь нового вопроса, поднял
   снова увязанную в тряпку лопатку и зашагал к выходу из парка. Сообразив, что
   пока Жуков сам не решит рассказать, слова из него не вытянешь, я замолчал. А
   предчувствие, что мне предстоит услышать нечто невероятное, крепло с каждой
   минутой, пока мы выбирались из кустов на освещенную аллею к выходу. Иначе на
   кой черт было показывать мне это поразительное место?
   Выйдя из парка, мы свернули на улицу Танкистов и через квартал Иван облегченно
   сказал:
   -- Открыто...
   "ЗэЗэ" была набита битком. Иван помрачнел, но поужинать где-то нужно было. Мы
   кое-как протиснулись к угловому столику, который, судя по всему, вот-вот
   должен был освободиться. Два осоловевших приятеля с надеждой пересчитывали
   медяки, так и сяк раскладывая их на скользкой пластмассе стола. Судя по их
   осанке, надежда отыскать в кармане завалявшийся рубль была несбыточной. И
   все-таки, чтобы уразуметь это, им понадобилось минут пятнадцать. Шашлычная
   гудела, в полной мере оправдывая свое неофициальное название "Зеленый Змий".
   Иван еще раз огляделся и, нахмурясь, сказал:
   .--Ладно, завтра мы сюда с нашими ребятами заглянем. Давно эту рыгаловку
   прикрыть пора...
   Первый мыслью было: разыгрывает!
   Но Жуков, машинально тыкая вилкой, рассказывал ровно, неторопливо, и только в
   глазах его, когда он взглядывал прямо, появлялось какое-то беспомощное
   выражение.
   -- Не веришь? -- вдруг вскидывался он. -- Думаешь, вру?
   -- Верю, -- как можно спокойнее отвечал я, хотя в голове колотилась мысль: да
   может ли быть такое?
   Когда мы вышли из "ЗэЗэ" -- перед самым уже закрытием, Иван сказал:
   --Ты только не трепись об этом. Все равно никто не поверит...
   Я кивнул и, ошалелый от двухчасового рассказа, побрел домой.
   Ночью мне снились рыцари, давящиеся джемом, огромные трехкопеечные монеты,
   резиновые пружанки, некто по прозвищу Собака и самая обыкновенная желтая
   собака. Кот натягивал огромные сапоги и рассуждал об экзистенциализме...
   Проснулся наутро я совершенно разбитым и, хотя накануне кроме чаю я не пил
   ничего -- с тем самым ощущением, которое знакомо каждому, кто накануне
   несколько переборщил в соревновании с Бахусом. Встав, я принялся лечиться по
   системе йогов. Системе этой меня обучил еще в студенческие времена Сережка
   Андреев. Правда, насчет принадлежности этой системы йогам я еще тогда
   сомневался, поскольку, как известно, йоги водки не пьют, так что система такая
   им вроде ни к чему. Но так или иначе, Сережкий способ помогал хорошо, и через
   полчаса я чувствовал себя вполне сносно. И все-таки что-то мешало. Это
   "что-то" была пугающая уверенность, возникшая на грани сна и пробуждения и
   крепнувшая с каждой минутой: Жуков не врал.
   Откуда она взялась, эта уверенность, я не понимал, и это раздражало еще
   больше.
   Натянув брюки, я почувствовал оттягивающую карман тяжесть и вспомнил --
   монеты... Осмотрев и ощупав каждую, я снова ссыпал их в карман.
   Челюсть у Павла Федоровича отвалилась, когда я, подняв его с постели, небрежно
   сунул ему под нос наугад вынутую из кармана монету. А когда я высыпал перед
   ним целую горсть, он икнул и схватил меня за плечо:
   --Откуда?! Да ты понимаешь, что это такое?!
   --Одевайся и пошли, -- сказал я, и он, довольно удачно попадая в рукава, оделся,
   время от времени повторяя:
   --Нет, ты ничего не понимаешь. Я таких даже и не видел! Это же уникумы...
   Половина, по крайней мере...
   Несмотря на расспросы, я не сказал Павлу Федоровичу, откуда эти монеты. Мне
   вдруг захотелось проделать с ним тот же опыт, что проделал со мной вчера Жуков
   и увидеть свое вчерашнее выражение на физиономии Павла Федоровича, когда у
   него на глазах из земли начнут выскакивать монеты, как лягушки из лужи.
   Когда мы прошли через весь парк и до нужной полянки оставалось несколько
   десятков шагов, из-за кустов послышалось урчание мотора. А через минуту мы
   стояли у довольно глубокого с ровными стенками рва, который трудолюбиво
   прогрызал поперек полянки желтый канавокопатель. Для чего -- под фундамент ли
   новой биллиардной или другого крайне необходимого культурного учреждения -- не
   знаю.
   -- Ну, в чем дело? -- потянул меня за рукав Павел Федорович.
   И мне ничего не оставалось сделать, как ткнуть рукой наугад под ближайший
   куст:
   -- Вот тут валялись...
   Павел Федорович присел на корточки и, пошарив в траве, огорченно выпрямился.
   --А знаешь, -- вдруг вспомнил он, -- я ведь тоже где-то здесь, -- он осмотрелся, --
   нашел в прошлом году монету -- талер Оигизмунда...
   Конечно, здесь -- уж это я знал точно. И так же точно я знал, что прохода, по
   которому вернулся домой Иван Жуков, больше не существовало. Тончайшее
   равновесие сопряженного времени рухнуло под трудолюбивым ножом канавокопателя.
   Единственное достоверное свидетельство истинности рассказа Ивана Жукова
   исчезло навсегда...
   Иван советовал "не трепаться", потому, дескать, что все равно никто не
   поверит. Я никому и не рассказывал, но не только из опасения, что не поверят.
   Нужно было сначала самому разобраться, попытаться найти объяснение тому
   невероятному, что случилось с Иваном Жуковым.
   Но даже когда где-то вдалеке забрезжило -- нет, не объяснение, а догадка,
   только догадка, -- я и не помышлял еще написать об этом странном случае. Все
   сложилось само собой. Года через. два я познакомился с Дмитрием Степановичем
   Колосовым и узнал историю ничуть не менее невероятную, чем жуковская. О
   находке Колосова я написал рассказ, который был напечатан в кишиневском
   журнале "Копры". Правда, рассказ в редакции снабдили подзаголовком
   "фантастический", хотя скорее его нужно было бы назвать документальным -- я
   старался не отойти ни на шаг от известных мне фактов. Но это редакционное
   "уточнение" послужило неожиданным толчком, развеявшим посеянное Иваном
   сомнение: "Все равно не поверят". И я решил рассказать о случае с монтером
   Жуковым, уже по собственной инициативе поставив подзаголовок "фантастическая
   повесть".
   Когда я начал работать над этой повестью, Жукова уже давно но было в нашем
   городке. Это в какой-то степени осложнило мою работу -- многое, о чем я не
   успел его расспросить, теперь спросить было не у кого. Так что, если у
   читателя по ходу рассказа будут возникать вопросы, он должен знать, что те же
   вопросы возникали у меня. На многие из них я нашел ответ или, по крайней мере,
   пытался найти. Но об этом после. Сейчас же я хочу рассказать все известное мне
   о случившемся с Иваном Жуковым.
  
  
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   Тот, кто случайно оказался бы в этот душный июльский вечер на задворках
   городской маслобойки, мог, бы стать свидетелем некоторых событий, не вполне
   понятных на первый взгляд. Ну, во-первых, сквозь кое-как заколоченное окошко
   развалюхи, абсолютно незаслуженно именовавшейся "склад", явственно пробивался
   свет. Даже очень глупый или, скажем, пьяный вор не стал бы залезать в этот
   "склад", поскольку утиль куда лучшего качества и "в ассортименте" и в
   количестве можно было раздобыть на площадке Вторчермета, располагавшейся через
   дорогу. Так что случайный свидетель тут же отбросил бы эту мысль, тем более
   что ему наверняка пришло бы в голову куда более романтичное и даже страшное
   объяснение. И если бы испуганный этим страшным объяснением прохожий не убрался
   бы, поминутно оглядываясь, восвояси, а постоял, прислушиваясь, он получил бы
   еще одно подтверждение своей пугающей догадке. Потому что время от времени из
   развалюхи доносился свист. Кто-то, прятавшийся внутри, через относительно
   равные промежутки высвистывал фразу, в которой, несмотря на некоторую фальшь,
   можно было услышать: "Эх, яблочко, куда ты катишься?" Даже начинающему
   почитателю детективных романов, повестей и рассказов в один момент стало бы
   ясно, что этот свист не что иное как условный знак или, по научному выражаясь,
   пароль.
   Свет в заброшенной развалюхе и художественный свист в той же развалюхе в столь
   поздний час -- сочетание настолько недвусмысленное, что даже недоверчивый
   читатель тут же раскаялся бы в прошлых своих сомнениях относительно того, что
   вражеский диверсант может быть заброшен в населенный пункт Н. с целью выкрасть
   годовую отчетность местного ателье индпошива или подложить бомбу, скажем, как
   в данном случае, под сарай маслобойки.
   И, поскольку общеизвестно, что даже самый завалящий шпион обязательно вооружен
   минимум бесшумным пистолетом, то мы, конечно, не вправе требовать от нашего
   случайного прохожего пытаться собственными силами выяснить, есть ли у свистуна
   в развалюхе такой пистолет или еще какая-нибудь штука похуже. Вероятно,
   происходившее в тот вечер в сарае маслобойки так и осталось бы тайной, если бы
   случайным прохожим не оказался заведующий танцплощадкой в бывшем Соборном
   парке, он же кассир и билетер, Вася Трошин. Васе было основательно за сорок,
   но благодаря постоянному общению с молодежью он сохранил такой признак
   молодости, как право называться не Василий Кондратьевич, а просто Вася. Вася
   был человек нелюбопытный, но подвыпивший, и поэтому свет в сарае принял как
   нечто само собой разумеющееся, решив, что свет горит в сторожке. А так как,
   во-первых, в кармане у него было полбутылки, а во-вторых, домой ему идти не
   хотелось ни с бутылкой, ни без, он решил заглянуть на огонек. А решив, зашагал
   напрямик через заросли чертополоха, вообразившего, что задний двор маслобойки
   отдан ему в полное владение, что, впрочем, так и было.
   Дернув щелястую дверь, Вася удивился -- заперто. Но не успел он ничего
   подумать, как звякнула щеколда и на пороге встал хорошо известный Васе, как и
   всему городку, электромонтер Иван Жуков, за глаза называвшийся в высшей
   степени остроумно -- Жук.
   Жук был человек мрачный. Несколько лет назад он попал под машину, после чего
   месяца три провалялся в больнице, что, конечно, веселости ему не прибавило.
   -- Ну, чего тебе? -- спросил Жук. -- Больше шляться негде?
   Вася, честно намеревавшийся разделить свои полбутылки с предполагаемым
   сторожем, был оскорблен в лучших чувствах.
   -- Давай мотай отсюда, -- добавил Жук, не ожидая ответа.
   Даже если бы Вася был трезв, появление незваного гостя вряд ли вызвало бы у
   Жукова прилив энтузиазма. Но вдобавок Жуков, как известно, не выносил пьяных.
   К своему несчастью, Вася об этом и не подозревал и потому вместо того, чтобы
   последовать совету Жука, оскорбленным голосом спросил:
   -- А чего вы грубиянничаете, гражданин? И чего в такой поздний час находитесь
   на невверенной вам территории? Так я и милицию могу вызвать!
   --Ну, иди вызывай, алкаш, -- спокойно сказал Жук, взял Васю за плечо, повернул,
   и Вася понял, что сейчас последует. Но возразить он не успел и, пролетев
   несколько метров -- пинок был крепкий, -- рухнул на груду кирпича в
   чертополоховых зарослях. Не оглядываясь, он вскочил и поступил так, как
   поступил бы случайный прохожий, увидев дуло бесшумного пистолета, -- он кинулся
   наутек. За углом под фонарем он остановился, ощупал себя, и горькая обида
   сжала сердце: штанина была мокрая, а в кармане противно скрежетнули осколки.
   Вася, стараясь не порезаться, вытащил бывшую бутылку из промокшего кармана и,
   полный желания мести, быстро зашагал к центру -- в милицейский пост, жаловаться
   и требовать возмездия хулигану Жуку.
   Васин же обидчик, прикрыв дверь и чертыхнувшись, снова принялся за работу.
   Возясь у какого-то странного сооружения, он снова начал высвистывать, слегка
   фальшивя, фразу, которую вполне можно было принять за пароль. Но те, кто был
   знаком с Иваном Жуковым ближе, знали, что такое насвистывание (почему именно
   "Яблочко" -- неизвестно) свидетельствует, что Иван чем-то очень доволен.
   Иван Жуков действительно был доволен: работа, длившаяся уже третий год,
   близилась к концу. Странное сооружение, над которым с гаечным ключом склонился
   Жуков, вот-вот должно было начать действовать. Если бы Вася встретил более
   гостеприимный прием, он увидел бы, что Иван колдует над какой-то штукой,
   весьма напоминающей большой трехколесный велосипед. Но велосипед, опутанный
   разноцветными проводами и увешанный со всех сторон трансформаторными блоками,
   катушками и еще какими-то вовсе непонятными штучками.
   Но ни Вася, ни самые заядлые знатоки научной и ненаучной фантастики, увидев
   машину Жукова, не смогли бы определить ее назначения, ибо с самого начала
   Жуков решил изобретать велосипед, не считаясь с тем опытом, который был
   накоплен со времен Уэллса. Жук был трезво мыслящим человеком и, основательно
   поразмыслив, пришел к выводу, что все его литературные предшественники шли
   неверными путями. Вывод такой сделал Жук на том справедливом основании, что
   машина, которую намеревался построить он, существовала только на страницах
   множества книг и не выпускалась до сих пор ни серийно, ни хотя бы одиночными
   экземплярами. Короче говоря, все эти машины, основанные на самых различных
   принципах-- и простых, и сложных, и головоломных, были занимательной выдумкой,
   не больше. А Ивану Жукову позарез нужна была реальная, персональная, и главное
   действующая, машина времени.
   Для чего она была ему нужна, скажем чуть позже, пока же пусть читатель
   поверит, что нужна была очень. Иначе зачем бы серьезный и рассудительный Жуков
   изо дня в день, без выходных и без праздников, после нелегкого трудового дня
   допоздна вкалывал в заброшенном сарае целых три года?
   Итак, с самого начала отвергнув все псевдотехнические идеи, которые клали в
   основу своих машин многочисленные герои фантастических романов, Иван Жуков
   взялся за дело, руководствуясь здоровым инстинктом изобретателя велосипеда.
   Трудно сказать, что в конце концов получилось бы у него, скорее всего не
   получилось бы ничего, если бы не то жгучее желание, которое было стержнем
   предпринятой им работы. Именно то, чего не хватало его предшественникам и
   возможным конкурентам. По не совсем проверенным данным ежегодно в мире
   предпринимается около двухсот тысяч попыток изобрести перпетуум мобиле и
   примерно столько же попыток создать машину времени. И тот факт, что последнее
   удалось одному только Ивану Жукову, заставляет нас утверждать, что именно
   жгучее желание и было непременным условием, которое позволило Ивану Жукову
   решить не выполненную никем до него задачу.
   Как часто великие открытия имеют поводом совершенно ничтожные происшествия --
   пресловутое яблоко Ньютона, например. И вполне могло случиться, что
   изобретение машины времени не состоялось бы, если бы обычный ход Ивановой
   жизни не был неожиданным образом нарушен и дальнейшие события не выстроились в
   совершенно иную цепочку, последним звеном в которой и стало небывалое
   изобретение. Дело было так. В декабре 1960 года Иван Жуков выиграл по
   трехпроцентному займу ни много ни мало целых пять тысяч рублей. И для начала
   решил заплатить вперед за квартиру -- за год. Шагая домой вечером, он
   зазевался, а вернее задумался, и тут, прямо на него вылетел, ослепив фарами,
   грузовик. В беспамятстве Иван провалялся на больничной койке ровно три месяца
   и три дня. В общем, когда он выписался из больницы, оказалось, что выигранные
   им трешки, пятерки и полусотенные, которыми три месяца назад выдали в
   сберкассе выигранные им пять тысяч, сегодня интересуют только коллекционеров,
   и ни на один рубль из этих пяти тысяч не купить даже пачки сигарет "Памир". За
   неделю до выписки закончился срок обмена старых денежных знаков на новые,
   выпущенные при реформе 1961 года. Другой на месте Ивана плюнул бы с досады
   или, на худой конец, запил бы с горя. Последнего от Ивана ждать было
   невозможно, а плюнуть он не мог из принципиальных соображений. Потому что не
   меньше, чем пьянство, а может быть, даже и больше, он ненавидел всяческую
   несправедливость. Поэтому-то, в частности, он даже не задумался, когда
   участковый Хрисов предложил ему вступить в народную дружину. Дело даже не в
   том, что дядю Петю, как в неофициальной обстановке звался Хрисов, Иван уважал
   искренне и давно. И причины этого уважения были особые. В октябре сорок пятого
   года молоденький милиционер привел в детдом очень худого и голодного оборвыша,
   которого выудил из товарного вагона, стоявшего на запасных путях. Беспризорник
   этот путешествовал на товарняках уже второй год, но на сей раз перепутал в
   темноте и полез не в тот вагон. Путешественнику было семь лет, звали его Иван,
   фамилия была Жуков, а отчества своего он не знал. Поскольку при записи в
   детдом отчество непременно требовалось, то, недолго поразмыслив, милиционер
   сказал:
   -- Ну, нехай будет Петрович...
   Шли годы, но ефрейтор, потом сержант и наконец старший сержант Петр Ильич
   Хрисов поддерживал с Иваном, как говорят, тесную связь. И не только потому,
   что у него самого судьба сложилась, как у солдата из песни "Враги сожгли
   родную хату, убили всю его семью...", и не только потому, что в судьбе его и в
   судьбе подобранного им пацана было так много сходного, но и потому, что этот
   малоразговорчивый мальчишка приглянулся ему какой-то внутренней твердостью и
   рассудительностью, редкой не то что у пацанов, но и у иных взрослых. По совету
   Хрисова: "Чего тебе не хватает? Специальности. Вот и думай!" -- Иван
   определился в ремесленное.
   Так что основания уважать Хрисова у Ивана, как видим, были.
   Но было и еще одно. Ну зачем, спрашивается, тогда, в сорок пятом, нужно было
   ему возиться с каким-то вшивым беспризорником? Выгнал бы из вагона, и ладно. А
   он повез его за полсотни километров -- в детдом. Первое было бы несправедливо,
   второе -- справедливо. А понятия эти Иван к своим семи годам научился очень
   четко различать. И ничего более ненавистного, чем несправедливость, он не
   знал. И неважно -- большая ли, малая ли. И первое интуитивное впечатление от
   Хрисова было -- справедливый дядька. А раз справедливый -- значит, хороший.
   Потому-то Иван и подчинился тогда, и поехал с ним. Захотел бы удрать -- так в
   два счета, опыт у него по этой части был богатый. Но не захотел, и никогда об
   этом не жалел. С годами первое ощущение превратилось в уверенность: дядя Петя
   человек справедливый. Это было самое главное. И когда участковый предложил ему
   вступить в дружину, Иван нисколько не колебался, потому что, если хулиган,
   например, пристает к женщине или, скажем, к девушке -- это прежде всего
   несправедливость.
   Случившееся с ним Иван тут же, естественно, причислил к столь ненавистной ему
   категории: это было несправедливо. Деньги он выиграл по закону, но стечение
   обстоятельств помешало ему их получить. И именно по этой причине Иван никак не
   мог плюнуть на них. Неважно, что деньги, в общем-то, не такие уж большие.
   Главное -- принцип: справедливость нужно восстановить. Но как?
   Здесь бы и могла оборваться цепочка неожиданных событий, но вступил в действие
   закон лавины -- один камешек потащил за собой кучу других. Таким камешком
   оказалась книжка, которую читал на дежурстве Иванов напарник Костя Белан. Даже
   не книжка, а одно ее название; Костя читал Уэллса -- "Машину времени". Это уже
   потом Иван прочитал и эту, и многие другие книги такого рода в поисках
   технического решения, а не найдя, принялся изобретать собственный велосипед.
   Книжки он сдал в библиотеку, на этажерке осталась одна только "Машина
   времени", сохраненная Иваном из смутно сентиментальных соображений, -- память о
   первом, хотя и неверном этапе его поисков.
   Не боясь повториться, напомним, что случай есть непознанная закономерность. И
   лишним подтверждением этой формуле служит то, что изобретение машины времени
   электромонтером Жуковым -- факт, возвышающийся над поверхностью подобно вершине
   айсберга, сам же айсберг скрыт в толще воды. Но, зная историю Ивана Жукова, мы
   теперь понимаем, что он не мог не изобрести свою машину: ему очень не хотелось
   терять пять тысяч рублей (пятьсот -- новыми), и именно это и привело его на
   путь, закончившийся столь успешно: поддерживаемый жгучим желанием вернуть свои
   денежки, Иван Жуков построил машину времени. С ее помощью он намеревался
   возвратиться на часок в январь или февраль 1961 года, обменять старые деньги
   на новые и спокойно возвратиться обратно.
   Всего несколько минут оставалось до исполнения этой заветной мечты, на которую
   было потрачено три года работы и девяносто две бутылки "Вин де масэ" (из
   расчета по бутылке в аванс и получку--арендная плата сторожу маслобойки). Да,
   до исполнения жгучей мечты оставалось всего несколько минут, хотя изобретатель
   об этом и не подозревал.
   Убедившись, что все трансформаторы гудят ровно, лампочки перемигиваются так,
   как нужно, и множество других мелочей тоже подтверждает, что в сарае
   маслобойки стоит законченная машина времени, Жук облегченно вздохнул и,
   насвистывая "Яблочко", стал собирать инструменты. Потом, полюбовавшись на
   мигающие лампочки, щелкнул выключателем, разом погасив все разноцветные
   огоньки. Гудение трансформаторов стихло -- машина замерла. Иван разложил старую
   раскладушку, вместо подушки в головах положил толстый пакет, завернутый в
   газету. Иной на его месте, наверное, не выдержал бы и с ходу ринулся напролом
   сквозь время. Но Жуков был человек рассудительный: переноситься на несколько
   лет назад, чтобы очутиться там среди ночи, смысла не было. Сберкасса
   открывается в восемь утра, и вот именно к этому времени и нужно было успеть
   Ивану. В запасе у него, таким образом, было часов семь-восемь -- выспаться
   можно вполне сносно. На самом же деле в запасе у Ивана оставалось всего минут
   пять, и эти пять минут подошли к концу. Чуткий слух Ивана уловил сначала
   осторожные шаги -- кто-то старался незамеченным подобраться к его убежищу. А
   через несколько мгновений этот кто-то стукнул кулаком в дверь и знакомый голос
   участкового Хрисова потребовал:
   -- Иван, ты здесь? Открой!
   --Да здесь он, товарищ старший сержант! -- торопливо захлопотал другой голос --
   Иван узнал своего недавнего непрошеного гостя.
   Что там наплел Трошин, Иван не знал, но он сразу понял другое. О предприятии
   своем он никому не рассказывал, в том числе и дяде Пете Хрисову. Сейчас он
   даже пожалел об этом -- все было бы проще. Хотя ничего предосудительного он не
   делал здесь, пока он растолкует это дяде Пете, пройдет время, и немалое. Это
   во-первых. А во-вторых, Трошину-то при этом ни уши, ни рот не заткнешь -- и
   завтра новость об Ивановой изобретении понесется по городу, обрастая слухами и
   сплетнями. А Ивану не нужна была слава -- ни заслуженная, ни сомнительная. У
   него было только одно желание, то самое, о котором уже упоминалось. И
   откладывать исполнение этого желания Ивану не было никакого резона. С какой,
   спрашивается, стати? И решение пришло само собой, родившись в считанные доли
   секунды.
   Жуков в один прыжок подскочил к машине, нажал кнопку -- огоньки замерцали, на
   разные голоса загудели катушки, -- и нарочито сонно спросил:
   --Чего надо? Кто там?
   -- Открывай. Милиция.
   --Чего тебе надо, говорю? -- тянул Иван, быстро щелкая переключателями. -- Не
   ломись, не ломись, сейчас открою...
   Он схватил пакет, обернутый газетой, -- пять тысяч, рубль к рублю, оседлал свой
   велосипед и нажал кнопку...
   Когда, встревоженный неожиданным молчанием, участковый плечом высадил щелястую
   дверь, он едва устоял на ногах -- в лицо ему ударила волна резкого странного
   запаха. "Ацетон, что ли, -- мелькнуло в голове. -- Нет, этот, как его,-- озон".
   Озон действительно был, а вот Ивана Жукова при самом тщательном обследовании
   участковый не обнаружил. Протрезвевший Вася, следуя за участковым шаг в шаг,
   осторожно предположил:
   --Может, подземный ход есть?
   Подземного хода не оказалось...
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   Когда Иван нажал кнопку включателя, ему показалось, что по ошибке он ткнул
   пальцем мимо. На какой-то миг у него потемнело в глазах -- от досады, наверное.
   Но, мгновенно взяв себя в руки, он нацелился пальцем в кнопку, и тут... Туг
   взгляд его уперся в круглый циферблат хроноспидометра. В узкой прорези стояло
   число "25 февраля 1961 года". Жуков огляделся по сторонам. Знакомая каморка
   --все как прежде. Стоп! Не все -- механически отметил мозг. Нет раскладушки. В
   шестьдесят первом году ее и не могло быть-- Иван устроил себе постель здесь
   всего три месяца назад, когда прочно установилась теплая погода. Из выбитого
   окна сильно тянуло холодом. Оно и понятно -- на дворе февраль. Иван не помнил,
   какой была зима шестьдесят первого года, по февраль -- это все равно февраль.
   Жуков поежился и ругнулся вполголоса -- все вроде подготовил, деньги на всякий
   случай держал при себе, а вот запастись чем-нибудь теплым не догадался.
   Начисто позабыл, что предстоит ему из душного июльского лета махнуть прямиком
   в февраль. "Ладно, перезимуем", -- подумал Иван, продолжая осматриваться.
   В углу груда битого кирпича и обломки какой-то ржави. Но, главное, тишина,
   глубокая ночная тишина. Иван представил себе, как там, в будущем, сейчас
   разваливается под ударами участкового эта самая дверь и как наяву увидел
   ошарашенные физиономии непрошеных гостей, непонимающе разглядывающих пустую
   каморку. Ему стало весело. А поразмыслив, он развеселился еще больше: выходит,
   перемещение во времени занимает неуловимое мгновение. А это значит, что он
   спокойно дождется утра, обменяет свои денежки и успеет вернуться в ту самую
   секунду, когда участковый только начнет колотить в дверь. Ничего
   недозволенного он не делал в "складе", денежки будут при нем, так что гостям
   придется убираться несолоно хлебавши! Больше того -- он может вернуться на час
   раньше, и тогда вообще ничего не произойдет -- никто не обратит внимания на
   свет в окошке "склада", Вася еще будет на своей танцплощадке или шинке, где
   там он был, черт его знает. И все случится и закончится безо всякого шума.
   Поскольку делать было нечего, Жуков выбрал местечко почище, снял пиджак,
   постелил, в изголовье положил свою пачку и завалился спать, нисколько не
   задумываясь над тем, что он совершил то, над чем тщетно бились до него легионы
   изобретателей.
   Выспаться как следует не удалось -- из окна дуло. Иван вертелся с боку на бок,
   натягивал пиджак то на голову, то на ноги. Так и перекантовался в полудреме до
   утра.
   Проснувшись в девятом часу, Иван не стал непонимающе оглядываться, быстро
   поднялся, встряхнул пиджак и, скрипнув дверью, вышел в заросший чертополохом
   двор. За машину свою он не боялся -- кому придет в голову совать нос в
   заброшенную развалюху. Свернув за угол маслобойки, он натолкнулся на сторожа.
   Тот равнодушно отвел взгляд. Иван здороваться не стал -- в шестьдесят первом
   они еще не были знакомы.
   Жук шагал по знакомой улице. Пронимало довольно сильно, но Иван не огорчался --
   мерзнуть ему оставалось какой-нибудь час, а там домой -- в жару июля, прощай,
   февраль.
   Дойдя, до столовой, он было решил, что не мешает перекусить. Но на дверях
   столовой висела писанная золотом по черному табличка "Закрыто на завтрак". "И
   ладно, -- подумал Жук, -- денежки целее будут." И тут ему пришла мысль, от
   которой он невольно поежился -- а вдруг хроноспидометр врет? Вдруг занесло его
   в какое-то совсем другое время? Проверить это предположение нужно было
   немедленно. Иван метнулся к газетному киоску., Киоск, конечно, был закрыт. Но
   Иван, npиникнув к мутноватому стеклу, увидел газеты, аккуратно разложенные на
   узеньком прилавке. Газеты лежали так, что числа было не разглядеть. Но Ивану
   все-таки повезло -- одна газетка выбилась чуть в сторону и он исхитрился-таки
   прочесть "30 февраля 1961 года". Убедившись, что спидометр ошибся всего на
   пяток дней, Иван обрадовался, и тут только до него дошло -- "30 февраля"...
   Пока он вытанцовывал, разглядывая газеты, грюкнул замок и за стеклом появился
   киоскер, мордастый парень, Ивану незнакомый. Откинув раму, киоскер радостно
   ухмыльнулся и спросил:
   --Чего желаете? Что выбираете?
   --Да так, ничего.
   --Подтяжки хорошие к дамским калошам, -- не обратив внимания на ответ Ивана,
   затараторил продавец. Есть кортики солхатские, пряники семиградские, сельдь в
   банках, прямые пружанки. А может, сугрессоны из Коты? Есть хорошие, с
   позолотой...
   -- Да нет, -- сказал Иван, мельком отметив странный ассортимент в газетном
   киоске, но, постеснявшись спросить, что это еще за "пружанки" и "сугрессоны",
   добавил: -- Тут у вас опечатка имеется...
   -- Какая опечатка? Где? -- забеспокоился, перейдя на прозу, продавец.
   --Да вот, ,в газете. "Тридцатое февраля" -- написано. Тридцатого февраля же не
   бывает...
   -- Похмеляться надо вовремя, -- обозлился киоскер, -- тридцатого февраля не
   бывает! А какое же сегодня? -- и, уткнувшись в какие-то бумаги, пробубнил: --
   Ходят, бродят, брагу пьют, деткам спати не дают...
   "Это тебе похмелиться не мешало бы", -- подумал Иван, но спорить не стал и
   зашагал дальше.
   Свернув к Соборной площади, Иван неожиданно налетел на группу странно одетых
   бородатых мужчин.
   -- С дороги, смерд! -- рявкнул шедший впереди, замахиваясь длинной резной
   палкой. Иван отскочил в сторону. Они прошли совсем близко, метя полами длинных
   шуб и меся февральскую слякоть красными сапогами с загнутыми носами. В воздухе
   повис кислый запах овчины.
   "Карнавал у них, что ли?" -- подумал Иван. -- "А может, актеры заезжие". Вполне
   удовлетворившись этим предположением, поскольку истинное объяснение ему и не
   могло прийти в голову, Жуков взглянул на часы и зашагал дальше, старательно
   выбирая на тротуаре места посуше. В этом был и второй смысл -- прыгая через
   слякотные лужи, Иван не то чтобы согрелся, но мерз все-таки меньше.
   Жуков рассчитал точно -- к сберкассе он подошел, когда часы на бывшей соборной
   колокольне уронили девятый удар. Иван толкнул дверь. В небольшом зальце народу
   не было. Уборщица, откинув дверцу голландки, ловко забрасывала в красный зев
   крупные куски антрацита. Ивану с холода показалось, что тепло от печки исходит
   упругими волнами, и он сразу согрелся.
   За барьером у окошка с надписью "Кассир" сидел, склонив голову к бумагам,
   Павел Захарович, Ивану хорошо знакомый. Павел Захарович, с которым Ивану не
   раз случалось пропустить чарочку, был при исполнении и поэтому, кивком ответив
   на Иванове "Здравствуйте", вежливо сказал:
   --Слушаю вас.
   Иван вытащил из-за пазухи свою пачку, но на всякий случай спросил:
   --Деньги меняете?
   --Меняем, -- ответил Павел Захарович и, приподнявшись, показал пальцем на
   объявление, прикнопленное к большой черной доске на стене. Иван, недоумевая,
   шагнул к доске и прочитал: "Курс по состоянию на 30 февраля". "Да что они -- с
   ума все посходили? -- изумился Иван. -- И тут 30 февраля!" Он оглянулся, но над
   барьером виднелась только плешь Павла Захаровича, слышался стук костяшек --
   кассир что-то подбивал на счетах.
   Иван вздохнул и принялся читать "Курс по состоянию". Он читал, и изумление его
   росло от строчки к строчке: "...за один денарий -- четыре тетрадрахмы -- полторы
   гривны киевские -- семь рублей сорок седьмого -- три пиастра..." "...за
   сестерций золотой -- пять копеек -- три дублона -- одна денга серебром..." "...за
   один рубль -- два ефимка -- полгривны псковской -- два обола -- семь ассов -- три
   экю серебряные -- сто копеек медью..."
   Иван перескочил несколько строк и трижды перечитал приписку, сделанную внизу
   от руки: "К сведению клиентов: талеры Лжедмитрия Пятого временно к обмену не
   принимаются до получения известия об исходе битвы под Суздалем".
   Жукова нелегко было сбить с ног, но тут в голове у него загудело, как от
   хорошего апперкота. Он повернулся к барьеру и встретил вежливо-внимательный
   взгляд Павла Захаровича:
   --Ну что -- выбрали? Прошу вас. Иван протянул свою пачку. Кассир взвесил ее на
   ладони и удовлетворенно сказал:
   -- Пять тысяч сорок седьмого.
   --Точно! -- поразился Иван, и еще больше удивился тому, что еще способен
   удивляться.
   -- На что менять будем? -- спросил кассир и ловко, не глядя, бросил пачку за
   спину прямо в открытую пасть сейфа.
   Вместо того, чтобы ответить, Иван спросил:
   --А пересчитывать не будете?
   --Что пересчитывать?--удивился кассир.
   --Да деньги мои!
   --Так пять же тысяч ровно. Вы что думаете, если я их пересчитаю -- их больше
   станет? -- снова удивился кассир. -- Так какими брать будете -- ассами, оболами
   или еще чем?
   --Мне бы новыми, -- каким-то жалобным тоном, не узнавая собственного голоса,
   попросил Иван. -- По новому курсу...
   --Курс у нас каждый день новый, -- наставительно сказал кассир. -- У нас тут не
   столовка, где меню вчерашнее, а то и позавчерашнее. В общем так, советую
   половину взять гривнами, а половину мелочью. Ну, скажем, деньгами, серебром. И
   те и другие совсем новенькие, раз уж вам так хочется...
   Иван обалдело смотрел, как Павел Захарович, деловито пощелкивая на счетах,
   ссыпал в полиэтиленовый мешочек сначала тусклые металлические брусочки, потом
   совком полез в большой мешок и отсыпал Ивану с две пригоршни блестящих,
   неправильной формы монеток.
   Оказавшись за дверями сберкассы, Иван ошалело уставился на зажатый в кулаке
   мешочек, и вдруг со всех ног пустился бежать, не разбирая дороги. Добежав в
   одну минуту до маслобойки, он махнул через забор в заснеженный двор,
   споткнулся о кирпич и, отшвырнув дверь, влетел в "склад". Машина стояла на
   месте. Он, не раздумывая, вскочил в седло, крутнул диск набора времени,
   установил его на нужный день и нажал кнопку возврата...
   Он нажимал кнопку пальцем, колотил по ней кулаком. Пока, наконец, понял, --
   машина не работает.
   И тогда Иван Жуков заплакал.
  
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Мальчишки играли в орлянку. Вдруг кто-то крикнул: "атас!". Но было поздно.
   Учитель навис над сиротливо желтевшей в пыли монетой. Мальчишкам показалось --
   сгреб ее вместе с целой горстью пыли. Но на самом деле учитель только
   чуть-чуть погрузил кончики пальцев в пыль, чтобы поднять монету. На лице его
   мелькнула тень то ли равнодушия, то ли разочарования. Он было хотел выбросить
   монету, но педагогический такт вынудил его сунуть ее в карман. Погрозив
   мальчишкам пальцем, учитель зашагал дальше и, только свернув за угол, вынул из
   кармана монету и снова внимательно оглядел ее с обеих сторон. Taк и есть --
   обыкновенный золотой сестерций императора Септимия Севера. Совсем новенький.
   Учитель с долго сдерживаемым раздражением швырнул сестерций в придорожную
   канаву и зашагал дальше. Надо же, -- сердился он на себя, -- взрослый человек, а
   размечтался, как начинающий собиратель. Да, однажды ему невероятно повезло,
   такое бывает раз в жизни, и думать, что невероятная удача может повториться,
   абсурд. В прошлом году он отобрал на уроке у второгодника Иванова позеленевшую
   монету, которую тот выменял у такого же оболтуса на олимпийскую медаль. Оба
   менялы думали, что надувают друг друга: Иванов как выяснил учитель, считал,
   что за какую-то паршивую медаль выменял самую что ни на есть на стоящую
   вагонную пломбу.
   Учитель на перемене и так и этак разглядывал позеленевший кружок, но под
   толстым слоем окиси невозможно было разглядеть ничего. Можно было, конечно,
   дождаться окончания уроков и на досуге заняться монетой. Но странное волнение,
   предчувствие, что ли, заставило учителя пойти в кабинет алхимии и попросить
   немного каленой кислоты. Отойдя в сторону, он положил кружок на подоконник и
   капнул из мензурки на зеленую поверхность. Зелень вскипела белыми пузырьками.
   Теперь нужно было сунуть монету под струю воды, но учитель не мог
   пошевелиться, одновременно стараясь устоять на подкашивающихся ногах и
   удержать рвущийся наружу вопль радости и удивления. На сером подоконнике,
   тускло проблескивая сквозь остатки окиси, лежало великое сокровище. Совершенно
   ясно можно было прочитать "З копейки" и ниже -- "1958". Трехкопеечная монета
   пятьдесят восьмого года!
   Так учитель халдейской истории Гай Петрович Сверливый стал обладателем
   редчайшей монете да что там редчайшей -- единственной! Единственной во всем
   городе, а значит, и во всем мире. С тех пор он стал грозой мальчишек, игравших
   в орлянку. И каждый раз разочарование. Мальчишки играли какими угодно монетами
   -- золотыми сестерциями, как сегодня, или наполеондорами, а то и вовсе
   ерундовыми мономаховскими копейками с рваными краями. Чеканка при Владимире
   Мономахе хромала, и вот теперь страдай -- копейки эти рвут карманы, как бритвы.
   Давно пора изъять их из обращения, -- раздраженно думал Гай Петрович, сознавая,
   однако, в глубине души, что вся вина мономаховских гривенников, впрочем как и
   драхм, сестерциев, луидоров и прочих монет, испокон веков обращающихся в
   городе, е том, что они -- что угодно, только не столь желанные его сердцу --
   сердцу истинного собирателя -- трехкопеечные монеты.
   Гай Петрович уже научился стойко переносить удары судьбы, то и дело
   представавшей перед ним в образе конопатых и не конопатых мальчишек, игравших
   в орлянку. Но то, что он увидел, свернув за угол, окончательно испортило ему
   настроение -- и ближайшим следствием этого должно было стать резкое падение
   успеваемости по халдейской истории. Причиной двоек, предстоявших ни в чем не
   повинным троечникам, была сцена, а вернее один из участников сцены,
   открывшейся перед Гаем Петровичем на углу Училищной и Магазинной. На этом углу
   стояли двое. Один -- совершенно незнакомый Сверливому чернявый парень с
   каким-то потерянным лицом. Это Гая Петровича не удивило, поскольку
   собеседником парня был хорошо знакомый ему человек. Даже если бы не сверкавший
   под солнцем золотой лавровый венок, слегка сбившийся набок, Сверливый все
   равно издалека бы узнал участкового центуриона Хрисова. А тут до Хрисова было
   всего несколько шагов, и Гай Петрович отчетливо расслышал, как незнакомый
   парень с отчаянием сказал:
   -- Да, домой я иду, товарищ сержант!
   -- А говорил, что знаешь, кто я такой!--торжествующе мотнул подбородком
   центурион. -- Boт и попался. Даже фамилию мою не знаешь!
   --Да знаю я, Хрисов вы!--уныло огрызнулся парень.
   --Верно, -- удивился центурион. -- А что же ты путаешь? Э, да ты часом не пьяный?
   Эта фраза была последней, которую расслышал Гай Петрович, свернувший в
   переулок Пять Углов, чтобы избежать неприятной встречи.
   В прошлом году Гай Петрович на квартальной перестажировке коммунальных
   служащих имел неосторожность вкатить Хрисову двойку за незнание Кодекса
   Хамураппи, что задержало на целых две недели производство Хрисова из
   декурионов в центурионы. Конечно, он вполне мог бы вывести и тройку, тем самым
   осчастливив будущего центуриона. Но Гай Петрович предпочел осчастливить себя:
   двойка, поставленная Хрисову, была юбилейной--десятитысячной. Так в который раз
   осуществился принцип: кто-то теряет, а кто-то находит. Хрисов потерял
   двухнедельную разницу в зарплате, а Сверливый получил медаль комбината
   коммунальных предприятий "За ретивость на ниве просвещения".
   А месяца через два Сверливый встретил Хрисова. Вернее, не встретил, а увидел
   его на противоположном тротуаре. Гай Петрович спокойно мог бы пройти мимо, и
   тогда ничего не случилось бы. Но теплое чувство шевельнулось у него в душе --
   ведь именно .благодаря этому человеку он заработал долгожданную медаль. И ему
   захотелось заговорить с ним, сказать что ни будь приятное. И Гай Петрович
   свернул к противоположному тротуару.
   -- Здравствуйте, Хрисов! Я вас сразу узнал.
   --Я вас тоже, -- буркнул центурион, и брови его под низко надвинутым форменным
   золотым венком угрожающе сдвинулись.
   Тут бы и уйти Сверливому, но нет, ему так хотелось сказать Хрисову что-нибудь
   приятное.
   -- Вам очень идет венок, -- сказал он любезно. -- Хотя еще больше пошел бы вашему
   мужественному лицу золотой урей.
   -- Это еще что? -- насторожился центурион.
   -- Удивительно изящный головной убор. Его носят египетские фараоны, -- пояснил
   Сверливый и невольно отшатнулся --центурион налился багровой краской, хватил
   ртом воздух и рявкнул:
   --Оскорблять?!
   И в следующую секунду Гай Петрович почувствовал, что ворот его накрепко зажат
   в кулаке центуриона... Так, крепко держа ошеломленного Сверливого за ворот
   выходного пиджака, центурион потащил бедного учителя по улице, покрикивая
   время от времени:
   --Слово и дело!
   Прохожие шарахались.
   В кордегардии два стрельца играли в лото. Один из них при виде Сверливого
   оторвался от карточек и даже с некоторым сочувствием спросил:
   --Что, споймался?
   --Споймался, споймался! -- вместо Сверливого торжествующе ответил центурион. --
   Сейчас протокольчик составим. Брось лото, пиши,--приказал Хрдсов одному из
   игравших. Тот с сожалением отодвинул фишки, достал из ящика бланк и под
   диктовку центуриона стал писать протокол. И тут немного пришедший в себя
   учитель вскинулся:
   --- Не имеете права, я буду жаловаться, я интеллигент!
   Писавший протокол стрелец заинтересованно поднял голову:
   --А как правильно писать -- интиллигент или интеллегент?
   --А тебе зачем? -- раздраженно бросил Хрисов.
   --А как же, центурион, мне на перестажировке грамматику сдавать, -- пояснил
   стрелец.
   Мести бы Сверливому улицы минимум пятнадцать суток, но пояснение стрельца
   спасло его: до очередной квартальной перестажировки оставалось чуть больше
   недели. Вспомнил об этом и Хрисов, Сверливый заметил, как легкая растерянность
   мелькнула в суровых глазах центуриона.
   -- Ну, так что дальше? -- ехидно спросил Сверливый, не скрывая злорадства.
   Но центурион тоже был не лыком шит, от удара он оправился мгновенно. Взяв
   протокол, он внимательно прочитал его, размашисто надписал сверху: "пятнадцать
   суток". Потом достал папку, вложил в нее протокол, сверху снова что-то
   надписал. Все это он проделывал не торопясь, и Гай Петрович снова малость
   струсил. Центурион отпер сейф, положил папку на полку, запер тяжелую дверцу, и
   только тогда, повернувшись, вежливо сказал:
   --Вы свободны, Гай Петрович. Желаю здравствовать!
   На очередную перестажировку Хрисов явился, демонстративно вертя на пальце
   ключ, в котором Сверливый без труда узнал ключ от того самого сейфа... Надо ли
   говорить, что центурион ушел с желанной тройкой по халдейской истории. И, тем
   более, нужно ли говорить, что даже случайная встреча на улице не приносила Гаю
   Петровичу ничего, кроме безнадежно испорченного настроения...
   Издалека донесся гулкий удар -- часы на соборной колокольне пробили половину
   двенадцатого. Гай Петрович заторопился -- до начала его урока оставалось десять
   .минут. Когда он уже подходил к гимнасиуму, где его ожидали ничего не
   подозревающие кандидаты в двоечники, мимо промчался парень, в котором Гай
   Петрович узнал недавнего собеседника центуриона Хрисова. Сверливый досадливо
   фыркнул и стал подниматься по скользким ступенькам.
  
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Потолок был в знакомых трещинках-- Иван изучал его уже добрых пять минут,
   натянув одеяло до подбородка. Ночью снилась ему всякая чертовщина, и
   настроение, с которым он проснулся, было совсем не тем, что называют радужным.
   Иван покосился вбок -- слева у окна, задернутого марлевой занавеской, стояла
   покосившаяся этажерка. Даже отсюда, с кровати, Иван легко прочитал на корешке
   одной из немногих книжек -- "Машина времени". На книге лежала распечатанная
   пачка "Памира". О стекло, за занавеской, нудно жужжа, билась муха. Рановато
   она проснулась, -- подумал Иван. -- Впрочем, почему рановато? И вспомнил, что во
   сне привиделось ему, будто попал он в февраль прямиком из июля. Там бы мухе
   этой, действительно, пришлось туго. Впрочем, как и ему самому. Слава богу,
   сон. Иван спустил ноги с постели и облегченно сплюнул:
   -- Ну и приснится же такая чертовщина!
   Натягивая брюки, он размышлял о том, что надо бы передохнуть, никуда машина от
   него не денется, днем позже закончит -- какая разница? Перенапрягаться незачем
   -- чего доброго свихнешься. Вот и так -- всю ночь черт знает что мерещилось.
   Иван потянулся за сигаретами и свалил на пол книжку. Закурив, он наклонился
   поднять книгу и застыл. На такой знакомой обложке -- верхний угол надорван --
   стояло знакомое название -- "Машина времени". А над ним имя автора. И это имя
   было -- У. Герберт.
   Иван, так и не подняв книги, шагнул вперед и плюхнулся на кровать. Он,
   конечно, в глубине души уже понял, что ничего ему не приснилось, но мозг
   пытался зацепиться хоть за что-нибудь, что опровергло бы страшную догадку.
   Пытался и не мог. Наоборот, память подсказывала совсем другое.
   Эта абсурдная встреча с Хрисовым... Дичь какая-то -- дядя Петя не узнал его!
   Участковый, с которым они знакомы и дружат добрых два десятка лет, не узнал
   его -- это не укладывалось в голове... Иван встряхнулся -- так и спятить
   недолго, -- и, напрягшись, стал перебирать другие странности, вдруг ворвавшиеся
   в его привычный мир. Дядя Петя его не признал, а хозяйка, у которой он снимал
   комнату, узнала сразу, стоило ему постучаться. Но не удивилась нисколько. А не
   удивиться не могла -- он-то в это время должен был лежать в беспамятстве в
   больнице, после того, как под машину попал. А она спросила только почему-то:
   "Выучился уже?" И вот теперь -- эта знакомая чуть не наизусть книга, автор
   которой не Г. Уэллс, а какой-то У. Герберт...
   Иван отчетливо и ясно понял, что все это было -- и странная встреча на улице, и
   дикий разговор с киоскером, и сберкасса... Это было. Было вчера. И Иван
   окончательно убедился, что он влип.
   Муха продолжала жужжать, колотясь о стекло. Иван машинально поднялся, шагнул к
   окну и отдернул занавеску.
   Широкий желтый пустырь, залитый резким полуденным солнцем, высвечивавшим
   малейшие неровности, которых почти не было. Узенькая тропка бежала вдоль
   забора, нависшего над головокружительным обрывом. Высоко в небе, оставляя
   светлый след, двигались Две точки. Иван мигнул -- свет резал глаза. А когда он
   снова взглянул в окно -- по залитому ослепительным солнцем пустырю плавно, как
   в замедленной съемке, бежала желтая собака. Бульдог, что ли? -- подумал Иван,
   стараясь не думать о том, откуда за его окном взялся этот никогда не виденный
   им пейзаж. И гут на собаку, плывшую по пустынному двору, вдруг посыпались
   невидимые удары, ее бросало из стороны в сторону, швыряло наземь -- как будто
   что-то невидимый изо всей силы обрушивал на нee страшные удары тяжелой
   невидимой палки. И вдруг собака -- Иван не поверил глазам -- рассыпалась на
   стекляшки и винтики, ссыпавшиеся кучкой на желтой каменистой земле.
   А спустя несколько мгновений один из двух самолетов, летевших в очень синем
   небе, вдруг зарылся носом, загорелся, неслышно взорвался и, рассыпаясь, рухнул
   куда-то за далекую черту горизонта.
   А по двору снова медленно и плавно бежала желтая собака...
   В дверь осторожно постучали. Но этот тихий стук показался Ивану громом, и он
   отскочил от окна, как ошпаренный. Что и говорить, будь даже у Ивана Жукова
   вместо нервов стальная проволока, и то все события минувших суток было бы
   тяжеловато переварить.
   Из-за двери послышался обеспокоенный голос хозяйки:
   -- Ваня, а, Ваня! Ты спишь еще, что ли?
   -- Да нет, тетя Вера, -- приходя в себя, ответил Жуков, -- а что такое? Не одет я
   еще.
   -- Газетку тут принесли. Я тебе под дверь подсунy.
   --Ага, спасибо, тетя Вера, -- сказал Иван, нагибаясь за прошуршавшей в щель под
   дверью газетой.
   То, что он влип, Иван Жуков понял основательно и окончательно. Но здравый
   смысл всегда, за весьма редкими исключениями, был основой всех его
   размышлений, решений и поступков. И если бы тетя Вера через минуту заглянула в
   щелку, она бы увидела, что постоялец ее, усевшись на кровать, напряженно
   вчитывается в газетные строчки, шевеля губами, словно старательно заучивает их
   наизусть.
   На самом же деле Иван просто очень внимательно изучал принесенную хозяйкой
   газету, чего вообще то делать не любил. Он начал с заголовка, переходя от
   заметки к заметке, внимательно прочитывая даже подписи. И хотя время от
   времени глаза у него лезли на лоб, Иван продолжал читать, стараясь выудить
   хоть фразу или слово, которые могли бы подсказать разгадку, намекнуть, если не
   на выход, то хоть на возможность выхода.
   Вверху первой страницы под названием газеты, набранным большими буквами --
   "Зорька вчерашняя", мелко стояло "30 февраля". То, что это не опечатка, Иван
   уже понимал. Но первая заметка показалась ему настолько обычной и привычной,
   что он начал успокаиваться и даже дважды перечитал ее:
   "Нью-Йорк. На борту американской межпланетной станции "Конунг-2" обнаружены
   неполадки, которые могут поставить под угрозу выполнение ее задачи -- мягкой
   посадки на поверхность Марса в следующем году. Неполадки были обнаружены,
   когда из Центра управления полетом НАСА в Пасадене (штат Калифорния) пытались
   дать команду о зарядке четырех батарей на борту спускаемого аппарата
   "Конунг-2". Иван вспомнил, что эта станция в прошлом году таки гробанулась. И
   так кстати вспомнившаяся подробность, если и не улучшила его настроения, то
   все же чу точку успокоила -- хоть что-то знакомое.
   Но дальше пошла сплошная темнота.
   Под "Неполадками" была заверстана небольшая заметка с интригующим названием --
   "Наконец-то!" В заметке автор со сдерживаемым восторгом сообщал, что
   наконец-то на доме N 13 по улице Новобазарной установлена мемориальная доска в
   честь того, что домоуправ этого самого дома в прошлом месяце стал героем
   опубликованного в "Зорьке ранней" фельетона.
   В отделе официальной хроники сообщалось, что решением комбината коммунальных
   предприятий установлено почетное звание "географическая личность". Этим
   устранена вековая несправедливость, заключавшаяся в предпочтении истории,
   выразившемся в узком термине "историческая личность". Первым удостоен звания
   "географическая личность" пан профессор Квадрат, создавший впервые в истории
   географии глобус центральной части города. Далее сообщалось, что
   рассматривается предложение группы граждан об установлении званий "физическая
   личность", "химическая личность", а также "личность геометрическая с
   применением тригонометрии".
   Обстоятельства, которые станут ясны читателю впоследствии, позволяют мне
   привести точный текст еще нескольких наиболее поразивших Ивана Жукова
   сообщений газеты "Зорька вчерашняя". Но я ограничусь только тремя короткими
   сообщениями, опубликованными под рубрикой "С телефонной ленты":
   "...Как сообщает наш корреспондент, вчера вечером -- 12 октября 1492 года
   генерал Васко да Гама открыл Америку. Документальных подтверждений пока не
   поступило".
   "...В минувшую субботу, 7 апреля 1901 года президентом Гишпанской республики
   избран Жорж Клемансо, который неделей раньше на заседании парламента 9 января
   1913 года объявил себя сторонником Кортеса и кортесов".
   "...Завтра, 3 июля 1804 года, завершается суд над консулом Буонапарте,
   организовавшим заговор с целью реставрации династии Каролиигов, вший консул,
   будучи разоблачен, пытался сать на свой родной остров св. Елены, но был
   перехвачен в пути казаками Давыда Денисова".
   Иван Жуков, закончивший с довольно сносным аттестатом вечернюю десятилетку,
   если и не помнил точной даты открытия Америки, то уж то, что к этому событию
   адмирал (не генерал!) Васко да Гама не имел никакого отношения, он знал точно.
   Заметка же о суде над консулом Буонапарте вызла у него приступ тихой
   бессильной ярости, которую он тут же подавил, понимая, что лбом стену не
   прошибешь. В полное замешательство ввели его даты. Если в минувшую субботу
   было 7 апреля 1901 года, то как неделей раньше могло быть 9 января 1913 года?!
   Если сегодня -- 30 февраля 1961 года, то как вчера может быть 11 октября 1492
   года, а завтра--3 июля 1804 года?
   Понять это было невозможно. Но, сопоставив свои вчерашние впечатления с
   сегодняшними, Иван все-таки понял главное -- это реальность, дикая, странная, и
   все же реальность, непонятным образом сдвинутая по фазе.
   Эта смутная догадка не успокоила Ивана. Но она позволила ему твердо и
   окончательно сформулировать цель действий: надо рвать когти... Так укрепилось
   решение, инстинктивно принятое еще вчера, когда он, как угорелый, бросился не
   разбирая дороги к оставленной в сарае машине. К той машине, на которую он
   угробил столько времени,. И которая, похоже, угробила его. Будь он сейчас в
   сарае маслобойки, Иван сорвал бы злость на собственном детище. Но поскольку
   машина находилась в пяти кварталах, Жуков встал и с размаху пнул ногой
   лежавшую на полу книгу, чье название в свое время подсказало ему гу
   злополучную мысль и, в конечном счете, послужило причиной его нынешнего
   безвыходно бедственного положения.
   Трепыхнув страницами, книжка шлепнулась в углу у окна, а Иван снова уселся на
   неприбранную койку.
   Конечно, Жуков мог бы попытаться отремонтировать свой велосипед, и он,
   несомненно, попытается. Но, как известно, ремонт машины времени равнозначен ее
   созданию. И, если построить ее Ивану Жукову удалось благодаря упоминавшемуся
   жгучему желанию, то сейчас, несмотря на то, что ему очень хотелось вернуться
   домой, к этому, тоже достаточно жгучему желанию примешивалось сильное
   опасение: а вдруг отремонтированная машина выкинет новую штуку и затащит его в
   еще более непонятный мир?
   Совершенно ясно представив себе такую малоприятную вероятность, Иван тем не
   менее решил: машину он отремонтирует, попробует во всяком случае починить.
   Вполне может случиться, что обстоятельства принудят его просто бежать куда
   глаза глядят -- ну, чтоб спастись, например. У попавшего в кораблекрушение есть
   два выхода -- либо мирно утонуть вместе с пароходом, либо попытаться спастись
   на обломке бревна. В первом случае -- все ясно. Во втором же есть мизерный шанс
   добраться до берега. Правда, этот берег может быть населен теми, для кого
   прибывший на бревне -- приятный сюрприз к завтраку. Но такой вариант все-таки,
   как говорится, "или да или нет", и в конечном счете он только уменьшает шанс,
   но не уничтожает его.
   Трудно поручиться, что ход рассуждений Ивана Жукова был именно таким, но
   главное--он решил попытаться починить машину, понимая, что она -- "бревно",
   которое дает ему тот самый шанс.
   Утвердившись в этой мысли, Иван тем не менее отдавал себе отчет, что одно дело
   -- решить, а другое -- вделать. Деньги у него есть -- Иван потянулся к пиджаку,
   потрогал оттопыренный карман. Но вопрос в том -- что можно купить на эти
   деньги? Сугрессоны, вспомнилось вдруг непонятное название, можно, а вот если
   понадобится, скажем, трансформатор или транзистор? Потом -- сколько времени
   потребует ремонт? В общем, Иван понял, что готовиться надо к худшему. И этим
   худшим была необходимость жить в этом непонятном -- таком знакомом и таком
   незнакомом мире -- неизвестно как долго. Ходить по тысячу раз хоженной тропке,
   на которой кто-то расставил тщательно замаскированные капканы.
   Будь на месте Ивана Жукова человек послабее, дела его были бы совсем плохи. Но
   Иван, как уже, очевидно, ясно читателю, был человек основательный и
   относительно здравомыслящий. Поэтому неудивительно то решение, которое он в
   конце концов принял: раз уж придется ходить по острию ножа, нужно научиться по
   нему ходить. Другими словами, нужно присмотреться к этому странному миру, не
   вызывая у него желания присмотреться к тебе.
   Сказанное может вызвать впечатление, что Иван Жуков, взвесив все, пришел в
   ясное расположение духа и вот-вот примется высвистывать, слегка фальшивя по
   обыкновению, "эх, яблочко!" Это совсем не так. То чувство, с которым Иван,
   одевшись, вышел через полутемные сени во двор, было очень похоже на самый
   обыкновенный страх. Впрочем, судить его за это было бы совершенно
   несправедливо, потому что вряд ли кто-нибудь на его месте испытывал бы другое
   чувство.
   Поперек двора на провисшей проволоке с жестяным шорохом трепыхались задубевшие
   на морозе простыни, наволочки и другие, более интимные принадлежности,
   вывешенные хозяйкой, конечно, не для обозрения.
   Иван, поеживаясь, трусцой пересек двор и, осторожно приоткрыв калитку,
   выглянул на улицу. Ничего необычного он не увидел, и шальная мысль снова
   встряхнула его -- все привиделось. Не может такого быть! Но мысль эта мелькнула
   и пропала, сменившись другой, трезвой: пора приступать к делу. И первый шаг на
   этом пути -- в магазин. Нет, не за транзистором или еще какой ни будь деталью
   для чертовой машины. Иван прикрыл калитку и быстро зашагал к центру--покупать
   пальто и шапку.
  
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   Сколько времени он сидит здесь, Иван не знал -- два часа, три... давно, в
   общем. Какое-то отупение все больше охватывало его, и, прикладываясь к
   деревянной кружке, он уже почти не удивлялся происходящему вокруг.
   Он забрел сюда нечаянно да так и застрял, почти обрадовавшись возможности
   традиционным способом заглушить отчаяние, прочно поселившееся в его душе от
   бесплодных попыток понять, что же произошло с ним, как выпутаться из
   положения, которое называется "кур в ощип".
   В это утро Иван нацарапал на стенке седьмую черточку -- миновала неделя с того
   -- первого -- 30 февраля. Первого, потому что и на второй день в "Зорьке" стояло
   то же самое число, только среду сменил вторник. На третий день тоже было 30
   февраля, но уже суббота. Поняв, что и на четвертый день, даже если он
   окажется, скажем, понедельником, все равно будет тридцатое февраля, Иван
   прибег к способу Робинзона Крузо. С той разницей, что Робинзон делал зарубки
   на дереве, а Иван рисовал на беленой стене очередную черточку, чаще всего
   горелой спичкой.
   Сегодня он чиркнул спичкой по стенке уже по привычке, усмехнувшись про себя:
   черточка-то последняя. Потому что всю эту неделю Иван занимался не только тем,
   что отмечал очередное тридцатое февраля. Просыпаясь с рассветом, он торопливо
   натягивал доху и, нахлобучив ондатровую шапку, купленную у мордастого киоскера
   за полторы гривны, осторожно выходил, стараясь не потревожить хозяйку, и по
   безлюдным еще улочкам пробирался в сарай маслобойки. Препятствие в виде
   сторожа он устранил испытанным способом-- гранатой. Не "лимонкой", конечно, а
   "Лимонной". Оружие оказалось безотказным, хотя и дороговатым -- в Ивановом
   времени сторож удовлетворялся втрое более дешевым "Вин де масэ".
   Работая с утра до позднего вечера, Иван сделал с машиной то, что в просторечии
   называется "раскурочить", а проще говоря, разобрал ее до винтиков. И тут
   проявился закон, имеющий в физике легкомысленно кулинарное название: закон
   бутерброда. Закон этот состоит в том, что уроненный бутерброд обязательно
   шлепнется на пол маслом вниз -- отсюда и название. Но поскольку действие
   "закона бутерброда" бутербродами не ограничивается, а проявляет себя в самых
   различных и непредвидимых случаях досаднейшими сюрпризами, тo чаще всего он
   известен под значительно более точным но еще менее научным названием -- "закон
   паскудности". В нашем случае закон этот проявился в том, что, только разбросав
   машину почти до молекул, Иван убедился, что работу проделал напрасную: поломка
   была пустяковейшая, не поломка даже, а так -- пустячишко: перегорел резистор
   пускателя. И заменить этот резистор, который Иван, вовсе не будучи
   славянофилом, называл прежним его именем "сопротивление", было раз плюнуть.
   Поняв это, Иван плюнул -- надо же, сколько времени впустую просадил! Впрочем
   досада его улетучилась через считанные секунды, в течение которых до него
   доходило главное и самое важное: машина практически цела. На сборку уйдет еще
   одно тридцатое февраля. Резистор не проблема -- в любом трехрублевом школьном
   "радиоконструкторе" этих резисторов горсть.
   Сборка машины была уже позади, и в это утро Иван пришел в сарай, чтобы навести
   последний "марафет", после чего оставалось только купить резистор, воткнуть
   его на место -- и "ариведерче, Рома"...
   Иван присел на кирпичи, накрытые ветошью, и вытащил припасенную с вечера еду.
   В первые дни он пытался поесть в столовой, но, когда бы он ни пришел туда, на
   дверях висела писанная золотом по черному табличка, на которой в зависимости
   от времени дня значилось "Закрыто на завтрак", "Закрыто на обед", "Закрыто на
   ужин". На помощь пришел тот же киоскер -- у него Иван купил три банки
   кальмаров, попутно узнав, что это и есть те самые "пружанки", и метровой длины
   закрученную жгутом булку, называвшуюся "франзоля".
   Пружанки, напоминавшие плохо проваренную резину, Ивану не понравились, но
   крутить носом он не стал, рассудив, что жевать кальмаров все-таки калорийнее,
   чем читать золоченую вывеску на столовской двери.
   Сжевав очередную банку резиновых калорий, Иван просвистел два такта "Яблочка"
   и пустился добывать резистор...
   Только в пятый раз прошагав квартал из конца в конец, Иван понял, что
   радиомагазина на том месте, где ему положено быть, нет. Дом в полтора этажа,
   где за узкими витринными стеклами должны были лежать аккуратно расставленные
   радиодетали, стоял на своем месте. Но в окнах его были выставлены не
   радиодетали, а сбившиеся в тесную толпу разнокалиберные горшки с геранью. Над
   дверью висела вывеска, на которой было выведено вязью: "Карвон сарой". Иван
   было понадеялся, что так здесь радиомагазин называется, но робкая надежда
   протянула хилые ножки, едва только Иван прочитал чуть ниже: "Постоялый двор".
   И уже машинально скользнув по другим надписям -- "Готель", "Весница" и еще
   каким-то, он отвернулся и зашагал прочь. И тут на противоположном тротуаре он
   увидел Ваську Трошина, танцплощадочного заведующего. Трошин стоял с видом
   витязя на распутье. Иван через плечо оглянулся -- на ближнем доме висела
   вывеска "Трактиръ", а чуть подальше -- "Шинокъ". Жуков машинально отметил, что
   заведений этих он не помнит почему-то, но раздумывать не стал и кинулся через
   дорогу к Васе. Тут бы и мог закончиться наш рассказ, потому что из-за угла с
   трамвайным лязгом вылетела группа всадников с копьями наперевес. Зазевайся
   Иван на секунду -- и прости прощай, Иван Жуков! Но чудом каким-то он вывернулся
   из-под копыт, ощутив затылком конское дыхание, полуоглохший от лязга,
   пронесшегося у него над ухом, Иван выскочил на тротуар и остановился, глядя
   вслед странным всадникам, вырядившимся в костюмы из водосточных труб, молочных
   бидонов и с рогатыми ведрами на головах.
   -- Скачут, сволочи, -- раздалось рядом. Жуков обернулся. Рядом стоял Васька,
   глядя вслед отдаляющемуся грохоту. В прищуренном взгляде его стояла зависть, и
   зависть прозвучала в слове, которое он произнес то ли про себя, то ли
   обращаясь к Ивану:
   --Лыцари...
   Жуков инстинктивно почувствовал, что Трошнн его не узнал, и убедился в этом
   тут же, когда просил:
   -- Извините, гражданин, где здесь радиомагазин?
   Васька подозрительно посмотрел на него, Ивану показалось, что он вроде
   принюхался даже:
   -- Чего?
   -- Радиомагазин...
   -- Какой магазин?
   -- Да радио!
   Васька обалдело смотрел на него.
   -- Да ты что? -- обозлился Жуков. -- Тебя же человеческим языком спрашивают: где
   здесь радиомагазин?
   Трошин мигнул и плаксиво сказал:
   -- Какое радиво, чего вам, гражданин, надо? -- стал по-рачьи отодвигаться.
   Оказавшись на относительно безопасном, по его мнению, расстоянии, Васька уже
   другим тоном вскрикнул:
   --Вот я стрельцов сейчас кликну! Иван махнул рукой и повернул прочь. Сначала он
   обращался со своим вопросом к людям посолиднее с виду. А потом, ошалев от
   бессильной ярости, стал бросаться ко всем прохожим. Одни на его вопрос
   недоуменно пожимали плечами, другие пытались сообразить, что он хочет от них,
   третьи ускоряли шаг и еще долго подозрительно оглядывались на него. И ни один
   из нескольких десятков спрошенных, очевидно, даже и не слыхал прежде слова
   "радио". Охваченный отчаянием, Иван продолжал кидаться на прохожих, осознавая
   уже, что никто здесь и понятия не имеет о радио, а это значит, что
   радиомагазина и быть не может. А нет радиомагазина -- нет и резистора. А это
   значит, что ему, Ивану Жукову, труба.
   Нo он, бессмысленно надеясь, продолжал метаться по улицам, пугая прохожих
   расспросами, и кто знает, сколько бы это продолжалось, если бы не показался
   вдалеке медленно шествующий посреди постовой участковый Хрисов в низко
   надвинутом золотом венке. Жуков замер, как вкопанный, потом метнулся в кстати
   подвернувшийся проулок и через несколько шагов очутился перед широкой набухшей
   дверью с корявой вывеской: "Бухвет". И, толкнув дверь, он шагнул через высокий
   порог.
   Подлетевший официант в долгополой малиновой рубашке, не спрашивая, провел его
   к свободному столу, отскочил, и через секунду, залитый в длинный черный фрак,
   поставил. перед Иваном большую деревянную кружку. Он появлялся еще не раз, как
   будто угадывая, что кружка у Ивана пустеет. И каждый раз появлялся одетый
   самым неожиданным образом, а один раз даже с бородой до пояса. Но Ивана
   удивить уже было трудно...
   Из кухонной двери, распахнутой прямо в зал, сильно чадило. Над тесно
   сдвинутыми столами и лавками низко нависал густой табачный дым. То и дело
   чавкала забухшая входная дверь, и вместе с вошедшим врывались с холода клубы
   пара, мешались с дымом и чадом. Воздух слоился и дрожал, странно искажая лица
   и фигуры сидевших за кружками людей. Обрывки разговоров, которыми гудел зал,
   .вдруг явственно доносились до Ивана от самых дальних столиков, терявшихся в
   дымном полутумане. Он то вслушивался, то уходил в себя -- механически,
   бездумно.
   За соседним столиком сидели двое -- оба удивительно на кого-то похожие. Иван
   чуточку, как-то нехотя, напряг память: ну да, один -- вылитый Кот в сапогах;
   второй, -- длинноносый, задиристый,--был удивительно похож на пожилого Буратино.
   Кот в сапогах спросил:
   -- Слушай, а как ты относишься к экзистенциализму?
   -- Никак, -- отвечал Буратино.
   --Мне трудно поверить! -- удивился Кот. --Разве можно "никак" относиться к
   экзистенциализму?!
   --А мне начхать, -- ответил Буратино, погружая в кружку длинный нос.
   --Ты рисуешься!--возмутился Кот.
   --Никак нет,--сказал, в кружку Буратино,-- не художник...
   Тут появился официант и поставил перед Иваном новую кружку, на секунду
   заслонив собой Кота с Буратино. А когда он снова отскочил, за Соседним
   столиком сидели два старика в черных высоких клобуках. "Монахи, что ли?" --
   вяло подумал Иван. От столика донеслось:
   -- Милость без правды -- малодушество есть. правда без милости--мучительство...
   Второй голос резко ответил:
   -- Чтый да разумеет!
   Прислушиваться Иван не стал, и голоса как-то отдалились, словно говорившие
   отодвинулись далеко-далеко.
   Хлопнула дверь, воздух сотрясся, и в противоположном конце зала открылись два
   сдвинутых стола. За ними, откинувшись на спинки стульев, сидели в
   расшнурованных синих куртках молодые усатые парни. Один вдруг поднялся и,
   высоко вздев кружку, завел:
   -- Нам каждый г-о-о-ость дарован богом... Собутыльники замолчали, подняв свои
   кружки.
   -- Какой бы ни-и-и был о-о-он земли... -- тянул стоявший.
   На лицах сидевших было написано ожидание и, когда их товарищ пропел:
   -- В парче иль ру-у-убище убогом... Bce гаркнули в один голос:
   -- Аллаверды!
   Воздух заколебался снова, и клубы пара и дыма затянули пирующих в дальнем
   углу. И тут Иван услышал прямо у себя над ухом:
   -- Ярыжка, а ярыжка!
   Нисколько не относя это обращение к себе, Иван оглянулся, привлеченный
   непонятным словом. К нему близко наклонился хитроглазый мужичонка с кривой,
   влево, бороденкой. Зашептал:
   -- Пиши. Быстро надо. Две денги дам.
   -- Что писать? -- удивился Иван.
   Мужичонка сдвинул кружки в сторону, присел на невесть откуда взявшийся стул и
   вполголоса спросил:
   -- Бланок-то есть?
   -- Какой "бланок"?
   --Эх ты, ярыга-ярыга, голь кабацкая,--буркнул мужичонка недовольно, полез за
   пазуху, достал смятую бумажку и, расправив на столе, пододвинул Ивану:
   -- Пиши давай.
   Иван мутно уставился на бланк с грифом "Срочная телеграмма".
   -- Пиши давай, пиши, -- недовольно заторопил его кривобородый.
   Иван достал авторучку. Чего, спрашивается, не написать, если просит человек,
   может, неграмотный,--подумалось равнодушно.
   Мужичонка, поминутно сторожко оглядываясь, наклонился близко-близко и чесночно
   зашептал Ивану в самое ухо:
   -- Так, значит. Пиши: царю-государю бьет челом и извещает сирота твой государев
   Мишка Иванов, сын Чулков, на Александра Федорова, сына Нащокина, а прозвище на
   Собаку, что хочет тот Александр крестное целование порушить... -- мужичонка
   задохнулся, перевел дыхание, оглянулся и снова зашептал:--а тебе, праведному
   государю, изменить, хочет отъехать со всем своим родом в иную землю, а
   называет себя царским родом, и хочет быть тебе, государю-царю супротивен...
   Написал?
   -- Написал, -- кивнул Иван.
   -- Ты пояснее, пояснее-то пиши. Ну, значит, дале так: Как Федор Иванов, сын
   Нащокин, у царя Василья Ивановича Шуйского царский посох взял из рук, так
   теперь Александр Нащокин хвалится тем же своим воровским умышлением на тебя,
   праведного царя, и Московским государством, твоею царскою державою смутить.
   Точка. Давай сюда.
   Мужичонка схватил бланк, бросил на стол две кривые монетки и растворился в
   клубах дыма. -- Вы позволите? -- у столика стоял опрятно одетый полупожилой
   человек с французским выражением лица. Иван вспомнил--видел его мельком в
   первый день, когда, идя к себе на квартиру, наткнулся на участкового.
   -- Пожалуйста, -- кивнул он на свободный стул.
   -- Да, сегодня прорыв большой, -- непонятно сказал тот, садясь и медленно
   оглядывая зал. -- Нy, что ж, не скрою, ожидал вас здесь увидеть. С тем и
   пришел. Позвольте представиться -- Гай Петрович Сверливый, преподаватель
   халдейской истории в местном гимнасиуме.
   -- Иван Петрович Жуков, электромонтер,-- казал Иван, пожимая протянутую через
   стол руку.
   -- Так-так, Иван Петрович, -- проговорил Сверливый, пододвигая к себе
   принесенную долгополым официантом кружку. -- Как вам наша брага нравится?--он
   сделал ударение на слове "наша". И -- не ожидая ответа:
   -- Всю жизнь прожил в городе. Всех наших горожан знаю, если не поименно, то в
   лицо. Вас не знаю. Хотя вы и очень похожи на одного молодого человека.
   Но--только похожи. Значит, вы из этих, -- он легким кивком показал на сидевших
   вокруг. -- Не ошибаюсь?
   Издалека донеслось:
   -- Аллаверды!
   Иван вздрогнул и, почувствовав на себе внимательно-доброжелательный взгляд
   своего неожиданного собеседника, вдруг решился... Когда он закончил, его
   поразило то, что учитель нисколько не удивился его рассказу. Еще недавно
   внимательный, взгляд Гая Петровича стал каким-то рассеянным, блуждающим
   бесцельно. Но Жуков едва успел пожалеть о собственной откровенности, как
   учитель совсем другим, робким и одновременно полным скрытой надежды голосом
   спросил:
   -- Скажите, не осталось у вас случайно каких-нибудь монет из того, из вашего
   времени?
   Иван полез в часовой карманчик, где обычно держал трехкопеечные монеты для
   автомата газ-воды, нащупал -- есть, и положил на столешницу четыре монетки.
   Сверливый вспотел, голос его прерывался:
   -- Боже мой, боже мой...
   Взяв себя в руки, что стоило ему явных усилий, он оказал:
   -- Видите ли, я коллекционирую трехкопеечные монеты...
   -- Да возьмите, о чем речь, -- предложил
   Иван, не подозревая, какой музыкой прозвучали его слова для Сверливого.
   -- Боже мой, боже мой, -- опять зашептал учитель. -- Это же невероятно, такое
   может только присниться...
   -- Рад бы я был, если бы все это только приснилось, -- горько проговорил Иван.
   Осторожными движениями поглаживая монеты, учитель хялдейской истории поднял на
   Ивана благодарный взгляд.
  
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Тот, кто случайно оказался бы в этот морозный февральский вечер на задворках
   городской маслобойки, мог бы стать свидетелем некоторых событий, не вполне
   понятных на первый взгляд... Впрочем надо признать, что если предыдущая фраза
   вполне уместна в первой главе, то сейчас она весьма сомнительна по существу.
   Потому что никто не мог бы случайно оказаться свидетелем происходящего в сарае
   маслобойки, поскольку Иван Жуков извлек нужный урок из случившегося с ним
   из-за собственной непредусмотрительности. Ведь кто знает--не пустись он сквозь
   время сломя голову, вспугнутый приходом участкового, может, и не случилось бы
   с ним беды.
   На сей раз, хотя сооружение, над которым корпел Иван, вовсе не было машиной
   времени в общепринятом смысле, он предусмотрительно завесил окошко специально
   купленным одеялом. Случайный прохожий не только не увидел бы света в
   заброшенном сарае -- его внимание не привлек бы ни малейший звук. Иван, помня
   горький урок, работал молча и даже молотком постукивал через аккуратно
   подложенную тряпочку.
   И все же загляни кто-нибудь в случайно незаткнутую Иваном щелку, картина
   открылась бы ему странная. Непонятная машина, напоминающая трехколесный
   велосипед, была задвинута в самый угол, .а на свободном месте среди обрезков
   алюминиевых трубок возвышалось легкое ажурное сооружение, в котором без
   всякого труда можно было узнать самую обыкновенную лестницу стремянку, вроде
   тех, которыми пользуются в книгохранилищах, чтобы достать книгу с верхней
   полки.
   На изготовление стремянки ушло три раскладушки, но хотя она уже почти
   упиралась в потолок, Иван принялся распиливать четвертую. По его расчетам
   лестница должна была быть не меньше трех метров в высоту, а для большей
   уверенности в успехе задуманного он решил накинуть еще полметра.
   Поскольку всякое следствие имеет причину, и то, чем занимался в сарае
   маслобойки. Жук, а именно -- сооружение складной переносной стремянки, конечно,
   тоже имело первопричину.
   Встреча с учителем халдейской истории в "Бухвете" и была тем первым звенышком
   в цепочке поводов, фактов и, наконец, умозаключений, конечным результатом
   которых стала упомянутая лестница.
   Из первого разговора с Гаем Петровичем Иван почти ничего не понял, а из того,
   что понял, почти ничего не запомнил. К счастью, первый разговор не оказался
   последним. Сверливый, как показалось Ивану, принял в нем живейшее участие и
   первым долгом почел просветить его. Конечно, Жуку и в голову не приходило,
   какие высокие и благородные побуждения руководили его неожиданным
   доброжелателем. А Гаю Петровичу мерещилось почти наяву, как он на
   отремонтированной Иваном машине совершает путешествия в любую точку времени по
   выбору и возвращается с очередным бесценным трофеем для своей трехкопеечной
   коллекции. Впрочем, что бы ни руководило Гаем Петровичем, помочь Ивану он
   старался искренне. Но поскольку Сверливый был гуманитарий, его представления о
   собственном мире вряд ли отличались большей глубиной, чем представления его
   двойника о нашем мире. В общем, Иван из пояснений своего знакомца почерпнул
   целый ряд разрозненных сведений, сложившихся в его смятенном уме в странную
   расплывчатую картину... По словам Гая Петровича, город занимает объем примерно
   в полторы тысячи кубических километров времени, расположенных по воображаемой
   вертикали. Как ни тщился Иван, представить это он не мог...
   Конечно, аналогия не всегда доказательство, но в данном случае она поможет нам
   уяснить, почему Сверливого так удивляло упорное непонимание Иваном совершенно
   естественного для Гая Петровича явления: соседства, скажем, 1492 года и 1915,
   или следования вчера после сегодня. Ну, в самом деле: не удивились бы мы с
   вами, если бы кто-нибудь упорно отказывался понимать, что можно съездить в
   соседний город и вернуться обратно? А вот Гаю Петровичу, при всей широте его
   взглядов, такое предположение показалось бы абсурдным. Поскольку город, в
   котором он жил, был единственным в доступной вселенной. И, как сказано,
   расположен был по воображаемой временной вертикали. Поскольку же
   горизонтальной координаты не существовало, то и понятие вчера -- сегодня --
   завтра оказывалось ограниченным непосредственным восприятием. По аналогии: для
   человека, оказавшегося в центре огромной пустыни без каких-либо ориентиров,
   понятие вперед -- назад теряет смысл -- в какую бы сторону он ни шел, он идет
   вперед, даже круто повернув назад.
   Читатель, предпочитающий легкое беллетристическое чтиво, вполне может
   пропустить следующий абзац, поскольку приводимые ниже рассуждения на ход
   дальнейшего повествования не влияют, а имеют единственную цель: пояснить точку
   зрения автора по поводу столь поразивших Ивана Жукова явлений.
   Все дело в том, что в привычном нам мире ощутимой реальностью является
   пространство. В мире же, куда столь легкомысленно вломился на своем велосипеде
   Иван, такой единственно ощутимой физической реальностью было время.
   Разумеется, все сказанное только допущение, но нелишне будет напомнить, что
   время и пространство суть всеобщие формы существования материи. И поэтому
   справедливо предположить, что если в знакомом нам мире физической реальностью,
   постижимой нашими органами чувств, является пространство, то вероятен мир, в
   котором такой реальностью является время.
   Надо заметить тем не менее, что Ивана Жукова меньше всего, а вернее сказать,
   вовсе не занимало теоретическое объяснение или обоснование странностей,
   окружавших его. И это понятно: человек, провалившийся в полынью, думает не о
   том, почему именно в этом месте вода не замерзла, не вспоминает химическую
   формулу воды или температуру таяния озерного льда. Он просто-напросто пытается
   выкарабкаться, судорожно цепляясь за кромку. И хотя положение Ивана было
   значительно хуже, нежели положение "моржа" поневоле, он в принципе делал то же
   самое -- пытался нащупать опору, которая помогла бы ему выбраться из
   затягивающегося водоворота на твердую почву.
   Отчаяние, охватившее Ивана в первые дни, мало-помалу отступало, возвращаясь
   приступами, промежутки между которыми становились все больше: практический
   оклад ума взял свое, помогая ему все прочнее сохранять относительное душевное
   равновесие. Отдавая себе трезво отчет, что шансов у него скорее всего нет
   никаких, Иван тем не менее отнесся к своему положению, как знаменитая лягушка,
   угодившая в крынку с молоком. Но, поскольку он был не лягушка, а человек, он
   не просто трепыхался, пытаясь сбить молоко в масло, чтоб обрести опору. Он с
   упорством, приводившим порой Гая Петровича в тихое отчаяние, выспрашивал у
   него детальное объяснение любому поражавшему его факту, Правда иные ответы его
   добровольного покровителя приводили Жука только в еще большее смятение. Так,
   на вопрос Ивана, почему здесь каждый день тридцатое февраля, Гаи Петрович,
   подавив легкое раздражение, ответил вопросом:
   -- Вы живете на Александровской улице, не правда ли? Так есть ли какой-нибудь
   смысл в том, чтоб назавтра переименовать ее в Госпитальную, окажем, а
   послезавтра--в Каракуртскую? Что, кроме путаницы, это даст?
   Иван опешил, но все же нашелся, возразив:
   -- Но ведь все-таки существуют другие числа?
   --Да, -- ответил Сверливый. -- Ну и что? Ведь помимо вашей Александровской
   существуют еще десятки улиц, и каждая имеет свое название.
   -- Хорошо, -- не сдавался Иван, -- но растолкуйте мне, как это может быть, чтобы
   после 12 февраля шло 3 января? Или вот еще: сегодня ведь 30 февраля 1961 года?
   Да? Так как же вчера может быть 24 августа 1572 года? Вот в "Зорьке" черным по
   белому написано: "Вчера, 21 октября 1805 года, близ мыса Трафальгар началось
   сражение между эскадрой адмирала Нельсона и франко-испанским флотом. Сражение
   продолжается уже неделю". Какое же это вчера, если почти полтораста лет назад?
   И как сражение может продолжаться неделю, если началось только вчера?
   Такое упорное непонимание раздражало Гая Петровича, но он со свойственным ему
   педагогическим терпением и тактом втолковывал Ивану:
   --Скажите, ваш дом второй от угла? Да? Он -- на Александровской: А соседний --
   угловой -- выходит одновременно на Александровскую и Почтовую. Если вы пойдете
   прочь от перекрестка -- Почтовая останется позади. Если же к перекрестку -- она
   будет впереди. А что такое позади и впереди, как не вчера и завтра? Дальше.
   Ваш -- номер 17 по Александровской. А угловой -- номер 108 по Почтовой. Почему
   вы не спрашиваете, как это может быть, чтобы цифры 17 и 108 стояли рядом?
   Думается мне, -- заключал с некоторой язвительностью Гай Петрович, --- что по
   логике в гимнасиуме у вас редко бывала тройка...
   Будь беседы со Сверливым только такого рода, Иван скорее всего наконец бы
   спятил. Но, к счастью, его напряженный ум отмечал и выхватывал из долгих
   разговоров с учителем халдейской истории мельчайшие крупицы -- не сведений
   даже, а обломков сведений, из которых он, как из мозаичных плиток, пытался
   сложить относительно цельную картину. И с каждым новым 30 февраля, с каждым
   новым разговором эта картина приобретала все более зримую форму. В ней не
   хватало многих кусков, и заполнить эти пробелы не было никакой надежды. Но
   даже такая неполная картина--была уже что-то. А "что-то" всегда больше, чем
   ничего.
   Это "что-то" было: Жуков совершенно твердо уяснил себе, что место, куда он
   попал, только внешне очень похоже на то, куда он хотел попасть. Сходство точно
   такое, как сходство двойников, живущих в разных концах земли. Одинаковые лица,
   походка, манера поправлять волосы, привычка сплевывать сквозь зубы и сотни
   других совершенно похожих мелочей. Это то, что бросается в глаза при первом
   взгляде. А вот при обстоятельном знакомстве становятся ясно, что люди эти
   абсолютно разные, и различий куда больше, чем внешнего сходства. А вдобавок,
   приняв на веру пояснение Сверливого насчет соседства времен, Иван сообразил,
   что удивляться появлению на улице средневекового рыцаря в компании с
   бухгалтером Павлом Захаровичем глупо. Сообщения в "Зорьке" он читал уже почти
   бесстрастно, к странному титулу и головному убору сержанта Хрисова, к
   разномастным деньгам и прочим поражавшим его в первое время вещам он как-то
   сразу, в несколько последних дней, привык. А дней-то вообще прошло уже много --
   на стенке у кровати чернело двадцать семь черточек.
   И еще одно успел узнать Иван: в городе есть несколько точек, где с временем
   происходят еще более необычные, на его, конечно, взгляд, штуки. Постоянно и
   последовательно меняющиеся таблички "закрыто..." на дверях столовки
   объяснялись тем, что в этой точке время было замкнуто на себя и движение его
   по кругу и отмечал круговорот табличек.
   "Бухвет" же, где ему посчастливилось познакомиться со Сверливым, был фокусом,
   узлом, в котором перекрещивались, прочно перевязывались пути, пронизывавшие в
   разных направлениях кубическую толщу времени.
   Эти два факта оказались для Ивана совершенно бесполезными. От попыток
   пообедать в столовой он отказался давно. Мысль же воспользоваться на худой
   конец "Бухветом", чтобы выбраться из этого времени, была Иваном без долгих
   размышлений отброшена, поскольку ему совершенно ни к чему было менять шило на
   мыло: ему не нужно было ко двору Владимира Мономаха или на бои гладиаторов в
   Капуе, ему нужно было домой, и только домой. Здесь картина была ясная, как в
   популярной песенке: "Париж открыт, но мне туда не надо..."
   Третья же "точка", как выяснилось впоследствии, и стала той искомой опорой, с
   помощью которой Иван Жуков мог попытаться вывернуться из этого мира.
   Справедливости ради надо сказать, что Иван понял это не сразу.
   Однажды под вечер, прогуливаясь, он забрел в заброшенный уголок Соборного
   парка. И здесь, на небольшой полянке среди густоразросшихся кустов сирени,
   Иван увидел столпившихся в кружок людей. Филателисты, наверное, подумал Жук,
   или болельщики футбольные...
   Но это были не футболисты и не филателисты.
   Правда, узнал Иван об этом несколько позже, потому что, увидев в пустынном
   обычно углу парка неизвестно зачем собравшихся людей, он предпочел обойти их,
   благо тропинка как раз сворачивала за кусты. В толпе он углядел несколько
   полузнакомых лиц, но это его не остановило. Марок он не собирал, болельщиком
   не был, а впросак попасть можно было запросто. Случись это раньше, Иван,
   подавленный обилием первых впечатлений, скорее всего и не вспомнил бы на
   следующий день о виденном в парке, тем более что ничего необычного он не
   заметил. Но теперь, когда он привык почти автоматически примечать все вокруг,
   с тем чтобы при первом же случае расспросить Гая Петровича, в какой-то
   клеточке памяти отпечатался и этот совершенно непримечательный на первый
   взгляд эпизод.
   В тот же вечер Иван, сидя со Сверливым а "Бухаете", между двумя кружками браги
   вскользь помянул о Соборном парке -- дескать, и у вас водятся филателисты, хотя
   писем вроде писать некуда.
   -- Что это еще? -- удивился Гай Петрович. Иван, как сумел, пояснил собеседнику,
   кто такие филателисты.
   Гай Петрович с сомнением покачал головой:
   --Никогда не слыхал, чтобы коллекционировали что-нибудь кроме трехкопеечных
   монет. Впрочем, видимо, всякое бывает...
   За соседним столом, щуря рысьи глазки, переругивались негромко, угрожающе
   покачивая малахаями, трое. Иван скользнул взглядом по ним равнодушно, но те
   заметили и еще ниже наклонились друг к другу. Жук вспомнил картину в школьном
   учебнике: беременная тетка, на последнем месяце, наверное. На плече колчан, на
   голове ушастая шапка. Так древний китайский художник изобразил хана Батыя. Эти
   трое были сухощавые, поджарые, но точно в таких шапках. "Ишь куда их занесло",
   -- подумал Иван и тут услышал обиженный голос Гая Петровича:
   -- Кажется, вы меня не слушаете, Иван Петрович?
   Так Иван чуть не пропустил мимо ушей то, что в самом скором времени снова
   привело его в заброшенный сарай маслобойки. Обиженный Гай Петрович все же
   простил своему собеседнику его невольную рассеянность и подробно объяснил ему,
   зачем собираются по вечерам в Соборном парке те, кого Иван принял за
   филателистов или болельщиков.
   Точности ради нужно сказать, что и здесь Жук чуть не проворонил свой шанс,
   решив, что упражнения в Соборном парке к нему никакого отношения не имеют.
   Должно было пройти целых три дня, прежде чем, буквально подброшенный с кровати
   неожиданно вспыхнувшей догадкой, Иван кинулся в хозяйственный магазин покупать
   раскладушки, которым предстояло превратиться в лестницу-стремянку.
  
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Пахло хомутами, масляной краской и еще чем-то -- неожиданно вкусным. Иван
   притворил за собой дверь и огляделся.
   -- Есть кто? -- шагнул он вперед, почему-то подумав .тут же, что никто не
   откликнется. Но из-за приземистой бочки, грузно придавившей прилавок,
   отозвался тоненько голосок:
   -- Есть...
   Жук, перешагивая через ящики с гвоздями и банками, подошел. Примостившись у
   прилавка за бочкой, сидела, уткнувшись в толстую книгу, молоденькая девчонка,
   кутаясь в телогрейку не по росту. Иван чуть не ахнул: за прилавком хозмага
   сидела Феня Панкрашкина, кассирша кинотеатра. Та самая Феня, с которой он
   как-то станцевал добрый десяток фокстротов на трошинской танцплощадке, в
   результате чего был традиционно отозван "поговорить" в сторонку. Там, в
   сторонке, парни с Залиманской магалы говорили с ним минут десять, и в основном
   это был монолог Мишки Кожокару с рыбзавода. Иван, правда, попытался было
   превратить "беседу" в диалог, успев пару раз садануть Мишке под дых, но Мишка
   был оратор известный, так что пришлось Ивану целую неделю ходить с
   малоприятным лиловым украшением под глазом.
   И хоть случилось это совсем недавно -- примерно за месяц до окончания постройки
   чертовой машины, Феня, эта Феня, его, конечно, не узнает, с некоторой даже
   горечью подумал Иван, хотя ясно сознавал, что виной тому не короткая женская
   память.
   -- Раскладушки есть? -- стряхнул всплывшее некстати воспоминание Иван.
   --Угу, -- не отрываясь от книги, буркнула Феня.
   --Читать на работе вроде не положено, -- попытался привлечь её внимание Иван.
   --А вот и положено! -- не обижаясь на замечание, пояснила Феня, оторвавшись,
   наконец, от чтения. -- Книга -- источник знаний!
   -- Очень толстый источник! -- усмехнулся Иван. -- Прочитаешь -- и прямо в
   академики.
   Феня, заложив страницу, отодвинула книжку. Иван краем глаза приметил название
   -- "Цены на электричество при дворе короля Артура".
   --Так что вы спрашивали? -- Фенин голосок вздрогнул, и Жук увидел, что смотрит
   она на него с удивлением и страхом. "Неужто узнала?" -- подумал Иван, но тут же
   отмахнулся от этой мысли и сказал:
   -- Дай мне раскладушки. Штуки четыре.
   -- Я сейчас, -- кивнула Феня и отступила за бочку. Облокотившись на прилавок,
   Иван ждал, оглядывав магазинные полки. И снова сквозь запах хомутов, керосина,
   масляной краски пробился другой, полузнакомый, но очень вкусный запах. Иван
   принюхался -- пахло от бочки, стоявшей на прилавке. Он потянулся, сдвинул
   тяжелую крышку. Почти до самых краев бочка была наполнена чем-то густым и
   черным. "Деготь, что ли?" -- мелькнула мысль. Но запах! В бочке был джем, да
   еще какой! -- сливовый, любимый джем Ивана. К чудесам такого рода Иван вроде бы
   должен был уже привыкнуть -- в газетном киоске тоже ведь черт-те чего только не
   продавалось. Но даже там не было такого. А тут, среди хомутов, цинковых корыт,
   сваленных кучей лопат и граблей стояла бочка со сливовым джемом.
   Хлопнула невидная отсюда дверь, что-то звякнуло, зацепившись, и следом за
   этими звуками появилась Феня, нагруженная алюминиевыми раскладушками.
   --Больше нету, -- сообщила Феня, сваливая раскладушки на прилавок. -- Все.
   --Больше не надо, -- успокоил ее Иван и, помедлив, кивнул на бочку: -- А это что
   -- не берут?
   -- Как когда, -- неохотно сказала Феня. -- Перед техосмотром очередища -- не
   продохнешь. А так -- вот, стоит.
   --Чего так? -- чувствуя, что он ничего не понял из Фениного пояснения, наугад
   спросил Иван.
   --А так -- целый год скрипят-скрипят, а перед техосмютром спохватываются.
   --Да кто спохватывается? -- не выдержал Жук.
   --Извозчики, кто ж еще? -- удивилась Феня.-- Телеги часто мазать скупятся. А на
   техосмотре с них за это спрашивают. Вот и спохватываются, когда время
   подходит.
   --Джемом колеса мажут? -- не поверил своим ушам Иван.
   --Ну... -- подтвердила Феня. -- Чем же еще? Иван почувствовал, что с него хватит.
   Но просто так уйти не мог почему-то и, высыпав на прилавок пригоршню монет,
   спросил:
   --А вы давно здесь работаете?
   --Не. Лоток у меня. А сейчас Ваньку подменить заставили. -- Феня обиженно
   поджала губы. -- Ему, видишь, на кассира учиться надо. А мне не надо?
   Тут Феня вдруг смолкла и уставилась на Ивана с тем же выражением, какое
   мелькнуло у нее на лице, когда он только вошел.
   Жук этому значения не придал, подумав неожиданно, что если ничего у него не
   выйдет, то, пожалуй, устроиться здесь можно, и даже неплохо. Вон даже джем
   сливовый -- бери-не-хочу, колеса мажут. Тут его и осенило -- прощай, резиновые
   консервы! И он спросил:
   --А ведра с крышками есть?
   --Есть... -- робко ответила Феня.
   --Ну-ка давай. Нормально, -- осмотрев поданное Феней эмалированное ведро, сказал
   Иван. -- Навали-ка мне сюда вот этого, -- он ткнул пальцем в шершавый бок бочки.
  
   -- Да зачем вам столько? -- удивилась Феяя.
   -- Колесики мазать -- весело ответил Иван, похлопав себя по животу.
   -- Так вы извозчик, -- обиделась Феня. -- А все расспрашиваете, расспрашиваете...
   -- Извозчик, а то кто ж, -- подтвердил Иван и заметил, как с Фениного лица сошло
   непонятное выражение растерянности и страха. А Феня и вовсе развеселилась:
   --А я-то подумала... Надо ж такое, -- вдруг прыснула она. -- Думала, переоделся и
   проверять , пришел!
   -- Кто переоделся? -- не понял Жуков. -- О чем это вы?
   --Да уж очень вы на Ваньку похожи, -- пояснила Феня. -- Ну, которого я подменяю.
   На Жукова.
   Сказать, что Иван замер, как громом пораженный,--значит употребить набивший
   оскомину штамп. Но что поделать, когда чувство, которое мгновенно испытал
   Иван, услышав Фенино объяснение, в лучшем случае сравнимо с ощущением, что
   тебе на голову свалился, скажем, платяной шкаф или что-нибудь еще более
   увесистое.
   В первые дни Иван подсознательно побаивался встречи с самим собой. Но
   мало-помалу уверился, что в этом мире его аналога, или, попросту говоря,
   двойника, нет. И вот Фенины слова развеяли это успокоительное заблуждение в
   пух и прах. Оставалось только удивляться, как они до сих пор не столкнулись
   нос к носу -- два Ивана Жукова. В памяти всплыл хозяйкин вопрос, когда он
   явился к ней в первый вечер: мол, уже выучился?
   Иван стряхнул охватившую его растерянность и спросил:
   --А где он учится? Чего его не видать?
   --Так в интернате же. Их там по два месяца держат. Говорят,--Феня понизила
   голос,--днем живые люди их учат, а ночью кладут под голову говорящую подушку. И
   она бубнит, бубнит, и все само собой в голове откладывается.
   -- И давно он там? -- Иван ждал с тревогой.
   -- А через три дня выйдет, -- беспечно ответила Феня и добавила с легкой
   завистью: -- Кассиром будет...
   Иван подтащил по прилавку разъезжающиеся раскладушки, хмуро буркнул: -- Дай
   веревку... Быстро, но крепко увязав свою звякающую покупку, Иван кивнул Фене,
   сгреб с прилавка сдачу и бросился к двери...
   Ему оставалось только три дня до того срока, когда, закончив курс кассирских
   наук, тутошний, Иван Жуков. явится на свою квартиру по улице Александровской.
   И вряд ли ему понравится, что место его занято, пусть даже очень похожим на
   него гражданином, пусть даже тоже Иваном Жуковым. Дальнейшее развитие событий
   могло быть всяким, но наиболее вероятное: заглянувшая на шум хозяйка
   остолбенеет при виде своего раздвоившегося постояльца, размахивающего кулаками
   перед собственным носом (или носами?) и в поисках самоуспокоения понесется к
   центуриону Хрисову... Съехать с этой квартиры? Это лишь отсрочит встречу --
   городишко-то плевый, двум Иванам Жуковым в нем не ужиться. Это соображение
   заставило Жукова ускорить шаг и он, громыхая раскладушками, перебежал мостовую
   прямо под носом у извозчика. Тот изо всех сил натянул вожжи и завопил вслед
   Ивану что-то нечленораздельное, но, безусловно, оскорбительное. Жуков через
   плечо огрызнулся: скрипи-скрипи, песок тебе в колесо, а не джем...
   Втащив раскладушки в сарай, Иван достал из багажника велосипеда инструмент,
   быстро содрал с алюминиевых остовов брезент, и стал осторожно распиливать
   первую раскладушку.
   Хотя в запасе у него оставалось еще три дня. тянуть было нечего. Потому что
   затеянное Иваном могло окончиться одинаково успешно или одинаково плачевно и
   через три дня и через час. Распилив три раскладушки, Иван принялся склепывать
   трубки, не забывая подкладывать тряпочку под молоток, чтоб не дай бог не
   нашуметь...
   На следующий вечер уже к полуночи стремянка почти упиралась в потолок, но
   Ивану показалась все-таки низковатой. И он принялся распиливать четвертую
   раскладушку...
   И тут, очевидно, самое время пояснить, зачем вдруг понадобилась Ивану Жукову
   самодельная лестница и что собирался он с ней делать...
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   Как и во всякой азартной игре, в этой тоже были свои, не сразу понятные,
   тонкости. Иван, собственно, и не пытался в них вникнуть -- и прежде он никакого
   интереса не испытывал ни к картам, ни к другим способам заработать деньги, не
   работая. Поэтому, выслушав объяснение Гая Петровича тому, что происходит по
   вечерам в дальнем углу Соборного парка, он запомнил суть, не вдумываясь в
   детали. Суть же состояла в том, что упомянутый угол парка был своего рода
   местным Монте-Карло. Нет, рулетку здесь не крутили. Способ игры был совсем
   другой: игроки поочередно высоко подбрасывали монету, и, если она падала на
   замлю, партнер выкладывал ставку. Если же подброшенная монета исчезала, то
   платил бросавший. Примерно на высоте трех метров проходила незримая гранича,
   переход которой сулил проигрыш -- за ней монета пропадала, словно растворившись
   в воздухе. Все искусство игрока заключалось в том, чтобы не бросить монету
   выше, чем нужно, бросив достаточно высоко.
   На вопрос Ивана -- что же происходит с монетой на высоте трех метров? --
   Сверливый пожал плечами:
   -- Исчезает... Не в прямом, конечно, смысле. Ничего ей не делается. Очевидно
   проскакивает в другое время...
   Гай Петрович еще что-то говорил, Иван слушал вполуха -- в памяти его
   закопошилось неясное воспоминание, которое никак не могло выкарабкаться на
   поверхность. Иван напрягся мысленно, чувствуя, что воспоминание важное, но
   ничего не мог поделать. Казалось, вот-вот еще немного -- и вспомнит, или хоть
   за кончик ухватится, но .воспоминание выскальзывало, как намыленное, оставляя
   в душе беспокойство и злость.
   Сверливый, будучи человеком деликатным, довольно быстро сообразил, что
   собеседника его что-то гнетет, и отнеся это на счет браги, решительно сказал:
   --Вот что, Иван Петрович, пожалуй, нам пора. И вид у вас, должен сказать,
   неважный. Пойдемте-ка по домам...
   Иван ворочался на койке, злясь на себя, -- сон не шел, голова гудела от браги и
   бессильных попыток выковырнуть из памяти неясно мелькнувшее воспоминание,
   нывшее занозой с каждой минутой все нестерпимее.
   Стоило Ивану шевельнуться -- пружины громко и противно взвизгивали в тишине и
   притихшая было за занавеской муха начинала биться о стекло, нудно жужжа.
   Глубокая ночь, но там, за окном, только отдерни марлевую занавеску,
   ослепительное солнце заливает пустырь, по которому в нескончаемом беге плывет
   желтая собака, а высоко в небе чертят невидимый путь два самолета, один из
   которых взорвется через мгновение, чтобы еще через мгновение вновь поплыла по
   выжженному полю собака, рассыпавшаяся на сверкающие стекляшки...
   К открывающемуся из окна виду Иван привык, перестав обращать внимание и на
   муху и на все остальное. Но сейчас нудное жужжание лезло в уши, раздражая и
   без того взбудораженный мозг. Встать бы и придавить проклятую муху, но Иван
   уже убедился, что это напрасный труд -- он передавил десятка два, наверное, но
   стоило задернуть занавеску, как нудное жужжание возобновлялось с прежней
   противностью.
   Только под утро Ивану кое-как удалось задремать. И тут-то и произошло то, что
   никак до сих пор ему не удавалось сделать усилием воли. Отпустившее мозг
   напряжение распустило судорожно сжавшиеся кольца памяти, и воспоминание
   всплыло легко и свободно.
   Перед закрытыми глазами возникла из ничего большая серебряная монета. И этот
   столь ординарный предмет оказался тем самым кончиком, за который вытащить всю
   цепочку было легко и просто. Иван проснулся мгновенно. Монета исчезла, но
   настойчивая потребность во что бы то ни стало вспомнить что-то очень важное,
   как от удара кремня о кремень, обернулась искрой, осветившей самые потаенные
   уголки памяти. И он уже знал, что через мгновение придет к поразительной
   догадке, которая все может изменить...
   С полгода назад он менял старую проводку в городском краеведческом музее.
   Работы было немного -- музей занимал три небольшие комнатки, в которых прежде
   помещалось ателье индпошива. Заведующий музеем Павел Федорович в благодарность
   устроил Ивану персональную экскурсию, подолгу останавливаясь у стендов и
   планшетов, развешанных по стенам. Жук добросовестно разглядывал обломки ядер и
   сабель, битые горшки и, как непочтительно подумал он про себя, прочий мусор.
   Но Павел Федорович рассказывал обстоятельно и даже интересно. Остановившись,
   наконец, у витрины, где на потертом черном бархате лежало десятка два монет,
   Павел Федорович пояснил, что все они найдены на территории района, что
   является очень важным свидетельством тон роли, которую, вероятно, играл в
   древности их paйцентр. Монеты были разного времени и разного происхождения,
   что заставляло Павла Федоровича предполагать и даже утверждать: их городок в
   течение веков поддерживал связи с самыми отдаленными краями. Павел Федорович
   по привычке не преминул пожаловаться, что серьезных археологических раскопок
   здесь не производилось.
   Сейчас Иван как наяву услышал его шепелявый голос: "А представляете, что можно
   обнаружить, копнув чуть-чуть, если вот этот талер Сигизмунда Третьего я нашел
   в Соборном парке прямо в траве!" И, как бы отвечая этим словам, в ушах Ивана
   зазвучал голос Сверливого: "Исчезает... Видимо, проскакивает в другое
   время..."
   Читателю, очевидно, ясно, что не соединить эти два факта Иван не маг. И он,
   конечно соединил их мгновенно. Искорка, брызнувшая от их соударения, подожгла
   бикфордов шнур логических следствий, и догадка взорвалась, породив вывод.
   Конечно, найденная Павлом Федоровичем в Соборном парке монета и "Монте-Карло"
   в том же Соборном парке могли быть только совпадением, причем для Ивана --
   совпадением трагическим. Но по зрелом размышлении Жуков, не сбрасывая со
   счетов такой вероятности, решил, что иная вероятность тоже весьма значительна,
   если рассуждать логически. И ход его рассуждений был таков: поскольку
   проскочить из своего времени в это ему удалось, значит, в некоей точке такой
   проход существует или существовал. Пытаясь починить свой велосипед, Иван
   намеревался возвратиться домой тем же путем, которым попал сюда. В этом,
   собственно, и крылась принципиальная ошибка. Почини Иван свою машину, домой бы
   он все равно не попал. Потому что случилось то, что случилось бы с поездом, на
   пути которого кто-то перекинул стрелку. Что бы ни делал машинист -- прибавлял
   бы пару, тормозил, останавливал локомотив -- на прежний путь, даже если он
   лежит в двух метрах, перенести поезд невозможно. Единственный выход -- найти
   стрелку.
   Когда Иван нажал кнопку пускателя, он тем самым перевел воображаемую
   "стрелку", а на самом деле просто ударом напролом в стену времени вызвал
   возмущение в этой точке, и его машину отбросило на совершенно другие "рельсы".
   И теперь, почини он свой велосипед, он смог бы передвигаться вперед -- назад
   только по этим рельсам, иначе говоря только в этом времени, а его собственное
   оставалось бы таким же недоступным, как недоступна поезду соседняя колея. И
   единственное, что ему оставалось -- это либо отыскать "стрелку", либо спрыгнуть
   с поезда. Первое -было не только невозможно, но .и бесполезно -- машина все
   равно не работала.
   И Иван решил спрыгнуть. Спрыгнуть -- в переносном смысле, потому что на самом
   деле он решил стать "монетой".
   Конечно, даже если вероятность успеха и неуспеха была равной, риск был
   огромный. Ну, во-первых: игроки швыряют монеты в Соборном парке испокон веков,
   а Павел Федорович нашел одну-единственную. Значит, либо проход здесь
   непостоянный, либо соединяет он это время с любым другим, но только не
   Ивановым, и найденная Павлом Федоровичем монета просто-напросто кем-то
   потеряна.
   Во-вторых: проход существует, но проскочить через него может только либо
   небольшой, либо неживой предмет. И вполне возможно, что Иван просто тюкнется
   макушкой в невидимый потолок. Или того хуже: проскочит в свое время, но в
   малоутешительном виде -- облачком пара, окажем, или вообще разложенный на
   таблицу Менделеева.
   Но выбирать было не из чего. И решение пришло твердое и ясное: надо построить
   легкую переносную лестницу и поздно вечером, когда игроки разойдутся, а еще
   лучше ночью, для пущей безопасности, попытаться выкарабкаться вон. С этим
   решением Иван поднялся, наспех оделся и побежал в хозмаг покупать
   раскладушки...
   И вот лестница, почти готова. Иван в последний раз пристукнул молотком, потом
   встал на первую ступеньку, переступил на вторую, легко попрыгал -- лестница
   получилась на славу, только чуть поскрипывала. Теперь оставалось сделать
   последний шаг, и тут Иван почувствовал, что позорно трусит. К чести Жукова
   надо сказать, что управился он с этим недостойным чувством довольно быстро,
   хотя и успел взмокнуть. Сложив лестницу, он собрался взвалить ее на плечо, но
   в последний миг оглянулся. Прислонив стремянку к стене, он присел на пруду
   забросанных ветошью кирпичей, придвинул ведро и хлебной коркой аккуратно
   выскреб остатки джема. Встав, он огляделся еще раз, на секунду задержался
   взглядом на своем велосипеде, плюнул со злостью и, снова взвалив на плечо
   стремянку, толкнул дверь.
   В голых ветвях Соборного парка свистел ветер. По дороге Ивану не встретился
   никто. Только издалека донеслась колотушка ночного сторожа. Иван, цепляясь
   стремянкой за ветки кустов и чертыхаясь про себя, пробирался в дальний угол
   парка. Наконец в жидком свете луны он разглядел проход в кустах и уже совсем
   уверенно зашагал по тропинке к нужному месту.
   Аккуратно разложив стремянку на земле, проверил, хорошо ли держатся ее
   сочленения, и только после этого установил лестницу как надо. И теперь еще у
   Ивана оставалось два выхода: плюнуть на эту затею, повернуться и уйти от греха
   подальше, оставив стремянку на удивление завтрашним игрокам. Или хладнокровно
   ринуться в омут...
   Иван ринулся в омут. Встав на первую ступеньку, он постоял немного, встал на
   вторую, потом на третью, поравнявшись головой с вершинкой стремянки. Хлипкий
   каркас поскрипывал, но держался. Иван осторожно поднял руку, потыкал -- ничего,
   воздух обыкновенный. И он решительно ступил на следующую -- предпоследнюю
   ступеньку. Стремянка угрожающе закачалась. Иван испугался -- свалиться с
   трехметровой высоты мало удовольствия. Едва он успел это подумать, как
   стремянка качнулась сильнее, Ивану показалось, что она как-то странно
   крутнулась, и он понял, что теряет равновесие...
   Первое ощущение, выплывшее из подсознания, было -- жив! И следом пришел страх --
   Иван боялся пошевелиться, боялся, что первое же движение принесет боль, --
   грохнуться с такой высоты не пустяк. И тут он почувствовал, что рядом кто-то
   стоит. Иван разлепил веки, и из розоватого тумана прямо перед его носом
   выплыли сапоги. Иван поднял глаза--над ним стоял центурион.
   Заметив, что Иван очухался, центурион укоризненно сказал:
   -- Ну ты даешь, гражданин! С утра в стельку нализаться -- это ж надо! Ну,
   вставай. Пойдем, я тебя устрою. Отдохнешь, метелку получишь. Или лопату, --
   балагурил он, -- это по выбору.
   Последних слов Иван не расслышал -- все его существо затопила оглушающая
   радость. Он бросился обнимать своего неожиданного собеседника.
   --Ты чего? Ты чего? -- отталкивая Ивана, изумился тот, наклонился и поднял
   свалившуюся наземь фуражку.
   --Товарищ сержант, товарищ сержант, -- захлебываясь, бормотал Иван, не сводя
   глаз с фуражки, обыкновенной милицейской фуражки.
   --Ты чего? -- снова забеспокоился тот. -- Иван уже узнал его -- это был недавно
   переведенный в здешнюю милицию сержант Краснопольский. Сержант снял фуражку,
   придирчиво осмотрел ее, на всякий случай обтер рукавом и снова надел. --Ну,
   пошли.
   --Пошли, товарищ сержант, -- согласился Жуков, с наслаждением перекатывая во рту
   слова "товарищ сержант".
   --Ты чего радуешься? -- спросил Краснопольский. -- Думаешь, пятнадцать суток --
   каникулы?
   --Да трезвый я, товарищ сержант! Краснопольский пригляделся и засомневался --
   действительно, вроде трезвый, но Иван спросил:-- Какое сегодня число? -- и
   сержант убежденно сказал: -- Пьяный!
   --Число, число какое? -- повторил Иван.
   --Двадцать пятое июля, какое еще! -- сердито ответил сержант, крепко взяв Ивана
   за локоть, сказал: -- Пошли!
   Иван шел и радовался, даже не заметив, как дошли до милицейского поста.
   Дежурный милиционер удивленно приподнялся из-за барьерчика, осмотрел Ивана с
   головы до ног и спросил Краснопольского:
   --Чего это он так вырядился?
   Иван увидел себя его глазами. Как не удивиться: оленья доха, шапка ондатровая.
   А на дворе двадцать пятое июля.
   И тут скрипнула дверь, и вошел дядя Петя, вернее старший сержант Хрисов,
   поскольку в данный момент он находился "при исполнении..." Увидев Ивана, он
   несколько удивился, но тут же строго спросил:
   --В чем дело?
   Сержант доложил, добавив:
   -- На пятнадцать суток тянет, как пить дать.
   Будь Иван виноват, ничто не спасло бы его от столь сияющего будущего, -- дядя
   Петя был человек справедливый. И хоть старший сержант Хрисов знал, что его
   старый друг и капли в рот не берет, тем не менее он достал стеклянную
   трубочку, какими шоферов проверяют, отломил кончик и велел Ивану дуть. На
   радостях Иван дунул так, что Хрисов заметил:
   -- Полегче, полегче..
   Взяв трубочку, он осмотрел ее и протянул Краснопольскому. Тот, еще сомневаясь,
   сказал:
   -- А ну, дыхни.
   Если в трубке сержант еще сомневался, то уж обонянию своему доверял абсолютно.
   И, с некоторым сожалением, сержант констатировал:
   -- Трезвый... Вмешался Хрисов:
   --Чего же ты в парке валялся?
   --Обморок, дядя Петя, то есть, виноват, товарищ Хрисов, -- весело соврал Иван. --
   Плохо стало. От жары!
   --Ну-ну, -- покачал головой Хрисов. -- Ну ладно, катись. Вечером загляну...
   Иван весело кивнул и, насвистывая под нос "Яблочко", вышел, чувствуя спиной
   через доху недоуменный взгляд участкового.
  
  
   ЭПИЛОГ
   Вот такая история приключилась с Иваном Жуковым. Закончилась ли она на этом,
   или, оклемавшись от шока, Жуков снова в каком-нибудь сарае корпит ночами над
   усовершенствованной моделью своего небывалого агрегата, я не знаю. Дня через
   три после похода в Соборный парк и "ЗэЗэ" он пришел в библиотеку, хмуро
   поздоровался и, положив на стол аккуратно обернутую в газету книгу, оказал:
   --Вот, сдать пришел. -- И, помолчав, добавил: -- Уезжаю...
   -- Куда? -- удивился я. -- Так вдруг?
   -- А-а, -- махнул он рукой и, оглядевшись, понизил голос, хотя в библиотеке не
   было никого, кроме нас двоих: -- Иду вчера вечером, навстречу Хрисов. Глядь, а
   на голове у него что-то как блеснет! Аж затрясло меня. Подходит--смотрю, а это
   у него кокарда под фонарем блеснула. -- Жуков помолчал. -- Если останусь здесь --
   спятить могу. Вчера венец почудился, а на днях, слышу -- рыцари скачут,
   завернул за угол -- водовозка...
   -- Когда ж едешь?
   --А сейчас. Схожу за чемоданом -- и на станцию, расчет вчера взял.
   Он протянул мне руку. Уже от двери обернулся, но ничего не оказал, махнул
   рукой и вышел.
   Развернув газету, в которую Жуков заботливо обернул Уэллса, я хотел было
   скомкать ее, но неожиданно уткнулся взглядом в небольшое объявление, взятое в
   зубчатую рамку. В объявлении было всего две фразы:
   "Сдается комната с видом в прошлогоднюю
   осень. Оплата в зависимости от погоды".
   Это была "Зорька ранняя", вернее большой ее обрывок -- с полстраницы. Случайно
   ли завалялся он у Жукова в кармане, не знаю, спросить не у кого. И случайно ли
   Жуков в этот обрывок обернул книгу, неся ее в библиотеку, я тоже, конечно, не
   знаю. Впрочем, это неважно. Важно другое: благодаря этому мне удалось привести
   в четвертой главе точный текст нескольких газетных сообщений, так поразивших в
   свое время Ивана Жукова.
   На этом, собственно, можно было бы и закончить, поскольку все, известное мне
   об Иване Жукове и случившемся с ним, теперь известно читателю.
   Но здесь выступает одно очень важное обстоятельство.
   Предубежденному, скептически настроенному или просто недоверчивому читателю
   вся эта история может показаться .совершенно сомнительной. У читателя же
   любознательного, не стоящего на позиции "этого не может быть, потому что этого
   не может быть", все рассказанное вызовет массу законных вопросов, среди
   которых не самый трудный -- как все это можно объяснить?
   Стремление дать читателю факты в той последовательности, как рассказывал
   Жуков, не позволило мне раньше высказать свое мнение. Теперь же я должен еще
   раз сказать, что вся эта история вызвала у меня не меньше вопросов, чем у
   самого предубежденного и самого доброжелательного читателя. Предупреждаю
   сразу: на все вопросы однозначного ответа я не нашел. Но -- пытался. К
   сожалению, рассказ о попытках найти исчерпывающее объяснение занял бы не
   меньше места, чем вся история. Поэтому я, обращаясь к любознательному
   читателю, поделюсь только некоторыми соображениями и почерпнутыми в ходе
   поиска сведениями. Для большей точности я процитирую одно из положений
   современной физики:
   "Пространственно-временные отношения подчиняются не только общим
   закономерностям, но и специфическим... Особенно специфичны пространственные и
   временные отношения в таких сложных развивающихся объектах, как организм или
   общество. В этом смысле можно говорить об индивидуальных пространстве и
   времени таких объектов".
   Комментировать это положение не стану, скажу только: мне кажется, что оно
   содержит если не объяснение, то намек на объяснение случившегося с монтером. А
   так ли это или не так... "Думай, товарищ! Думать полезно", -- говаривал наш
   учитель математики Иван Александрович Решетилов.
   Если же оставить физику физикам, я должен сказать определенно: я рассказу
   Жукова верю. Почему? Но, во-первых, врать ему было совершенно незачем.
   Во-вторых, полсотни монет в нашем музее, четыре из которых -- редчайшие --
   переданы в Эрмитаж. Что еще? Да, обрывок газеты.
   Это -- факты. Достаточно их или нет -- зависит от точки зрения.
   Но вот еще два факта, на первый взгляд совсем далекие от того, о чем мы
   говорим.
   Четыреста лет назад итальянский монах Джордано Бруно высказал дикую для своих
   современников мысль о бесконечности природы и о бесконечном множестве миров во
   Вселенной.
   Сегодня эта истина кажется абсолютно ясной. И тем не менее, как это ни
   парадоксально, применяем мы ее по привычке только к одной из форм
   существования материи -- к пространству. Справедливо это? Нет. Очевидно, что
   идея бесконечности природы и множественности миров объемлет весь материальный
   мир -- в обеих его формах. Если это так, -- а диалектика вынуждает нас признать,
   что это так, -- значит, границы этого мира становятся еще необозримее, если
   можно сказать так о безграничном. И это значит, что человека ждут потрясающие
   открытия не только на далеких звездах...
   Четыреста лет назад итальянский монах Бруно взошел на костер.
   Четыреста лет назад безымянный русский мужик, привязав к плечам самодельные
   крылья, прыгнул с колокольни и разбился. Полет первого человека-птицы был
   скорее даже не полетом, а падением. Но это падение обернулось крыльями для
   всего человечества.
   Первая попытка проломить стену Времени едва не закончилась для Ивана Жукова
   так, как для его далекого предка попытка взлететь...
   Сегодня человек чувствует себя хозяином в пространстве. Но наступит день и
   час, когда подчинится ему и океан Времени, и ждут его на этом пути новые
   острова, новые материки, новые миры...
   Теперь же, как поступали древние римляне, мне остается сказать: dixi -- я
   закончил.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"