1. В один из холодных, но звонких осенних дней 1935 года в кабинете санитарного врача в подмосковной Лосинке было душно и холодно одновременно. Сквозь запотевшее одинарное стекло с подтеками влаги искаженно пробивался бликами солнца запущенный сад. Врач подумал, что вот сегодня плотника опять не пришлют, а со дня на день может резко похолодать, и тогда без двойной рамы ему станет здесь совсем неуютно. Он бы мог плюнуть на все, и сам наладить окна, если бы умел обращаться со столяркой так же ловко, как со своим нехитрым врачебным инвентарем; но он был из "прежних", как теперь говорили, и хорошо владел своим делом, а не чужим. Обладая крепкими профессиональными врачебными навыками, он так и не научился, например, самостоятельно бриться, поскольку опасная бритва была не его инструментом, а брадобрея.
Отвлекшись от написания инспекционного отчета, который был почти готов, и почувствовав приятное желание встать и размяться, он только было направился к двери в коридор, где размещался почти всегда горячий самовар, как в дверь постучали, и на пороге возникла женщина. "Молодая, - подумал он, - нет, не очень".
--
Извините, доктор, я не вовремя,
--
Пожалуйста, пожалуйста.
Дальше пошел сбивчивый текст какой-то просьбы, которую он сначала слушал в рассеянности, а уловив, наконец, что к чему, уже знал, что это решительно невозможно: эксгумация, говоря своими словами, трупа умершего полгода назад человека с целью перезахоронения. Ну и что, что мать, мама, кто бы ни был, инструкция наркомздрава исключений не делает.
Елена почувствовала, как у нее дрожат руки. Она похоронила маму полгода назад. И надо было ей так упростить себе сначала задачу, чтобы потом так усложнить. Собственно, вначале выбора не было - человек умер, его надо упокоить. После переезда из Ленинграда, где муж заканчивал учебу в военной академии, прошло уже пять или шесть лет, промелькнувших в заботах о здоровье мужа и детей (теперь еще годовалой Лерочки), о пропитании, о материальной поддержке его деревенских и ее городских родственников. Да мало ли занятий - она никогда не отказывала себе в удовольствии неторопливой переписки с сестрами, братьями, подругами, бывшими соседями. Когда мама согласилась перебраться к ним на московскую окраину, это не столько добавило ей хлопот, сколько перевело их на новый качественный уровень - она почувствовала большую ответственность и даже гордость, ведь это поставило ее номером один в семье в глазах старших братьев и сестер. Елена-то стала самая благополучная.
К матери она испытывала чувство щемящей нежности, которое иногда бывает у последних, поздних детей в семье по отношению к уже очень пожилым родителям. Мама, киевлянка из польской католической семьи, каких всегда было много в Киеве, совсем недолго пожила на новом для нее месте, она приехала сюда доживать, "москвичкой" так и не стала, но как горожанка по рождению, быстро сориентировалась в некоторых специфических, имеющих для нее значение, вопросах. Известно было, что она болеет, слабеет, и, видимо, конец близок. Трудно сказать, откуда - в ближайшем окружении соседей с подобной конфессиональной принадлежностью не было, - но она узнала, что в Москве есть кладбище, не то лютеранское, не то католическое, которое она называла "немецким" - где-то в Лефортово.
Но когда пришел скорбный час, приблизительные мамины знания не пригодились - при жизни не расспросили, заниматься поисками, когда тело лежало в одной из занимаемых ими двух комнатах, было некогда, да и к тому же Елена панически боялась покойников, и мама, мертвая, не стала для нее исключением. Поэтому в холодный безрадостный мартовский день, обливаясь слезами, они с сестрой и мужем похоронили покойную на местном кладбище, в Лосинке, где вода в выкопанной на совесть глубокой могилке стояла на клинок лопаты.
Эта картина произвела на молодую женщину пронзительное впечатление. Когда еще только опускался гроб, она поняла, что не сможет забыть, стереть, изгладить из памяти этот образ, пока не сделает все, чтобы выполнить последнюю волю матери и упокоить ее тело в подобающем месте.
Чем больше проходило времени, тем больше крепла в ней решимость. Решимость облегчала ее душевную боль, помогала отвлечься от горького чувства, чтобы заняться, с одной стороны, повседневными делами, - малышка приносила много хлопот, - а с другой, искать нужные сведения. Она уже знала, где в Москве находится "немецкое" кладбище, знала, какие формальные согласования требуются для перезахоронения, но Елена не представляла себе, что ей могут не дать на это разрешения.
Сейчас она испытывала шок и растерянность. Услышав твердый отказ и осознав, что сейчас все - еще минута, и ей придется уйти ни с чем, она почувствовала прилив отчаяния такой силы, что не только слезы полились из ее глаз, но ноги сами подломились, и она встала на колени.
Врач не был новичок, но такие ситуации не часто случались в его практике. Да что там говорить, с похожими просьбами еще никто не являлся. Подняв посетительницу с колен и усадив ее на жесткий стул, он хотел что-то спросить, может, урезонить ее, но вместо этого вдруг поинтересовался:
--
Зачем вам это?
--
Так, доктор, совесть мучит.
Возможно, врач чего-то такого ждал или хотел услышать, но он в тот же час выдал разрешение.
И сейчас в лабиринте Введенского кладбища в Москве можно еще найти могилу с надгробной надписью на польском языке:
Юзефа Витановская
Ск. 16 марта 1935
Вечный покой даруй ей, Господи
2. Она чувствовала себя удивительно уютно в их эмигрантской квартирке в восточногерманском городке. Не квартирке, а квартире - достаточно большой даже по местным меркам, термин "эмигрантской" тоже устарел с тех пор, как они стали гражданами и сменили свой аусвайс на паспорт, и восточная Германия перестала быть "восточной", - многое изменилось в окружающем мире, но внутренне она не переставала ценить то чувство приятной защищенности, какое давало ей собственное жилье после мытарств в казенных отстойниках.
Это была уже вторая по счету своя квартира в новой истории их жизни. Всяк кулик свое болото хвалит - и их с мужем устраивало все: многоквартирный дом в одном из новых кварталов, школа детей, собственная работа - "тьфу-тьфу не потерять". Уровень жизни не отличался от соседей. Стали возможны поездки, и уже не первый и не второй раз они съездили на отдых за границу, в излюбленные немцами места - Италию, Хорватию, в парижском Диснейленде развлекались с детьми.
Постепенно отступали типично эмигрантские тревоги, их сменили тревоги рядовых немцев - о работе, об успеваемости подростков, обычная, в общем, забота не выпасть из обоймы. Лет пятнадцать уже прошло, как они переселились сюда, и хлебнуть пришлось так, что теперешняя их жизнь казалась раем. Она и была раем - если уметь ценить то, что достигнуто такими жертвами, трудом, выдержкой, упорством и терпением. А они умели ценить.
Да, жертвами, если вспомнить, что своих отцов они не смогли даже похоронить, ведь до получения первого разрешения на выезд в Россию, с учетом всех недоразумений их беспаспортного существования, прошло не меньше восьми лет. Вначале все тормозилось их непонятным статусом неграждан никакой страны. Вкладыш в обычный советский паспорт для посещения соцстраны - убогая затея известных инстанций весьма короткого периода - не имел никакой юридической значимости. Местным властям для начала разговора о виде на жительство надо было предъявить документ установленного образца, то есть общегражданский заграничный паспорт, а обратиться за получением такового в советское консульство они не могли, так как сбежали. Этот порочный круг не был разорван тем обстоятельством, что в скором времени и страны такой - СССР - не стало, и невозвращение перестало квалифицироваться как измена Родине. Все перемены в Германии и России лишь усугубляли их запутанную ситуацию, пока, с прошествием достаточного времени для того, чтобы колесо Фортуны медленно повернулось, вопрос, наконец, как-то юридически не решился. Они завершили этот цикл, имея удостоверение личности и вид на жительство - то, что ушлые эмигранты получают практически сразу. Теперь они смогли бы посетить Штаты, где проживала его мать, а еще через пару лет, будучи уже гражданами Германии, Россию, где осталась ее.
И американская, и русская мамы сумели первыми навестить их, и не раз. Обстоятельства его матери не давали ей возможности задерживаться больше, чем на две недели, зато Юлина мама гостила подольше - по два-три месяца, интенсивно включаясь в процесс воспитания внуков, читая им по-русски, балуя вкусненьким и остро переживая за них и их родителей. Их жизнь не отвечала ее представлениям о семейном счастье - суеты много, а теплоты мало. Ее внутренние претензии были направлены и к зятю, и к дочери, но внешне она из лучших побуждений их не выказывала. Например, в свой последний приезд она рассчитывала, что детей временно поселят в одной комнате, а ее саму устроят не в общей, а в отдельной. Эмма Соломоновна испытала разочарование, когда этого не произошло, досадовала на дочь, когда та допоздна засиживалась перед телевизором, но прямо этого так и не высказала.
Если бы Юля знала, что этот приезд матери был в буквальном смысле последним, - разве бы она пожалела ей отдельную комнату, самую лучшую! Как горько, что мама смолчала о главном, ведь она не воздерживалась от эмоций по пустякам.
Звонок брата из Москвы был как гром среди ясного неба. Да, мама болела, почки, поджелудочная, но почему вдруг сердце? В 74 года женщины не умирают в цивилизованных странах. Медицинские препараты и диагностика сейчас на очень высоком уровне, и в Москве не хуже, чем в мире. Кто упустил?
Успеть проститься. Неужели ее не дождутся с похоронами? Юля этого не допустит. Вечерний звонок консулу в Лейпциг вселил надежду, что на следующий день она получит визу, а там и с билетом на самолет должно повезти. Так и случилось: из своего города - в Лейпциг (визу сделали за 15 минут), затем - в Берлин, самолетом - в Москву. И одна - набатом - мысль, до пульса в висках, - как такое могло произойти?
Но при виде брата, такого потерянного, Юля ощутила только одно - их общее сиротство, и это было новое для нее состояние. Видимо, более продуктивное, чем предыдущие нехорошие мысли, потому что теперь она испытала так давно не навещавшее ее чувство единения, понимания друг друга с полуслова и даже заботу его, младшего, о ней. Статус старшей сестры когда-то был ей приятен, потом, с Юлиным отъездом и появлением невестки, постепенно затерся, а сейчас обретался снова.
Впервые после известия о смерти мамы она смогла почувствовать грусть, именно грусть и скорбь, которые были более уместны в день похорон, чем другие, мучившие ее до этого чувства. Сомнения вернутся - потом, чтобы еще и еще раз прокручивать в мыслях обстоятельства маминой смерти, как она их себе представляла, не зная всей правды до конца, чтобы мучительно искать ответа на вопрос: кто виноват? Брат, невестка, или, все-таки, она тоже, но сейчас лихорадочное состояние сменилось спокойно-сосредоточенным. Условно спокойным, потому что глаза плакали - с этим она ничего не могла поделать.
Она сняла с мамы, мертвой, платок - не в еврейской это традиции хоронить в платочке, посмотрела еще раз на ее прическу, лицо, на драпировку гроба. Как будто все нормально. Да, маму можно хоронить в таком виде, предъявить людям для прощания. Вот только цвет губ... Какой-то блеклый, сиреневый. Гримеры старались - но этот цвет ее не красит.
Открыта сумка, - и она уже протягивает "визажисту" свою L'Oreal.
--
Попробуйте вот это.
--
Не надо, вы что. Не принято. Сейчас нормальный цвет, спокойный. Этот - все равно не ляжет, хоть и яркий. Надо разогревать.
--
А вы разогрейте.
--
Ну, как хотите. Только это денег стоит.
--
Конечно.
Теперь все, как надо. Сердце подпрыгнуло, когда она увидела преображенное лицо в гробу. Ничего больше она уже для мамы сделать не сможет.
3. Более всего Валентина Андреевна хотела бы забыть один случай. Не то, как мать провоцировала ее на крик каким-нибудь внешне безобидным словом, и не то, как они, одна очень старая и одна очень немолодая женщина чуть не подрались однажды, клокоча взаимной обидой, и даже не то, как в сердцах она желала старухе умереть. Казалось, что она не переживет мать никогда, это виделось чем-то ирреальным - мир без ее охов, вздохов, злоречивого присутствия.
Их отношения всегда были аномальными, менее всего напоминавшими отношения матери с дочерью. Сухость, а не теплота, страстная ненависть одной и желчность другой, открытость дочери и провокативность матери легко переводили затаённый конфликт в острый. Общее у них было только одно - крайняя агрессивность, явная у Валентины и завуалированная под "добрые намерения" у ее матери. Дочь считала, что старуха "сосет у нее энергию", потому что раз за разом чувствовала себя проигравшей после очередной стычки. Не так просто было достойно отводить выпады, которые, как казалось Валентине, задевали ее честь и достоинство, а матери давали повод порассуждать впоследствии на тему "ну что я такого сказала? Просто спросила, не сократят ли ее на работе..." и так далее.
Старуха достала ее, конечно, и не реагировать, как теперь принято говорить, неадекватно, стало почти невозможно. Просто в этом месте стерлись тормозные колодки, а в организме их не заменит ни один мастер. Самое обидное, что временами Валентина Андреевна отдавала себе отчет, что с ней что-то не то происходит, ну, нельзя же так, в самом деле - и сердце заходится в стуке, и выражение лица - она не могла этого не видеть - почти постоянно сосредоточенно-злобное. Она проклинала мать и за это.
Такое было впечатление, что за их вынужденно долгую совместную жизнь теряет очки только она, а старуха набирает. Как была несгибаемой женщиной - ну настоящая генеральша - так и останется до смерти, сначала нагоняла страх на многочисленных домочадцев, а потом, в их с Валентиной опостылевшем одиночестве, становилась беспощадным свидетелем того, как Валя стареет, дурнеет, недомогает - без тени сочувствия. "Дочь всегда мне завидовала", - была ее коронная фраза.
Ну и канделябром бы после этого по голове, как в известном анекдоте.
Валентина бы и вдарила. (А может, и было? Старухина чугунная голова выдержала бы).
Все это для Вали уже отошло в прошлое. Она очень себя взбодрила, сделав в комнате матери ремонт, не дожидаясь никаких сорока дней, - и никогда не пожалела о содеянном, вопреки всем досужим предсказаниям; затем с энтузиазмом принялась за благоустройство могилы, потом и вовсе зачастила туда; собственно, она по матери не скучала, нет, чего уж кривить душой. Она знала, что смерть старухи будет для нее освобожением (боялась только не дожить), и она стала освобождением. Теперь, когда ее не было, Валентина стала добирать очки. Она простила ей всё, примирилась и с ней, и с собой, а на могиле полней и легче было ощущать это освобождение от скверны прошлого.
Только одного она не могла простить - и не матери, а себе. Не могла забыть того выражения на лице старухи - опасливого? заискивающего? - которое было ей так не свойственно на протяжении всей жизни и было у неё в тот момент, когда мать вышла из своей комнаты просить разрешения позвонить. Она всего-то навсего хотела поздравить своего бывшего зятя, Валиного бывшего мужа, с юбилеем. И Валентина великодушно не стала препятствовать. Они о чем-то долго и, как Валентине послышалось, сердечно поговорили. Вот и все.
Ничего, она разберется с этим. Как случилось, и почему Валентина не заметила в свое время, что мать по-своему тоже "сдала". Не только немощь физическая, под конец ее накрыла подавленность другого рода, и Валя, видно, этому содействовала. Она разберется, разберется со своей совестью. Не дело, чтобы так скребло на душе.