Аннотация: Собирается жизнь, по каплям собирается. И раскрашивает небо с облаками в цаетную авоську сновидений и радостей. Так и идёт.
НЕБО - ЭТО ТАЛАЯ ВОДА
Глава 1. Осень
Когда в небе кружатся качели с не выспавшимися, сонными детьми, у которых и сил-то не остается на взбудораженные крики "Еще! Еще!", когда их мамки и няньки рассеянно переговариваются на сырых от ночного, пернатого дождя лавках - обо всем: о грязных детских штанишках, свежей капусте на обед - привезена из деревни, - антоновке в саду, вмещающем детскую площадку, да прочих мелочах быта, Сашка торопливо выходит из дома. Гремит лифт. "Лишь бы только успеть", - думает Сашка, вгрызаясь подошвой осенних, закрытых туфелек в отдраенные утром старушкой-уборщицей ступени.
Сашке пять лет. Каких-то три года назад она начала ходить, говорить - скорее, лопотать что-то на своем, воробьином - позднее, чем другие дети ее возраста. Но Сашка об этом не подозревала. Она вообще о многом в своей жизни могла только догадываться - если бы только захотела. Но сейчас ей было всего пять, жизнь представлялась кипучей горкой ветхих, потрепанных родительских книжек, которыми уже умевшая бегло читать Сашка раскрашивала тянущиеся детские дни, полные странных, одиноких забав - дни, напоминавшие облака-великаны на жемчужном питерском небе, спокойные, велеречивые, гордые, плывущие незаметно, но явственно: стоит поднять глаза, и они тут - будто и не девались никуда, но только отведи - и на небе уже другие контуры, другие схемы.
Сашка ходила охотиться. Охота на облака давно составляла основную часть ее дневного рациона - рациона девочки, предоставленной самой себе с раннего детства. В этом не было особой заслуги родителей: проявлявшую не дюжую самостоятельность Сашке позволялось многое. Все знали, что скрывалось за этим "многим": Сашка, отчаянно не желавшая вступать в контакт с соседями по планете, как она бойко окрестила знакомых и не умещавшихся в ее растрепанную головку незнакомых, забиралась в книги по уши. В ее нехитрых играх ее окружали немногочисленные, но преданные игрушки, которые она просто раскидывала - раскладывала - по полу вокруг себя и неотрывно наблюдала. Что таилось за этими играми, не знал никто - даже она сама вряд ли смогла бы поведать о буйстве красок, богатстве слов, неотвратимости подвигов. В ней одной умещался гигантский, необъятный и неизъяснимо простой мир, где за каждым поворотом открывался новый закат и можно было, не передвигая стула, а слоняясь по лесу с волшебным тигренком в поисках лечебных и таинственных трав, наслаждаться небосводом, его непредсказуемой полнотой. И все же Сашка умело пользовался не только комнатной свободой. В ней давно, с люлечно-пеленочных годов жила жажда дороги, жажда сорваться с места и уйти навсегда
уйти бродяжничать. И в свои пять девочка уже знала, как поворачивается ключ в заветной двери, к которой пока еще сладостно так было возвращаться после очередного набега на соседский пустырь, где на желтых просторах песка и щебня можно было играть в пустыню и ловить облака.
Надя, единственная девочка, удостаивавшая своим вниманием Сашу, была на полгода старше. В таких тесных отношениях, в которых они не состояли, но вполне могли бы, не будь Саша сущим ребенком, Надя была выше Сашки на целую голову, крепче - сильнее - так что казалось, что именно Надя вот так уверенно стоит на земле, что всю землю изойдет, а своего уж точно добьется. Но стойким солдатиком была Сашка. Жизни отдаст последнюю рубаху, жалеть не станет, по карманам пыли наскребет, а от зла извернётся, несчастий, правда, не оберётся. Но что поделать, коль в жизни так? Росли девочки на глазах друг у друга, росли - но сами того не замечали. Изредка делилась Сашка подцепленными в умных книжках словами - вроде "сифилиса" и "туберкулеза" - неприличных болезней тех времен,
когда девушки топились в тихом Доне или разъезжали на гоночных машинах по Европе. Сашка взрослых книг не любила, но читала, продолжая не верить во всю эту чепуху - вроде любви невзаимной, мучительной, долгой - такой, что стоит подумать завтра, и дел не оберешься. До конца жизни. Бабушка Маша учила Сашку не откладывать свои облака до лучших времен - небо-то всегда разное, всегда играет, переменчивое. Не убежать за ним, не догнать его, но попробовать стоит - всю жизнь пытаться, горемычную. Так Сашка и старалась блюсти, как она понимала, бабушкины советы-заветы. С Наденькой, правда, делиться ими ой как не любила. Все себе оставляла.
Саша не росла бойкой, шустрой девочкой. К слову сказать, она вообще не росла - раздавались глухие, стройные года, несли свою лепту то нежные, то свирепые волны жизни, а Сашка все не изменялась. Ей отчего-то не хотелось попадать в общество, отчего-то не хотелось взрослеть - пробовать жизнь на вкус. Очевидно, она даже не догадывалась, знать не знала, что это такое - настоящая, вкусовая, данная в ощущениях в жизнь. Книги и облака
вот и все товарищи Сашины.
На шестилетие Саше подарили черепаху. За ней можно было ухаживать: рвать в саду листья одуванчика, таская с собой, запасаться терпением и следить, как она, лениво перебирая лапами, пытается оседлать пространство, спасаясь от преследующего ее и никак не могущего догнать Ахиллеса. Сашка понимала черепаху. Она точно так же бежала бы, спасаясь от невидимых, но шкурой прочувствованных - еще со времен древних греков - чудовищ. Или героев, ставших чудовищами за последнюю пару тысяч лет. Сашке было все равно. Ее не заботило время. Ее смутно тревожил ход вещей, их планомерная текучесть: выспоренная, выверенная точность, с которой мама открывала дверь в комнату, где жили Саша с бабушкой, и потом одевала перед ежедневной утренней прогулкой. Иногда Сашке удавалось улизнуть. От убийственного графика спасала возможность проснуться раньше прихода мамы и размеренно, неторопливо слушать, как за стенкой пыхтит овсяная каша, стучит ложка и мама вполголоса обходится с папой.
Папа был строгим. Мама была строга. Книжки - вольнодумными, а бабушка Маша - ласковой. Черепаха медлила и раскачивалась в своем желании поведать миру о чем-то важном и непосредственном, похожем на старческое откровение или на незаданный вопрос, висящий в воздухе, которому не хватало только силы воли, а может и силы воздуха, чтобы облегчить душу, спастись, высказать наболевшее в одном немом знаке, венчающем точку закорючкой, а высказанное - неисправимой интонацией заядлого двоечника, не выучившего урок.
Такой все и знали Сашку - неудобной, прямой, проводом голым - от отсутствия заряда, неимения толчка.
Но у Сашки была дверь. Дверь почти как у папы Карло - нарисованная на стене - в сторону от ее кровати пол книжного шкафа прикрывала забытая папой фанера, которую очень легко можно было проверить - заползти под нее и узнать, что же происходит внутри. Саша любила эту своеобразную игру. Ей казалось, по ночам маленькие человечки, желтые и зеленые книжные черви - наподобие гусениц, что были когда-то у девочки, но не прижились в домашних, тепличных условиях, да и уползли под кровать превращаться в куколок, видимо - забирались в пространство между книжным шкафом и дверью, и тогда, в полночь, под мерный стрекот цикады будильника разворачивались безумные чаепития и очумелые войнушки. Девочке хотелось спать. И тогда дверь приоткрывалась. Это срабатывало только в полусонном состоянии, когда голова отказывается воспринимать все, кроме сказок, кроме шепотов летучих. Сашка проверяла много раз - и всегда, стоило ей
лечь в забытьи начитавшегося страстей человеческих ребенка, дверь звала собой, манила. Завеса тайны приоткрывалась и начиналось представление.
***
Когда Сашке стукнуло семь и ее отвели в школу, внезапно, громом среди затянутых тучами неба - совсем не ясного, как казалось со стороны, если бы кто стоял в этой стороне от тех немногих счастливцев, лично знакомых с Сашей и ее семьей, - выяснилось, что Саша аутист. Не даун, не умственно отсталый ребенок, не инвалид - и еще много разных "не", которые общество порой пугливо, порой равнодушно ярлыком надевает на стар и млад, взрослых и детей, от которых если не отказываются, то косятся и обходят стороной. Так хотели поступить и с Сашей. Жизнь ее стороной обойти хотели: в школу специальную отправить. В этой школе "для дураков", как дружно окрестил ее весь район и Надя, ворочавшая нос от попавшей теперь в немилость одной только новой кликухой Саши, детей почти не учили - с ними считались.
Стоило Сашке там появиться - только ногу перенести через порог, - как на нее пахнул столовский запах заводских котлет с прелой капустой, тяжело и насуписто зыркнули глаза окружающих детей, а в крови забурлили важные слова. Измена! Одну ведь оставят, заклюют, зароют, фантиками разве что присыпят - и оставят одну-одинёшеньку, доживать свой короткий век первоклашки. Сашке стало не по себе, морозно, боязно, потом свирепо, легко - ее на руках несчастье носило от скользкой тревоги до ледяного спокойствия борца, уверенного в своих способностях перевоплощения в непобедимого воина-зверя. Сашка взвилась, вырвалась из рук матери и бросилась наружу, на улицу, в солнце, в ветер, в слепящее провалами облаков небо.
Сентябрьский холод остудил горящие щеки. Ласковые объятия ветра подняли, на руках отнесли в вышнюю свободу качелей - и полетели, ввысь полетели руки с зажатыми, словно лыжными палками, ручками. С горы, вниз, в падение, в невесомость, в неизбежную мягкость земли - толчок, отрыв - и снова птицей вверх.
Такой - растрепанной, запыхавшейся, вне себя от упоения жизнью - её и нашли мама с бабушкой, за давящие мгновенья поисков примирившиеся с пропажей ребенка для общества, расколом в семье, где строгость и так плохо уживалась с попустительством, а безалаберность прикрывала жесткость требовательности.
Время шло. Сашу оторвали от качелей, увели домой, умыли, оставили... А часть Саши так и осталась на качелях, вверх - вниз, безумным, бездумным, счастья полным маятником, небо - земля, полет в застывшем сентябрьском воздухе. Рыжесть кленовых листьев, окрасившая щеки. Кружащиеся дома, очертившие пьяную размытость мира. Шорохи и запахи, кучерявые облака, горловое пение скрипящих качелей, их шаткая неуверенность. Тот день остался в Саше, позолотой солнечного зайчика скакал по комнатам души ее, изредка забиваясь в закоулки, чтобы расплести косу очередной лихо скрученной паутинки или всполошить почтенное семейство вредных застенных сверчков.
***
Сашке уже пятнадцать. Стукнуло, что кирпичом за шиворот - просвистел, не ударил, да напугал изрядно. В небе - весна, талая вода, сосульки по крышам, а у Саши в голове Петя застрял - случайно, да так и остался, на постой, куда ему, горемычному, от Саши идти.
Познакомились они случайно: шла Саша - не по шоссе, а по коридору школьному, но по царившей суматохе можно и шоссе его назвать, гоняют туда-сюда младшеклассники - и сосала сушку. Тут взгляды их и встретились. Карие, глубокие Петьки и зеленые, тягучие, с болотными огнями золотистыми - Сашки.
Немногим отличалась Сашка от обычных ребят, разве что разговаривала мало и неохотно, певуче растягивала слова или бормотала себе под нос - всё в зависимости от настроения. Петька же о Саше наслышан был, новеньким, свежаком - чужаком, приехавшим покорять столицу в такое не подходящее для перехода в новую школу время.
Но весна, в сердце весна, птицы запевают ладным строем, грязь, снежное месиво уверенно тает, деревья готовятся разбухнуть, почками разразиться, нежнейшего цвета листвой, а солнце пьяно играет в небе в догонялки с молочной луной, все никак не обнять ему ее сетью своих теплых, еще не обжигающих по-летнему лучей. Коты запевают по ночам, сменяя хохлатых воробьев на посту, у неуравновешенных людей случаются обострения, прорывающиеся оборванной речью посредине шумного проспекта.
А Саша шла и нашла - счастье свое, горе горемычное - новенького, как с иголочки Петю, который еще не наслышан был о странностях и упертостях своенравной девочки, самовольно покинувшей спецучреждение и отправившейся покорять обычную школу, чем немало смутила "свою" Надю и всех её подруг. Как ни странно, девочка в школе прижилась, словно кошка, полюбила она канареечные стены, словно заморский попугай, твердила за бабушкой стихи для школьных концертов:
...я веселая змея, петля, буковка я "Я"!
Добросовестно отдуваясь за нерадивых двоечников, строгала табуретки в мастерской (с учительницей труда, задававшей на дом готовить художественно оформленные бутерброды, дела у Сашки не заладились, и она решила сбежать к мальчикам и любимому физруку).
Сашка была своей - в доску, в стельку, в просьбу списать, в жалобу на смазливую соседку по парте - к ней привыкли. Петя же был длинным, нескладехой, весь его облик говорил о крайней доверчивости, проходной незлобивости, осторожной беспамятности, вкрадчивой грусти. Его глаза сразу заявили о себе тем осенним днем, что врезался в память Сашки, пропеллером зажужжало над ухом пушкинское "я помню чудное мгновенье" - Сашка неожиданно для себя оказалась натурой влюбчивой, импульсивной, даже театральной, и она, нисколько не удивляясь наличию вокруг них лиц, глаз и ушей, твердой, размашистой походкой направилась прямо к объекту возникших в районе Южной Америки её желудка теплых, требовательно корежащих нутро чувств и протянула ему свою мозолистую от забивания гвоздей руку:
Александра.
Глава 2. Весна
Ну, припекает на улице, ну и что. Шапка-то любимая, - Сашка нетрадиционно для своих пятнадцати отмахивалась от бабушки, пытавшейся стащить с внучки почти зимнюю шапку, влезала в рукава куртки, цеплялась, не попадала, в этом диком сплаве коленок и локтей старательно искала ногой завалившиеся на бок кеды, никак не вязавшиеся с серьезностью намерений - Саша шла на первое в жизни свидание.
Бабушка расталкивала время, уже давно вываливавшееся из перчаток, наспех шептала про себя слова молитвы и словно впервые, прозревая смотрела на внучку. Как пойдет в медицинский, куда собирается всю сознательно облачно-черепашью жизнь, как будет собирать все похожие облака своей кучерявой головой, непослушной недотрогой доберется до Петеньки, а потом начнет заливаться хохотом или молчать с тоски по бушующему морю, в котором ни один капитан не помощник больше. Пока сам не выплывешь - не научишься.
Шапка обрамляла пустое лицо. Саша явно торопилась и позабыла о всех мерах предосторожности. Даже веснушки на носу перестали куролесить. Саша молчала тревожно, трепыхалась где-то в гортани ненавязчивая песенка про детскую любовь, а она все не знала, отчего Петя вдруг такой серьезный стал, словно в жизни его появились не шашки и поддавки, а шахматы, настоящие и взрослые.
Крученые, ослом верченые.
Саше было невдомек, что Петя уже давно собрался и внутренне скорее маячил где-то на просторах перед главным кинотеатром северной столицы, как они прозвали свое любимое место встреч: одну из набережных Невы.
Было явно холодно, на улице мороз живил, как мог, щеки, никакой оттепелью не пахло, но воробьи, привычные к питерскому небу, искали его и в лужах, скорее похожих на слякоть и разукрашенный ногами прохожих снег. Месиво раздирало душу Саше, она ждала лета, как никогда - и никакие экзамены ей были не страшны. Об этом она и собиралась завести разговор с Петей, если бы только он пришел на их первое официальное в жизни свидание.
Но Петя не маячил острым носом перед затянутой льдом рекой. Петя не ежился в колючий шарф, не шмыгал и не покашливал тихо. Что-то случилось.
Его больше не будет ждать домой мама, а в школе его именем больше не назовут парту. Петя лежал, сбитый машиной, на проезжей части и не собирался проходить долгий путь возвращения в собственные легкие, окровавленные ноги и скореженные руки. Пете было не до этого. Его пробирал мороз, и он медленно, по капле отдавал свою жизнь мостовой.
***
Саша шла по шоссе. Проносились машины. Пальто было забыто - нараспашку - как и шаг. Время летело легче обычного - ни позвонить, ни дозвониться. Саша не горевала, ей было пусто и даже не тревожно на сердце, словно она долго плыла где-то в Антарктике подо льдом, далеко-далеко отсюда, и только что выплыла на белый свет. Он оказался пустым и каким-то безродным. Не было никого рядом, и никакие спешащие прохожие были не в счет.
Саша шла по шоссе, привычно пытаясь нащупать в карманах заледенелую сушку, но еды не было. Как знака о том, что прохожий может перейти улицу, как замерзшего в зеленом свете пешехода на упрямом светофоре. В ее жизни что-то сломалось, и она силилась понять,
что: словно фильтр, отражавший до того все удары и нападки окружающего, безмолвно исчез, стерся, в нем закончился древесный уголь, и теперь Саша оставалась одна - наедине с миром, с толкующим что-то неприличное, и оттого невнятное, и при этом растрепанным слоганом на рекламном плакате, пестрящим обещаниями сладкой, но какой-то липкой жизни.
Саша шла по шоссе. И рыдала в голос. Этот первый в ее жизни день она первый после долгих мучений лет позволила себе перейти на крик где-то кроме ванной комнаты. В Саше копились даже не слезы, а ливни воды, накрытые водопадом забот и забвения. Себя.
Саше казалось, что все дороги в мире давно протоптаны, и только та тропа, что расстилалась сейчас перед ней была той единственной, на которой шаг начинался легко, не становясь участником суетливого движения на дороге. Когда плач перешел на шелест, а потом шорох, и где-то в горле защебетали птицы, Саша обернулась.
С противоположного конца улицы к ней устремлялась бабушка Маша.
Родненькая ты моя! Петенька погиб. И для Саши все встало.
Солнце замерло, не замедляя хода.
Птицы перестали щебетать, их тревожный звон не наполнял больше пространство.
Воздух застыл, замер, заползая в легкие как-то самостоятельно, без участия привычных вдохов и выдохов.
Перезвон вселенной не умолк, но наполнился тревогой и пустотой, словно Сашино сердце на миг передало всю свою глубину и безразмерность ей.
Сашино сердце билось. Петино молчало.
***
Саша тихо шла рядом с бабушкой. Им сообщили адрес больницы. Они решили разделить эту ношу и молча, и теперь держались за нее, как за последнюю трубу отходящего в
"новый" мир Титаника. Пароход был полон людей, но все они были уже не жильцами, а какими-то осколками, айсбергами, отправлявшимися отколотыми льдинами из Гренландии, зная, что растают где-то в тропических широтах.
Саша шла, и каждого шага ей казалось недостаточно. Лететь хотелось, вширь, ввысь, в эту прощальную голубизну - приветливую на первый взгляд, но такую далекую, что становилось ясно: там скоро будет Петя. И место это только для него. Пока.
Бабушка Маша мерно оттачивала шаги впереди. У нее за спиной раскрывались просторы, словно обледенелые деревья знали, кого встретят, словно заскорузлая мостовая не спешила навстречу. Бабушка ведала каждый свой шаг. И поэтому идти за ней было бы почти приключением, раскрытием таинства, если бы только не знать, куда вели их ноги.
Дорога расплескивалась кромками луж, таяла прошлогодними приветствиями на асфальте.
Дорога шла мимо храмов и домов - в одном из таких его отпоют, в одном из таких он пел сам.
Дорога завела бабушку и внучку в тупик дырки в заборе детской больницы, и на этом все только утвердилось в неприкаянной правоте смерти.
Петя ушел.
И никакие земные дороги, по которым Саше предстоит пройти, не смогут его вернуть, не смогут показать его след.
***
Больница оказалась белой. Пустынной, зарёванной, мартовской, серовато-грязной, не ждущей никого - иначе кого звали бы пустынные коридоры, какие дети согласились провести хоть один день в ее сводах?
Саша шла уже за руку с бабушкой по коридорам, где сидели дежурные в белых халатах и тапочках, не замечая света их глаз. Они искали морг. Неизвестно, зачем, кроме последнего прощания в этот еще день, когда так собирались встретиться, сказать друг другу что-то новое, неизведанное, вступить на территории, где смотрят друг на друга другими глазами и не узнают - и все равно встреча произошла, и узнать друг друга сложно.
Саша стояла с бабушкой над телом друга и не плакала. Сил не было больше. Не оставалось слез, горя, желания быть в помещении, в здании, где столько детских слез и столько пропавших материнских улыбок.
Но бабушка Маша, верная чувству долга, продолжала стоять и творить молитву, тихонько, словно отпевая ушедшего друга ее внученьки. Они наклонились над телом в сосредоточенном молчании и хотели было уходить, как Саша метнулась и заплакала навзрыд.
Бабушка увела ее немного слепо, Саша послушно шла рядом, не ощупывая стен глазами, непослушными ногами не стремясь уйти.
***
Хоронили тихо. На похороны собралось полкласса. Все стояли дружно, одной стеной нависая над гробом. Тихо пропели "Аллилуйя" в конце панихиды, отслуженной священником как-то быстро и методично, тихо покидали комья земли на бордовый, свежий, почему-то подумалось Саше, гроб.
Потом были поминки. Все ели блины с рисом и изюмом - нетрадиционное сочетание привычного отразилось в Сашиной голове смешанными картинками обыденного, которое больше нельзя будет называть своим. Сидеть долго не получилось из-за родителей, следивших за временем. Расходиться не хотелось, но ощущение пустоты гнало по домам, в одинокое молчание-поминовение Пети и своей жизни.
***
А весна продолжалась, раскрывалась. Солнце топило снега, лед на Неве, в лужах плясали воробьи. Разбухали почки на деревьях, прорывались зелеными соками к голубым небесам.
Время продолжало идти, неумолимо меняя циферблаты и лица.
Саше хотелось навсегда оставить в своей памяти это время - даже не ничего не делания, а ничего не ожидания от себя и своей жизни. От этой маленькой капли, крохи своего я, которую она несла в мир.
***
Однажды утром Саша вышла из дома и на уже просохшем асфальте увидела надписи, нарисованные на асфальте цветными мелками, соседскими детишками. Краски играли на солнце, казались чем-то сказочным - из другого мира, где мечты сбываются, загадки решаются, а сбежавшие собаки возвращаются домой.
И она купила себе мелки.
Глава 3. Зима
Серовато-песчаное здание неприветливо встречало колоннами.
Васька, - пробормотала про себя Сашка, поеживаясь от всех дующих со стороны залива и Невы ветров. Было не просто холодно, - промозгло, сыро, продувающе до костей ветряно. В душе, где так четко перечислялись вслед за голосами дикторов подземного и наземного транспортов остановки, не оставалось места для доброты и прекрасного. Что это прекрасное в который раз придется творить из ничего, Сашка знала не понаслышке. Ахматова была не права, выгораживаясь только стихами. Картины ничуть не лучше.
Саша молчала.
В ней по-прежнему жила, дышала та осень, в которую она решила забросить те прежние -
"наивные", "детские", "ха!" - мечты и занялась рисованием. Мелки по асфальту - раз, коробка, два, коробка, - и замечаешь, что движение ограничено проезжей частью, люди,
"особенно соседи" - недовольно косятся, а тебе ничего больше и не надо, кроме поребрика.
Когда рисуешь мелками по асфальту, не только твои творения наиболее уязвимы: по ним ходят, в прямом смысле попирая ногами. Сашка оправдывалась тем, что они становятся, словно земля в стихах Ахматовой, ее частью, тем более родной и неизбежной, чем больше взглядов натыкается на подобные произведения народного искусства. Но и сам художник, подставив спину, скукоженную, но вдохновляющую на перемены, ощущает на себе каждую неловкость. Каждую бестактность, вырывающуюся из соплеменников, проходящих мимо и орудующих то взглядом, то словом. Порой неумело, но ёмко и болезненно.
Кому хочется видеть уже чуть ли не раскинувшуюся по пешеходной зоне взрослую девочку? Малыши в этом были смелее "тётеньки" и предлагали ей свои мелки, смотря, как Саша выписывает мягкую, пушистую, словно искрящуюся шерстку котиков и бодрое солнышко над ними.
Солнышко, Сашуля, с этим надо что-то делать, - бабушка Маша была непреклонна. - Тебе пора уходить с улиц. - (Бабушку до сих пор передергивало от одной мысли, что Саша шляется до первой темноты и уже таскает с собой фонарик, чтобы заход солнца не сбивал ее внутренние ритмы). - Давай попробуем меньший формат.
И бабушка подарила Сашке другие орудия искусства. Сначала восковые мелки, потом сухая пастель, потом и масляная, с которой можно играть в настоящего художника-пейзажиста, стоит только капнуть на картонку льняного масла. И Сашку понесло. "Ничего серьезного, я только хочу, чтобы во всех детских дворах были нарисованы коты", - Саше не доставало не только друга, но и домашних животных. Это затем переросло в открытки, чудные своей беспамятностью ко злу и ко всему преходящему, что, в общем-то, почти равно.
У Саши оставалось вечное: улыбки в глазах малышей, толстенькие ручки, еще в перчатке, протягивающие ей очередной мелок, теперь вот и знакомые, выстраивающиеся в очередь за новой открыткой.
Бездельной Саша не была. Скоро придумала писать поздравительные стихи собственного сочинения, с мелодикой, содранной то у Пушкина, то у Бродского, на самые незамысловатые темы. Она не скучала в этом. День превратился в поток зачарованных кошачьих - уже и не только - глаз на открытках. Ей было не весело, но она и могла не замечать, как проходит время - и была такой малости благодарна.
А дни тянулись за днями. Ночи были короткими, странными, без снов, но по утрам она снова могла взять в руки карандаш или линер - и все вставало на свои места. Придуманные миры с пушистыми облаками жили теперь на бумаге, а не где-то в воображении, и Саша постепенно начала меняться. Ее словно вытаскивало - жизнью - из других миров, закоулков собственной головы, и она не могла оставаться прежней, аутичной Сашкой. Бабушка стала замечать изменения и высказалась при родителях, что пора бы девочку готовить в Академию. Сашка роптала, что это чересчур - и сложно, и академично, но бабушку внутренне не отругала. Все благополучно забыли про медицинский: время - в скобках, конечно, жизнь - брало своё.
Начались новые мучения - параллельно с поиском подготовительных курсов, Саше пришлось выбирать между отделениями. Живопись ее пугала, и размеры будущих полотен казались настолько масштабными, а масло пахло чем-то настолько неудобоваримым, что Саша осталась верна пастели и решила поступать на графику.
Теперь она прошла все подводные рифы, водовороты и отмели поступления и ходила в Академию, как на работу: чинно, по расписанию. Другой конец города, место у набережной, не дававшее развернуться шагу по любимым проспектам Васьки, старенькие профессора и атмосфера занавешенных картин в окружении молодняка, пытающегося что-то копировать
всё это давило на Сашку. Она висла над каждым мелком пастели, пытаясь вспомнить тепло летних дней, когда сидела с мелками у мостовой несколько лет назад - и этим воспоминанием согреться, но руки не оттаивали.
Ей словно не везло. Протоптанная бабушкой дорожка к рисованию не заросла крапивой и лопухами, но привела к пруду, явно выкопанному с расчетом завести карасей. Саша молча и оторопело глядела на пруд, тянулась к мелкам, но коробку вырывали, стаскивали с соседнего стула и прятали за очередной скульптурой. Так Сашка медленно понимала все, возвращалась к реальности - коробке на стуле, над которой нависла ее же, Сашкина, рука, к одногруппникам, занятым мазней пальцем по картонке, к серовато белесой, слепой скульптуре какого-то божка - или героя?
И Саша плакала навзрыд, уходя домой.
А теперь вот слезы начали появляться при входе.
Она снова и снова бормотала про себя "Васька", сворачивалась в котёнка, вдруг вставшего на две лапы, замирала - и решительно открывала дверь.
***
За дверью было глухое пространство. Кому-то оно могло показаться романтичным: лепнина, свисающие чуть ли не с потолков массивные ткани, призванные быть фоном всему великолепию, выставленному для глаз юных художников, слепки статуй и скульптуры. Пахло чем-то древним, в коридорах стоял клубами свет.
Иногда Сашке все же удавалось застать - в переходах между парами - что-то прекрасное. Мимолетное чувство. Уединение, тихое, ненавязчивое, говорило о временах, когда все бывает хорошо - услышишь секунду и найдёшь счастье. Тихое, светлое, незапятнанное горестями и страданиями. Саша есть на этом свете, а остальное - не беда. Она сжимала в руках сумку с мелками и картоном и не торопилась идти дальше - все равно не опаздывала.
Профессора к ней относились строго, и была она, словно недоделок какой, чурбан, вовсе не блестящая студентка со своими мелками. Учиться старалась, но не общалась почти ни с кем, не разговаривала, о себе молчала. Сжимала в руках коробку пастели и мечтала о времени, когда можно было рисовать котов на асфальте. Это была её таинственная тропа к себе, своей душе.
Её рисунки никому не казались серьезными. Саша только успевала к просмотрам готовить пару работ, на которых не останавливался взгляд преподавателя, критики не было, но её и не замечали. Сил на асфальт не хватало, времени не было уже ни на что.
Васька, - бурчала она, думая, что остров забрал у нее полжизни и времени на иные дороги не оставалось из-за того, что его приходилось тратить на дорогу в академию.
***
Саша который раз сидела на подоконнике. Раньше в ее голове были только подступы к нему: как во всей своей жизни, она долго примеривалась, полумечтала, полуспала, решалась. Как-то раз в очередном проходе ей заметен стал лучик света, раскрашивающий стену возле беловатого окна, и она поняла, что это и ее часть тоже. "Буду так же. Кто заметит, тот поймет", - сказала себе она.
Саша уже не уделяла столько времени сушкам и прогулкам одиноким и почти бесплотным по ощущениям, как бы быстро она ни ходила. Она больше читала, больше размышляла об искусстве, полагая - для себя, конечно - что никуда ей не сдались большие полотна, что жизнь идет вровень с пастельными мелками. Ей до сих пор верилось, что какой-нибудь рыжий или серо-полосатый котёнок поднимет настроение любому ребенку больше, чем
"серьёзное" полотно. Она не мучилась от ухмылок сокурсников или некоторых педагогов. Ей нравилось не просто рисовать, но и мечтать о том, какими станут те люди, которые видят её работы, как они улыбнутся внутри, как у них запоют коты. Это был её маленький, узкий мирок, без домашних заданий и перспектив.
Теперь она сидела на подоконнике и решала свою судьбу. Ей отчетливо не хотелось оставаться на месте, тем человеком, которым она была до того, решительной маленькой девочкой, привыкшей к виду ног прохожих, пока она рисует на асфальте, и не понятно
было, куда расти. Она стала чувствовать возраст только в университете, и теперь ей казалось, что она блуждает по болоту дней, дыша его испарениями. Она не плутала, просто тратила время, в ней была обетованная надёжность, что она выберется, обязательно закончит академию, обязательно встретит новых героев своих рисунков - и новых их любителей. Но это всё не сейчас, а в каком-то отдалённом будущем, которое и не должно сейчас наступать. Сейчас было время для блужданий - от дома до университета, от одиночества до тоски, от упрямства до радости быть собой и не вступать ни в какие ссоры с жизнью и бытием. Сейчас было так. И Саша могла это принять.
В этом сумраке слепых хождений ей не хватало друга, а, значит, не хватало и себя самой иногда. Не чувствовалось рук, шаркающе-шагающих ног, головы и её светлых мыслей. Некому было сказать "здравствуй" и "прости", - так, чтобы не выпадать из разговора, а, наоборот, просто в него включаться, словно и не было тех лет, когда одиночество, будто моль или надоедливая строчка из песни разъедает тебя до остова, до скрежещущего зубами признания своего небытия. Саша смирилась, но ей все равно некуда было приткнуть свои знания человеческих душ, знания по солнцеведению и звездоследованию, ориентиры в пушистостях котов и сроках варения макарон по-флотски. Саша страдала жестко, с присущим юности максимализмом, но почти не растрачивала себя на встречи в библиотеке, посиделки в кафе и пустые страницы соцсетей. Ей это было не важно.
Душу заполнял свет. Она сама была свет. Она в этом уже убедилась. Внутри мы не полые, и не такие проходимые, чтобы раскопки привели куда-нибудь в Австралию. Мы лучимся. Мерцаем, когда плачем, искримся, когда хохочем. И это неиссякаемый источник чего-то родного, близкого тому знанию, что мир был создан когда-то давно, что у Бога были свои цели и смыслы, что мы все уверенно и прочно держимся в седле, стоит только захотеть. А желание - это свойство, растущее из мечты, а она уже не имеет обычая не сбываться. Человек достаточно просто устроен. Ему нужен смысл. Смыслом можно питаться, словно северные олени - в тундре ягелем, не замечая морозов, но ясно видя всю красоту, раскинувшуюся перед собой.
Её сердце пело. Это были песни жизни, а не тоски. Саша рано поняла, что одиночество рождает не смерть, а возможность остаться с собой - и выдержать это испытание. Острые ощущения становятся ярче, если их не с кем разделить, и Саша понимала, что ей следует хотя бы вести дневник. В дневнике можно было бы не просто выговориться, найти подходящие сердцу слова и тем уменьшить печаль, - дневник мог рассказать её историю. В нём то и дело появлялись урчащие коты, взъерошивающие их шерсть женские руки (следы курса анатомического рисунка в Академии) и легкие, ясные бабочки. Саша верила в жизнь вечную и не надеялась ничего отпускать, - кроме зла, конечно. Всё остальное было с ней. Обычно человеку не так много надо для счастья. Он только не всегда догадывается об этом. Но однажды мысль сведётся к чему-то простому, и задрожат под пальцами страницы, побежит дорожка под ногами, и жизнь начнется - кажется даже, снова и вновь,
сдвинется с мертвой точки, пройдется в валенках расписных по ухабам, в резиновых сапогах по лужам зашлёпает, где раньше стояла, промокала насквозь от слёз, внутри вскормленных, взращенных незаметно.
И Саша двигалась. Робко и скромно, от дня ко дню. Вела записи, пыталась сопоставлять, как пастельный мелочек в руке ведет себя, когда она совсем раздраженная, запутавшаяся и потерянная. Саша стала много думать о жизни. Что вот вырастает она, совсем взрослая уже
и вокруг много таких людей, а мало кто куда-то дошел и крепко там обосновался. Так, чтобы хорошо было, надёжно. Она теперь точно знала, что в жизни не следует все оставлять
на самотёк, но бывают такие моменты (или даже случаи), когда это просто необходимо. Иногда нет путей, решений, ответов - и тогда приходится ждать, искать время от времени новое, появившееся, возникшее после дождя слабеньким ростком.
Жизнь не похожа на лес - на лабиринт скорее, со старых икон. Она сдавливается стенами наших представлений, но всегда похожа на путь. Важно научиться угадывать тупиковые повороты - или знать правила, заложенные строителями и архитектором. Например, всегда держаться правой стороны. Этот секрет работал не только в обычных лабиринтах, но и был самым настоящим духовным законом.
Саша не волновалась. Ей было ясно, что это как переболеть - время обязательно сменится и наступит более благоприятным днём. Иногда время казалось похожим ей и на реку, то буйную, то тихую, то обнаруживающую сокрытую в самой себе запруду. Она обязательно спешит в какой-нибудь водоем, потом вырывается, потом прорывается вновь уже в море или океан, в котором растворится. И снова будут нести мерные воды её имя, её берега, её тихие подводные течения.
Саша взрослела не со сверстниками, а с дневником. Иногда - с разговорами с бабушкой Машей. Обе, умудренные опытом, умели смотреть назад и не скрывали своих чувств о будущем: до него надо дожить. Каждая знала, что заниматься надо любимым делом, иначе в жизни мало будет радости, но это дело весьма тонко устроено, и его наверняка надо искать. И оно может меняться. Каждая постигала свой возраст немного устало, даже с обреченным удивлением, словно эти воды были внове, совсем не заслуженными, и оттого немного горькими.
Глава 4. Лето
Аэропорт был людным, зона ожидания почему-то, по счастливой случайности, всё равно давала место, чтобы одинокий путник вроде Саши мог присесть и отдохнуть. У девушки был только один рюкзак с собой.
Все молодые художники отправляются в Италию, которая тянет их тенистыми склонами живописных гор и полями, чьи геометрические формы когда-то уводили к небесам взоры Микеланджело и да Винчи. Сашка выбрала другую страну на "И": не менее живописный остров, Ирландию.
Люди в аэропорту, толпа, просачивающаяся мимо, вызвала у Саши ощущение давно забытого одиночества в морге, когда она стояла с бабушкой и уже ничего не могла сделать с самим фактом смерти. Прошло много лет. Саша повзрослела, окончила академию, сменила разговоры на зарисовки за чаем. Это всё, что она хотела о себе признать. "Я была, меня не стало, и вся моя жизнь пришла к тому, что теперь я есть". Это была её правда. Страшный выверт ее судьбы. Она боялась заводить новые знакомства, не хотела открывать книги - ни старые, ни ожидающие взгляда её глаз. Не знала, заводить ли канарейку и стоит ли уезжать от бабушки Маши - теперь они жили вдвоем уже какое-то время, бабушку нельзя было больше оставлять одну, да и с родителями в одном доме оставаться не хотелось. Время было вставать на ноги в этом огромном неуютном мире, словно поделённом на маленькие отсеки: вот учеба, вот дом, работа - дом - работа - дом. Семья. Детство. Зрелость. Возраст, который не дается в руки и который не хочешь забыть. Упрямая математика, идущая вперед, неумолимо оставляющая всех за бортом - всех, кто не успел,
опоздал, не добежал, перебежал дорогу не там. В неположенном месте, в недосказанные времена. И Саша знала, что ей лучше досказать. Выбирать день, час - и начать рисовать.
Хотелось быть правильной и не предавать Академию, традиции её выпускников. Саша выбрала Ирландию и теперь сидела в международном аэропорту Дублина, страдая от невозможности сдвинуться с места. Ей надо было проходить таможню, а она сидела со своим багажом в руках и не могла оторваться от спинки кресла, к которому прилипла, присев просто так, на краешек, отдохнуть от перелёта.
Саша сидела и дышала, вытянув ноги, ей не хватало воздуха. Хотя она понимала, что находится уже на другой земле, на изумрудном острове, ей все равно казалось - виделось - что она в Санкт-Петербурге. В забытом всеми месте, и где-то с высоты на всех и всё взирает Бог. На всё происходящее, на всех толпящихся, мнущихся людей. На все кресла, на залы ожидания, дорожки и указатели. На все кафе и кадки с растениями.
И Саша сидела вместе с Богом, под Его взглядом, и тихо считала мгновенья. На носу копились слезы. Неразобранные обиды, горечь, нежданные поражения - все невысказанное, разделенное только с пространством вселенной, временем и Ним одним сдавило Сашину грудь. Она хотела не раз подняться, идти, присоединиться к толпе, мелькающей уже у выхода из аэропорта. Но что-то постоянно держало её, не давало двинуться. Она почти не дышала, почти заблудилась в водовороте непрожитых чувств.
Она стала молиться. О жизни и о любви. О том, что свет мы чувствуем только не в одиночестве, но в остальное время мучаемся его отсутствием - и это пора забыть. О том, чтоб были дети. О том, чтоб был мир. Чтоб земля под ногами не уходила. Чтоб сон был тихим и спокойным. Много о чём. Она рассеянно - как работала голова - перебирала в памяти всё важное - и называла Ему это. А Он в ответ молчал, но толпа становилась все живее, не такой враждебной.
И наконец, Саша решилась.
***
На таможне её долго спрашивали, что она собралась делать в чужой стране в одиночестве. Саша улыбалась, объясняла, что она художник и её привлекает красота острова, что она часто думала о его песнях и музыке и ей хотелось взглянуть на холмы. Её почти не понимали, спрашивали про родственников и друзей - но кому они сдались в одиноком путешествии? Саша ехала одна и довольствовалась мелками, верными и послушными ее рукам.
Наконец, ее выпустили с ухмылкой.
Она побрела по аэропорту, мимо встречающих туристов таксистов и представителей турагентств. Ей хотелось сбежать, она снова чувствовала свою неуместность. Как вдруг, дорогу ей преградила кошка. Маленькая, пыльного цвета, ласково-настороженная. Большие-большие, встревоженные глаза рассматривали пристально, по-охотничьи, но при этом дарили успокоенность и тишину. Саша удивилась. Ей давно не случалось испытывать приступов такой тоски два раза за день, но путешествие все объясняло: пересадка, долгие перелеты, сидение в аэропортах. Бабушка Маша, которая очень нервничала, отправляя Сашу в дорогу. Ее напутствие, уверенное в силе слова и доброе, как всегда.
Саша замерла. Кошка, почти котёнок, маленькая и сонная на вид, сидела тихо и строго. Бездомная, сытая, месяцев семь-восемь, явно женского пола - на глаз определила Саша. Ей страшно хотелось её потрогать. В незнакомом аэропорту, в чужой стране эта кошка была островком домашнего спасения. Она сидела в очень уютном закутке, не торопилась, умытая и довольная - но совершенно ничья. Однако у Саши возникла довольно дикая мечта - обрести в ней спутницу своего ирландского путешествия. Она задумалась было о проблемах в хостеле, но желание быть не одной, - здесь и сейчас - перевесило.
Она потянулась к кошке. Та дернулась было, но не испугалась.
Сашина рука пододвинулась к кошке. Приручить создание на другом языке было затруднительней, но кошки тем и славятся: они могут понять любого человека, вне зависимости от пола и вероисповедания. Кошка мурлыкнула что-то себе под нос, Саша мурлыкнула тоже - так и установился контакт между ними.
Долгий взгляд глаза в глаза - и Саша протянула руку, дотронулась до пушистой головы. Кошка не зашипела, не отвернулась, не убежала в сторону. Саша осмелела и взяла её на руки.
С кошкой в охапку и рюкзаком наперевес Саша пробиралась к автобусам. Даблдекеры до центра города не сияли ярким фантиком красной краски, как их лондонские сородичи. Синий цвет и реклама делали их будничными, почти незаметными на фоне блеклых, синих, низких небес.
Даблдекер? Ну и что...
Кошка не создавала неудобств, но на нее неодобрительно посматривали люди. А для Саши она была словно якорем в этом неостанавливающемся, неостановимом людском потоке. Тело, на которое можно опереться. Пушистое, со своим мнением, своим языком создание.
Я очень рада, что поехала в Дублин, - наконец собралась Саша с мыслями и забралась в автобус.
Ехать недолго. Но мало ли что случится в пути.
***
Город показался серо-коричневым, глухим, и встретил сильным ветром, приносящим дождь с моря или океана. Пешком до хостела, вдоль жирно очерченных на брусчатке трамвайных путей, мимо пабов с живой музыкой, где чье-то пение разукрашивало загорающийся, мрачный вечер. Саша весь день провела в аэропорту впустую, упрямо, и совсем потеряла счет времени.
Наконец, хостел - и, конечно, мест для людей с животными не предусмотрено. "Надо было обо всем заботится заранее, мисс - или хотя бы предупреждать. И почему ваша кошка без переноски?" - уже из-за захлопывающейся двери.
Саша таяла снова. От напора английских слов, сочно приправленных ирландским акцентом, делающим слова похожими на брутальную, разваренную картошку в мундире. От мыслей и шума. От того, что наконец одна и обратиться ей не к кому, но что делать в таком состоянии с собой и живым существом, за которое принялась отвечать и которое уже не раз спасало (то от нависшей на дорогу ветки, то от угрюмых, злых скрипов птиц в небе по дороге в город) - непонятно.
У Саши на улице, под начавшимся ливнем, который собирался идти всю ночь, текли слезы. Я, ты, Бог - сидим на скамейке под дождем и нам некуда идти. Это чужой, незнакомый город, в котором другое живое существо оказалось важнее собственного тепла и покоя. Никакой дождевик не спасает от простоты и безысходности положения. Сашу мучали сомнения. Ночевать на улице с промокшим насквозь паспортом или идти по дорогим, неизвестно где находящимся гостиницам в поисках приюта для себя и кошки. Победил голод.
Саша отправилась в ближайший бар. Словно вспуганная птичка, она шарахнулась от двери, из-за которой разносилось громыхание пьяных криков и грохот пивных бокалов. Остатки горечи и любви к себе напомнили, что можно поискать еще, и Саша двинулась дальше. Она уже заблудилась, уже не знала, что забыла в этой стране - кроме безымянной кошки.
***
И дверь открыли - раз в неё был стук. Саша и кошка нашли ужин и кров - в одном месте, неприметном итальянском ресторанчике, где наверху оказались комнаты, и можно было остаться, обсохнуть после дождя, конечно, сначала поесть пасты и передохнуть. Поспать, наконец.
Сон не шел к Саше. Она сидела на кровати с кошкой, отчаянно сушила то уже познавшие процесс распада мелки, то документы и билет на самолет до Москвы - обратно на поезде. Ей не хотелось больше ничего знать об Ирландии, слышать эти голоса, засыпать и просыпаться, менять одежду. Она выдохлась.
***
А наутро светило солнце. Немного равнодушно, но верно внизу ждал завтрак. Саша собрала в рюкзак, пригодный для долгой дороги, бутерброды с термосом, погнувшиеся от воды картонки и более надёжную наждачку с остатками мелков, не превратившимися в кашу, посадила кошку в корзинку перед рулем велосипеда и отправилась вон из города. В заповедник.
Выехать из Дублина было не сложно. За поворотом, после завода, где готовили эль, начинались поля. Что ждет ее там - она не хотела знать. Крутила педали по пустой дороге. Забыла зонтик, и это было вторым отчаянным поступком здесь. У нее ничего не было, кроме слез и желания рисовать. Она крутила педали.
Кто-то шел по шоссе.
Саша обещала себе не отзываться больше на привычное "Александра".
***
За поворотом их линии встретятся на одинокой дороге, в изумрудных полях, блистающих на солнце травами, вмещающими полноту и незавершенность безоблачных небес. То и дело где-то по краям, у самых основ дороги проблеснут цветы. Мраморный пурпур, желтая оторопь. Витый плющ у невидимых стен раздвинет пространство, разделяя несуществующие участки.
Небо еще долго не захочет проливать свои запасы, отпускать воды, решаться вновь соединяться с землей. На все будет пора. И вчерашнему пути не будет места сегодня.
Саше еще долго оставаться одной.
Но ее будет ждать дом, и в этом была дорога.
(Для этого ведь и строят дороги - чтобы возвращаться). Домой. Всегда домой.
ГЛАВА 5. НОВЫЙ ГОД
Саша ждала. Саша качалась на кресле и ждала своего ребенка. Где-то внутри нее он перебирал ножками - мысленно, гуляя по полям и просторам. Еще невидимой ему физической Ирландии, но очень ощутимой своими песнями и танцами.
Саша осталась. Осталась в Ирландии. После замечательного для нее совпадения - встречи нежной и украшенной солнцем - с тридцатилетним ирландцем, когда она ехала на велосипеде, и неожиданно для себя быстро зарулила за поворот. Чтобы увидеть - его. Тоже на велосипеде, взъерошенного, чуткого, смешного - отца своего ребенка. И влюбиться. Сразу, точно сразу, ожидаемо, необдуманно, предугаданно, наверное, верно - как было загадано еще в родном Петербурге. Саша зарделась. Лето, жарко. А теперь зима, и Новый год. Католическое Рождество уже прошло, а Православное, которое так не праздновала Саша, аутист с детства - еще не наступило.
И Саша начала качаться. Кресло уплетало все сомнения и страхи своим скрипучим наговором, в руках и горле становилось тепло, а живот как мурчал. Становилось хорошо.
Муж сидел рядом. Счастливый и женатый - думала Саша. И это были все ее мысли. Вся и все. Потому что она носила плод сердцем дитя, и у беременной не было сил думать. Она вся была внимание, вся любовь и забота. И она светилась.
Ель стояла в углу, и ель кружилась в гирляндах и шарах.
Вновь стояла зима. А когда-то придет новое лето. Уже втроем.
***
- Люблю.
Мама.