Перова Евгения Aka Дженни : другие произведения.

Всем сестрам по серьгам

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Прошу иметь в виду, что автор этой книги - личность, конечно, серьезная: эдакая ученая дама в очках. Но под этой маской скрывается существо весьма легкомысленное и склонное посмеяться над чем угодно, а над собой - в первую очередь.

обложка [Jenny ]
  
  
  На обложке - картина Ивана Крамского "За чтением. Портрет Софьи Крамской"
  
  
  
  ЕВГЕНИЯ ПЕРОВА
  ВСЕМ СЕСТРАМ ПО СЕРЬГАМ
  Впечатления от прочитанных книг
  
  Предисловие. Книжная девочка
  "Дедушкапочитайка!" - любимое слово моего детства, которым я донимала дедушку без конца. И мы читали - какие-то бесконечные рассказы про животных, среди которых был, пожалуй, и "Золотой луг" Пришвина в оранжевой обложке с синичками. Читали Телешова - с той поры не перечитанного ни разу и не помню, о чем писавшего. Читали - или это уже я сама читала? - мало кому теперь известную Любовь Воронкову, настолько потрясшую меня своей "Девочкой из города", что я стала добросовестно переписывать эту повесть в тетрадку, искренне веря, что сочиняю сама.
  Читать я начала рано. Помню, поразила подружку Таню, сказав ей: "Читай про себя!" - она умела только вслух. Я проводила у Татьяны много времени - смотрела телевизор или читала, благо книг у них тоже хватало, была вся пионерская серия в оранжевых обложках: "Васек Трубачев и его товарищи" и все такое прочее. Потом мы стали подписываться на приложения к журналу "Огонек" и много хороших книг получили, всего Конан-Дойля, к примеру. Но на "Всемирную литературу" мы с мамой почему-то не подписались, и я страшно завидовала Тане, у которой она была.
  Учительница начальных классов, пока проверяла тетради, вызывала хорошо читающих детей читать классу вслух - таких было двое: мальчик Саша и я. Книжки бывали разные - запомнилась история про девочку, переодетую мальчиком, которая участвовала во французском Сопротивлении - эдакий парафраз Гавроша. Я долго в нее играла - кроме военной романтики там присутствовал и намек на романтику любовную: девочка вроде как влюбилась в старшего товарища. Однажды откуда-то взялась "Тысяча и одна ночь", причем неадаптированная (подозреваю, принес мальчик Саша). А кто читал, знает: там есть очень сильные в эротическом смысле страницы. И когда я доходила до подобного эпизода и замолкала в смущении, учительница говорила:
  - Ну, что там? Прочесть не можешь? Дай я...
  - Нет, нет!
  И, пропуская опасное место, я гнала дальше.
  Вот книжки, попадающиеся в моих письмах к маме, которая долго лежала в больнице (мне 10 лет): рассказы о Сереже Кострикове (Кирове), "Повесть о дружных", "Над Тиссой", "Маугли", "Вечера на хуторе близ Диканьки", рассказы Сеттон-Томпсона и какая-то "Схватка со смертью", купленная за пять копеек - "очень интересная, пошлю с бабушкой тебе". Читала газеты, журналы - "Огонек", "Наука и жизнь", в которой я с интересом следила за жизнью атомов, изображенных в виде шариков с ручками и ножками. К тому времени я уже прочла "Как закалялась сталь", которая мне даже понравилась, и пыталась читать "Молодую гвардию", но споткнулась на ужасающе реалистичной сцене бомбежки, и не стала продолжать.
  В шестом классе я училась во вторую смену, утром мама и бабушка уходили на работу, и я читала, не вылезая из постели до упора, потом вскакивала, за пять минут одевалась и неслась в школу (до ее было пять минут ходу). Помню прекрасно это состояние "книжного запоя"! С тех пор уже не удавалось пережить. Тогда я как раз и прочла "Птичку певчую", наивно запрятанную мамой от меня на шкаф, и всего Шерлока Холмса, и "Лунный камень" Уилки Коллинза.
  Книжки у нас не задерживались: и мама раздавала, и я. Наверно две библиотеки за всю жизнь раздали. Но количество не уменьшалось. А сколько я привезла из Чехословакии! Чемодан! Оттуда первый Даррелл и двухтомные "Мифы народов мира". Еще из запомнившихся покупок: трехтомник Джейн Остин, голубенький. Увидела, побежала в библиотеку к маминым коллегам занимать деньги (мама в тот день была выходная).
  А собрание сочинений Диккенса? Продавался в букинистическом отделе книжного магазина на Комсомольском проспекте, куда поехала с работы по какому-то делу, а вернулась с двумя стопками книг, слегка обгорелых по корешкам, оттого и дешевых. Выветривались долго. Все прочла! Сколько их там - тридцать с лишним?
  Андрей Белый "Петербург", академическое издание, темно-зеленый объемистый том - приобретен в Чехии в 1982 году. В каком-то магазине мне его не досталось - причем тогда я знать не знала, что это за "Петербург" такой, но все покупали! Мне не досталось, и я попросила коллег: где еще увидите - скажите! Коллеги увидели в Карловых Варах и купили. К тому времени я уже не так страстно жаждала этой книги: денег ощутимо поубавилось, да к тому же я дала подруге взаймы сколько-то крон на покупку собачьего ремешка. Вот этих крон мне и не хватило! Но книга-то уже куплена... Пришлось им таки отдать ее мне в долг, до московской расплаты рублями, хотя им-то нужны были кроны! Все оставшееся время я чувствовала себя виноватой, да, пожалуй, чувствую и до сих пор - потому что пресловутый "Петербург" я так и не прочла, а тут же подарила, а то он стоял на полке немым укором.
  И еще история - уже про "запойное" чтение: как-то ехала домой в электричке и взахлеб читала напечатанную в журнале повесть Дафны Дюморье "Ребекка"... Или это было что-то другое? Точно, это была "История Любви" - Эрика Сигала. Я так зачиталась, что ничего не видела вокруг, а сидящий со мной рядом мужчина вдруг сказал:
  - Очень интересное что-то читаете?
  - Да! - воскликнула я.
  - Может было бы лучше, если бы вы читали это дома?
  И только тут я заметила, что от страниц ветхого журнала поднимаются просто клубы пыли, хорошо заметные в лучах солнца...
  Расскажу и про библиотеки!
  Первая моя библиотека - конечно, школьная. Но она была как бы продолжением домашней, потому что в ней работала мама. Я там практически жила, помогала маме проводить сверку, а потом, когда закончила школу, даже сама поработала около года. Книжки там в основном по школьной программе. Так что настоящая первая библиотека - районная детская, особенно летом: школа-то рядом, а библиотека далеко от дома, на станции. Помню, как стояли в очереди по часу-полтора: открытого доступа не было, библиотекарь - слегка горбатенькая Нина Васильевна, которую знал весь город, отпускала книги медленно, вдумчиво, разговаривала с каждым юным читателем. Она скоро выучила мои вкусы, и, уже не спрашивая, выдавала мне книги "про природу", а я стеснялась попросить что-нибудь другое. Помню собрание сочинений Майн Рида в оранжевых обложках - прочла все, но только "Всадник без головы" запомнился на всю жизнь.
  Потом я естественным путем перешла во взрослую библиотеку, которая тоже вскоре стала своей, почти домашней - там стала работать мама, и несколько лет я паслась беспрепятственно среди книжных полок. Потом мама ушла оттуда, умерла бессменная на протяжении десятков лет заведующая Мария Ивановна, уволилась моя школьная подруга, которая тоже там работала - и я перестала совсем туда ходить.
  Отвлекаясь от книг: именно в библиотеке я встретила самого красивого мужчину, которого только видела в жизни. Просто герой дамского романа, ей-богу! Сначала я увидела его маленькую дочку - лет пяти, не больше: куколка с черными локонами и огромными зелеными глазищами, осененными такими ресницами, куда там Одри Хёпберн! Прямо дочь сэра Рочестера из "Джейн Эйр". Только я рассиропилась, а тут из-за полки вышел и сам сэр Рочестер: высокий, черноволосый, с зелеными (честное слово!) глазами. Я обомлела. Вылитый Тимоти Далтон! "Джейн Эйр" - любимая книга юности. Впервые я услышала эту историю в пересказе одноклассницы, особенно запомнился конец, когда Джейн приходит к ослепшему Рочестеру, и почему-то поразило, что он все время сажал ее себе на колени - пуританское пионерское детство как-то совсем не подготовило к такому способу общения между мужчиной и женщиной.
  
  Следующая библиотека тоже была школьной - в 9-10 классах я училась в другой школе. Но эту библиотеку я что-то совсем не помню, не уверена, что пользовалась ею. Дальше - библиотека Московского радиоприборостроительного техникума, в которой я работала около четырех лет. Кроме учебников и технической литературы, там было много и художественной, и даже какие-то дореволюционные издания. Мне там нравились вечерние смены, когда наступало затишье, и можно было рыться в книгах. Однажды мы отбирали книги на списание, и какие-то можно было взять: мне не досталась любимая "Птичка певчая", которую успела ухватить более предприимчивая коллега. Да, книги списывали. Во всех библиотеках и в больших количествах: идеологически устаревшие, ветхие, старые годы изданий. Целыми собраниями сочинений списывали: Тургенев, Чехов. Полагалось их уничтожать, но рука не поднималась, и - естественно! - разбирали по домам.
  Следующий библиотечный этап - МГУ: библиотека в новом здании гуманитарных факультетов на Ленгорах и научная библиотека на Моховой - старинный круглый зал с колоннами и портретами на стенах. Именно там я прочла дневник художницы Марии Башкирцевой и еще многое другое, что выдавалось только в читальный зал. На дом тоже выдавали много чего: учебники, конечно, в первую очередь, но я тут же набрала стихов, недоступных мне раньше - Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Заболоцкий. А в новом читальном зале на Ленгорах я читала в потрепанном уже от многочисленных прочтений журнале какую-то повесть братьев Стругацих - забыла, что именно, столько раз потом все это перечитывалось.
  Дальше - Историчка, в общем зале которой мы не только занимались, но и читали журнал "Корея сегодня", когда уставали от чтения исторических изысканий и источников. Долго, правда, читать его было нельзя - можно было скончаться от рыданий и конвульсий на почве смеха. И хотя мы жили в разгар - так и хочется сказать: в разгул! - махрового брежневизма, корейское творчество перешибало все перлы и анекдоты, связанные с бровастым Ильичом. Еще в Историчке был хороший и дешевый буфет, что тоже немаловажно для вечно голодных студентов. Особенно запомнились необыкновенно вкусные пирожки!
  Не могу удержаться - процитирую рассказ К.Ю. Старохамской "Почему журнал "Корея" пользовался таким оглушительным успехом?": "О, это был всем журналам журнал. Казалось бы - обычный лакировочный журнальчик о том, как "буйно колосится рис под лучами тезисов по аграрному вопросу" (цитата подлинная). Но нет. Это было что-то необычайно прекрасное... И многие это понимали. Например, постоянным многолетним подписчиком журнала "Корея" был Зиновий Гердт, за что корейское посольство даже презентовало ему лакированную шкатулку. А уж Гердт-то в юморе понимал!.. Вот например: вообразите фотографию. Пустая лужайка, огороженная столбиками, рядом - экскурсия с экскурсоводом. Подпись: "Место, где родной вождь товарищ Ким Ир Сен в детстве бил японского мальчика". Вообразили? Отлично, теперь вообразите еще две картинки. На одной - тучные зеленые поля риса. На другой - нечто засохшее и несчастное. Подписи: под тучным полем - вышеприведенные слова про аграрный вопрос, а под засохшими былинками - "Благодаря империалистической политике Пак Чжон Хи в Южной Корее уже три года не было дождей".
  И, наконец, Ленинка! Туда я попала уже дипломницей - студентов в наше время просто так не пускали. Ленинку я боялась, впрочем, так же, как и сначала Историчку - обе библиотеки подавляли своей огромностью, запутанностью архитектуры и строгостью правил. Библиотеку родного Исторического музея я открыла поздно, что не удивительно: я пришла в музей в 1976 году, а в 1982 он закрылся на капитальный ремонт - и только в 1997 году была окончена первая очередь капитального ремонта и реставрации здания Музея. Библиотека у нас роскошная, читальный зал - просто великолепный, даже студентам можно записаться по справке из института. И последняя библиотека - Иностранка, куда я ходила, когда писала диссертацию. Дальше - все больше виртуально, а жаль: так иной раз хочется порыться в книжках...
  Здесь я собрала свои впечатления о некоторых прочитанных книгах. Это не коим образом не рецензии - я не критик, а просто читатель, который и сам немножко писатель. Здесь лишь крошечная часть книг, прочитанных мной за всю жизнь - случайная выборка.
  Хочу сказать еще о нескольких писателях, оказавших на меня огромное влияние. Самым первым автором, который меня по-настоящему потряс и заставил подражать себе была Марина Цветаева. Я прочла "Мой Пушкин" Цветаевой в журнале "Наука и жизнь" - до сих пор помню, как выглядит страница с началом этого текста. Словно открылось окно в мир иной - с первого раза я даже не все поняла, перечла несколько раз в полном потрясении, зачарованная свободой цветаевского слова, слога, смысла, цветаевского стиха, под власть которого я мгновенно подпала. А позже - и цветаевской жизни, дверь в которую открыла нам ее сестра. Я переписывала ее стихи, знала их наизусть и читала так, что чуть ли не за это чтение и влюбился в меня... тот, кто влюбился.
  И кровь приливала к коже, и кудри мои вились...
  Я тоже была, прохожий - прохожий, остановись!
  Мало того, позже я осознала, что пыталась вести себя в любви по-цветаевскому (пушкинскому!) рецепту:
  "Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку - и руки, не страшась суда - то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах - сделала".
  Другая книга, оказавшая на меня сильное, но не сразу осознанное влияние - "Сага о Форсайтах" Голсуорси, прочитанная сразу после показа сериала, это, кажется, был 1972 год - мне почти двадцать. Перечитав ее гораздо позже, я увидела, как именно и в чем книга повлияла на мою жизнь.
  Можно еще много имен назвать, часть из них - в этом сборнике. Отзывы о книгах расположены не по какой-либо писательской "табели о рангах", а по алфавиту фамилий авторов, и разделены на три части: российские авторы, зарубежные и отдельной главой - Макс Фрай.
  Еще хочу выразить свою признательность Елене Черкиа - замечательной писательнице, моему другу и создателю литературного портала "Книгозавр", где была впервые опубликована бóльшая часть этих книжных отзывов.
  А также прошу иметь в виду, что автор этой книги - личность, конечно, серьезная: эдакая ученая дама в очках. Но под этой маской скрывается существо весьма легкомысленное и склонное посмеяться над чем угодно, а над собой - в первую очередь. Впрочем, вы и так это уже поняли, прочитав предисловие.
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КНИГИ РОССИЙСКИХ АВТОРОВ
  
  ЮРИЙ БУЙДА
  Вор, шпион и убийца
  Это первая книга, что я прочла. Мощная литература. Начинается с описания детства героя. Ярко, образно, чувственно, интересно. Очень мужской текст. Странное определение текста с моей стороны - я всегда протестовала против деления литературы на мужскую и женскую. Но тем не менее. "Мужской" текст не в том смысле, что написан мужчиной, а в том, что отражает, как мне кажется, мужской менталитет.
  (В скобках предупреждаю, что пишу все дальнейшее с большой долей иронии - к себе самой в первую очередь)
  Одним из подтверждений мужественности текста является то, что автор начинает роман с описания процесса мочеиспускания разными персонажами. Мне давно уже кажется, что этот процесс имеет какое-то особое значение для представителей мужского рода - достаточно вспомнить бесчисленные сцены из кинофильмов, где важнейшие проблемы решаются непосредственно у писсуаров. Не помню ни одного подобного описания у авторов-женщин. А, есть! Но автор выступает в данном случае под мужским псевдонимом и, как мне кажется, ввел эту подробность как раз чтобы подчеркнуть маскулинность: это Джоан Роулинг под псевдонимом Роберт Гэлбрейт. Ее хромой детектив все время ходит в туалет - к счастью, без особых подробностей.
  И еще по поводу "мужских" текстов: та же Джоан Роулинг в образе Роберта Гилбрейта написала вполне мужской роман. Если не знать, то и не заподозришь, что автор - "мама" Гарри Поттера. Еще можно вспомнить Энни Пру - ее "Горбатая гора" и "Корабельные новости" тоже написаны очень даже по-мужски. А если зайти с другой стороны, то "24 часа из жизни женщины" Стефана Цвейга совершенно "женский" текст.
  Читая, я невольно сравнивала эту книгу с "Брисбеном" Евгения Водолазкина. Тоже книга о детстве, юности, взрослении, трудностях жизни. Только "Брисбен" - роман, а здесь скорее воспоминания. Или автобиографический роман. Герои обеих книг - талантливые люди, в одной - музыкант, в другой - литератор.
  В книге Юрия Буйды очень ярко описано детство и ранняя юность, а потом возникает ощущение некой скороговорки, словно автор начал спешить. А может, это я ускорилась в чтении, потому так и кажется. Но, например, какие-то посторонние персонажи описаны чрезвычайно подробно, а близкие - мельком, особенно это касается описываемых автором женщин: про каждую случайную целый роман, а про жену - полтора слова. В этом есть, конечно, своеобразное целомудрие, обережение, но хочется ведь не скандальных подробностей, хочется просто увидеть эту женщину, понять ее своеобразие. А то на полторы страницы описание секса со случайной женщиной, а потом: "Она пришла работать к нам в редакцию и мы поженились" - и всё.
  Читая, вспоминала прозу Довлатова. Но у него юмора больше.
  
  Синяя кровь
  Я не мастер писать рецензии, у меня получается только делится впечатлениями. Не мастер я и навешивать ярлыки - сейчас краем глаза увидела определение "нео-барочный" применительно к этому роману. Не знаю. Наверно. Мои первые ассоциации - это Маркес и Питер Брейгель Старший. Маркес, выросший в городе Чудове. А, и Салтыков-Щедрин, конечно! Фантасмагория и реальность, правда и вымысел, городские легенды и деревенские страшилки, сказка и газетная передовица, похороны и свадьбы, расстрелы и лагеря, любовь и смерть - жизнь, превращенная в поговорку, в побасенку, в анекдот, в театральное действо. Уродцы и калеки, красавицы и безумцы, развратники и голубицы, дети и старики - яркий и красочный мир брейгелевских персонажей копошится на страницах книги.Фантазия автора безгранична, странные персонажи плодятся и множатся, а имена их затейливы и странны:
  "Тут были доктор Жерех, аптекарь Сиверс, начальник милиции Пан Паратов, знахарка и колдунья Свинина Ивановна, тощая Скарлатина со своим Горибабой, который по такому случаю нацепил умопомрачительный галстук с изображением сисястой Маргарет Тэтчер, начальник почты Незевайлошадь, старенький прокурор Швили с женой Иголочкой, городской сумасшедший Шут Ньютон с собственным стулом, десятипудовая хозяйка ресторана Малина, горбатенькая почтальонка Баба Жа, Эсэсовка Дора, карлик Карл в счастливых ботинках, шальной старик Штоп, его стоквартирная дочь Камелия, ее муж Крокодил Гена, пьяница Люминий, глухонемая банщица Муму, Четверяго в своих чудовищных сапогах, семейство Черви - милиционеры, парикмахеры и скрипачи, директриса школы Цикута Львовна, прекрасная дурочка Лилая Фимочка и множество Однобрюховых - все эти бесчисленные Николаи, Михаилы, Петры, Иваны, Сергеи, Елены, Ксении, Галины и даже одна Констанция, черт бы ее подрал, Феофилактовна Однобрюхова Мирвальд Оглы притащилась об руку с мужем цыганом..."
  И через всю эту фантасмагорию твердым шагом проходит Ида Змойро, прототип которой - забытая ныне актриса Валентина Караваева, легендарная "Машенька". Ида Змойро - прекрасная, величественная, несчастная, вдохновенная, отчаявшаяся, тянущая за собой тягостный груз потерь, тусклое золото воспоминаний и целый воз драгоценного барахла:
  "Богемский талер. Банка с заспиртованным свиным сердцем. Лимонные чулки с инкрустацией "шантильи". Сушеная заячья лапка. Два ружейных папковых патрона. Пачка шеллачных и виниловых грампластинок. Мешочек с уклеечным жемчугом. Крошечный колокольчик с рубахи прокаженного. Чаячье перышко. Африканские часы. Платья - гридеперлевое, бистровое, тициановое, камелопардовое, пюсовое, вердепешевое, циановое, шамуа, шафрановое. Красный снег. Грязная фотография, которую перед смертью отдал Иде Забей Иваныч. Баба Шуба. Зарубки на дверном косяке. Стеклянное золото закатов. Черное пятно судьбы. Запах ромашки в беседке на берегу Эйвона. Великая Фима и преданный ей Кабо. Шляпки, много шляпок. Коробки с кинопленкой. Братья палачи. Спящая красавица. Ежемухи и дерместиды. Пароход "Хайдарабад". Ханна и ее Капитан. Александр Змойро, командир Первого красногвардейского батальона имени Иисуса Христа Назореянина, и его жена Лошадка. Простокваша с горошинкой черного перца. Жгут. Полковник Эркель и генерал Холупьев. Нина Заречная, Клитемнестра, Федра, Маргарита Готье, Алкмена, Бернарда Альба, Раневская, Офелия, леди Макбет, Нора. Двенадцать замерзших насмерть музыкантов. Лепестки роз. Коля Вдовушкин и огнем подкованные кони. Сюр Мезюр. Кошкин мост. Индия. Синяя кровь. Морвал и мономил. Волшебный гнусавый голос. Наконец, бог - и бог тоже, тоже, бог любви и печали, бог памяти, бог лиловый и золотой... Ну и муха, конечно".
  Как вы уже поняли, роман мне понравился. Правда, читала я урывками, и к концу благополучно забыла, что начинался он завязкой вполне детективной. Но автор, к счастью, повторил начало романа в финале - очевидно, для таких невнимательных читателей, как я. Единственное, что напрягало при чтении - бесконечные авторские повторы, целыми абзацами. Перечень платьев Иды Змойро я скоро выучила наизусть, и, встретив в пятнадцатый раз упоминание ее лимонных чулок с инкрустацией шантильи, полезла в интернет смотреть, что за чулки такие. Но, может, на это автор и рассчитывал.
  А вообще книга страшная. Потому что в ней наша жизнь, наша история.
  Преображенная волей автора в некий гротескный лубок, который интересно разглядывать, находя все новые и новые детали. Но потом, охватив картину в целом, ты понимаешь, что именно изображено.
   Стален Начала читать третью книгу Юрия Буйды - 'Стален'. Мне по-прежнему нравится, как он пишет: ярко, образно, фантасмагорично. Интересно. Так... смачно. Мерзко и прекрасно одновременно. Но лучше автора, как ни старайся, не скажешь - вот отрывочек, где главный герой-писатель спрашивает у одной из героинь, Алины, мнение о прочитанных ею рассказах: '- Похоже, ты читала то, что я сочиняю... - Прости, это получилось нечаянно. Я хотел спросить небрежным тоном: 'Ну и как тебе?', но она опередила меня: - Всякий раз, начиная твой новый рассказ, чувствую себя так, словно на костылях перебегаю железнодорожный переезд с мигающим сигналом. Шансов, что поезд меня не собьет насмерть, очень мало, но не бежать нельзя. У меня все похолодело внутри. Боже мой, подумал я. Боже мой, подумал я с дрожью. Боже мой, думал я, весь вибрируя, словно сам бог литературы сказал мне невыразительным голосом Алины: 'Годен'. Но не бежать нельзя. И до сих пор я считаю, что это лучший отзыв о моих рассказах'. Да, годен. Да, написано мастерски. Но вот о чём написано... Что-то уже так надоело читать про всякие гадости жизни, честное слово! Как персонаж мужеска рода, так пьяница, бабник, бомж, убийца и насильник. Как женщина, так проститутка, давалка, нимфоманка... пьяница, бомжиха, убийца... Да ну. Подумала, что Водолазкин мне нравится больше. Там не так густо замешано на мерзости. И еще. Прочитав подряд несколько романов, написанных мужчинами, четко уяснила их мироощущение: мир построен для мужчин. И женщины - ДЛЯ мужчин. Женщина сама по себе им не понятна и не интересна - как личность, как человек. Они просто не вникают. Взгляд мужчины всегда устремлен на грудь, зад, ноги - никогда в глаза. В душу. Да полноте, какая душа может быть у женщины! Ну ладно, душа-то пусть будет, а вот разум... Где-то между кошкой и собакой. Какие еще у нее могут быть устремления и желания, кроме тех, что направлены на удовлетворение мужских потребностей?! Она же для этого создана! Не знаю, как надеются феминистки исправить эту деформацию мужского сознания... И еще. Прочитав подряд несколько романов, написанных мужчинами, четко уяснила их мироощущение: мир построен для мужчин. И женщины - ДЛЯ мужчин. Женщина сама по себе им не понятна и не интересна - как личность, как человек. Они просто не вникают. Взгляд мужчины всегда устремлен на грудь, зад, ноги - никогда в глаза. В душу. Да полноте, какая душа может быть у женщины! Ну ладно, душа-то пусть будет, а вот разум... Где-то между кошкой и собакой. Какие еще у нее могут быть устремления и желания, кроме тех, что направлены на удовлетворение мужских потребностей?! Она же для этого создана! Не знаю, как надеются феминистки исправить эту деформацию мужского сознания...
  
  ЕВГЕНИЙ ВОДОЛАЗКИН
  Авиатор
  Давно я не читала ничего такого, чтобы с первой строчки, с первой фразы - fall in love! Нет такого выражения в русском языке, а жаль. Да, это было мгновенное очарование великолепной прозой. Читаю с трепетом душевным, почти как Ивана Бунина. Неимоверное описание первой любви - так сильно и нежно выписанной юной целомудренной страсти, пожалуй, ни у кого не встречала. Даже у Бунина. Этот ноготочек на мизинце Анастасии! И как они лежали рядом... висок к виску... Аж мурашки по коже.
  Лагерные сцены тоже очень сильные, но все это уже прочтено в многочисленных мемуарах и опознаваемо. А вот воспоминания героя об утраченном времени - замечательные, тонкие и яркие, хотя тоже, наверняка, почерпнуты автором в мемуарах. Вообще же создается полное впечатление того, что автор сам жил в начале XX века.
  Лавр
  Эту книгу я прочесть не смогла. Страниц десять-пятнадцать осилила. Не вынесла душа поэта (вернее, историка) авторского стиля. Возможно - и даже скорее всего! - это специальный прием. Но для меня это соединение "французского с нижегородским" хуже железа по стеклу. Когда в одном предложении соседствует высокий средневековый штиль и современный жаргон в соединении с канцеляритом - нет, увольте! Такое я читать не могу, какие бы прекрасные идеи автор не проповедовал.
  Средневековая Русь, XV век:
  "Что убо плачеши, спросил мальчика Христофор. Зрю на нем знамение смертно, ответил мальчик..."
  Через пару страниц:
  "Волк время от времени жмурился, но было непонятно, видит ли он птицу на самом деле. Посматривая с сомнением на волка, Арсений сообщал Христофору: "Он сидит неестественно, я бы сказал, напряженно. По-моему, он просто боится за свою шкуру". Мальчик был прав. Вылетавшие из печи снопы искр доставляли волку определенное беспокойство. Лишь когда огонь приступал к ровному завершающему горению, волк растягивался на полу и по-собачьи клал голову на лапы. Мы в ответе за тех, кого приручили, говорил, гладя волка, Христофор..."
  Вот тут я и сломалась. На Христофоре, цитирующем "Маленького принца" Экзюпери. У меня было ощущение, что это своеобразный коллаж, соединяющий куски из авторской диссертации (кажется, он доктор филологиии?), фрагменты старинных летописей и былин, современное историческое фэнтези, газетные статьи, цитаты из классики - кусочки меха, засушенные растения, обрывки глянцевых журналов, батарейки, сломанные флешки, обогревшие спички...
  Роман-инсталляция, роман-коллаж.
  Брисбен
  Этот роман понравился меньше, чем "Авиатор". Напрягает чередование двух манер повествования: авторское - про мальчика и от первого лица - про взрослого героя, который почему-то не очень симпатичен. Про мальчика интереснее. Причем этот взрослый кого-то мне упорно напоминает - не могу понять, кого именно. Все кажется, что уже у кого-то нечто подобное было. Но написано великолепно, как и все у Водолазкина.
  Интересное случилось совпадение у меня с мальчиком - в подростковом возрасте он осознал смерть и конечность собственной жизни. Отчего смысл этой самой жизни и потерял: зачем учиться, зачем что-то делать, если все равно придется умереть?! Примерно в том же возрасте и со мной это было. Мальчик там с помощью деда прибивается к церкви, и священник научает его, что живем мы для Вечности. Мне никакой священник в то время не встретился, как-то постепенно сама обрела смысл жизни. Еще помню, что прочла о подобном же переживании у совсем маленькой девочки, лет шести-восьми - в чьих-то воспоминаниях: сидела за столом, ела бутерброд с красной икрой (кажется) и вдруг подумала, что все умрут и я тоже... Не помню, как она с этим справилась, кажется, не без помощи кого-то из взрослых. Когда читала, решила, что у меня уж совсем, видно, позднее развитие, раз так поздно (лет в 14) об этом задумалась. Но, вероятно, у всех по-разному происходит.
  В общем, книга понравилась. Но финал показался с одной стороны неожиданным, а с другой - необязательным. Там речь идет о матери главного героя, про которую я, честно говоря, к этому моменту забыла напрочь.
  
  СОЗВЕЗДИЕ ИСКАНДЕРА
  Поговорим просто так.
  Поговорим о вещах необязательных
  и потому приятных
  Фазиль Искандер
  Начну издалека. Всегда лучше начать издалека - это раздвигает горизонты читателя и добавляет уважения автору. "Да-а, смотри ты, - думает читатель, - откуда зашел! А мне и в голову не приходило, что дядька в Киеве имеет такое непосредственное отношение к бузине в огороде!" Вернемся на... э-э... можно не уточнять, на сколько именно лет назад? Достаточно сказать, что это были советские времена, а я занималась на подготовительных курсах при истфаке МГУ.
  Для своего возраста я была довольно начитана. Даже можно смело сказать, что мне не было равных в родной школе, и я победила в литературной игре свою классную руководительницу, побив ее именами Заболоцкого и Ахматовой. Учительница вяло отбивалась при помощи программных Максима Танка и Демьяна Бедного. Стыдно до сих пор. Чего выпендривалась? В отместку за двойку, что ли - единственную, кстати! - полученную на уроке литературы за отказ учить наизусть "Слово о полку Игореве"? "Слово" пришлось-таки выучить. До сих пор помню: "Не лепо ли ны бяшеть братие начати старыми словесы трудный повестий о походе Игоря, Игоря Святославовича..."
  Итак, подготовительный курсы. Довольно быстро оказалось, что вся моя начитанность гроша ломаного не стоит - я СТОЛЬКОГО не читала! Но справедливости ради стоит сказать, что этого СТОЛЬКОГО мне просто и взять было негде. Не издавали! А если издавали, то такими мизерными тиражами, что до районной библиотеки это просто не доходило. Так что я лихорадочно принялась восполнять пробелы в образовании.
  Я, например, переписывала от руки "Поэму горы" и "Поэму конца" Марины Цветаевой - тоже с рукописи, между прочим! Конечно, не с цветаевской, а с двадцать пять раз переписанной кем-то откуда-то с ошибками, описками и непонятками. Представляете, в какую головоломку превращалась поэзия Цветаевой, и сама по себе сложная для восприятия?
  Так вот, подготовительные курсы. От занятий по литературе не осталось в памяти ничего, кроме призыва читать "Антоновские яблоки" Ивана Бунина. Но вот занятия по русскому языку... Преподавательница русского языка Нина Серафимовна. Невысокая, полноватая, обаятельная. Она пробудила в нас интерес к литературе - интерес не школьный, а насущный, жизненный. В день смерти Твардовского она пришла в черном платье и заставила нас встать и почтить его память, а потом все занятие рассказывала нам про Твардовского, про "Новый мир", читала его стихи...
  Спасибо вам, Нина Серафимовна! Прошло полжизни, а я помню вас, помню этот урок, помню, как вы заставили нас - по молодости лет еще равнодушных ко всему, кроме себя самих, глотать слезы и сопереживать. И понять, что литература - это не просто черные буковки на белой бумаге, что "строчки с кровью убивают - нахлынут горлом и убьют"...
  Диктанты мы писали по Фазилю Искандеру. Нина Серафимовна считала, что у него чрезвычайно грамотная проза - с точки зрения правил русского языка. Да, верно - но какая умная и уморительно смешная! Поэтому диктанты занимали у нас вдвое больше времени, чем обычно: сначала мы хохотали над зачитанным предложением, а потом писали, стараясь правильно расставить все запятые в его фразах, изобилующих всякими там сложно-подчиненными предложениями и распространенными определениями.
  Как только появилась книжка Искандера, я ее тут же купила. Вот она передо мной - белая обложка, красно-синий рисунок. Довольно мрачная физиономия автора на фотографии. Фазиль Искандер - "Дерево детства". В книгу вошли рассказы, позднее объединенные в сагу под названием "Сандро из Чегема", и "Созвездие Козлотура". Книжка была довольно быстро выучена наизусть. И хотя с тех пор Фазиль Искандер написал огромное количество произведений, и весь трехтомный "Сандро из Чегема" стоит у меня на книжной полке и время от времени перечитывается, все же та первая книжка - самая любимая.
  Фазиль Искандер показал мне силу иронии; научил, как сказать то, о чем нельзя говорить открыто; как посмеяться над тем, над чем смеяться просто опасно. Ясный, чистый язык, острое чувство смешного, детская наивность...
  "Людям нравятся наивные люди. Наивные люди дают нам возможность перенести оборонительные сооружения, направленные против них, на более опасные участки. За это мы испытываем к ним фортификационную благодарность".
  ...детская наивность, тысячелетняя мудрость, и любовь - любовь к этому миру, к каждому человеку, к каждой живой твари. Проза Фазиля Искандера пахнет козьим сыром и молодым вином мачаркой, дымом костра и цветущим персиком. У нее вкус родниковой воды и лесной черники, грецкого ореха и поджаристой мамалыги. Это целомудренная проза, сдержанная и сильная.
  Сейчас, когда перечитывала, меня поразило описание первого поцелуя между мальчиком и девочкой - почти страница! Дольше, чем сам поцелуй. Кто сейчас способен ТАК описать пробуждение первого чувства, сладость робких прикосновений, застенчивое полудетское кокетство? Вот кульминация:
  "...не надо, - слышу я провоцирующий шепот и погружаю губы в сотрясающий (может, каким-то детским или допотопным воспоминанием?) молочный, млечный запах ее щеки. Проходит головокружительная вечность, и я чувствую, как постепенно благоухающая облачность первых прикосновений рассеивается и ощущение делается все суше, все слаще, пожалуй, слишком..."
   Не буду рассказывать о сюжетах, о подробностях - желающий прочтет сам и узнает, почему оказался в могильной яме маленький мальчик, как Колчерукий получил свое прозвище и зачем посадил у своей могилы тангровое деревце. А кстати! Что это за тангровое деревце? Читатель узнает, в чем таится причина болезненного интереса москвичей к сводкам погоды, почему так важно вовремя сменить вывеску и куда делось с небосклона созвездие Козлотура. Хочу напоследок привести еще одну цитату:
  "Я полагаю, чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставляемый этим обратным путем, и будет настоящим юмором. Смешное обладает одним, может быть, скромным, но бесспорным достоинством: оно всегда правдиво. Более того, смешное потому и смешно, что правдиво. Иначе говоря, не все правдивое смешно, но все смешное правдиво. На этом достаточно сомнительном афоризме я хочу поставить точку, чтобы не договориться до еще более сомнительных выводов".
  
  НА БЕРЕГАХ ЛЕТЫ
  Размышления о поэзии и не только, навеянные книгой Ирины Одоевцевой "На берегах Сены"
  
  ...и память бедного поэта
  Поглотит медленная Лета...
  А.С. Пушкин
  
  
  Первая часть воспоминаний Одоевцевой - "На берегах Невы" - была мной прочитана еще в незапамятные времена в "толстом" журнале и не раз перечитана в последствии. Помню смешной случай, связанный с этой публикацией - читала ее запоем в электричке, а напротив сидел молодой человек с какой-то книгой Пикуля. Почему-то я взялась его просвещать и сказала:
  - Ну, что вы читаете! Вот лучше бы Одоевцеву почитали! Она пишет про Гумилева, Ахматову, Блока...
  На что мне молодой человек совершенно серьезно ответил вопросом:
  - Это что, всё ее знакомые?
  С тем я и вышла из вагона.
  ...
  "На берегах Сены" - воспоминания об эмигрантской жизни, написанные уже в очень немолодом возрасте, этим, вероятно, объясняется неровность повествования, многочисленные повторы и возвращения вспять - благодаря которым я теперь на всю жизнь запомнила, что Зинаида Гиппиус была глуха на правое ухо. Листая страницы книги Одоевцевой, погружаешься в эмигрантский быт Берлина, Парижа и Биаррица, где существование полунищих российских литераторов приправлено, словно полынью, горчайшей тоской по родине. Впрочем, писала же Цветаева:
  
  Тоска по родине... Давно
  Разоблаченная морока.
  Да и не все ли мне равно,
  Где - совершенно одинокой
  Быть...
  
  Поэт всегда одинок. Особенно справедлива эта мысль по отношению к поэтам - да и прозаикам, конечно! - погруженным в чужую языковую среду, в чуждую культуру. Одиночество во второй степени. Вот они перед нами, давно ушедшие, воскрешенные цепкой памятью Ирины Одоевцевой:
  Дмитрий Мережковский, в упоении от собственной речи взмывает в воздух и зависает над полом, подобно йогу...
  Алданов, до смертельной бледности пугается обещания Гиппиус написать о его произведениях...
  Бунин в долгополом халате и нелепой шляпе - старый, капризный и гениальный...
  Кокетливая Тэффи - блистающая остроумием и зачем-то беспрестанно считающая окна на фасадах домов и читающая любой текст слева направо, а потом - справа налево...
  Вот Адамович, сходящий с ума от тоски и одиночества, целую ночь напролет "выгуливает" по Парижу кроткую Одоевцеву, валящуюся с ног от усталости и желания спать...
  Вот скромный и тихий Зайцев, одним своим появлением прекративший заумную дискуссию об Апокалипсисе и Атлантиде в доме Мережковского, переведя ее на рельсы разумной житейской прозы...
  И многие, многие, многие другие.
  И сама Одоевцева - неизменно доброжелательная, интеллигентно сдержанная, великая слушательница и запоминательница, в пересказе которой даже громкие литературные скандалы выглядят весьма благопристойно.
  Несмотря на обилие повторов, текст читается с огромным интересом - Одоевцева просто не умеет писать скучно! Порой ее проза поднимается чуть ли не до пушкинских вершин лаконичности и выразительности - вот, к примеру, описание похорон Бальмонта: в нескольких простых строках сквозит такая горечь и тоска: "Шел сильный дождь. Когда гроб стали опускать в могилу, она оказалась наполненной водой, и гроб всплыл. Его пришлось придерживать шестом, пока засыпали могилу".
  Единственный, кого нет на этих страницах - это Георгий Иванов, ныне несправедливо забытый замечательный русский поэт, муж Одоевцевой. Его нет, хотя Одоевцева написала о нем немало страниц, подробно рассказала его биографию, посвятила нас в особенности его поэтического мастерства. Все остальные персонажи - яркие, живые, объемные. Георгий Иванов остался просто набором фактов, эпизодов, случаев. Слишком дорого было Одоевцевой все, связанное с ним, слишком больно, слишком близко. Живого Георгия она оставила себе, отдав нам картонную фигурку, покрытую хрестоматийным глянцем. Но разве можно ее за это винить? Пусть расскажут о поэте его стихи. Отобрала я их по собственному произволу: мне больше нравятся поздние, созданные им в конце жизни. В ранних слишком много - на современный вкус - изысканности, даже некоторой слащавости (не слышит нас Одоевцева!), декадентской манерности. Больше всего, наверное, известно вот это стихотворение Георгия Иванова, спетое (вернее, сыгранное) Вертинским:
  
  ***
  Над розовым морем вставала луна,
  Во льду зеленела бутылка вина,
  И томно кружились влюбленные пары
  Под жалобный рокот гавайской гитары.
  - Послушай. О, как это было давно,
  Такое же море и то же вино.
  Мне кажется, будто и музыка та же...
  Послушай, послушай, - мне кажется даже...
  - Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
  Мы жили тогда на планете другой,
  И слишком устали, и слишком мы стары
  Для этого вальса и этой гитары.
  
  К старости Георгий Иванов пришел в своих стихах к гениальной простоте и прозрачности. Это уже не воздушное пирожное или игристое шампанское - нет, это черный хлеб и родниковая вода:
  
  ***
  Перед тем, как умереть,
  Надо же глаза закрыть.
  Перед тем, как замолчать,
  Надо же поговорить.
  Звезды разбивают лед,
  Призраки встают со дна -
  Слишком быстро настает
  Слишком нежная весна.
  И касаясь торжества,
  Превращаясь в торжество,
  Рассыпаются слова
  И не значат ничего.
  
  Или вот это - о России, особенно близкое нам сегодняшним. Говоря "нам", я имею в виду тех из нас, кто, никуда не уезжая, оказался в чужой стране, среди людей, говорящих на чужом языке, исповедующим непонятные нам ценности. У меня было странное ощущение при чтении воспоминаний Одоевцевой - мне все казалось, что и я нахожусь там, с ними - ибо все вокруг настолько ДРУГОЕ. Или это я другая. Поэт всегда - в гетто. Всегда - в эмиграции. И разве не могли быть сейчас написаны эти строки?
  ***
  Россия счастие. Россия свет.
  А, может быть, России вовсе нет.
  И над Невой закат не догорал,
  И Пушкин на снегу не умирал,
  И нет ни Петербурга, ни Кремля -
  Одни снега, снега, поля, поля...
  Снега, снега, снега... А ночь долга,
  И не растают никогда снега.
  Снега, снега, снега... А ночь темна,
  И никогда не кончится она.
  Россия тишина. Россия прах.
  А, может быть, Россия - только страх.
  Веревка, пуля, ледяная тьма
  И музыка, сводящая с ума.
  Веревка, пуля, каторжный рассвет
  Над тем, чему названья в мире нет.
  
  ***
  Ничего не вернуть. И зачем возвращать?
  Разучились любить, разучились прощать,
  Забывать никогда не научимся...
  Спит спокойно и сладко чужая страна,
  Море ровно шумит. Наступает весна
  В этом мире, в котором мы мучимся.
  
  ***
  Как обидно - чудным даром,
  Божьим даром обладать,
  Зная, что растратишь даром
  Золотую благодать.
  И не только зря растратишь,
  Жемчуг свиньям раздаря,
  Но еще к нему доплатишь
  Жизнь, погубленную зря.
  
  И вот это, последнее, самое любимое, посвященное Одоевцевой:
  
  ***
  Ты не расслышала, а я не повторил.
  Был Петербург, апрель, закатный час,
  Сиянье, волны, каменные львы...
   И ветерок с Невы
   Договорил за нас.
  Ты улыбалась. Ты не поняла,
  Что будет с нами, что нас ждет.
  Черемуха в твоих руках цвела...
   Вот наша жизнь прошла,
   А это не пройдет.
  
  Одоевцева как поэт была воспитана Гумилевым. Она считала, что "большинство поэтов долго осваивают поэтическое мастерство", ежедневно и помногу трудятся - в общем, ни дня без строчки! Ее поражала необычайная легкость стихотворчества, свойственная Георгию Иванову, его способность "ловить из воздуха" строфы, создавать стихотворения "из ничего". Так, одно из лучших произведений Иванова было сочинено "между делом" - в процессе чистки зубов и последующего чаепития:
  
  ***
  Мелодия становится цветком,
  Он распускается и осыпается,
  Он делается ветром и песком,
  Летящим на огонь весенним мотыльком,
  Ветвями ивы в воду опускается...
  Проходит тысяча мгновенных лет,
  И перевоплощается мелодия
  В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
  В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие",
  В корнета гвардии - о, почему бы нет?..
  Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
  - Как далеко до завтрашнего дня!..
  И Лермонтов один выходит на дорогу,
  Серебряными шпорами звеня.
  
  "Он никогда не учился поэтическому мастерству, - пишет с некоторым недоумением Одоевцева. - Оно было дано ему с детства. Ни в рифмах, ни в размерах он никогда не ошибался, у него был абсолютный поэтический слух. Стихи давались ему невероятно легко, как будто падали с неба законченными. По известной формуле Теодора де Банвиля, "стихи - то, что не требует исправления". Стихи были для него своего рода живыми существами. Он считал, что они должны оставаться такими, какими родились, что невозможно проводить над ними операции вивисекции".
  Если Григорий Иванов, легко сочиняя стихи, скрывал это от "поэтической общественности" и создавал впечатление, что в своей "творческой лаборатории" ведет поэтические изыскания и, подобно ювелиру, оттачивает и шлифует свои произведения - то, например, Бальмонт, который долго работал над стихами и мог сочинять не только сонеты, но и требующие высокого мастерства венки сонетов, так писал о себе:
  
  ***
  Рождается внезапная строка,
  За ней встает немедленно другая,
  Мелькает третья ей издалека,
  Четвертая смеется, набегая.
  И пятая, и после, и потом,
  Откуда, сколько, я и сам не знаю,
  Но я не размышляю над стихом
  И, право, никогда не сочиняю.
  
  Невольно вспоминается пушкинское:
  
  ...И пробуждается поэзия во мне:
  Душа стесняется лирическим волненьем,
  Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
  Излиться наконец свободным проявленьем ...
  
  И далее:
  
  И мысли в голове волнуются в отваге,
  И рифмы легкие навстречу им бегут,
  И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
  Минута - и стихи свободно потекут...
  
  Рифмы легкие, конечно, бегут на лист бумаги, но - вспомним пушкинские черновики - сколько поправок, зачеркиваний, изменений, сколько творческих мучений, о которых замечательно сказал Владимир Маяковский:
  
  Где найдёшь,
   на какой тариф,
  рифмы,
   чтоб враз убивали, нацелясь?
  Может,
   пяток
   небывалых рифм
  только и остался
   что в Венецуэле...
  
  Поэзия -
   та же добыча радия.
  В грамм добыча,
   в год труды.
  Изводишь
   единого слова ради
  тысячи тонн
   словесной руды.
  
  Тысячи тонн словесной руды можно перерабатывать по-разному: либо изводя на черновики горы бумаги, либо "выхаживая" - "вываживая" стих, как собаку - обдумывая, строя его в голове, как поступали, к примеру, тот же Бальмонт и Анна Ахматова. При современной работе "прямо в компьютер" никаких черновиков не останется ни у кого, и потомки будут считать нынешних поэтов необыкновенными гениями, слету создававшими шедевры.
  Кстати, о шедеврах. Стихи - впрочем, как и проза - они все разные. И читатели тоже разные. Одному подавай мысль, оперенную рифмами, другому достаточно "бантиков и рюшечек". Что же думают о "бантиках" и рифмах сами поэты? Первым делом вспоминается провокационное высказывание А.С. Пушкина из письма П.А Вяземскому (1826 год): "Твои стихи к Мнимой Красавице (ах, извини: Счастливице) слишком умны. - А поэзия, прости господи, должна быть глуповата". Как только не толковали эту пушкинскую мысль! Вот обмолвится гений ненароком - и несколько поколений литературоведов кормятся. Да, может быть, все дело заключалось только в том, что эта... как ее? Мнимая Счастливица была несколько... э-э-э... не в состоянии оценить все умствования Вяземского! А мы уже глобальные выводы давай строить. Ах этот Пушкин!
  Но вернемся к воспоминаниям Одоевцевой. Она пишет, что Адамович, например, в стихах меньше всего ценил талант: "Слишком безудержно, слишком пенится, звенит и летит. Слишком талантливо,- говорил он о стихах одного из наших лучших поэтов. - Признаю все достоинства, но они оставляют меня холодным, а стихи должны волновать и задевать". Таланту он предпочитал одаренность, ум, чувство меры, экономию средств, умение вовремя замолчать. В стихах больше всего ценил не "за сердце хватающие строки", не "звуки небес", не "доплеснуть до луны", а тяжесть слов, падающих, подобно камням. Паузы и то, что скрыто за паузами".
  Допустим, сейчас мало кто помнит, кто такой Георгий Адамович -а вот и напомню! Нет, биографию ищите сами. Лучше прочтите несколько его стихотворений. Вот это очень любила Ирина Одоевцева:
  
  ***
  Без отдыха дни и недели,
  Недели и дни без труда.
  На синее небо глядели,
  Влюблялись...И то не всегда.
  И только. Но брезжил над нами
  Какой-то божественный свет,
  Какое-то легкое пламя,
  Которому имени нет.
  
  И еще одно - как раз о поэзии:
  
  ***
   Нет, ты не говори: поэзия - мечта,
   Где мысль ленивая игрой перевита,
   И где пленяет нас и дышит легкий гений
   Быстротекущих снов и нежных утешений.
   Нет, долго думай ты и долго ты живи,
   Плач, и земную грусть, и отблески любви,
   Дни хмурые, утра, тяжелое похмелье -
   Все в сердце береги, как медленное зелье,
   И может, к старости тебе настанет срок
   Пять - шесть произнести как бы случайных строк,
   Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный,
   Растерянно шептал на казнь приговоренный,
   И чтобы музыкой глухой они прошли
   По странам и морям тоскующей земли.
  
  И последнее - самое горькое:
  
  ***
   Когда мы в Россию вернемся... о Гамлет восточный, когда? -
   Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
   Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
   Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем...
   Больница. Когда мы в Россию... колышется счастье в бреду,
   Как будто "Коль славен" играют в каком-то приморском саду,
   Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле
   Колышатся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.
   Когда мы... довольно, довольно. Он болен, измучен и наг,
   Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг,
   И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.
   Когда мы в Россию вернемся... но снегом ее замело.
   Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.
   Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.
  
  Помолчим немного, чтобы сглотнуть ком в горле.
   ................................................................
  Кхм...
  Так вот...
  Так вот, допустим мнение Адамовича для нас не истина в последней инстанции - хотя поэту, писавшему ТАКИЕ стихи, я лично склонна верить - обратимся к мэтру, признанному потомками и увенчанному лаврами. Конечно, весь мир почитает его как мастера прозы, но он-то сам был уверен, что его стихи - лучшее изо всего, что он написал (ну, за исключением "Темных аллей"). Итак, Нобелевский лауреат Иван Бунин:
  "Знаете, какой главный недостаток ваших писаний? Слишком интересно. Слишком динамично, будто одним дыханием. Вы как вцепитесь в читателя, так и катаете его в лифте вверх и вниз, не давая ему отдохнуть, прийти в себя, отложить книгу, пойти по своим делам. Проза, прости Господи, должна быть скучновата. Настоящая, великая проза".
  Да-а, вот и разберись с классиками! То Пушкин уверяет, что поэзия должна быть глуповата, то Бунин - что проза должна быть скучновата... Как жить? Классики - они, конечно классики. Но тоже люди. Вот тот же Бунин, например, Льва Николаевича Толстого считал великим писателем - судя по количеству скучных страниц в "Войне и мире", так и не прочитанных никогда, в этом есть сермяжная правда. А Достоевского он великим писателем - не считал. Нет, говорит, у него ни одной скучной страницы. Или тот же Лев Николаевич - Шекспира не любил. И Пушкина тоже. Вообще стихов не любил. Ну и что теперь - стихов не писать? Если говорить серьезно, то весь этот спор между "умно" и "красиво", "скучно" и "интересно" можно свести к простому противопоставлению, прекрасно выраженному Николаем Заболоцким в стихотворении "Некрасивая девочка":
  
  А если так, то что есть красота
  И почему ее обожествляют люди?
  Сосуд она, в котором пустота
  Или огонь, мерцающий в сосуде.
  
  И в заключение приведу слова Ивана Бунина, обращенные к Ирине Одоевцевой - и небесполезные для всех нас:
   "Сомневаться в себе, в своем таланте необходимо. Но вот признаваться другим в этом, особенно братьям-писателям, никак не следует. Скромность ничуть не украшает писателя. Никогда никому не говорите, что вы чувствуете себя бесталанной, а то так бесталанной и прослывете. Все с удовольствием так и поверят. И даже пожалеют: бедненькая! А как пожалеют - крышка. Надо вызывать зависть, а не жалость. Никогда не признавайтесь в сомнении в своем таланте. Храните это необходимое сомнение в себе на самом дне сознания. Для себя".
  
   ЮРИЙ НАГИБИН Золотая теща Прочла повесть Юрия Нагибина 'Моя золотая теща'. Сначала не поняла ничего, потому что Нагибин пишет то от имени 'я', то вдруг появляется 'он', но потом автор это объясняет тем, что пишет спустя долгое время и ему уже трудно воспринимать себя тогдашнего как 'я', отсюда и отстраненное 'он'. Повесть пропитана эротикой - просто на грани порнографии! Но автор все-таки удержался на грани. Это подробное и яркое описание неудержимой телесной страсти зятя к теще. Все происходит в Сталинские времена, а тесть - крупный партийный деятель. Теща - живой соблазн. Кроме тещи, есть еще несколько женщин, к которым герой пылал страстью или просто любовался, но теща затмевает всех: 'Сказать, что она довольно высока ростом, дородна, как положено русской красавице, что у нее золотые волосы, серо-голубые глаза, чуть вздернутый нос и алый цветущий рот, значит, ничего не сказать о ее благодатном облике. Да и вообще невозможно описать женскую красоту. Это знал Лев Толстой, обманувший Тургенева и Дружинина, когда они вздумали состязаться в описании красоты женщины. Простак Дружинин взялся за дело впрямую: рот, нос, лоб, шея, плечи... Тургенев попытался создать образ красоты, не прибегая к подробностям. Толстой ограничился гомеровским: когда Елена вошла, старцы встали - и победил'. Сначала я хотела пару страниц на ночь глядя прочесть, но увлеклась и пролетела до конца: не терпелось узнать, удастся ли герою, наконец, поиметь свою 'золотую тещу' или нет! Да, так сильно описанного вожделения я, пожалуй, нигде больше и не встречала. Притом нет ни одной фальшивой интонации, никакой пошлости, никаких 'нефритовых стержней' и прочих 'чертогов наслаждения' - сильная и неодолимая мужская страсть, затмевающая рассудок. И ощущение сталинского времени, всей этой кровавой фантасмагории, в которой барахтались, как могли: 'Молодые люди той поры душевно созревали очень поздно, если вообще созревали. Исключение составляли проходимцы, которые, сохраняя развитие десятилетнего ребенка во всем, что касалось хрупких ценностей жизни, грубостью ума и насквозь испорченной душой могли дать сто очков вперед Цезарю Борджиа, Людовико Моро и гнуснейшему из всех - кардиналу Фарнезе. Но речь идет не о партийных карьеристах. Я говорю о доброй молодежи, наделенной наследственной духовностью, моральным чувством и тем бескорыстием ума, что создает интеллигента. Эти молодые люди 'страны искателей, страны героев' отличались удручающей инфантильностью, роковой неспособностью стать взрослыми. Я был типичным представителем обреченной категории вечных юнцов. Мы росли и воспитывались в искусственной среде, разрываясь между молчащей правдой дома и громкой ложью школы, пионеротряда, комсомола. Я умудрился избежать последнего, но все равно был пропитан его тлетворным духом. То, что не было домом, семьей, требовало непрестанной лжи. Пусть все сводилось к словам, верноподданническому горлопанству и внешней атрибутике, этого достаточно для прекращения естественного становления и роста характера. Мы шли в ботву, а не в корень и плод. Свободный человек рано обретает достоинство личности, раб до старости недоросль'. Дафнис и Хлоя Прочла роман Юрия Нагибина 'Дафнис и Хлоя времен культа личности, волюнтаризма и застоя' - вот, даже название выучила! Поразительный любовный роман, написанный мужчиной, который надо бы включать в программу образования начинающих писательниц, подвизающихся в данном жанре. Пылко, страстно, без ханжества и лицемерия, откровенно, не щадя своего героя - авторское альтер эго. Не щадя и Дашеньки-Хлои, не говоря уж об ее мамаше и отчиме - дивная парочка, пришедшая прямиком из Зощенко. Никакого сюсканья и пришепетывания - четкая проза, чисто мужской взгляд на вещи. В центре мироздания - он, Дафнис, а Хлоя - Хлои! - к нему прилагательные. Вся рефлексия исключительно прерогатива Дафниса, Хлоя тоже что-то переживает, но так глубоко, что Дафнис не всегда это и замечает, да и не утруждается особенно. Ощущение, что он не видит в ней человека, только предмет вожделения или любви, как он это называет. Несколько потребительская любовь, на мой взгляд. Но сказал же кто-то из писателей (?), что ежели в женщине видеть человека, друга, то и спать с ней невозможно... Неопытный мальчишка, студент жизни, двоечник секса. Он мгновенно вешает Даше ярлык 'фригидная', потому что ей не удается достичь желанного экстаза - или ему не удается ее довести? Он лишает ее девственности, но тут же начинает сомневаться, а была ли она, хотя Дашенька тряслась над своим единственным сокровищем довольно долго. Он ревнует ее к прошлым отношениям, хотя сам в разгар любви изменил ей во время недолгой разлуки, и нисколько в этом не раскаялся (и она простила), потому что: 'Я же мужчина, мне надо!' Очень хочется увидеть изложение той же истории глазами самой Дашеньки. Впечатление от чтения двоякое: с одной стороны, написано все блистательно, с другой... Такой памятник мужскому эгоцентризму. Нет, я понимаю, что это книга! Но пока читала, все время об этом забывала, воспринимая как исповедь автора. Оказывается, этот роман вышел уже после смерти автора и его не касалась рука редактора. Еще прочитав 'Золотую тещу', я подумала, что вещь написана в поздние годы, так и оказалось. 'Дафнис и Хлоя' - тоже. В старости уже ничего не страшно и можно свободно писать о сексе так, как хочется, отбросив юношескую стеснительность, потому что уже, собственно, только писать об этом и остается. Как бы переходишь в разряд тренеров. Надо отдать Нагибину должное - секс описан виртуозно, без капли пошлости. И слова нашлись, а то все плачут, что нет слов для описания! Мастер. Замечательно передана атмосфера времен культа личности, волюнтаризма и застоя. Даже реальные личности в числе персонажей - Борис Пастернак, например. С ностальгической усмешкой читаешь описания приключений героев, ищущих и не находящих уединения - дивный момент, когда герой усаживается голым задом на муравейник! Такой типичный герой, что аж страшно. Во всем виновата женщина, а он сам страдающий рефлексирующий интеллигент, талантливый, конечно - что важно. Правда, в конце прощенья попросил. Не у героини - так, в воздух. Много забавного и страшного, яркие описания и безжалостные характеристики, к герою (к себе самому) автор тоже беспощаден, но при этом все время немножко любуется: смотрите, как я страдаю! Смотрите, какой я мерзавец!
  
  
  
  ЖИЗНЬ - САПОЖОК НЕПАРНЫЙ
  Книга воспоминаний Тамары Петкевич
  Эту книгу я не прочитала - проболела! Потому что иначе никак. Это - не литература. Это жизнь. Чудовищная и прекрасная. Столько боли - сердце не может вместить. Душа должна истаять! А человек жив, и душа цела, и сердце болит, но бьется.
  Арест отца, мужа, собственный арест...
  Тюрьма, ссылка, лагерь...
  Смерть от голода матери и сестры в блокадном Ленинграде...
  Женское унижение - зависимость от нелюбимого и даже страшного человека...
  Рождение сына - и потеря сына, которого отобрал отец...
  Потеря любимого человека, который умер в мучениях...
  Наконец, освобождение - и нельзя вернуться в любимый Ленинград; нельзя работать, где хочется; нельзя жить, как хочется! И просто - негде жить. Сын растет без матери, называет мамой чужую женщину, и не хочет понять и принять...
  Красивая - очень красивая! - яркая, страстная, талантливая женщина с поломанной судьбой, искалеченной жизнью, с огромным даром любви и верности; столько раз преданная друзьями, сама бывшая на грани, но удержавшаяся. И сохранившая веру в жизнь, веру в человека - незабываем эпизод, когда Тамара, только что узнавшая, что одна из ее самых любимых подруг регулярно доносила на их семью и потрясенная этим вдруг встречает почти незнакомого мальчика, который на ходу сует ей кусок хлеба - со слезами на глазах! Мальчик, которого она учила, фамилию которого и не помнит.
  Столько раз думавшая о самоубийстве, она прожила 97 лет.
  
  РАДУЙСЯ!
  Роман Ольги Постниковой называется просто, одним словом - "Радуйся!", но только дочитав до конца, ты понимаешь, почему автор выбрал именно это название, ведь в жизни героев было так мало радости и любви, так много страданий и горя.
  Книжка небольшая по объему, но в ней уместилось так много разных времен, начиная с античности с его культом Диониса и плясками вакханок до речи Бориса Ельцина, обращенной к народу, стоящему у Белого дома. Начиная с самой первой фразы, ты, подобно герою, мгновенно проваливаешься в глубины романа - но попадаешь не в страну чудес, а в катакомбы: "Каменный колодец, впускная яма гробницы, был довольно глубокий, метров шесть, которые он преодолел мгновенно, скользнув вниз по веревке, привязанной к дереву..."
  Простым языком, без надрыва и аффектации, прозрачной и ясной прозой, заставляющей вспомнить лучшие образцы русской классики, рассказывает автор о войне и сталинских лагерях, о любви и ненависти, потерях и обретениях, предательстве и сострадании, о страсти и вере. Будни керченских археологов и музейщиков, тайны античных погребений, интриги институтской кафедры, суровый лагерный быт, тяготы и ужасы войны, и та советская бытовуха, от которой мы, к великому счастью, уже отвыкли, и хорошо бы навсегда, - все это есть в романе. Но есть и самозабвенная нежность раненого жизнью мужчины к юной пылкой женщине, и то женское глубинное чувство, которому названия в нашем языке нет.
  Главные персонажи - Алька и Годовалов. Это их любовь наполняет весь роман нежным и трепетным светом. Они провели вместе только одну ночь, вся остальная жизнь состояла из коротких - на разрыв сердца! - встреч: "...и человек, который был ей так дорог, не смея приблизиться, только смотрел, как она черпает воду ладонью, и, смеясь, бросает на себя серебрящуюся влагу, потому что из-за мелководности здесь невозможно было не только погрузиться по грудь, но даже войти в воду по пояс. И видел, как отраженные от поверхности моря солнечные блики подсвечивают снизу ее ноги и черный шелк купальника, и как блестят редкие брызги на ее выгоревших за лето, хвостом по спине распущенных волосах..."
  Никакого хэппи-энда. Герой, не по своей воле запутавшийся, как в трех соснах, в трех женщинах, умирает от инфаркта, и трагическая сцена его смерти написана автором так сильно, что, вопреки подступающим слезам, чувствуешь не отчаянье или горе - конечно, и отчаянье, и горе! - чувствуешь теплый свет надежды и силу любви, побеждающей смерть.
  Я никогда не плакала над книгами. Пока не прочла роман Ольги Николаевны Постниковой.
  
  ВОИН БЛЕСКА РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
  Александр Секацкий. Сила взрывной волны
  
  Сознание есть способность порождать еще большее сознание
  М. Мамардашвили
  
  Я читала эту книгу, пользуясь методом Фазиля Искандера, мальчишкой выменявшего у приятеля том сочинений Гегеля чуть ли не на "Таинственный остров" Жюль Верна! Он тогда еще не знал, что Гегель - автор, трудный для понимания, поэтому понимал почти все. Он открывал гегелевский текст на какой-нибудь цитате и обчитывал вокруг нее, стараясь особенно не удаляться от этого спасательного круга. Вот так и я читала произведение Александра Секацкого - благо цитат в нем поболее, чем у Гегеля.
  Книга эта вовсе не о тяжелых буднях международных террористов, как можно было бы подумать, судя по ее названию - "Сила взрывной волны". Нет, это - страшно сказать! - философское сочинение. Читать книгу Секацкого трудно, хотя автор очень старался писать доступно и популярно. Так и представляешь, что собратья-философы в академических шапочках, спустившись со своих башен из слоновой кости, пинают ногами бедного автора, обвиняя его в профанации, деградации, деноминации... Нет, последнее, кажется, не к месту. Боюсь только, что представления о доступности текста для понимания у нас с Александром Секацким весьма разнятся - к моему глубокому сожалению, потому что пришлось напрячься как никогда, дабы вникнуть, осознать и оценить глубину мысли, широту начитанности и блеск остроумия автора.
  Главное - дочитать до середины, дальше как-то легче: то ли автор поубавил философического накалу, то ли читатель притерпелся. Нет, конечно, и я не зря ела в университетском буфете сосиски с зеленым горошком: и о Фрейде слышала, и Ницше почитывала. Правда, время от времени я путаю Гегеля с Бебелем, а Бебеля с Бабелем, и по сей день пребываю в уверенности, что Кьеркегор - персонаж трилогии Толкиена "Властелин колец" (кстати, Толкиен - один из любимых у Секацкого, судя по обилию цитирования). В общем, не бабское это дело - философия!
  Но все-таки я прочла эту "Взрывную волну". Читая, преисполнилась самоуважения и гордости - вот я какую философию осилила, и даже что-то поняла! Такой кайф, когда, наконец, поймешь, что же автор хотел до тебя донести. Вот, к примеру: "овеществление представляет собой разновидность отчуждения и в движении Абсолютного духа является всего лишь моментом; природа есть не что иное, как инобытие Абсолютного духа, снимаемое самодвижением к конкретности понятия..."
  Разгадываешь, как кроссворд, и жалеешь, что плохо учился в свое время. Хотя... В мое время философия была совсем не такая, а марксистко-ленинская.
  Но это книга очень сильно меня зацепила. Чем же? Прежде всего - самой манерой изложения, когда высокий штиль соседствует чуть ли не с жаргоном, а цитата из какого-нибудь... ээээ... Жака Деррида (кто это?) заканчивается фразой из кинофильма "Киндза-дза". В общем, развлекая - поучай. Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые. Секацкий бросил свои камешки в наш пруд - круги расходятся. Так о чем же камешки? Обратимся к оглавлению (путь ленивого критика):
  
   Тайна Кащея Бессмертного
   Диверсионно-подрывная миссия художника
   Метафизика шпионажа
   О Духе Воинственности
   Современность как опыт коллективных галлюцинаций
   Новые сведения о фетишизме
   Слово о паровозе...
  
  Достаточно? А, еще вот это мне очень нравится:
  
   Постгенитальная сексуальность и европейская цивилизация!
  
  Ну как, ясно, о чем книга? Нет? Да быть того не может! Вот это эссе, которое про Кащея - это, между прочим, о судьбах интеллигенции и об ее отношениях с властью; а слово о паровозе... это - слово о паровозе! Нет, так не пойдет. Придется углубиться! Углубимся мы в эссе "Ситуация новой софистики". Его первая часть называется "Длинная Дудочка" и посвящена целям и устремлениям современного Универсального Автора.
  Что же такое Длинная Дудочка? Это инструмент современного автора, заботящегося о том, чтобы он был понят своею страной, а не прошел по ней стороной, как проходит косой дождь. Автора, которому некогда ждать, пока его стихам как драгоценным винам настанет свой черед: "благородные вина в темных погребах превращаются в уксус: при этом число вкушающих эти тонкие напитки не стало больше, а количество профессиональных дегустаторов существенно уменьшилось; сама по себе "глубина чтения" есть личное дело читателя, за которое не полагается вознаграждение..."
  Вместо того чтобы апеллировать к Вечности, к будущему Идеальному Читателю, Универсальный Автор берет на вооружение тактику удава Каа, гипнотизирующего и подманивающего бандерлогов. Тут-то и нужна Длинная Дудочка, чтобы "достать" читателя здесь и сейчас - схватить на лету за рукав, заставить слушать и - ближ-же, ближж-жже - заворожить, как факир завораживает змей.
  "Я есть автор живых, а не мертвых, - заявляет Универсальный Автор - будьте умны моим умом, вожделейте моими чувствами, и этим воздадите мне сторицей, сами того не подозревая".
  Среди мастеров хорошо играть на Длинной Дудочке Секацкий называет Борхеса и Павича, Линча и Спилберга, Гигерича и Бодрийара - понятия не имею, кто эти последние двое... А, ну да - философы же!
  Ну вот, примерно так. Для затравки. Для того чтобы захотелось найти книжку, прочесть и обдумать - а во всем ли прав Секацкий? А так ли оно на самом деле? Действительно ли "модус авторствования", к примеру, "ассимилируется все большим числом субъектов"? Ну, если судить по сетевой литературе, то да. Нас тьмы, и тьмы и тьмы: "вирус авторствования, размножившись необычайно за последние два века, привел мир к состоянию всеобщей неутолимой графомании". И все мы пишем, говорим, бормочем, комментируем, критикуем, перебиваем друг друга. Шумим, братец, шумим!
  Производим "белый шум" - "Морис Бланшо справедливо заметил, что со смертью последнего писателя на земле воцарится вовсе не тишина, как может показаться на первый взгляд, а ее противоположность - непрерывное бормотание, белый шум на сером фоне. Причина понятна: кого же теперь стыдится, если вымерли Писатели. Но столь же верно и обратное: только сильная книга сильного писателя способна произвести "тишину окрест" - остановить на какое-то время бормотание".
  Я советую прочесть эту книгу всякому, претендующему на гордое звание Универсального Автора... ну ладно, просто на звание автора. Секацкий заставит вас осознать скрытые побудительные мотивы вашего творчества и развенчает многие мифы - вот, например, миф о "писателе без влияния": "настоящий писатель сидит себе в глубинке и несуетно творит; во избежание помех и подражаний он ничему не внемлет, никого не читает, а лишь прислушивается к своему внутреннему голосу - и создает оригинальное произведение..." Не-ет, говорит философ Секацкий: "Не-ет, батенька! Дудки!"
  "Писатель", который вообще мало чего читал или "не проникся", отнюдь не свободен от подражаний: "просто он подражает усредненному анонимному канону писательства, некоему набору общих мест - и в силу этого неизбежно банален". Так что, братья (и сестры) писатели, наша главная задача - перефразируя дедушку Ленина - читать, читать и еще раз читать!
  И тогда...
  Может быть...
  Мы и напишем...
  Вполне вероятно...
  Что-нибудь вполне достойное...
  Создадим текст, "ставящий точку над пока еще невидимым "i" и производящий вокруг себя зону минутного молчания".
  Удачи вам - говорящие в тишине.
  
  КАК БЫ...
  Роман Ольги Славниковой "2017"
  
  Видите, Балаганов, что можно сделать из простой швейной машинки Зингера?
  Небольшое приспособление - и получилась прелестная колхозная сноповязалка.
  И.Ильф и Е.Петров "Золотой теленок"
  
  Нет, нет! Ни о какой швейной машинке Зингера и речи быть не может! Перед нами, несомненно, ручная работа: тщательная, ювелирная, выполненная изящными женскими пальчиками с отточенным маникюром. Вышивка бисером - или нет! - мозаика, составленная из блесток, мелкой каменной крошки, разноцветных бусинок и бисеринок - где осколок изумруда соседствует с матовой крупинкой яшмы, а блеск золоченой пайетки затмевает приглушенное сияние самородной золотинки. Любуясь сверкающей мелочью, как-то выпускаешь из виду всю картинку в целом. Приглядевшись, понимаешь, что ее КАК БЫ и нет - все распадется на мельчайшие декоративные пазлы.
  Автор смело соединяет в одной мозаике сказы Бажова (Каменная девка, Великий Полоз и прочая горнорудная экзотика) с желтогазетным фельетоном о жизни светской тусовки, фольклор хитников со статьей политолога, щедро присыпав метафорами и сравнениями - настолько щедро, что у читателя возникает тягостное ощущение прогулки по лесу, наглухо заросшему ежевикой: и ягоды вкусные, и пройти никак нельзя.
  Любимые авторские слова: КАК БЫ, СЛОВНО, БУДТО, ТОЧНО, ПОХОЖИЙ НА... - они пасутся стадами на любой странице. Такое ощущение, что для создания одного образа автору необходимо сослаться на другой образ - каждый предмет или явление не существуют сами по себе, но отражаются в другом предмете или явлении, множа до бесконечности количество отражений и ослепляя ртутным блеском стекла.
  Вот урожай, собранный на ягодной поляне одной только одной страницы, где растет "неказистая, с ягодами В ВИДЕ узелков, но удивительно ароматная лесная клубника", где "декоративная скала с россыпью гальки ПОХОЖА НА разбитую копилку", а "от скалы, дойдя до предела сужения, СЛОВНО БЫ вновь расходятся во всю пространственную ширь водные, земляные, каменные круги", и где растет береза "СЛОВНО БЫ украшенная, в дополнение к своей плакучей гриве, новогодним елочным дождем"!
  На следующей странице мы находим "КАК БЫ заплесневелые булыжники с малахитовыми корками, покрытые черными окислами" и "ПОХОЖИЕ НА городской весенний лед кварцевые друзы", и попадаем в старую шахту, "ЧТО НАПОМИНАЕТ похороненную, полураздавленную камнем низкую избу", и куда ведет "дырка в земле, ПОХОЖАЯ НА беззубый и запавший старческий рот". Внутри - "холодные лиственничные крепи, шелушащиеся мертвой, СЛОВНО вываренной временем щепой", а звуки раздаются такие, "СЛОВНО кто вытирает ноги о сырую каменную крошку"...
  Характерно, что перемена места прилагательных и прочих определений практически не меняет смысла написанного! Вот два абзаца - один из них авторский, другой - измененный. Итак, что есть что:
  "Между тем круглое летнее время, казавшееся бесконечным, как наполненный самим собой небесный купол, все-таки шло... Рабочие часы, проводимые без Тани в камнерезке, сделались ненужно тягостными: душа его словно ссутулилась, он замирал в стесненных позах над бесчувственными заготовками, перебирая бирюльки липкими пальцами, отчего камешки становились тусклыми, будто леденцы".
   "Между тем бесконечное летнее время, казавшееся круглым, как наполненный самим собой небесный купол, все-таки шло... Рабочие часы, проводимые без Тани в камнерезке, сделались тягостно ненужными: душа его была стеснена, он замирал в сутулых позах над тусклыми заготовками, перебирая камешки бесчувственными пальцами, отчего бирюльки становились липкими, будто леденцы".
  Маниакальное увлечение автора всяческими эпитетами и метафорами приводит порой к тому, что читатель начинает ощущать себя полным идиотом: так, автор заботливо объясняет нам, что у аквариума стенка стеклянная - а то вдруг, не дай бог, мы подумаем, что деревянная, а смятый стаканчик на столике летнего кафе - пластиковый, как будто можно смять стеклянный.
  Стремление автора "сделать красиво" заставляет его строить фразы сложным затейливым образом, вот, к примеру: Тамара "завидовала его васильковым глазам (сказать по правде, сильно уже попорченным усталостью, солью и кровью), притом, что собственная пара была настолько хороша, что писавшие Тамару художники, вопреки законам построения портрета, всегда начинали с глаз..."
  Как вы, сразу поняли, о какой паре идет речь? Да о глазах Тамары, которых у нее, как и положено - пара. Очевидно, это надо было специально подчеркнуть, а то вдруг, опять же, читатель подумает, что героиня одноглазая.
  Сюжет, очищенный от блесток и чешуи, прост, как рыбий скелетик. Герои встречаются на вокзале, причем читателю сразу ясно, что эта загадочная женщина, назвавшаяся Таней и неизвестно чем пленившая Крылова, связана с профессором Анфилоговым - о чем Крылов упорно не желает догадываться на протяжении сотни страниц. Между героями образуется некие тягостные любовно-мистические отношения, осложненные присутствием загадочного соглядатая (привет от М. Булгакова).
  При этом автор изо всех сил старается, чтобы повествование никак не напоминало пресловутый женский роман - свят, свят, свят! Никаких тебе сантиментов и сюсюканья, нежности и прелести, никаких, избави боже, эротических сцен! При самом воспаленном воображении трудно назвать эротической ту сцену (единственную, практически!), что происходит между Крыловым и псевдо Таней:
  "Соски ее были большие и мягкие, как переспелые сливы, на узком, немного осевшем животе обнаружился шрам, похожий на нитку вареной лапши. На коже ее, сопротивлявшейся губам "Ивана" мелкой сборчатой волной, то и дело попадались какие-то жгучие пятна, словно там было натерто аптечной мазью, словно она вообще была не очень здорова. В тот момент, когда "Ивану" удалось довести ее до первого слабого завершения, "Таня" глухо закашлялась, виски ее надулись и смолкли..."
  И чтобы завершить разговор о главной героине - вот ее описание, данное устами Крылова, страстно ее ожидающего: "Она поднимается по ступеням метро, роясь в сумке, висевшей на плече, напоминая курицу, решившую покопаться клювом у себя под мышкой..."
  А в это самое время экспедиция профессора Анфилогова находит неимоверной ценности корунды, с ними же и погибоша посреди Рифейских гор, вдруг просиявших невиданной ранее страшной красотой. Причем автор, убоявшись собственной храбрости, отметает все разбросанные им самим намеки на мистический или инопланетный источник происходящих гибельных чудес, и дает сему простое житейское объяснение - тривиальная утечка неких отравляющих веществ.
   Параллельно развиваются не менее сложные отношения героя с его бывшей женой Тамарой, с которой он никак не может расстаться, сочувствуя экономическим злоключениям этой новорусской бизнес-леди, все норовящей осчастливить его каким-нибудь бесполезным подарком.
  На заднем плане в городе и стране потихоньку начинается и разворачивается - как гротескное отражение событий 1917 года - некая странная революция, разыгрываемая КАК БЫ двумя командами КВН - командой Белых и командой Красных, не отличающихся друг от друга ничем, кроме формы. Такое ощущение, что данная революция нужна автору только для того, чтобы свести Крылова с крайне необходимым по сюжету программером. А в остальном, все существуют сами по себе: революция - отдельно, герои - отдельно. В конце сюжет закольцовывается, как змея, укусившая себя за хвост: тот же вокзал, та же экспедиция, туда же и за тем же.
  Так за чем же?
  Что движет героями, что заставляет их мучаться, страдать, томиться?
  Ответ прост - ДЕНЬГИ!
  Люди гибнут за металл, а в данном конкретном случае - за кристалл. Тема денег проходит сквозной ниткой через все повествование. Крылов считает, что борьба за женщину есть борьба экономическая. За мужчину, кстати, тоже - именно поэтому он так сопротивляется "скромному обаянию" Тамариного богатства и не пускает его в свою отдельную жизнь. Великая любовь его к "Тане" оборачивается денежным фарсом - к концу повествования, соответствуя авторскому закону зеркальности и закольцованности, "Таня", бывшая до сего момента как бы негативом Тамары, живущим в зазеркалье, обретает немеряное богатство и вместе с ним реальность, превращаясь в ту же Тамару. Таким образом, Крылов возвращается к тому, с чего некогда начинал.
  Тамара, вызывающая несомненное авторское сочувствие, выглядит наиболее живой в этой компании призраков, живущих ненастоящей жизнью. Ее НАСТОЯЩАЯ жизнь меряется только деньгами. Она - элита общества, все остальные - масса социальных идиотов. Богатая, успешная, "радикально омоложенная", имеющая ВСЕ, но соединенная с этим "всем" единственно правом собственности, она добровольно несет крест женского одиночества как наказание за единственную измену Крылову. Именно ее устами автор излагает кощунственную правду нового времени: "гуманизм закончился", "главная тайна нового дивного мира... в ненужности основной массы населения для экономики и прогресса". А кто, как вы думаете, виноват в происходящем абсурде? Правильно: "главная причина идиотизма этого мира - в них, в этой массе социальных идиотов".
  "Ненавижу так называемых простых людей" - говорит Тамара. Это - ненависть холеного богатства к ограбленной нищете. Профессор Преображенский, если помните, тоже признавался: "ненавижу пролетариат" - но то была ненависть уничтожаемого разумного мира к безумию наступающего хама.
  Мир романа является территорией Нелюбви. Никто никого не любит - любовь Крылова к "Тане" - это морок, наведенный Каменной девкой, любовь Тамары к Крылову - алчность собственницы. Не любит и автор своих героев - за исключением, может быть, Тамары, этой современной Хозяйки Медной горы.
  Только деньги - богатство, воплощенное в кровавом блеске корундов - имеет смысл, только оно движет миром, только оно ведет по жизни Крылова со товарищи - туда, где равнодушная природа красою вечною сияет.
  Роман Ольги Славниковой - это КАК БЫ литература, имеющая такое же отношение к НАСТОЯЩЕЙ литературе, как портрет Джоконды, собранный из бумажных пазлов - к бессмертному творению Леонардо да Винчи. Он призван, очевидно, донести до массы социальных идиотов простую вечную мысль: без бумажки - ты букашка, а с бумажкой - человек. Бумажка - это денежка, и как ты ее заработал - в принципе неважно. Главное, что она есть. Немного жаль авторского труда, облачившего эту короткую мысль в столь прихотливые одежды, украшенные сотнями стразов, вышивок бисером, бусинок и пуговиц, среди которых даже попадаются один-два подлинных бриллианта и корунда.
  Хотя... труд оценен по достоинству! Премия Букера свидетельствует о том, что... Да о чем же, собственно, она свидетельствует? Может быть, о том, что сегодня, как говорит Тамара, "имеет смысл производить только то, что потребляется и спускается в унитаз".
  
  ЮРИЙ СЛЕПУХИН
  Открыла для себя нового писателя! Это Юрий Слепухин. У него очень интересная и трагическая судьба и, очевидно, в моей молодости его мало публиковали, а потом его книги мне как-то не попались. Начала я читать с романа "Киммерийские сумерки", но, как оказалось, это своего рода продолжение серии романов "Перекресток". Сначала шло медленно, да и вообще повествование неспешное. Но сразу понравилась юная героиня - Ника. Удивительно, как автор сумел показать душевный мир девочки, создать такой пленительный образ. Она живая, настоящая, за нее переживаешь, как за реального человека. Сюжет постепенно усложняется, и ближе к концу ты уже не можешь оторваться, настолько напряженные отношения складываются между героями. Чрезвычайно целомудренно показаны любовные отношения: ощущение нежности, чистоты, душевного трепета, как со стороны девушки, так и со стороны мужчины, который гораздо старше ее. Очень много размышлений и разговоров о призвании, о смысле жизни. Поразительно, как мы совпали с автором в одном вопросе:
  "Вероника, человечество уже две тысячи лет "путается" в этом вопросе - как поступать, встречаясь со злом... Так вот, я хочу сказать - именно вопрос о методах борьбы со злом всегда был самым трудным, над ним ломали себе головы люди куда более умные и опытные, чем ты. На него действительно не так просто ответить. Ясно одно - метод "клин клином" здесь неприменим...
  - Мне это говорили, - сказала Ника задумчиво. - Но какой же тогда?
  - Вероятно, все-таки один: не пускать зло в свою душу, не поддаваться ему, не уподобляться его носителям. Другого способа, Вероника, я не знаю..."
  Это цитата из "Киммерийского лета". А вот мои "Темные воды":
  "Вы понимаете, Сережа, - говорил Ромчик, близоруко щурясь. - Так нельзя! Мы не должны пропускать зло дальше! Если меня били в детстве, я ни за что не стану бить своих детей! А меня, кстати сказать, таки били во дворе. Мальчик в очках и со скрипкой! Просто напрашивался. Родители-то пальцем не тронули...
  И он вздыхал, вспоминая маму с папой, которые в далекой Москве сходили с ума от беспокойства за своего мальчика, такого неприспособленного и робкого.
  - Так вот, на мне эта цепь зла должна прерваться, понимаете? Я должен сделать все, чтобы...
  - Да, но есть ли у вас достаточно сил для этого?
  - Противостоять злу? Не знаю. Но я просто не могу иначе".
  Я сразу почувствовала в авторе родственную душу и очень жалею, что не знала раньше его произведений. И какое наслаждение - читать текст, написанный прекрасным и правильным русским языком, чистым и прозрачным. Еще могу сказать то, что всегда говорят и мне: все слишком хорошие! Не все буквально, есть и несколько не слишком хороших и даже плохих личностей, но общее впечатление от персонажей очень светлое и доброе, они запоминаются надолго.
  И еще про девочку-подростка. Как точно он выписал это состояние, столь быстро проходящее: уже не ребенок, но еще не женщина. И как накатывает на нее извне волна грязного мужского внимания, и она не знает, что с этим делать, как от себя отодвинуть, как спастись: ведь он же взрослый, нельзя грубить, и зачем он так смотрит, и что ему надо, и вот еще руку на коленку положил, а как ее скинуть, неловко, стыдно, ужас! Но внутреннее ее сопротивление очень сильное. И как она взрослеет в один миг, когда мужчина (другой, хороший) ей говорит: "Я тебя люблю". Она в этот миг становится женщиной, но не физически, нет! Душевно, духовно. Удивительно Слепухин написал. Но боюсь, что таких рыцарственных, нежных и бескорыстных мужчин, как герой этого романа, больше уже не водится...
  В книге "Перекресток" главная героиня - тоже девочка-подросток, Таня. Яркий образ, сложный характер: искренняя, порывистая, взбалмошная. Сначала пацанка-хулиганка, потом красивая девушка. Интересно было читать про первые чувства персонажей - так все целомудренно, чисто! Как она пугается, когда чувствует в себя нечто новое - желание! Направленное не на того мальчика, в которого влюблена, а на взрослого мужчину. Как переживает, что "развратная"!
  Замечательный разговор ее подруги с матерью - эдакая женщина-ученый, вся в науке. Она против дружбы дочери с Таней, потому что та слишком "женственная". "А почему это плохо?" - удивляется дочь, и мать объясняет: да, плохо! Женщина должна быть скромной, заниматься делом, лучше всего - наукой, а не вертеть хвостом. Дочь купила ей новую шляпку взамен старой, которая практически развалилась, но мать сопротивляется: "Как я надену новую?! Смеяться будут, скажут, кого-то соблазнить решила!"
  
  Господи, как это знакомо! Поколение наших родителей, да и наше тоже, выросло под девизом, что женственность - это плохо, а девушка должна быть скромной. Что желание нравиться, кокетство, флирт - неприлично и отвратительно. Конечно, жизнь брала свое: и кокетничали, и наряжались, но это темное облако висело над нами всегда. Учителя могли прилюдно оскорбить тебя за слишком, по их мнению, короткое платье, за туфли на каблуках, а уж о косметике в наше время можно было забыть. Помню, как в десятом классе все девчонки приставали к однокласснице: "Чем, чем от тебя так прекрасно пахнет?" Она так и не призналась, но я потом догадалась, что она мазала губы душистым вазелином. Девочек, которые чересчур шумно вели себя на перемене, проходящая учительница обозвала "мартовскими кошками", что было эквивалентно "проституткам", и девчонки рыдали в туалете. А другую девочку выгнали с урока за то, что она вздохнула - глубоко и громко. Мальчика - за то, что улыбался...
  Да, что-то меня понесло в воспоминания!
  Но поразил контраст между прошлым, описанным в книге, и настоящим.
  
  ЛЮДМИЛА УЛИЦКАЯ
  Даниэль Штайн, переводчик
  
  ...это был человек, который жил в присутствии Бога,
  и это присутствие было таким сильным,
  что и другими людьми ощущалось...
  
  Сразу оговорюсь, что я не принадлежу к числу рьяных поклонниц творчества Людмилы Улицкой, но чрезвычайно уважаю ее как человека. Я прочла многое из написанного ею, одни вещи мне понравились, другие - нет. Я признаю и уважаю ее несомненный талант, высокое мастерство, интеллигентность (пишу это слово с опаской, ибо в последнее время оно стало почти ругательным), но что-то "не цепляло" душу. Так бывает - писатель хороший, но не твой. Признаюсь также, что не принадлежу к "избранному народу", а проще говоря - не еврейка. Но и не антисемитка. Я согласна, что национализм - последнее прибежище подлецов. Неважно, какой ты национальности и вероисповедания - был бы человек хороший. Зачем я об этом говорю? Наверное, чтобы подчеркнуть, что как читатель романа Улицкой я беспристрастна. Надеюсь, что беспристрастна.
  
  Эту книгу не стоит читать тому, кто озабочен только сиюминутным выживанием, кто не чувствует своей сопричастности к судьбам мира, и кто всерьез полагает, что наша жизнь ограничивается тем крошечным пространством, в котором мы с жужжанием мечемся - как летние мухи - между семьей и работой. Эта книга легко написана, но тяжело читается, потому что требует размышлений. Можно сказать и наоборот: книга легко читается, хотя тяжело написана, потому что я, как историк, прекрасно представляю, какое количество материала пришлось "переработать" автору.
  Роман сложен, как мозаика, из множества осколков разных жизней - разговоров и писем, воспоминаний и впечатлений, записок и доносов, рапортов и газетных публикаций, причем голос автора звучит в общем хоре наравне с прочими персонажами. Ведь и мы изо дня в день - подобно Каю, собиравшему из льдинок слово "Вечность" - перебираем разноцветные камешки, надеясь завершить рисунок своей мозаики и не понимая, что последний камешек - в руках Бога.
  Пока я читала, меня не оставляло ощущение, что я бреду в темноте по незнакомой местности, ориентируясь в пространстве то по лунному отблеску на бутылочном осколке, то по огоньку сигареты случайного спутника, то по колючему блеску дальней звезды. Пока я шла, взошло солнце, и, оглянувшись назад с вершины холма, я ясно увидела пройденный путь: вот - старое дерево, на которое я наткнулась, вот - камень, о который я ушибла ногу. Картинка сложилась. Мне стало понятно, что шуршало в траве, что звенело в воздухе. Чей пепел стучал в мое сердце.
  Это страшная книга, потому что она о смерти.
  Это светлая книга, потому что она о жизни.
  О любви и ненависти, войне и мире, благородстве и предательстве, рождении и убийстве. О вере и неверии, спасении и искуплении, существовании Бога и смысле жизни.
  Об Израиле и России.
  Об иудеях, христианах и мусульманах.
  О нас.
  О нас, отгораживающихся друг от друга перегородками обрядов и суеверий, и не понимающих, что перегородки наши до неба не доходят - Бог видит нас всех. Везде и всегда.
  Пока я пишу этот текст, рядом со мной на стуле сидит, болтая ногами, человек в сутане - маленького роста, с карими глазами. Улыбается, как ясное солнышко. Даниэль Штайн - еврей, католик, монах, священник. Пастырь и праведник. Переводчик слов, переводчик душ. Он пережил все ужасы войны, не один раз чудом спасался от смерти, спасал жизни других людей, устраивал их судьбы и жил, распространяя вокруг себя радость, заменяя многим - кому отца, кому - брата, кому - сына.И так нелепо погиб в конце романа! Автомобильная авария. Это было, как удар под дых! Как я возмутилась, как негодовала на Улицкую! Разве можно - ТАК завершить сюжет, ТАК завершить жизнь?!
  А потом...
  А потом я поняла, что это - правда. Только так и бывает в жизни. Только так - больно, нелепо, несправедливо и горько. И это гениальный авторский ход, потому что благодаря этой несправедливой смерти - как будто смерть МОЖЕТ быть справедливой! - я никогда не забуду переводчика Даниэля Штайна, маленького и великого, слабого и мудрого, нелепого и святого...
  Он читает из-за плеча мою писанину и говорит:
  - Ну что ты, деточка, пишешь! Хватит уже. Пойдем, у нас полно работы.
  Зеленый шатер
  Я никогда не видела живьем академика Сахарова - только по телевизору, когда он на трибуне партийного съезда косноязычно и горячо произносил свою великую речь - под улюлюканье зала и яростные вопли Горбачева. А до этого знала о нем только из публикаций журнала "Огонёк", которые цитировали, хохоча, мои старшие приятели, слушавшие ВВС и Голос Америки: "А по вечерам она бьет одуревшего академика!" Это про Елену Боннер.
  Я никогда не была диссиденткой. Октябренком - да. Пионеркой - тоже, и даже плакала, когда мне повязали алый галстук во вторую очередь, а не в первую, на торжественной линейке. Уж и не помню, почему. И комсомолкой была - все были. Но всегда между мной и "системой" стояла стена. Я всегда существовала отдельно. Из брезгливости, из какого-то неосознанного понимания государственной лжи, окружавшей нас, из нежелания идти в ногу. А меня все пытались куда-то "выдвинуть" - как это называлось-то, уже и забыла! Совет дружины, комсорг.... В школе, на работе. Примерная такая была вообще-то. В школе еще ничего. А на работе - я тут же уходила, с нетерпением ожидая заветных 27 (или 28?) лет, когда выбывали из комсомола. В славных рядах КПСС побывать не довелось. В общем - мир ловил меня и не поймал. Всегда, всю жизнь боялась вот этого: "The Matrix has you, Neo..." Я никогда не перепечатывала на папиросных бумажках "Архипелаг Гулаг", да и прочла его очень поздно. Но зато я переписывала в тетрадочку от руки "Поэму горы" Марины Цветаевой - из такой точно же зеленой школьной тетрадки за 2 копейки, данной мне на два дня. Текст поэмы, и так достаточно сложный для понимания, от переписывания обретал вообще уже черты тайнописи. К чему я это все пишу?
  А к тому, что книга Улицкой "Зеленый шатер", написанная про старшее поколение, проросшее с началом хрущевской оттепели, и про меня тоже, пусть я иродилась уже после смерти Сталина. Но мой дядя - любимый дядя Женя - ходил на его похороны и еле выжил в чудовищной давке. Но 20-й съезд был уже при мне и при мне из Большой Советской энциклопедии изымались листы про Берию. Но в университете на лекциях по истмату (а кто теперь знает, что это?) профессор Журавлев - опальный и довольно скоро вылетевший с работы, говорил нам такие вещи, что одна из студенток, не выдержав, закричала с места: "Как Вы можете такое говорить?! Ведь МЫ же правы!" Мы - Советский народ.
  Я знаю вкус этого времени, его запах, его звуки.
  Оно ушло. Закончилось. Выпито до дна.
  "Отравлен хлеб, и воздух выпит..."
  XIX век для России закончился в 1917 году, но его корешки и побеги протянулись еще на десятилетия вперед. Двадцатый - завершился 31 декабря 1999. Короткий получился век. И вот теперь, ощущая себя осколком былого среди чужого и чуждого мира, я думаю: интересно, как прочтете эту книгу вы? Что поймете, что почувствуете?
  Вы - не знающие, кто такой академик Сахаров и не читавшие "Архипелаг Гулаг", свободно ездящие за границу и главной проблемой считающие отсутствие денег, не верящие в такие простые вещи, как честь, справедливость, презрение к подлости и алчности. Для которых слово "любовь" просто синоним слова "секс". Впрочем, о чем это я?! Да вы вообще не станете ее читать! Зачем это вам - бодрым личинкам, так и не достигшим стадии взрослости:
  "Несмышленые малыши, человеческие личинки, они потребляют всякую пищу, какую ни кинь, сосут, жуют, глотают все подряд впечатления, а потом окукливаются, и внутри куколки все складывается в нужном порядке, выстраивается необходимым образом - рефлексы отработаны, навыки воспитаны, первичные представления о мире усвоены. Но сколько куколок погибает, не достигнув последней своей фазы, так и не треснув по шву, не выпустив из себя бабочку. Анима, анима, душенька... Цветная, летающая, короткоживущая - и прекрасная. А какое множество так и остается личинками и живет до самой смерти, не догадываясь, что взрослость так и не пришла".
  Вот примерно об этом книга Улицкой. Но не только. Еще о волчьем времени, не оставляющем тебе выбора - пусть не волк ты по сути своей. Но - с волками жить... Еще о том, что наличие совести не способствует выживанию индивидуума, ею наделенного. Да, не способствует. Но, может быть, если ты сейчас поступишь по совести, то твоему сыну, внуку, правнуку уже никогда не придется ею поступаться?
  Это - о сути. Теперь о форме. Роман Улицкой устроен странно. Я начала читать его взахлеб и в свойственной мне стремительной манере неслась по анфиладе страниц, пока не ударилась лбом о закрытую дверь и не замерла в недоумении: какая Оля? Она же умерла в предыдущей главе?! Да, все та же Оля. Потому что роман - не анфилада. Это коммуналка из множества комнат, и у каждой свой замок и свой ключ. Это калейдоскоп: повернешь его и складывается новая картинка из разноцветных стеклышек, каждый раз другая, хотя стеклышки те же. Улицкая поворачивает своих героев то одной, то другой гранью, возвращаясь по времени назад или забегая далеко вперед. Не знаю, зачем ей это понадобилось. Но вложила же она в уста одного из героев фразу: "Форма - это то, что превращает содержание произведения в его сущность". Вот и думай теперь.
  Надо сказать, мне такое построение сильно мешало. Поскольку я читаю очень быстро, то порой не успевала отследить перемену времени и путалась, забывая, кто есть кто. Кстати - может быть, кто-нибудь не ленивый и любопытный возьмется подсчитать количество персонажей на квадратный метр романа. Это целая вселенная, муравейник, улей! Вавилонское столпотворение. Этого народа хватило бы на полное собрание сочинений. Улицкая настолько щедра, что персонажи возникают, действуют на протяжении одной-двух страниц - а то и нескольких фраз! - и исчезают потом навсегда в небытии:
  Бабка Нюра, выпивоха и хулиганка...
  Психиатр Дулин Дмитрий Степанович...
  Алиса, выдавшая замуж за Короля свою собственную сестру и сумевшая вывезти за границу рукопись - в таком тайном месте, о котором и не расскажешь!
  Маленький мальчик с орденами - он пробежал мимо читателя, свернул за угол и исчез...
  Какой-нибудь Иван Иванович или Сара Соломоновна изображены так ярко и характерно, что жалко расставаться - но тут вылезает из своего угла еще персонаж, которого не успеваешь толком разглядеть...
  И это - не говоря уж о главных героях!
  Сложный роман. Сложносочиненный, многонаселенный - не только людьми, но и мыслями. Его хочется не перечитывать - хотя и перечитывать, конечно! - а передумывать.
  Не буду цепляться к мелочам - слог Улицкой всегда казался мне неровным - то страницы прекрасной прозы, а то вдруг запинаешься о канцеляризм: "По окончании Катей школы, они поженились"! Они поженились, как только Катя закончила школу.
  Они жили долго, коротко, счастливо, горько, больно, радостно.
  Кто-то умер, а кто-то еще жив.
  Но точно умер этот век-волкодав, питавший их любовью и ненавистью, даривший надежду и повергавший в отчаяние, созидавший и разрушавший их души.
  Точно ли умер?
  Так хочется на это надеяться.
  
  ЕЛЕНА ЧЕРКИА
  Люди и нелюди - "Татуиро"
  Это роман в трех книгах, но, к сожалению, изданы только две первые. Мне очень жаль, потому что прочесть только их - все равно, что не прочесть ничего. Но, к счастью, все книги Елены Черкиа - а их больше тридцати! - есть в сети и доступны для скачивания.
  Я прочла все три книги "Татуиро" и дала им свои имена: первая - Книга Вопросов (Homo), вторая - Книга Действий (Daemones), третья - Книга Ответов (Serpentes). Это для меня так. Для другого - будет иначе. Потому что каждый найдет там свое.
  Первое, что сделаю я, дочитав роман - зарою свой фотоаппарат, похороню его в черной земле, забросаю сухими ветками и ржавыми листьями. Разве я смогу так снять, чтобы получилась "печальная нежность запотевшего стекла, перед которым склонились предметы, думая свое, а за ним, за дорожками слез - мягко изломанные ветви деревьев и дачные стулья, вросшие в серую траву". Разве я смогу увидеть так! Безнадежно.
  Ни одну книгу я еще не читала так долго.
  Ни одной книге я не сопротивлялась так активно.
  И так бесполезно - потому что она меня победила.
  Ни одну рецензию я не писала так мучительно.
  Наверное, это потому, что я знаю автора - Елену Черкиа. Потому, что я понимаю, из чего выросла ее книга - из какой боли, из какой надежды, из каких желаний. Из какого опыта жизни. Противоположного моему настолько, насколько огонь противоположен воде: там, где она шла вперед - я сворачивала; где она теряла - я находила; где она обретала - я упускала сквозь пальцы. Она шьет - я могу только наметать. Ее швы прочны, а нитки завязаны узелками. Мои швы расходятся, а нитки расползаются. Она не боится. Я...
  Вот я и сопротивлялась: ведь на страницах романа меня настигла та жизнь, которую я знать не хотела, которую отталкивала, которую не признавала. Я не хотела ничего знать про зверя Карпатого и демона Яшу, про глупых девчонок, готовых ради любви на такое, что и воображать страшно, про гламурных фотографов и актрисок, про глянцевую и грязную жизнь. Про Нелюдей. А на самом-то деле все звери и демоны, вся грязь и боль - внутри нас самих. Но в нас - и азарт творчества, и страсть познания, и сострадание. И любовь.
  "Любовь, вызывающая смерть, и ужас, превратившийся в любовь. Место, где темнота встречается со светом и, перемешиваясь, они создают жизнь. Такой, какая она есть, всегда, и мы все - на этой грани. И каждый волен выбрать сам, что он увидит на сделанном Мастером снимке".
  Мы и люди, и нелюди.
  Всё - мы.
  Ты сам кормишь своих демонов - или ангелов.
  Сам растишь своего зверя. Или птицу.
  Ты сам выбираешь, какой дорогой идти.
  "Есть три травы, схожие внешне. Лист дают острый и тонкий, темной зелени и рыжеют от зноя одинаково. По весне, после снега, отсчитав тридцать солнц, выбивают из корня колосья - одинаковы цветом и запахом. И через луну - высыхают. Когда ветер ложится в лощинах - звенит краем листа, как тонким железом, выберень-трава. И о звон ее можно порезать ухо, если проснешься не весь.
  Тебе нужна лишь одна, правильная. Но выбрать ее - только уходя в степь, не беря с собой ничего, кроме глаз и мыслей. Гляди вкруг себя, думай степь. Не раз пойдешь, не два, а десять раз по два. И в один из разов увидишь, как после злого тумана падет на нее роса. Верной будет трава, что на узких листах держит круглые капли с искрой солнца ушедшего дня. А качнешь - не упадут. Траву не рви, чтоб не ранить ладонь, а только подставь, и вели каплям в руку упасть. Веки смочи и губы. И тогда изберешь то, что твое, даже если не ведал".
  И все-таки - ну не могу я ничего с собой поделать! - не нравится мне этот Мастер Витька, и две Наташи тоже не нравятся. Все кажется, что одна из них лишняя, и вообще - дай мне волю! - я много чего повыкидывала бы из романа, чтобы он стал стройней, четче и просторней; много бы нитей пообрезала, чтобы не торчали бесхозными хвостами: ну, например, зачем эта портниха с волшебной вышивкой на платье? Она появляется один раз в первой книге и больше никогда, а я помню ее на протяжении всего романа. Имя - забыла, а саму - помню.
  Но! Если мне позволить выбрасывать и кромсать - это будет уже мой роман. А у Елены - вот такой. Он не идет по прямой, как пионер с барабаном (господи, причем тут пионер?) - он ползет, как змея. Прихотливо и своевольно. Сверкая пестрой шкурой. И только ты привык, что шкура желтенькая в ромбик - змея сбросила кожу и стала зеленой с черной полосой по хребту! А потом еще и еще.
  Надеюсь, что Лена меня простит, но все-таки мне больше нравятся те части романа, где про мир иной! Про иные миры. Миры, через которые летит мертвая птица. Про те миры, что стоят за плечами обыденного, что прорастают в него змеиными плетями побегов и открываются черными дырами. В этом мире оживает татуировка, плывет с рыбами Дарья, бежит рыжей лисицей Лариса и бродит по степи мальчик Васька, слышащий голоса травы и все знающий о том, "как по ночам вырастает в степи старая церква и утром нет ее. Про баб каменных, что бродят в траве и от взгляда валятся, а отвернешься - снова стоят за спиной и слепыми глазами на тебя смотрят, смотрят.
  ...Как из воды, когда она светится, выползают светилявочки, размером с Васин кулак, пищат так, что уши режет, и в руки брать нельзя, а то в прорезанную дырку в ухе прыгнет и останется там. И тогда не будешь слышать здесь, а все только оттуда, из-под моря.
   ...Про дырку среди камней, куда в Бешеной вода уходит. Сто лет уходит и все никак не уйдет, а как засосется туда вся, то и откроется на дне бухты тыща костей и черепов - все обмотанные золотыми цепями.
  ...О девочках черного винограда, которые в старом винограднике за сосновым лесочком, и кто их видел, у того на сердце открывается глаз и все время плачет..."
  И больше нравится про мир, опоясанный змеями - где живет мастер Акут, раненый любовью, и женщина Найя, принесенная западным ветром, где охотник Меру и красавица Онна, вождь Мененес и его юная безымянная жена. Где так просто и страшно жить. Где летают серые бабочки сумерек и владыки выбирают себе жертву.
  Эти миры придуманы, созданы, воплощены автором - и я слегка завидую тому наслаждению, которое испытала Елена, нанизывая на нить своего повествования яркие бусины образов, плетя циновку текста. Мое наслаждение читателя - не меньшее. Просто оно другое. Творить - слаще!
  У Елены слова - живые. У них есть плоть и кровь, вкус и запах. Одни - шершавые, как скорлупка ореха ош, другие - гладкие, как морские камешки. Все, что видит Елена, становится словами. И, читая ее слова, ты видишь - "мягкую глину, продавленную пальцами ног, суетливую струйку воды, мокрую пружину рыбы, тайные заплатки снега среди холмов в степи и слышишь, как издалека, от четкой линии горизонта, вплывает в уши размытый и тоже бледный крик птицы..."
  Каждый пишет, что он слышит - каждый слышит, как он дышит, как пел Булат Окуджава. Дыхание этой книги - неровное: так хватает воздух сорванным горлом бегущий; так задыхается, хрипя, тонущий; так забывает дышать прячущийся. Так дышит страсть.
  И хотя путь книги прихотлив и по-змеиному извилист, дойдя до конца, ты поймешь главное: этот хрупкий мир, опутанный змеями, стоящий на краю погибели, спасет только женщина. Только умная женщина, умеющая любить. И это важно.
  Потому что одной любви - мало.
  И одного ума - недостаточно.
  Разум без любви несет смерть.
  А сон разума рождает чудовищ.
  Я не устаю восхищаться удивительной способностью автора создавать миры - прекрасные и чудовищные одновременно. Создавать миры, их обитателей, давать им имена, придумывать им язык, вдыхать в них жизнь. И ты чувствуешь этот придуманный мир: он словно огромное грозовое облако колышется и дышит где-то у тебя над головой, за спиной. Оглянись - и увидишь!
  Прогулка
  Необыкновенно красивая и страшная книга. Красивая - потому что по умолчанию не может не быть красивой. Елена иначе не умеет. Из любого сора она сделает нечто прекрасное и необыкновенное. Просто так видит.
  Страшная - потому что речь идет о попытке убить душу. Которая, к счастью, не удалась. И это не такое убийство, когда ножом по горлу, нет! Это когда потихоньку-полегоньку, по капельке вливают в тебя сладкий яд, приучают помаленьку, пока ты сама не запросишь еще... и еще... и еще... Пока сама не взойдешь на эшафот. С радостью взойдешь! Ради любви. Которая и есть твоя смерть.
  Это роман-мОрок. Происходящее расслаивается, двоится и троится, окутывает читателя белесой дымкой, словно утренний туман над водой. Сны мешаются с реальностью, действие происходит одновременно в настоящем и в прошлом, которые то отделяются друг от друга, как пенка отделяется от молока, а то перемешиваются, словно взбитые миксером: в коридоре еще прошлое, а в комнате уже настоящее, и где-то там, рядом, будущее - неизвестно какое. Каким оно станет, знает прошлое. Поэтому героиня и отправляется на Прогулку в свою юность, пытаясь найти там себя шестнадцатилетнюю, наивную, светлую, переполненную любовью... разбитую вдребезги. Нет, не верно! Она не сознательно отправляется - ее туда затягивает:
  "Было так, будто Кира стоит на пороге, уже может войти, но пока что осматривается, иногда делает шаг внутрь, берет новую вещь, и снова кладет ее на место. Глубокая разведка, решила она, я на стадии глубокой, но еще разведки. Или это погружения. Там, в толще, есть всякие злые места, это связано с переплетением времен, конечно, куда же деваться отдельным кускам прошлого, если я ныряю в него из настоящего. Они есть. И мне нужно научиться их обходить, если опасны. Я же сумела когда-то. А была всего-то девчонкой. Теперь я взрослая, сильная и более опытная. Умею слушать себя, умею вслушиваться в мир, меня окружающий. Или я отвернусь, откажусь, и уйду с порога в старую, обыденную жизнь (если тебе позволят, Кира, шепнуло ей), и буду жалеть. Или - попробую освоиться.
  В ее решении идти дальше было не только это. Тот самый кусок прошлого, которому она когда-то приказала не быть, поднялся мутью со дна, окружил, и логично было бы отступить, давая мути снова осесть. Но для Киры это значило поддаться ему снова. Когда-то она победила мироздание. Не для того, чтоб позволить куску прошлого повелевать ее жизнью сейчас..."
  Роман держит тебя в напряжении до самого конца, нагнетая и нагнетая мрачные тайны: кто или что пробивается к героине сквозь время, как сквозь каменную стену, процарапывая и выгрызая дыры в кладке памяти. И главное - зачем?
  И когда уже понятно, что произошло с Кирой-маленькой, ты все равно читаешь, зная, что потом долго не сможешь избавиться от этих ужасающих подробностей, потому что хочешь знать, как, как она спаслась?! Как выжила? Как стала вот такой прекрасной сорокашестилетней Кирой, в которую влюбляется мальчишка, годящийся ей в сыновья!
  Потому что Кира тоже хочет знать: почему? Почему это произошло именно с ней? И она получает ответ. Совершенно неожиданный! Во всяком случае для читателя. Сама Кира, по-моему, давно догадалась.
  И еще - это роман очень оптимистичный. Он дает надежду. Не остается мрачного ощущения. Вот камушки-смальты, из которых собрана мозаика романа:
  Юная прелестная Кира и Кира зрелая - роскошная, странная, волшебная...
  Ее юный возлюбленный, уморительный и трогательный...
  (Его рассказ про свидание, когда он усыпал постель лепестками роз, а из них повыползали какие-то жуки, и они с девушкой, вместо того чтобы заняться любовью, боролись с жуками, заслуживает отдельного упоминания)
  Кот Клавдий и кошка Кларисса...
  Духи умерших и драконы-защитники...
  Волшебное платье Киры...
  И еще - Керчь, море, степь, шмели и травки с цветами, облака и ветры.
  "Слева шумели люди, в том кусочке парка, где на больших полянах были сложены грубые очаги, и там, в выходные побольше, но и в будни всегда кто-то занимался шашлыками, и вокруг бегали дети, размахивая бадминтонными ракетками. А впереди на кусочке старой клумбы расцветал церцис, пурпурно-розовые грозди цветков, таких сочных, будто росли для еды. И летали вокруг отягощенных цветами ветвей толстые пчелы-плотники.
  Тут Кира застряла надолго. Отвернувшись от криков и мелькания фигур, отгородилась направленным вниманием. За полетом плотников нужно было следить, замедлившись внутри, не дергаться, пытаясь поймать вороненых летчиков видоискателем, все равно рука не успеет, хотя такие с виду толстые и солидные. Но если стоять терпеливо, знала Кира, то в кадр попадет и зависший над пурпуром плотник, и сразу несколько, деловито ползающих по ветвям. А еще не нужно смотреть, что получилось, и прикидывать, как оно вышло. Не так это важно, понимала она для себя, убирая со лба прядки волос, чтоб не лезли в кадр, даже если не получится, я уже тут, и у меня получилась я, стоящая перед невероятным церцисом, полным цветов и черных гудящих пчел, будто кованых из синего металла.
  "Если бы я писала сказки..."
  Она передвинулась, выбирая новое место. Теперь за ветками зеленела дальним фоном трава, а сбоку врезалась в кадр сверкающая серебряная синева воды.
  Сказка была везде. На расстоянии шага вчера, на расстоянии вытянутой руки сегодня. Листья, такие прозрачные. Зеленая путаница травы. Златоглазка, складывающая драгоценные крылышки по длинной спинке. Узкий маленький уж, протекающий через комки глины к сушеным кучам водорослей на песке под обрывом. Пацанский смех бакланов, сидящих на древних скалах в сотне метров от берега. Крупные раковины песчаной мии, такие белые, что их можно различить с обрыва, через прозрачный слой воды, на которой восседают чайки..."
  Судовая роль
  Роман "Судовая роль" - про Золушку, живущую в портовом городе, принц которой оказался, как и следовало ожидать, вовсе не принцем, а последней сволочью. Пышноволосая, нежная, доверчивая, верная, истомившаяся без любви и понимания, без крепкого плеча рядом. Считающая лунных котов. Знающая, чем отличается вино из ночной ежевики от вина из ежевики дневной.
  Она, подобно другой героине Джулии Робертс - Сбежавшей Невесте - тоже принимает ту форму, которую ей подставляет жизнь, вливается в своего мужчину, как в сосуд: в горы - так в горы, на рок-фестиваль - так на рок-фестиваль, яйца-пашот - так яйца пашот.
  Как персонаж рассказа Брэдбери - марсианин, который выглядел так, как хотел смотрящий на него, так и героиня романа послушно кажется такой, какой надо ее матери, друзьям-приятелям, случайным попутчикам. И не зря у нее столько имен: Вероника, Веронка, Ника, Никуся, Куся, Вера... Маленькая Вера. Слишком маленькая вера в себя саму, в свою красоту, значимость, в свой талант.
  И пока Золушка не поймет, что нельзя ждать принца, нельзя рассчитывать на фею - у нее ничего не получается. Она достигает желаемого, только когда разрывает этот порочный круг, когда начинает понимать, чего же хочет она сама: омлет или действительно яйца-пашот?!
  Красотка уходит из пентхауза, невеста сбегает со свадьбы, обе решают выпрыгнуть за колею, по которой кружили, чтобы разобраться в самих себе. Только когда они отказываются от принца - они его получают. Настоящего. И Вероника-Куся тоже к концу романа выпрыгивает из беличьего колеса, в котором бежала-бежала-бежала, вечно оставаясь на одном месте.
  Если представить себе фильм "Судовая роль", то он начинался бы как вполне себе реалистическое произведение в духе "Маленькой Веры", в котором только очень искушенный зритель мог бы заметить присутствие чего-то волшебного, сказочного, фееричного, а может, и лубочного. Лишь постепенно из обыденности проявилось бы нечто в духе Кустурицы, а может быть, и Феллини, чтобы закончиться суровой романтикой Александра Грина - Ассоль нашла капитана Грея, паруса реют, чайки кричат. И море Черное, витийствуя, шумит, и с тяжким грохотом подходит к изголовью. Вот такие у меня ассоциации.
  А написано вкусно, ярко, выпукло. Потому и заговорила про кино - всё и всех видишь. А какие персонажи: чудная мама, вся в топинамбурах; прелестная Васька с ее невразумительной речью и удивительной способностью попадать во всякие невозможные ситуации; Тина Дивановна - имени достаточно, дальше можно не рассказывать. А фантасмагорическая свадьба, из которой никак не может вырваться героиня!
  Да, только Лена так может написать. Не похоже ни на кого. По-своему. Потому что она тоже видит лунных котов и знает все про вино из ежевики.
  Дзига
  Герои романа: девушка Лета и кот Дзига. Лета - летняя, солнечная, летящая. Юная, хотя и взрослая. Вечная девочка с разбитой коленкой и солнечным смехом. Со слезами, загнанными вглубь глаз. Дзига - это кот, который был на самом деле. И который ушел навсегда, чтобы вернуться - мальчиком. Настоящим. Живым. Лена Черкиа написала удивительную книгу о том, как пишется книга. Это чудо происходит прямо на ваших глазах. Рождение замысла, постепенный полет к финалу. Сотворение героев. Претворение собственной боли и отчаяния в надежду и чистую радость для всех.
  И еще одна важная вещь: взаимодействие автора и героев. Не только автор творит персонажей, но и они творят автора! Меняют изнутри.
  Это похоже... может быть... на любовь?
  Мы узнаем друг друга, мы проникаем друг в друга, я становлюсь тобой, ты - мной, и нам никогда уже не быть прежними, во мне есть часть тебя, в тебе - часть меня. И когда ты убиваешь меня, ты тоже умираешь.
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ - КНИГИ ЗАРУБЕЖНЫХ АВТОРОВ
  
  ОТ ВЕЛИКОГО ДО СМЕШНОГО
  Впечатления от прочтения книги Вуди Алена "Шутки Господа"
  
  Нет никаких сомнений, что удивительное рядом.
  Единственный вопрос - есть ли там парковка
  и до которого часа открыто.
  Вуди Аллен
  
  Ну вот, не прошло и 30 лет, как до нас дошли рассказы Вуди Алена! Многие слышали его имя, некоторые смотрели его фильмы, возможно, кто-то уже прочел его прозу, но вряд ли кто из нас слышал, как Вуди играет джаз на кларнете - в сопровождении оркестра, между прочим. А он таки играет.
  В сборник вошло около тридцати рассказов Вуди. Не все они понравились мне одинаково, но общее впечатление может быть выражено всего тремя словами: умереть - не встать! Это безумно смешно. Рассказы написаны в лучших традициях Марка Твена и О`Генри - правда, окончивших что-то типа Вассар-колледжа в Покипси (вы слышали о таком? И я нет, а это один из самых престижных в Америке) и продолживших свое образование в Гарварде (ну уж Гарвард вы знаете).
  К сожалению, многие реалии нам просто неизвестны: если знаменитый нью-йоркский ресторан "21" можно увидеть хотя бы в фильме Алена "Таинственное убийство на Манхеттене", то вряд ли кто из нас останавливался на пару дней в отеле "Шерри Незерленд". А хотелось бы. Класс люкс все-таки.
  Или, к примеру, Роберт Редфорд - уж он-то нам хорошо известен! "Афера", "Три дня Кондора", "Непристойное предложение", наконец. А вот спросите у первого встречного американца, кто такая Хана Арендт - а-а! Так я и думала! Понятия не имеет. Что ж, это утешает.
  Открывая книгу Вуди Алена, вы вступаете... Нет, вы с треском проваливаетесь в ту же кроличью нору, что и Алиса Льюиса Кэрролла! Вы попадаете в абсурдный мир, в котором все возможно. Персонажи то и дело попадают в самые невероятные ситуации, нисколько этому не удивляясь.
  Вот некий персонаж из рассказа "История моего безумия" - замучился изменять умнице Олив Чомски с красавицей Тиффани Шмидерер и уговорил девушек поменяться разумами - или телами, результат в итоге тот же самый. После неимоверных сложностей опасная операция удачно проведена. Персонаж остался со своей теперь совершенно идеальной Олив, Тиффани удачно вышла замуж. Но... через пару месяцев персонаж неожиданно втрескался в стюардессу по имени Билли Джин Запрудер! Вот тогда он и уволился с работы, надел кепку с пропеллером и покатил на роликах вниз по Бродвею.
  Или, например, Сидней Кугельмас. С помощью специальной машинки он попадает в роман Флобера и крутит любовь с Эммой Бовари, что немедленно отражается на страницах романа, неимоверно поражая студентов и литературоведов. "Да-а, - думают они, - вот он, классик! Каждый раз находишь что-то новое..." Так этот Сидней Кугельмас плохо кончил, между прочим! Машинка сломалась, и он попал не в роман Флобера, а...
  Не-ет, пожалуй, я вам не скажу, куда он попал. Сами прочтете!
  Вуди Аллен просто переполнен энергией и юмором - каждый его рассказ кончается так, что заставляет вас подпрыгнуть на стуле. Если бы Вуди был русским, то, характеризуя его стиль, можно было бы смело сказать, что, начав "за здравие", он весьма удачно кончает "за упокой", а пресловутый киевский дядька очень хорошо сочетается с бузиной в огороде.
  Очередной пример. Замечательный рассказ под названием "Спутник инакомыслящего". Ежели вы затеетесь делать революцию - вам сюда! Масса полезных советов. Для начала неплохо бы разобраться, против кого вы собираетесь выступать. Как против кого? Против угнетателей! Ага!
  Пожалуйста, Вуди вам объяснит, кто это: "Обыкновенно угнетатели носят костюмы, владеют земельными участками и слушают музыку за полночь, не боясь скандала с соседями. Их задача заключается в поддержании статус-кво, то есть неизменного положения вещей, хотя раз в два-три года они не прочь поменять обои".
  И далее:
  "Нужно заметить, что по окончании революции угнетенные чаще всего берут власть и начинают вести себя как угнетатели. Понятно, что потом им уже невозможно дозвониться, и о деньгах, которые вы дали в долг на баррикадах, чтобы купить сигарет и жвачки, лучше забыть".
  Нет, надо остановиться! А то кончится тем, что я перепечатаю всю Вудину книжку. В общем, любители юмора и острых интеллектуальных ощущений! Не проходите мимо! Когда еще выберетесь на Бродвей послушать, как Вуди Аллен играет на кларнете - а книжка вот она, читай - не хочу. Маленький совет: перед прочтением желательно освежить в памяти Геттисбергское обращение и перечитать труды Бертрана Рассела.
  Напоследок - так и быть! Скажу вам, куда же попал Сидней Кугельмас: "Он оказался в старом учебнике интенсивного курса испанского языка и до конца своих дней носился по бесплодной скалистой местности, спасаясь от здоровенного мохнатого неправильного глагола tender (иметь), гонявшегося за ним на длинных тонких ножках".
  
  
  ОЖИДАНИЕ КАК ОБРАЗ ЖИЗНИ
  Дино Буцатти. Татарская пустыня
  
  С тех пор, как у нас запретили поэзию,
  жизнь стала, конечно же, проще
  
  Впервые я прочла "Татарскую пустыню" лет двадцать назад, еще в журнальном варианте. И запомнила на всю жизнь. А недавно купила книгу, в которой кроме романа еще и рассказы, не читанные мной никогда. Перечитав роман, поняла, что эта книга - на все времена. Ибо она - вне времени. Ибо она - о времени. О его беспощадном течении. Это завораживающий роман. Странный и волшебный. Тем более странный и волшебный, что в нем практически ничего не происходит. Ничего, кроме жизни.
  Нет, не так! Ничего, кроме ОЖИДАНИЯ жизни.
  Молодой лейтенант приезжает служить в крепость Бастиани - маленький форпост на границе Татарской пустыни, намереваясь уехать оттуда при первой возможности - и остается навсегда. Но долгожданный враг с севера появляется лишь тогда, когда герой уже смертельно болен и слаб. Он вынужден покинуть крепость, даже не увидев неприятеля. Вот и весь сюжет. Он умирает в чужой деревне, забытый всеми, старый и уродливый. Но как умирает! Он встречает смерть как солдат. С улыбкой на устах.
  Он выиграл свою единственную битву - "майор Джованни Дрого, изнуренный болезнью и годами слабый человек, пошел грудью на огромный черный портал и увидел, что створки его рушатся, открывая путь к свету..."
  Эта книга, как отрава. Ты все время возвращаешься к ней в мыслях, ты видишь перед глазами горы, пустыню, крепость Бастиани, часовых на стенах. Ты видишь две горные дороги и двух всадников, перекликающихся через ущелье - капитана и лейтенанта, старожила и новичка, направляющихся в крепость. Один из них - Джованни Дрого. Который? А может быть, и тот, и другой? И разделяет их ущелье времени.
  При всей кажущейся простоте тексты Дино Буцатти полны парадоксов и философских неожиданностей - так необычайная прозрачность воды в озере не сразу дает постичь всю его глубину.
  Все герои Дино Буцатти живут ожиданием. Жизни, любви, чуда, смерти...
  Если Джованни Дрого провел жизнь на крепостной стене в ожидании вражеского нашествия, то герои рассказа "Стены Анагора" живут под стеной - у врат таинственного города, надеясь, что рано или поздно ворота откроются и их пустят вовнутрь. Да открывались ли вообще когда-нибудь эти ворота? Многим ли удалось в них войти? Только одному человеку. А другие?
  "Других поблизости не было. Это одна из самых маленьких дверей в стене, и пилигримы не обращали на нее внимания. В тот вечер к ней подошел какой-то путник и постучался. Он не знал, что этот город Анагор, и, вступая в него, ни на что особенное не рассчитывал, ему просто нужно было где-то переночевать. В общем, он совершенно ничего не знал и оказался там чисто случайно. Может, поэтому ему и открыли".
  
  А в рассказе "Бумажный шарик" персонаж пребывает в ожидании - в предвкушении - поэзии. Он подобрал скомканный черновик, выброшенный в окно поэтом, и не торопится его развернуть, ибо "ожидание чего-то хорошего приносит гораздо больше радости, чем обладание (поэтому разумнее смаковать, а не удовлетворять сразу же эту поразительную разновидность вожделения, подкрепленного мыслью, что все еще впереди; по-видимому, ожидание, не отягченное страхом и сомнениями, и является единственной формой счастья, доступной человеку), как весна, несущая в себе обещание лета, радует человека больше, чем само лето - долгожданное исполнение этого обещания, - так и предвкушение блистательной и доселе неизвестной поэмы, возможно, даже выше того художественного наслаждения, которое дает нам непосредственное и обстоятельное знакомство с ней".
  И далее Дино Буцатти дает совершенно замечательное и в какой-то степени провокационное определение поэзии: "Кто знает, возможно, поэзия вовсе и не нуждается в открытом и общедоступном языке, в каком-то логическом смысле, в том, чтобы ее слова складывались в членораздельные фразы или выражали какие-то разумные понятия. Или еще: слова... могут быть разорваны на куски, перемешаны в кучу отдельных слогов. Больше того: чтобы наслаждаться чарующей красотой, постигать силу этих слов, их вообще не нужно читать". Вот так-то.
  
  ИВЛИН ВО
  Возвращение в Брайсхед
  
  ...знать и любить другого человека -
   в этом и есть корень всякой мудрости...
  
  Этот роман - о любви. О любви, которая живет в душе, а не в чреслах. Мы тоскуем по ней, ищем ее и, не находя, утешаемся на смятых простынях, ублажая свое вожделеющее тело чужой плотью, в то время как наши одинокие души тщетно стучатся в одну и ту же запертую дверь. Каждая - со своей стороны.
  "...может быть, всякая наша любовь - это лишь знак, лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас многими; может быть, ты и я - лишь некие образы, и грусть, посещающая нас порою, рождается разочарованием, которое мы испытываем в своих поисках, тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за поворотом, так и не подпустив к себе..."
  Может быть...
  Этот роман - о силе и слабости, о вере и верности, о надежде и отчаянии.
  О юности и зрелости.
  О потерях и обретениях.
  Открывая книгу, словно отворяешь тяжелые ставни - в полутемную комнату врывается ликующий свет июньского полдня, ароматы таволги и медуницы, звонкие трели птиц, жужжание пчел, яркие краски цветущих садов Оксфорда...
  Студенческие пирушки и чудачества, конспекты и попойки, поездки на чужом автомобиле, вино с земляникой под сенью раскидистых вязов...
  И первая любовь.
  Себастьян - покупающий серебряную щетку для волос своему плюшевому мишке Алоизиусу - для того, чтобы грозить ему щеткой, когда он расшалится.
  Себастьян - отправляющийся в полночь любоваться плющом в ботаническом саду.
  Себастьян - обаятельный и загадочный, простодушный и эксцентричный, одинокий и безвольный.
  Себастьян и Чарльз. Обоим - по 19 лет.
  "На ощипанном овцами пригорке... мы раскурили толстые турецкие сигареты и лежали навзничь - Себастьян, глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль, между тем, как голубовато-серый дым подымался над нами, не колеблемый не единым дуновением, и терялся в голубовато-зеленой тени древесной кроны и сладкий аромат табака смешивался с ароматами лета, а пары душистого золотого вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в воздухе, не касаясь травы..."
  Нет, это совсем не то, о чем вы, может быть, подумали.
  Это не та любовь, которая, что греха таить, имела место под крышами мужских учебных заведений Англии, что подвергалась остракизму и преследованию со стороны закона и церкви. Нет. Это та любовь, которой нет названия в нашем языке, и поэтому мы стыдливо прикрываем бушующие в душе чувства школьным словом "дружба". "Свирепей дружбы в мире нет любви" - это сказала Белла Ахмадуллина. "Любимая" подруга, "лучший" друг - кто из нас не сотворял себе кумира? У кого не было страстной дружеской привязанности к существу одного с тобой пола, привязанности, не отягощенной никаким чувственными притязаниями? У вас? Не верю.
  Потом, спустя много-много лет, Чарльз полюбит сестру Себастьяна Джулию и поймет, что Себастьян был предтечей - в нем любил он Джулию в далекие аркадийские дни. Et in Arcadia ego. "Звучит не слишком-то утешительно, - сказал Джулия, когда я попытался ей это объяснить. - Откуда мне знать, что в один прекрасный день я не окажусь кем-то еще? По-моему, это удобный предлог бросить бедную девушку".
  Ивлин Во пишет длинными периодами - одно предложение растягивается строк на двадцать, за ним следует несколько коротких, отчего чувствуешь себя, словно на океанских волнах: слова укачивают и заколдовывают.
  Хотя эта книга о любви, не ждите эротических сцен - Ивлин Во писатель английский, сдержанный и целомудренный в описании чувств и страстей, он умеет так описать любовную сцену, что... Вот Чарльз и Джулия на пароходе:
  "Медленно, с трудом пробирались мы с кормы на нос, подальше от хлопьев сажи, летевшей из дымовой трубы, и нас то бросало друг к другу, то начинало растаскивать в разные стороны, и руки наши напрягались, пальцы переплетались, и мы останавливались, я - крепко держась за поручни, она - за меня; и снова толкало друг на друга, и снова тянуло врозь; и вдруг, когда пароход особенно круто завалился на борт, меня швырнуло прямо на нее, я прижал ее к борту, схватившись за поручни руками, и она оказалась заперта с обеих сторон; и так мы стояли с ней, пока судно, замерев на какие-то мгновенья, как бы набирало силы для обратного броска, стояли, обнявшись, под открытым небом, щека к щеке, и волосы ее бились на ветру и хлестали меня по глазам; темный горизонт клокочущей воды, здесь и там подсвеченный золотом, остановился где-то высоко над нами, потом пошел, понесся вниз, и прямо перед собой сквозь волосы Джулии я увидел широко распахнутое золотое закатное небо, а ее прижало к моему сердцу, и мы повисли у борта на моих неразжатых руках, все так же щека к щеке. И в эту минуту, когда я чувствовал ее губы у своего уха, а на лице ее теплое дыхание в соленом холодном дыхании ветра, она сказала, хотя я и не произнес ни слова: "Да, сейчас", - и, когда пароход выровнялся и качка на какое-то время утихла, Джулия увела меня вниз"
  Шторм кончился, любовь не удалась.
  "О Господи, - сказала Джулия, - где же нам, сиротам шторма, прятаться в хорошую погоду?"
  Хорошей погоды выпало маловато.
  Продолжая читать, не сразу замечаешь, как меркнет ясный день, жухнут листья - жизнь героев постепенно выцветает и превращается в черно-белую фотографию, пожелтевшую от времени. Бледный снимок памяти: "птиц не слышно боле, не льется дивная небесная лазурь на зеленеющее поле". Вместо июньского полдня - пасмурное военное утро.
  Двадцать лет спустя Чарльз - друг Себастьяна, возлюбленный Джулии, художник, офицер, капитан третьей роты - возвращается в Брайдсхед, ставший военным лагерем: в доме разместился штаб бригады; а няня Хокинс все еще жива, надо же! Сколько же ей лет? Себастьян совершенно спился... Себастьян? Юноша с плюшевым мишкой под сенью цветущих каштанов?
  "Кто может себе представить, какие страдания испытывает человек с таким увечьем, как у него, - лишенный собственного достоинства, лишенный воли..."
   Себастьян совершенно спился, стены и камины в доме зашили досками, Джулия пропадает где-то в Палестине, какой-то олух проехал прямо сквозь живую изгородь и снес кусок балюстрады, а в фонтане полно окурков.
  "Дыра хуже этой нам не попадалась, - сказал батальонный".
  
  Званый ужин в палате ? 6
  ...так что вскоре их собралась большая компания,
  и из соседней палаты явился Саймон в веселеньком халате,
  и они ставили новые пластинки,
  а мисс Рансибл под одеялом
  двигала забинтованными руками и ногами
  в негритянском ритме...
  
  Проза Ивлина Во похожа на легкое светлое вино - ароматное, веселое, но с чуть заметной горчинкой. Ты пьешь, не задумываясь, но уже после второго бокала начинает казаться, что горечь усилилась. В конце концов ты сидишь, роняя слезы в салат Оливье и сокрушаешься о тщете всего сущего, ибо - что есть человек?
  Мерзкая плоть...
  Пригоршня праха...
  Именно так и называются романы Ивлина Во.
  Поначалу сюжеты их кажутся почти водевильными, а герои - прямыми родственниками персонажей Вудхауса, всех этих Фредди, Китти, Эрни и Лотти, главная беда которых - недостаток ума или денег. Или того и другого одновременно. Да и время у Вудхауза и Ивлина Во практически то же самое - маленький островок тишины и мира между двумя великими войнами. Светская суета с легким оттенком безумия: званые обеды и бульварные газеты, интрижки и романчики, автогонки и киносъемки, неоплаченные чеки и невозвращенные долги, помолвки и разводы, дирижабли и фокстроты. Летчики-пилоты, танки-пулеметы.
  Вдребезги пьяный майор, пьющий на брудершафт с бывшим королем Руритании; премьер-министр в объятиях баронессы Иосивара; отец Ротшильд, одолживший чемодан у французского лакея; Непорочность, потерявшая свои ношеные крылья, и миссис Оранг, читающая проповедь в курительной парохода, приближающегося к Дувру. Незабвенная мисс Рансибл, бесцеремонно обысканная таможенниками - "Ой, если б я могла вам рассказать, что они там со мной делали!" В общем, весь Цвет Нашей Молодежи.
  Но потом видишь, что автор железной рукой поместил картонных и бумажных героев в настоящую жизнь, где они страдают, льют слезы - "Ты, надеюсь, не воображаешь, что это настоящие слезы?" Льют слезы, проливают кровь и умирают - совсем как живые люди. Водевиль оборачивается драмой. Но это - английская драма: челюсти крепко сжаты, нижняя губа не дрожит. О разорении говорят - улыбаясь, умирают от любви - иронизируя, а стреляются - одевшись в парадную форму и начистив ордена. Вечеринка над пропастью. Пирушка во время... Нет, не чумы - инфлюэнцы. А от этой инфлюэнцы, между прочим, вымерла половина Европы.
  Так что - все всерьез, хотя и понарошку: леди Бренда скучала, поэтому она решила завести роман с Джоном Бивером, и роман этот завел ее настолько далеко, что она забыла обо всем на свете, и когда ее маленький сын Джон-Эндрю погиб глупой случайной смертью, упав с лошади, она... Услышав печальное известие, она решила было - погиб Джон Бивер.
  Ее муж Тони при разводе не дал ей денег, и любовник не смог на ней жениться, потому что своих денег у Джона Бивера отродясь не бывало, и поэтому он уехал с матерью в Америку. А Тони умер в Бразилии - с ее именем на устах, между прочим. Так что она очутилась на ярком солнечном свете совсем одна...
  И вышла замуж за Джока Грант-Мезиса.
  Об этом публику своевременно оповестили бульварные газеты, поместив сообщение о свадьбе (леди Бренда была чудо как хороша в своем платье от Пакена) среди прочих новостей, причем журналист сокрушался, что "лондонский сезон в прошлом понимании отжил свой век; теперь все слишком заняты, и довоенные обычаи отходят в прошлое; теперь не устраивают больше балов, а развлекаются с меньшим размахом, зато без передыха". "Это же заболеть можно!" - сказала мисс Рансибл и, что редко с ней случалось, попала в точку.
  
  ШЕБАРШИТЕСЬ ПЛОДОТВОРНО!
  Перечитывая Вудхауза
  Когда у меня плохое настроение, я поступаю по методу Александра Сергеевича Пушкина. Помните, он советовал откупорить шампанского бутылку иль перечесть "Женитьбу Фигаро"? Ну, шампанское с успехом может заменить бутылка пива или даже чашечка крепкого кофе. Но вот перечесть "Женитьбу Фигаро"... Честно говоря, я вообще ее не читала! Нет, спектакль я, конечно, видела и оперу слышала, а вот саму пиесу не читала. Ну не довелось!
  Но! У меня есть собственное средство борьбы с плохим настроением!
  Это - замечательный и удивительный Пэлем Грэнвил Вудхауз, которого я читаю по кругу: кончаю последнюю книжку и начинаю опять с первой. А книжек его у меня... Сейчас пойду, посчитаю - целых 15 штук. И это далеко не все, что он понаписал.
  Больше всего у меня приключений Дживса и Вустера, а еще много историй про Бландингский замок и несравненного лорда Эмсворта. А еще есть серии про мистера Муллинера, про лорда Тилбери и про Псмита! В общем, читать - не перечитать.
  Больше всего знакомы народу, конечно же, Дживс и Вустер - хоть один фильм-то вы наверняка видели. Прекрасные английские актеры Хью Лори и Стивен Фрай - просто ожившие Вустер и Дживс. Они - именно такие, какими их написал Вудхауз: балдоватый, но добрый Вустер, элегантный и многомудрый Дживс - который, конечно, пестует своего не блещущего умом хозяина как заботливая нянька, спасая то его самого, то его приятелей из многочисленных и разнообразных неприятностей, но при этом с большим удовольствием наблюдает за их злоключениями и чаще всего находит выход из очередного кризиса за счет самого Вустера, то отправляя его под проливным дождем за 8 миль на велосипеде "киселя хлебать", а то и просто объявляя сумасшедшим. Кроткий и незлобливый Вустер в конечном итоге всё Дживсу прощает - ведь в результате все совершенно довольны и счастливы, даже сам Вустер, спасшийся от очередной неизбежной женитьбы на Мадлен Бассет - той самой Мадлен Бассет, которая глубоко уверена: когда чихает фея, рождается звездочка. Или цветочек, что ли.
  Кстати, смотреть фильм лучше на английском - ибо где вы еще можете услышать такой великолепный классический английский язык? Нигде! Речь Дживса... А, вы думали, Вустера? Да что вы! Ну-ну-ну! Вустер изъясняется на светском жаргоне - если бы он жил сейчас, в речи его так и мелькали бы всякие там "круто", "прикинь", "безбашенный", "клево". Нет, "клево" уже, кажется, устарело. А речь Дживса - образец красноречия, грамотности и начитанности.
  Гораздо меньше известны читателям персонажи Саги о свинье: кроткий и рассеянный лорд Эмсворт, его прекрасная и грозная сестра леди Констанс, его младший брат Галахад (позор семьи и спаситель всех попавших в беду, начиная со старшего брата и кончая последним племянником), компетентный секретарь Бакстер и сама главная героиня Саги - свинья Императрица, вокруг которой вертится большинство сюжетов.
  Вот интересно: эти самые сюжеты и в Саге, и в историях про Дживса и Вустера то и дело повторяются, разные герои попадают в сходные ситуации, много почти одинаковых персонажей, а читаешь с неослабевающим вниманием, хотя знаешь сюжет назубок и реплики персонажей произносишь раньше, чем они раскроют рот.
  В чем же дело? Может быть в том, что мы склонны любить любимое - простите тавтологию! Помните, в детстве мы мучили маму - а сейчас нас мучают наши дети, прося в 155-й раз прочитать одну и ту же сказку: только доходишь до слова "конец", как чадо, вздыхая, шепчет: "Есё". Не оттого ли мы и сериалы любим? Одни и те же герои, от которых всегда знаешь, чего ожидать - практически родственники, только не попросят денег взаймы и не свалятся внезапно на голову из какого-нибудь Среднепупинска.
  Кроме того, юмор Вудхауза - совершенно особого рода. Конечно, в его романах присутствуют многочисленные комические ситуации, нелепые поступки, анекдотические происшествия, но главную прелесть прозы Вудхауза составляет присущее только ему сочетание в пределах одной фразы легкого стёба и классической философии, иронии и патетики, высокого и низменного. Никогда не знаешь, чем он окончит предложение. Именно поэтому, читая Вудхауза, испытываешь такое, я бы сказала, лингвистическое удовольствие. Вот, к примеру, моя любимая фраза из моего любимого романа "Положитесь на Псмита" - про моего любимого лорда Эмсворта: "Всеми фибрами ощущая солнечный свет, струящийся на его сады, он жаждал сигануть туда и пошебаршиться среди своих любимых цветов. Но ни один человек, как бы ловко он ни сиганул, не сможет плодотворно шебаршиться, если мир вокруг сливается в единое неясное пятно". Да, пожалуй перебор: на протяжении пяти строчек - четыре раза слово "любимый". Но что делать, если это чистая правда. Кстати, если Вы еще ничего не читали о лорде Эмсворте, советую начать именно с этого романа: он прекрасно переведен И. Гуровой и неимоверно смешон.
  Не могу удержаться, чтобы не привести еще одну цитату (настаиваю - любимую!) из романа "Билл-завоеватель". Это совсем самостоятельный роман, там нет ни Дживса, ни Вустера, ни лорда Эмсворта, зато есть приятель главного героя Билла - Джадсон - гуляка и пьяница, которого нечаянно занесло на антиалкогольную лекцию, после чего бедолага круто и решительно завязал. А что ему еще оставалось, после того как лектор показал на картинке печень запойного пьяницы, а потом...
  "...а потом взял червячков и угостил их бренди. Хочешь верь, хочешь не верь, Билл, но им тут же пришел каюк. Такие были славные, веселые червячки... думали, опрокинем по рюмашке за счет заведения... а через минуту..."
  Так выпьем за Пэлема Грэнвила Вудхауза, благодаря которому нам есть чем исправить свое плохое настроение!
  
  ВИРДЖИНИЯ ВУЛЬФ
  Голос, отвечающий голосу
  
  ...для того, кто исполнил свой долг читателя,
  то есть определил по скудным,
  там и сям оброненным нашим намекам
  полный объем и очерк личности,
  расслышал в глуховатом нашем шепоте живой голос героя;
  усмотрел без всяких даже наших на то указаний черты его лица
  и понял без единой нашей подсказки все его мысли -
  а для него-то мы только и пишем, -
  для такого приметливого читателя совершенно ясно, что...
  
  Я дочитала "Орландо" Вирджинии Вульф, и душу мою охватило странное чувство! Может быть, это острый приступ болезни, давно уже овладевшей моим организмом и обостряющейся всякий раз, когда мне доводится читать нечто прекрасное и совершенное: "ведь когда болезнь чтения проникает в организм, она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого недуга, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная жертва его начинает писать". Наверное, это тоска от собственного писательского несовершенства, которое не исправить никакими упражнениями и диетами. Нет, я прекрасно понимаю, что совершенствуйся я хоть сто лет, никогда не напишу "Войны и мира", или, скажем, "Лолиты". Но ведь это меня и не огорчает! Почему же я тоскую, сжимая в руках томик Вирджинии Вульф?
  Может быть, потому что она - женщина?
  Женщина, осмелившаяся быть умной.
  Женщина, осмелившаяся быть не такой, как все.
  Женщина, пишущая удивительную, прекрасную, странную прозу, в то время как от нее ждут - самое большее - любовных записочек: "конечно, раз она женщина, и женщина красивая, женщина во цвете лет, она скоро наскучит этим дурацким писанием и примется думать, положим, о леснике (а когда женщина думает о леснике, никого уже не возмущает думающая женщина). И она напишет записочку (а когда женщина пишет записочку, пишущая женщина никого не возмущает)".
  Хрупкая женщина, идущая против ветра.
  Повелительница слов, возвращающая им первозданный смысл - или придающая совсем новый: "Слова, сами по себе лишенные веса, выразительности, увлекательности и, согласимся, особой прелести, но сейчас они так утучнились смыслом, что упали, как переспелые орехи с ветки, тем самым доказывая, что стоит начинить скукоженную шкурку повседневности смыслом, и она приобретает способность удивительно действовать на наши чувства".
  Слова Вирджинии Вульф удивительно действуют на наши чувства: мы начинаем видеть самую крошечную пылинку и самую далекую звезду, слышать дыхание травы и раскаты отделенного грома, мы чувствуем нежный аромат цветка и густой плотный запах еды в трактире. Столетия пролетают в миг, а секунда не кончается никогда.
  Прозу Вирджинии Вульф нельзя читать быстро. Ее надо смаковать - обдумать, обчувствовать. Это - не для метро. Хотя... Почему бы и нет? От Домодедовской до Сокола как раз хватит одной фразы. Но не уверена, что это будет именно Сокол. Вы вполне можете оказаться где-нибудь на Риджент-стрит. Да еще в XVI веке.
  Роман "Орландо" - величайшая загадка и мистификация, написанная писателем для писателей. В первую очередь - для писателей. Почему? Да вот, хотя бы поэтому:
  "...он писал и испытывал удовлетворение, читал и испытывал омерзение; правил и рвал, вымарывал, вписывал; приходил в восторг, приходил в отчаянье; с вечера почивал на лаврах и утром вскакивал как ужаленный; ухватывал мысль и ее терял; уже видел перед собою всю книгу, и вдруг она пропадала; разыгрывал за едою роли своих персонажей, их выкрикивал на ходу; вдруг плакал, вдруг хохотал; метался от одного стиля к другому: то избирал героический, пышный, то бедноватый, простой, то темпейские долины, то поля Кента и Корнуолла - и никак не мог решить, божественный ли он гений или самый жуткий дурак на всем белом свете".
  Ну что, узнали себя? Да, да! Именно вы! Нет? Значит, Вы не писатель. Но - никакой дискриминации! Доступ открыт всем - всем, кто не разучился думать, кто еще не отравился жвачкой современных детективов и любовных романов, кто привык прислушиваться к себе, кто пробует жизнь на вкус. Всем, кто ценит Слово. Всем, кто задает вопросы.
  Но не ищите ответов у Вирждинии Вульф: "Расспросив людей, и птиц, и насекомых, потому что рыбы - так утверждают те, кто годами жил одиноко в зеленых гротах, чтобы их послушать - рыбы никогда не говорят про то, что такое жизнь, хотя, возможно, и знают, - всех расспросив и ни чуточки не поумнев, а став только старше и суше (а ведь когда-то молили, кажется, о даре запечатлеть в книге нечто столь драгоценное, вечное, чтобы сразу можно поклясться: вот он, смысл жизни, вот!), мы вынуждены воротиться домой и со всей откровенностью объявить читателю, который трепетно дожидается нашего ответа о том, что такое жизнь, - увы, мы не знаем".
  Ироничная и мудрая, хрупкая и сильная, поэтичная и приземленная, утонченная и проницательная. Аристократка и феминистка, прозаик-экспериментатор и криктик-эссеист. Такая разная Вирджиния Вульф. Такая же разная, как любой из нас:
  "Ведь если в нашем мозгу тикает одновременно (по грубым подсчетам) семьдесят шесть разных времен, то сколько людей - даже подумать страшно - умещается и уживается одновременно, или не одновременно, в нашем мозгу? Ведь у наших "я", нагроможденных одно на другое, как тарелки в руках буфетчика, есть где-то свои дела, свои наклонности, собственные свои конституции и права, или как там вы их назовете (а у многих таких вещей вообще нет названия), и одно является только во время дождя, другое в комнате с зелеными шторами, третье только в отсутствии миссис Джонс, четвертое - если ему посулить стаканчик винца, и так далее, и тому подобно; каждый, основываясь на собственном опыте, может продолжить список условий, которые ставят ему его разные "я", и многие из них так нелепы и смехотворны, что их даже совестно вставить в книжку".
  У писателей разнообразные отношения со Временем. Одни застывают в своем веке, как муха в янтаре. Другие несутся по волнам столетий на быстрой ладье или взламывают льды Вечности, подобно ледоколам. Третьи раскладывают Время по полочкам, снабжая ярлыками. Четвертые вообще не подозревают о его существовании. Пятые...
  А что же Вирджиния Вульф? Подобно богине Парке, плетет она свое собственное Время, звеня коклюшками. Или нет, не так! Вот она: среди анемонов и азалий, глядит на нас - на первых и вторых, на третьих и пятнадцатых, а Время сидит у ее ноги и виляет хвостом.
  О чем она думает? Может быть, о Славе? Или о Поэзии?
  "Что общего слава и почести имеют с поэзией? Разве поэзия - не тайная связь, не голос, отвечающий голосу? И вся эта сутолока, лесть и хула, и встречи с теми, кто тебя почитает, с теми, кто тебя не почитает, что общего во всем этом с сутью: голос отвечает на голос? Что может быть более тайного и медлящего, думала она, что может быть более похоже на соитие влюбленных, чем этот сбивчивый ответ, который она годами давала шелестящей песне лесов, и сельским домам, и вороным, грива к гриве ожидающим у ворот, и кузнице, кухне, полям, так прилежно растящим пшеницу, репу, траву, и садам, расцветающим ирисами и бальзаминами..."
  
  Кадзуо Исигуро. НЕ отпускай меня
  Эта книга меня не отпускает. Писать о ней очень сложно - не хочется пересказывать сюжет, чтобы не лишить удовольствия потенциального читателя. Хотя, собственно говоря, сюжета никакого особенного и нет, а есть воспоминания молодой женщины о жизни в закрытом пансионе: счастливое детство, дружбы-любови, разочарования-предательства, взросление тела и души. Все так просто, так обычно. Нет, вовсе не так просто и совсем уж не обычно! Потому что это необычные дети, которые сами не осознают собственную необыкновенность. И судьба их ждет не простая и не обычная. На протяжении всей книги загадка эта так и остается загадкой, разъясняясь лишь в самом конце. Но, дочитав до этого конца, ты понимаешь, что разгадка была дана тебе в первой же фразе романа. Да ты и догадался сразу - просто не мог поверить, не хотел поверить и осознать!
  Это удивительно чистая книга - чистая и прозрачная, как осеннее утро после первого заморозка, как вода лесного ручья, в которой купается луч солнца. Но в глубине ручья - омут с черной и вязкой водой, где притаилось чудовище. Чистота операционной, где стерильность соседствует с кровью и гноем. Это страшная и жестокая книга, заставляющая остановиться и пристально вглядеться в то существо, что называет себя человеком: неужто это мы, Господи?
  Автор задает вопросы, но не дает ответов, заставляя нас самих мучительно решать: стоит ли говорить нам горькую правду или лучше оставлять нас в счастливом неведении, стоит ли спасать жизнь одного человека ценой жизни другого... и что такое, собственно, человек?
  Книга написана очень просто - и захватывающе, так что невозможно оторваться.
  Так просто, что хочется разобрать на винтики и понять: КАК это сделано?
  И она входит в тебя, как болезнь.
  Ты испытываешь потрясение, возмущение, смятение, сострадание... стыд...
  Эта книга меня не отпускает.
  
  СЕКРЕТАРЬ НЕВЕДОМОГО
  Дж.М. Кутзее "Элизабет Костелло"
  
  Разведенная белая женщина, рост 5 футов 8 дюймов, за шестьдесят,
  бегущая к смерти в том же темпе, что и смерть ей навстречу,
   ищет бессмертного с целью, которую не описать никакими словами...
  
  Позволю себе начать с конца - если понятие "конец" может быть применимо к этому роману, и если понятие "роман" может быть применимо к этому произведению. Итак, в самом конце повествования пожилая писательница Элизабет Костелло предстает перед неким судилищем, призванным разрешить ей - или не разрешить - войти во врата, ведущие... Впрочем, куда там они ведут, эти врата, мы - как и сама Элизабет Костелло - не знаем, а можем только догадываться. Она говорит:
  "Я писательница, и пишу я то, что слышу. Я секретарь невидимого, один из многих секретарей, сменившихся за истекшие века. Это моя профессия: секретарь, записывающий под диктовку. Не мое дело расспрашивать, судить то, что мне диктуют. Я только записываю слова, а потом проверяю их, проверяю, как они звучат, чтобы быть уверенной, что расслышала правильно".
  Это выражение - "секретарь невидимого" - Элизабет нашла у поэта Чеслава Милоша, о котором я, к своему стыду, доселе ничего не слышала, а ведь он Нобелевский лауреат, что, впрочем, еще ни о чем не свидетельствует, и был весьма почитаем Иосифом Бродским, что свидетельствует о многом, для меня во всяком случае. Но это так, в скобках.
  Итак, секретарь невидимого. Или - неведомого. Что, впрочем, одно и тоже. Наверное, "невидимого" все же лучше, а то "неведомое" сильно отдает Александром Грином и его Бегущей По Волнам, которая вообще-то вовсе и не о том. О чем же этот текст, созданный Дж.М. Кутзее (кстати, надо бы все-таки узнать, как расшифровываются его инициалы)? Если посмотреть на оглавление, сочинение вполне можно принять за диссертацию или иной научный труд:
  1. Реализм
  2. Африканский роман
  3. Жизнь животных (сюжет первый: философы и животные)
  4. Жизнь животных (сюжет второй: поэты и животные)
  5. Гуманитарные науки в Африке
  6. Проблема зла
  7. Эрос
  8. У ворот...
  "У ворот", как вы уже догадались, последняя глава. Да, последняя, но не совсем. Дальше идет совершенно замечательный постскриптум, после которого возникает жгучее желание опять прочесть все сначала, чтобы понять, ЗАЧЕМ автору понадобился этот постскриптум. Я предчувствую, что придется мне возвращаться к этой книге снова и снова. В ней есть своеобразная магия - несмотря на то, что некоторые страницы я читала по диагонали, утомившись следить за авторскими рассуждениями.
  Она дает пищу для размышлений...
  (Так и представляю себе эти оголодавшие Размышления, мечущиеся в тесных клетках, а тут - бац! - пищу дают!)
  ...для размышлений разного рода: о "нелегкой писательской жизни", о вере и неверии, об убеждениях и их отсутствии, об ответственности писателя перед собой - и перед читателем; об ответственности человека за свою собственную жизнь - и за жизни всех существ, населяющих Землю; об отношениях родителей и детей; о сложностях любви между богами и людьми, о добре и зле.
  О зле. Оно существует, с этим не поспоришь. Но должен ли писатель, проникнув в обитель зла, рассказывать читателю во всех подробностях, ЧТО он там увидел? Или есть вещи, которые должны быть сокрыты, которые не могут быть вынесены на всеобщее обозрение? "Потому что, если то, о чем мы пишем, обладает силой, способной сделать нас лучше, оно, безусловно, обладает и силой, способной сделать нас хуже" - рассуждает Элизабет Костелло.
  Но если писатель - только секретарь невидимого, как она сама и сказала, и не имеет права судить о том, что ему диктуется, то получается, что он не имеет права скрывать ничего из надиктованного! Какое-то противоречие в рассуждениях Элизабет Костелло. На всем протяжении текста она весьма сурово судит, решительно проповедует свои убеждения, а когда ее вопрошают судьи у врат, утверждает, что у нее нет никаких убеждений! Что она - как писатель - не имеет права иметь убеждения!
  Так и знала, что придется опять читать эту книгу с самого начала.
  И, наконец, о призвании. Никто из нас, пишущих под диктовку невидимого, никто из нас, составляющих из буковок слова, из слов - фразы, из фраз - тексты, не может не задумываться: а что, если...
  "А что, если невидимое не считает вас своим секретарем? Что, если ваша должность, ваше место давным-давно ликвидировано, а извещение об этом не дошло до вас? Что, если вам никогда и не доверяли эту должность?"
  
  ОРСО
  Иногда какое-то впечатление вдруг пробуждает давние воспоминания, позабытые, казалось бы, навсегда. Выставка Пикассо в ГМИИ послужила как раз таким толчком, пробудившим целую цепочку воспоминаний и ассоциаций. Помните "Девочку на шаре"? Конечно, помните! Хрупкая девочка балансирует на шаре, могучий атлет наблюдает, сидя на кубе. Голубое, розовое, синее. И белая лошадь вдали. И вот, пока я рассматривала тонкий вьющийся стебелек девичьей фигурки и мощный рельеф мышц на спине атлета, из глубин сознания вдруг всплыло имя "Орсо"...
  Да-да, всегда при виде "Девочки на шаре" это "Орсо" шевелилось где-то на самом дне памяти. И я вспомнила! Это же была моя любимая книжка! Зачитанная-перечитанная тоненькая брошюрка. Да, и картинки там были! О чем же она? Помнила только мальчика-атлета по имени Орсо - одно имя необыкновенное чего стоило! Цирк, какой-то негодяй, стегавший Орсо бичом... И девочка! Была еще девочка... Какое счастье, что можно влезть в Интернет. Вот я и влезла, и нашла - точно та книжка 1954 года издания, какая была у меня, с теми же иллюстрациями Г.Филипповского! Перечитала, вспомнила и открыла кое-то про себя.
  Но - по порядку!
  Оказывается, написал этот рассказ Генрик Сенкевич - ничего больше я у него никогда не читала. Читать рассказ сейчас странно: сквозь наивный и жестоко сентиментальный текст (с неким оттенком садо-мазохизма, как я сейчас вижу) пробивается, как молодая травка, мое детское впечатление, моя очарованность этой историей, тем более, что завершает ее настоящий хэппи-энд.
  Романтика, экзотика - автор сразу же ошеломил юную читательницу целым букетом незнакомых слов и обозначений: саванна, кагуиллы и скваттеры, гризли и койоты, мустанги и маукависы. И совершенно уже непонятная похожая на орган (что это, орган?) машина с трубой, как у паровоза, которая с визгом и шипеньем высвистывает при помощи пара "Янки Дудль" - а это что такое? Маукавис - это южноамериканский соловей, чтоб вы знали. Хорошо, что там были объяснения в сносках - правда, порой они еще больше меня запутывали. Интересно, а бывал ли сам-то Сенкевич в тех местах? Вот вам цитата:
  "Музыканты-негры стучат кастаньетами, возле каждого костра раздаются звуки бубнов и рокотанье банджо; мексиканцы пляшут на растянутых по земле плащах - пончо - своё любимое болеро; индейцы аккомпанируют им на длинных белых тростниковых дудках - киоттэ - или восклицают: "Э вива!"; трещат костры, сложенные из длинных поленьев красного дерева, и алые искры взлетают ввысь..."
  А? И в этот вот шалман еще и цирк приезжает. Цирк мистера Гирша. Мистер Гирш - это и есть тот злодей, что бил шестнадцатилетнего Орсо, "американского Геркулеса", сына белого и индианки, молодого атлета, неразговорчивого и мрачного. Будешь тут мрачным, когда тебя бичом стегают ни за что, ни про что! Выступая на арене, могучий Орсо носит на тридцатифутовом перше маленькую девочку - истинное "чудо мира, о которой афиши возвещали, что она самая красивая девочка, которая когда-либо жила на земле". Ей всего тринадцать лет.
  Вот тут мы делаем отступление и обращаемся к тайне имени, а вернее - к тайне псевдонима, логина, ника, как хотите. Имя мое мне никогда не нравилось - я была единственная Женя во всей школе. Дразнили меня Женька-пéнька: особенно почему-то было обидно, что и слова-то такого нет - "пéнька". В детстве мечтала быть Таней, Наташей или Галей. Почему же именно Дженни? К настоящей Евгении оно никакого отношения не имеет, тогда - на английский манер - была бы Юджина какая-нибудь.
  Вообще, я натерпелась при переводе имени Евгения в латиницу - транскрибируют, кто как хочет. В Германии долго допрашивала немцев, как это будет по-немецки, перебрали вместе все варианты, сошлись на французском Эжени. Откуда пришла ко мне эта Дженни? Единственное, что приходило в голову - Женни Маркс, да еще: "Дженни бегала, играла, башмачок свой потеряла, мельник туфельку нашел и на мельнице смолол".
  Ну, вы, поди, уже догадались? Конечно, конечно юную героиню этого рассказа звали Дженни! Клянусь, что не помнила об этом: Орсо помнила, а что Дженни - нет. Когда дошла в тексте до ее имени, у меня был шок! Я как будто снова стала маленькой девочкой, которая то замирает от ужаса, то плачет от счастья, следя за всеми поворотами сюжета, и конечно же олицетворяет себя с героиней, и тем больше, чем меньше для этого было реальных оснований: Дженни-то просто красавица - "большие и грустные голубые глаза, тёмные брови, тонкие черты лица, открытый, ясный лоб и лёгкая тень задумчивости". Глаза, правда, и у меня голубые.
  Ну вот. В общем, это прелестная Дженни лучший друг мрачного Орсо. Она читает ему какую-то "добрую книжку" - похоже, Евангелие! - в которой говорится о любви к ближнему, о сострадании - "словом, о тех чувствах, о которых никогда в цирке мистера Гирша даже и разговора не было".
  Вместе они мечтают убежать в саванну:
  "- А где там можно жить? - спрашивает она, снова подняв глаза на Орсо.
  - Там много дубов. Люди берут топор и строят дом.
  - Хорошо! - говорит Дженни. - А пока нет дома, где жить?
  - Там всегда тепло...
  Дженни кивает головой в знак того, что если там тепло, то ей больше ничего не надо, но через минуту снова задумывается. У неё в цирке есть любимая собака, которую называют "госпожа собака", и кот - тоже "господин кот". Дженни хотела бы и в отношении их что-то решить.
  - А господин кот и госпожа собака пойдут с нами?
  - Пойдут! - отвечает Орсо.
  - И добрую книжку с собой возьмём?
  - Возьмём!
  - Хорошо! - говорит девочка. - Господин кот будет нам ловить птиц, а госпожа собака - лаем предупреждать нас, если к нам захочет подойти гадкий человек.
  Орсо чувствует себя счастливым, а Дженни продолжает:
  - И мистера Гирша не будет, и цирка не будет, и мы совсем ничего не будем делать... и всё! Ах, нет! - вдруг спохватывается она. -- Добрая книжка говорит, что нужно работать. Ну, так я перескочу иногда через обруч... или через два, через три, через четыре обруча.
  Дженни, видимо, не представляет себе иной работы, кроме прыжков сквозь обруч..."
  А вот от чего они хотели убежать:
  "Бич с быстротой молнии описал круг, свистнул, прошелестел и ударил. Орсо тихо вскрикнул и шагнул вперёд, но второй удар сразу же удержал его на месте. Затем последовал третий, четвёртый... десятый... "Концерт" начался, хотя зрителей ещё не было. Поднятая рука "великого артиста" была почти неподвижна, только кисть вращалась, как насаженный на вал шкив какой-то машины, и каждый его поворот заканчивался ударом по телу Орсо. Казалось, что бич, или, вернее, его жалящий кончик, заполнил собой всё пространство между юным атлетом и директором, который, постепенно возбуждаясь, дошёл до полного "артистического вдохновения".
  Садо-мазо, как и было сказано. Короче, сбежали они. Прибились к какому-то скваттеру, кто бы он ни был: "С того дня трое этих людей всегда жили вместе".
  Три черных силуэта на фоне заходящего солнца.
  Титры
  Конец
  
  ЭННИ ПРУ
  Горбатая гора. Рассказ и фильм
  Так странно было узнать, что эту историю сочинила женщина! "Горбатая гора" - коротенькая история, всего страниц на пятнадцать. Фильм следует за текстом, иногда буквально, иногда параллельно. Простая история про двух простых парней, на которых обрушилась такая сила природы, как любовь. Они и слова-то этого не знают, ковбои! А тут такое... Такое, как смерть. Такое, что и через четыре года - как впервые. И что с этим делать?
  "Старая гора здорово нас поймала, и конца этому не видать..."
  И кто бы что ни думал, главное в их отношениях все-таки не секс - хотя и секс тоже, конечно! Главное то, чему нет имени в их языке:
  "Ничего не закончилось, ничего не началось, ничего не разрешилось. Что Джек помнил и о чем тосковал так, что не мог ни смириться, ни унять эту тоску, - это был один случай тем далеким летом на Горбатой горе, когда Эннис подошел к нему сзади и прижал к себе - безмолвное объятие, утоляющее какой-то обоюдный и несексуальный голод. Они долго стояли так перед костром; метались красные всполохи огня, их тени - одна колонна на скале. Тикали минуты на часах в кармане Энниса, тикали ветки в костре, превращаясь в угли. Звезды пробивались сквозь колышущиеся над костром волны тепла. Эннис стал дышать реже и тише, он мурлыкал себе под нос, слегка покачивался в свете искр, и Джек прислонился к этому ровному биению сердца, гудению грудной клетки, похожему на слабый электрический ток. И, стоя на ногах, он начинал засыпать, но это был не сон, а что-то другое, дремотное и похожее на транс, пока Эннис не припомнил старую, но еще не забытую присказку из детства - когда еще мать была жива, и сказал: "Пора тебе на сеновал, ковбой. Давай, а то ты стоймя спишь, как лошадь. Я пошел", тряхнул Джека, толкнул и ушел в темноту. Джек слышал, как звякнули шпоры, когда Эннис садился на коня, слова "до завтра", фырканье вздрогнувшей лошади и стук копыт по камням. Позже эти сонные объятия запечатлелись в его памяти как единственный момент безыскусного, волшебного счастья в их раздельных и сложных жизнях. Ничто не портило его, даже понимание того, что Эннис не стал бы тогда обниматься с ним лицом к лицу, потому что не хотел ни видеть, ни знать, что обнимает именно Джека. И может быть, думал он, у них никогда не было ничего большего, чем тогда. Пускай так, пускай так..."
  Рассказана история просто - мужским резким языком, без сантиментов и соплей.
  Фильм более изыскан - добавились красивые картинки: Горбатая гора, лес, небо...
  Небо меня ошеломило! Да еще Джека (Джейк Джилленхол) сделали таким красавчиком - в рассказе он попроще. А Эннис как раз такой, как в рассказе - и знание того, что актер Хит Леджер умер три года назад в возрасте 28 лет, вносит дополнительную ноту тоски в этот и без того печальный фильм.
  "Одно не менялось никогда: искрящееся возбуждение их нечастых встреч всегда омрачалось чувством улетающего времени. Никогда не хватало времени, никогда"
  И когда Джек умрет вдали от Энниса - так внезапно и непоправимо! - время просто остановится:
  "Примерно в то время Джек стал появляться в его снах - Джек, каким он увидел его в первый раз, кудрявый и улыбающийся, и кривозубый, болтающий о том, как бы ему набить карман и наконец стать на ноги. Но там была и банка бобов с торчащей из нее ложкой, шатающаяся на бревне, карикатурной формы и огненной расцветки, что придавало снам привкус комиксовой непристойности. Ручка ложки была похожа на монтировку. И он просыпался иногда в щемящей тоске, а иногда - со старым чувством облегчения и истомы; иногда была мокрой подушка, а иногда - простыни. Оставался какой-то пробел между тем, что он знал, и тем, во что старался верить, но с этим ничего нельзя было поделать, а если ты не можешь ничего исправить, надо терпеть..."
  Вот такую историю сочинила Энн Пру.
  И что меня еще поразило: ее первый роман вышел, когда ей было 57 лет.
  
  
  
  
  Корабельные новости. Книга и фильм
  Который раз убеждаюсь, что лучше сначала смотреть фильм, а потом читать книгу, по которой фильм снят. Потому что иначе непременно бы лезли в глаза несоответствия с книгой, а это, по большому счету, неважно - фильм очень хороший и Кевин Спейси сыграл замечательно. Этот фильм хочется разглядывать - медленно, подробно, любовно. Скромная красота сурового края показана очень сдержанно, если не сказать скупо - но завораживающе. Странный дом, прикованный поющими от ветра тросами к земле - холодный и хранящий темные тайны.
  Как говорила Марина Цветаева: "Сдержанный - значит, есть что сдерживать". И это в полной мере относится к героям фильма, такие страсти кипят у них внутри, такие открываются секреты. A фильм очень спокойный, как ни странно, а ведь там чего только нет: и аварии, и отрезанная голова, и шторм! И отчаяние. И крушение надежд. И одиночество. Но самое главное - в нем есть НАДЕЖДА! И любовь - мужчины и женщины, отца и дочери. Навсегда застрял в сердце кадр со спящим Кевином Спейси, когда маленькая ручка его дочери лежит у него на плече.
  Герой фильма совсем не похож на того человека, которого написала Энни Пру. Но если бы следовать тексту буквально, надо было пригласить какого-нибудь... Дольфа Лундгрена, потолстевшего раза в три. В книге это такой человек-гора, деликатный и мягкий, застенчивый и нерешительный. В фильме они оставили только одну дочку у героя, и правильно сделали. Фильм получился более концентрированный.
  Но после того, как прочтешь книгу, очень хочется пересмотреть фильм. Удивительный писатель Энни Пру! Так сдержанно она пишет, так просто и так сильно. Герои простые и цельные, как будто вытесанные из камня, но под этим камнем - горячая лава и соленая морская вода. Боль и слезы. Они страдают молча, любят безнадежно. Наивные и мудрые, живые и смертные. На них держится мир. Это их души скрепляют наше непрочное бытие морскими узлами. Не зря Энни Пру ставит эпиграфами почти к каждой главе отрывки из "Книги Эшли об узлах": "Скользящей стяжки достаточно, чтобы... принять меры безопасности на скользящей поверхности". Какие меры безопасности мы можем принять на скользящей поверхности нашей жизни? Мы все в одной лодке:
  "Пират, у которого не хватает места на судне для всех его пленников, сажает их в лодку, которую берет на буксир. У пленников забирают ножи, а лодку привязывают к судну двойным линем. К концу линя привязывают кольцо, которое крепится на кормовой рым-болт. Вокруг каждой банки навязывают выбленочные узлы, и получается так, что линь от рым-болта через всю лодку на палубу основного судна. Пленникам говорят, что никто не будет мешать их побегу. Но как им бежать?"
  Нам всем так трудно бороться с волной! И так тяжело противостоять ветру - ты слышишь, как гудят стальные тросы, которыми крепится твой дом к скале? Но Энни Пру дает нам надежду:
  "Если Джек Баггит спасся из банки с маринадом, если птица со сломанной шеей смогла улететь, то в этой жизни не оставалось ничего невозможного. Вода могла оказаться старше света, алмазы - потрескаться от горячей козьей крови, жерла вулканов - извергнуть холодное пламя; леса могли подняться посреди водной глади, тень от руки - поймать краба, а ветра - подчиниться узлу на бечевке. И любовь - соединить двоих без боли и унижения".
  
  ЖОЗЕ САРАМАГО
  Перебои в смерти
  Я начинала читать эту книгу с предубеждением - такая мрачная, казалось бы, тема. Но, дочитав до конца, поняла, что не зря продиралась сквозь густые заросли текста - "послевкусие" - светлое и доброе. Жозе Сарамаго сумел создать феерическую и даже комическую фантасмагорию, рассказывая о событиях, в общем-то, трагичных - но ведь и в традиционной фигуре скелетообразной Смерти с непременной косой есть нечто комическое. Зловещее, но комическое, как в том черепе с перекрещенными костями, который никого уже не пугает: "Не влезай, убьет"!
  И как горожане шарахались от Данте, полагая, что он сумел-таки побывать в Аду и вернуться, так и читатель начинает подозревать Сарамаго в личном знакомстве со смертью, что, впрочем, и верно, поскольку Жозе уже получил лиловый конверт с уведомлением, и отбыл туда, откуда еще никто не вернулся. Теперь-то он точно знает, действительно ли существуют участковые смерти и высшая Смерть - но нам уже не расскажет.
  Читать роман трудно: нет привычного членения на диалоги, и абзацы длятся до двух с половиной страниц. Автор цепляет тебя на крючок и водит, как крупную рыбу, и когда ты, задыхаясь на последних словах абзаца, бьешься в судорогах на берегу, хватая воздух ртом, он радостно потирает руки: пойман.
  История, что написал Сарамаго - о человечестве, которое вдруг непонятным образом обессмертилось. Вы только представьте себе последствия этого, столь желаемого, может быть, отдельными, судорожно цепляющимися за жизнь, личностями!
  Это история о смерти, которая вдруг, неизвестно почему - а может быть, от бесконечной повторяемости своей однообразной и вечной деятельности? - вдруг решила провести некий эксперимент на одном, отдельно взятом человечестве, замкнутом в государственных границах небольшой страны, закончившийся, мягко говоря, неудачно.
  Это история о музыке:
  "Женщина взяла тетрадь с нотами сюиты номер шесть Баха и сказала: Вот это. Она очень длинная, больше получаса, а уже поздно. Повторяю вам - у нас есть время. Там в начале есть один пассаж, он никогда мне не дается. Не страшно, ответила женщина, когда дойдете до него - перескочите, а может быть, и не надо будет, выйдет лучше, чем у Ростроповича. Виолончелист улыбнулся: "Можете не сомневаться". Он поставил ноты на пюпитр, глубоко вздохнул, левой рукой взялся за гриф, правую со смычком поднес к самым струнам, почти касаясь их, и - начал. Ему ли было не знать, что он - не Ростропович, а всего лишь оркестрант, играющий соло в тех случаях, когда этого требует программа, но здесь, перед этой женщиной, перед своим разлегшимся на полу псом, в этот ночной час, в окружении своих книг, своих партитур, своих нот, он сам сделался Иоганном Себастьяном Бахом, сочиняющим в Кётене то, что позднее будет названо опусом тысяча двенадцатым, и создавшим своих работ почти столько же, сколько творец вселенной - своих. Трудный пассаж был преодолен играючи, так что исполнитель и сам не заметил свершенного им подвига, блаженные руки заставляли виолончель петь, говорить, лепетать, рычать, и, вероятно, Ростроповичу не хватало именно этой комнаты, этого часа, этой женщины. Когда завершил, ее руки уже не были холодны, а его - горели, и потому, наверно, руки потянулись к рукам, соединились и не размыкались..."
  Это история о любви, которая крепка, как смерть: "положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою..." Автор, как перстень на руку возлюбленной, надевает тебе на душу текст своего волшебного романа, начинающегося и кончающегося одними и теми же словами: "На следующий день никто не умер".
  
  
  ШКАФЧИК С СЕКРЕТАМИ СТИВЕНА КИНГА
  
  Он пришел к реке. Река была на месте.
  Эрнест Хемингуэй "Большая река двух сердец"
  Письмо - отфильтрованное мышление.
  Стивен Кинг "Как писать книги"
  
  Конечно, те, кто любит припадать к первоисточникам, могут сразу пойти и скачать себе эту книжку, не утруждаясь чтением моего очерка. Но если любой человек - не ленивый и любопытный - может через пару минут сам начать читать это "пособие для начинающего писателя", для чего же я занимаюсь неблагодарным делом - пересказываю и комментирую самого Стивена Кинга? Да для того же, для чего и сам С. Кинг затеял написание своей книги - чтобы поделиться знанием! Если ты что-то знаешь или хорошо умеешь делать, наступает стадия, когда это знание или умение настолько тебя переполняет, что просто лезет через край - прет, как опара из кастрюли. Остается только навалять пирожков. Прошу, отведайте!
  Где-то в самом начале книги Стивен Кинг пишет о замечательном ящике для инструментов, который сделал Батяня - несколько уровней, много отделений для всяких отверток и молотков, все под рукой. Каждый писатель, считает Кинг, должен завести себе такой ящик для инструментов и всегда таскать его с собой, чтобы быть во всеоружии.
  Дальше он рассказывает, что же это за специальные писательские инструменты - скоро мы до этого дойдем. А сейчас хочу сказать, что вся книга, написанная Кингом, тоже похожа - даже не на ящик с инструментами, а скорее на шкафчик с великим множеством ящичков, полочек, потайных уголков - откроешь дверцу, а там чего только нет!
  Ну, вот в одном из мелких ящичков находим ПРЕДИСЛОВИЯ. Их целых три, не считая авторского уведомления. Разворачиваем одну бумажку, перевязанную бечевкой, и читаем:
  "С чего бы это мне хотеть написать книгу о писательстве? С чего я взял, что у меня есть что сказать? Очевидный ответ: потому что человек, который столько книг продал, наверняка может что то стоящее сказать о том, как их пишут".
  А вот на полке кипа разноцветных тетрадей - "Воспоминания": "Я родился в 1947 году, и у нас телевизора не было аж до пятьдесят восьмого..." Ну и так далее: как Стивен начал писать, как заработал первые деньги своим писанием, как начал печататься, как встретил свою будущую жену (с которой так и живет с 1969 года): "Частично я влюбился в нее потому, что понял, как она относится к своей работе. Потому что она понимала, что это за работа. И еще потому, что на ней было соблазнительное черное платье и шелковые чулки - такие, на подвязках".
  Вы узнаете о детях Кинга: "С финансовой точки зрения двое ребятишек - это на два больше, чем нужно для студентов колледжа, работающих в прачечной и на второй смене в пончиковой..."; о рутинной учительской работе и безнадежном писательском труде:
   "Я видел себя через тридцать лет, все в том же мешковатом твидовом пиджаке с латками на локтях, с вываливающимся поверх ремня пузцом от излишнего потребления пива. У меня будет кашель курильщика от тысяч сигарет "Пэлл Мэлл", толстые очки и штук шесть рукописей, которые я иногда буду вытаскивать и возиться с ними - обычно в подпитии. На вопрос, что я делаю в свободное время, я буду отвечать, что пишу книгу - а что еще делать в свободное время уважающему себя учителю словеснику? И я буду врать сам себе, уговаривать себя, что время еще есть, что были писатели, начавшие в пятьдесят, да, черт возьми, и в шестьдесят лет тоже. И много таких..."
  Вполне могло так быть! Могло, да не стало.
  И во многом - признает Кинг - благодаря жене:
  "Табби ни разу не выразила ни малейшего сомнения. Ее поддержка была постоянной - одна из немногих хороших вещей, которые я мог принять как данность. И всегда, когда я вижу первый роман, посвященный жене (или мужу), я улыбаюсь и думаю: "Вот человек, который знает". Писательство - работа одинокая. И если есть кто то, кто в тебя верит, - это уже очень много. Тому, кто верит, не надо произносить речей. Он верит - этого достаточно".
  Дай бог каждому пишущему встретить того, кто поверит! Вера Табби оправдалась - роман "Кэрри" принес Стивену успех и гонорар двести тысяч долларов. Стивен откровенен с читателем, он не скрывает ни трудностей, не переживаний, связанных с болезнью и смертью матери, ни собственных алкогольных проблем. Вот большая цитата на эту тему:
  "Алкоголики выстраивают защиту, как голландцы - плотины. Первые двенадцать лет своей семейной жизни я себя уверял, что "просто люблю выпить". Еще я использовал всемирно известную "Защиту Хемингуэя". Хотя вслух это никогда не произносилось (как то это не по мужски), защита эта состоит в следующем: я - писатель, а потому человек очень чувствительный, но я - мужчина, а настоящий мужчина своей чувствительности воли не дает. Только слабаки так делают. Поэтому я пью. А как еще мне пережить экзистенциальный ужас и продолжать работать? А кроме того, я себя контролирую. Как настоящий мужчина.
  К восемьдесят пятому году я к своим алкогольным проблемам добавил наркоманию, но продолжал функционировать, как и многие, кто колется и нюхает, на самом краю профессионализма. Перестать мне было бы страшно - я уже не представлял себе другой жизни...
  ...убедившись наконец, что я не собираюсь выходить из этого штопора сам по себе, на сцену вышла моя жена. Это было нелегко - я ушел так далеко, что до меня было почти что не докричаться, - но она это сделала.
  Мысль, что творчество и дрянь, меняющая сознание, ходят парами, - это один из величайших мифов поп интеллигенции нашего времени. Четыре писателя двадцатого столетия, на чьей ответственности это по большей части лежит, -- Хемингуэй, Фицджеральд, Шервуд Андерсон и поэт Дилан Томас...
  Наркоманы писатели - обычные наркоманы. Такие же, как наркоманы землекопы. Хемингуэй и Фицджеральд не потому пили, что были творческими натурами, одинокими или слабыми духом. Для творческих людей, быть может, действительно больше риск алкоголизма, чем в других профессиях - ну и что? Все блюющие в сточной канаве похожи друг на друга".
  Стивен справился. Как именно - прочтите сами. Ему было нелегко, его жене, я думаю, еще труднее. Но они были вместе - и постепенно все наладилось: он вернулся к семье и писательству. И вот мы открываем самый большой ящик в шкафчике Кинга: "Писательство":
  "К действу писания можно приступать нервозно, возбужденно, с надеждой или даже с отчаянием - с чувством, что вам никогда не перенести на бумагу то, что у вас на уме или на сердце. Можно начинать писать, сжав кулаки и сузив глаза, в готовности бить морды и называть имена. Можно начинать писать потому, что есть девушка, которую вы хотите уговорить выйти за вас замуж, можно начинать, чтобы изменить мир. По любому можно приступать, только не равнодушно. Я повторю еще раз: нельзя подходить к чистой странице равнодушно".
  В ящике этом лежат инструменты. И материалы - назовем это так. Вот множество коробочек с бисером, бусинками, цветными стеклышками, пробочками, стружками и ржавыми гвоздиками - это наш Словарный Запас. Выбор слова имеет огромное значение:
  "Дайте себе торжественное обещание никогда не писать "атмосферные осадки", если можно сказать "дождь", и не говорить "Джон задержался, чтобы совершить акт экскреции", когда имеется в виду, что Джон задержался посрать. Я не уговариваю вас выражаться грязно - всего лишь просто и прямо (грубость и вульгарность, замечаем в скобках мы со Стивеном - действительно язык невежд и людей, словесно ограниченных).
  Другое дело, зачем вообще читателю знать, что Джон слишком долго заседал в туалете и что он там конкретно делал! Ну, может и надо.
  "Помните главное правило словаря, - продолжает Кинг, - берите первое пришедшее на ум слово, если оно подходящее и яркое. Если колебаться и рефлектировать, найдется другое слово - это точно, потому что всегда есть другое слово, но вряд ли оно будет так же хорошо, как и первое, или так же близко к тому, что вы хотели сказать. Вот насчет этой близости - это очень важно. Если не верите, вспомните, сколько раз вы слышали "я не могу передать" или "я не это имел в виду". Вспомните, сколько раз вы сами это говорили, обычно с легкой или не очень легкой досадой. Слово - всего лишь представление значения, и даже в лучшем случае оно полностью значения передать не может. А если так, то за каким чертом делать еще хуже, выбирая слово, состоящее лишь в дальнем родстве с тем, которое на самом деле хочется сказать? И ради Бога, если хотите, принимайте во внимание уместность выражения".
  Следующий инструмент - сейчас вы взвоете! - грамматика: "...и не утомляйте меня своими стенаниями, что вы ее не понимаете, что никогда не понимали, что целый семестр пропустили, когда проходили грамматику, что писать - это приятно, а грамматика - жуть".
  Да, так-то вот. Поверьте нам со Стивеном - грамматика необходима! А также орфография и прочая пунктуация. Конечно, орфографию вам и компьютер проверит, но полагаться на электронные мозги полностью - значит себя не уважать! В результате и рождаются такие перлы компьютерного редактирования, как: "Она сжала пальмы" - имелись в виду, конечно, "пальцы". Да, есть редакторы, корректоры и иже с ними, но им и так работы хватит, уж поверьте. В грамотно составленном тексте есть шик и элегантность. Такой текст приятно читать, его можно смаковать, как выдержанное вино, не вылавливая мух и не спотыкаясь о неправильно расставленные запятые.
  Не буду пересказывать - прочтите уже сами, что Стивен говорит о грамматике!
  Но некоторые важные правила сообщу:
  1. Надо избегать пассивного залога
  "Я думаю, что робкие писатели любят их по тем же причинам, по которым робким любовникам нравятся пассивные партнеры. Пассивный залог безопасен. Нет беспокойных действий, которые надо выполнять, а подлежащее может, если перефразировать королеву Викторию, "Закрыть глаза и думать об Англии". Еще я думаю, что неуверенным в себе кажется, будто пассивный залог как то придает их работе авторитетности, даже какой то величественности. Если вам кажутся величественными технические инструкции и писания юристов, то так оно и есть. Такой робкий деятель пишет: Мероприятие будет проведено в девятнадцать часов, поскольку эта фраза почему то говорит ему: "Напиши так, и люди подумают, что ты что то знаешь". Гоните вы такую квислинговскую мысль! Не будьте мямлей! Расправьте плечи, выставьте челюсть и заставьте подлежащее принять на себя ответственность. Напишите: Собрание будет в семь вечера. Ну? Правда, лучше?"
  2. Наречие вам не друг.
  "Вдумайтесь в предложение: "Он резко закрыл дверь". Это никак нельзя назвать ужасной фразой (по крайней мере в ней стоит активный глагол), но спросите себя, нужно ли здесь слово "резко". Можете возразить, что оно выражает разницу между "Он закрыл дверь" и "Он захлопнул дверь", и я спорить не буду... но что там с контекстом? Как там вся информирующая (не говорю уже - эмоционально волнующая) проза, описывающая события до того, как "Он резко закрыл дверь"? Разве она не должна нам сказать, как именно он закрыл дверь? А если она нам об этом говорит, то разве резко - не лишнее слово? Не избыточное?
  Меня здесь могут обвинить в педантичности и мелкой придирчивости. Отрицаю. Я считаю, что дорога в ад вымощена наречиями, и готов кричать это на стогнах. Если сказать по другому, то они вроде одуванчиков. Один на газоне выглядит и симпатично, и оригинально. Но если его не выполоть, на следующий день их будет пять... потом пятьдесят... а потом, братие и сестры, газон будет полностью, окончательно и бесповоротно ими покрыт. Тогда вы поймете, что это сорняки, но будет - AX! - поздно....
  Есть писатели, которые пытаются обойти это правило исключения наречий, накачивая стероидами сами атрибутивные глаголы по самые уши. Результат знаком любому читателю криминального чтива в бумажных обложках:
  - Брось пушку, Аттерсон! - проскрежетал Джекил.
  - Целуй меня, целуй! - задохнулась Шайна.
  -Ты меня дразнишь! - отдернулся Билл.
  Пожалуйста, не делайте так. Умоляю вас, не надо. Лучшая форма атрибуции диалога - "сказал", вроде сказал он, сказала она, сказал Билл, сказала Моника".
  Стивен пишет еще о других инструментах, помогающих писателю, например, о форме организации текста, которая следует за предложениями - об абзацах:
  "Ведь даже не читая, можно сказать, легкая книга будет или трудная, да? В легких книгах абзацы короткие, в том числе абзацы диалогов, которые могут вообще состоять из двух слов, а пустого места много. Они воздушны, как конические стаканчики с мороженым. Трудные книги, полные мыслей, повествования или описаний, выглядят солиднее. Упакованное, если можно так выразиться. Вид абзацев почти так же важен, как их содержание; они - карта предназначений книги".
  В наше нынешнее электронное время искусство абзаца, к сожалению, постепенно утрачивается, а жаль. И вот мы добрались до середины шкафа Стивена Кинга, где хранятся самые главные сокровища - основные правила, следуя которым вы станете...
  Ну, Стивеном Кингом вряд ли, но...
  Впрочем, слово автору:
  "И как бы ни хотел я ободрить человека, впервые пытающегося серьезно писать, я не могу солгать и сказать, что не бывает плохих писателей. Извините, но плохих писателей куча. Писатели образуют ту же пирамиду, которую мы видим повсюду, где действует людской талант и людское творчество.
  В основании - плохие писатели. Над ними группа чуть поменьше, но все еще большая и доступная: писатели грамотные. Следующий уровень уже намного меньше. Это писатели по настоящему хорошие. Над ними - почти над всеми нами - Шекспиры, Фолкнеры, Йетсы, Шоу и Юдоры Уэлты [Кто это? - ЕП]. Это гении, искры божии, одаренные в такой степени, что нам даже и не понять, не говоря уже о достичь..."
  Итак, два главных тезиса Стивена Кинга:
  I. Хорошее письмо состоит из овладения основами (словарь, грамматика, элементы стиля).
  II. Хотя нельзя из плохого писателя сделать грамотного, а из хорошего писателя - великого, все же тяжелая работа, усердие и своевременная помощь могут сделать из грамотного писателя - хорошего.
  "Но если вы не хотите работать до кровавых мозолей на заднице, то не стоит и пытаться писать хорошо - валитесь обратно на уровень грамотных и радуйтесь, что хоть это у вас есть. Да, есть на свете Муз (у Стивена именно Муз, а не Муза - так вот ему повезло!), но он не будет бабочкой влетать в вашу комнату и посыпать вашу машинку или компьютер волшебным порошком творчества. Он живет в земле - в подвалах. Вам придется к нему спуститься, а когда доберетесь - обставить ему там квартиру, чтобы ему было где жить. То есть вы будете делать всю черную работу, а этот муз будет сидеть, курить сигары, рассматривать коллекцию призов за боулинг и вас в упор не видеть. И вы думаете, это честно? Я лично думаю, что да. Этот тип муз, может, такой, что смотреть не на что, и может, он не слишком разговорчив (от своего я обычно слышу только мрачное бурчание, когда он не на работе), но у него есть вдохновение. И это правильно, что вы будете делать всю работу и палить весь полночный керосин, потому что у этого хмыря с сигарой и с крылышками есть волшебный мешок, а там найдется такое, что переменит всю вашу жизнь. Поверьте мне, я это знаю".
  Правила Стивена Кинга:
  I. Много читать. Чтение - творческий центр жизни писателя.
  II. Много писать.
  И дальше Стивен дает массу практических советов на тему воплощения в жизнь этих двух простых правил: сколько "много", что именно, как и где, и, наконец, о чем? В смысле, писать-то о чем?! О чем писать? Да о чем угодно - лишь бы вы говорили правду. Реально предположить, что вы будете писать то, что любите читать:
  "Пишите что хотите, потом пропитайте это жизнью и сделайте уникальным, добавив ваше знание жизни, дружбы, любви, секса и работы. С моей точки зрения, литературное произведение состоит из трех вещей: повествование, которое передвигает действие из точки А в точки В, С м так далее до Z; описание, составляющее чувственно реальный мир для читателя, и диалог, оживляющий персонажей, давая им речь.
  Вы можете спросить: а где же здесь сюжет, интрига? Ответ - по крайней мере мой ответ - таков: нигде. Я не стану пытаться убедить вас, что никогда не строил интриги, как не буду пытаться убедить, что никогда не врал, но и то и другое я стараюсь делать как можно реже. Я не верю интриге по двум причинам: во первых, наша жизнь в основном лишена сюжета, даже если учесть все разумные предосторожности и тщательно составленные планы; во вторых, потому что я считаю: продумывание сюжета и спонтанность истинного творчества несовместимы. Лучше всего мне здесь выразиться со всей доступной мне ясностью, чтобы вы поняли: мое глубокое убеждение - вещи не пишут, они сами пишутся. Работа писателя состоит в том, чтобы дать им место, где расти (и записать, конечно)... Рассказы и романы - это реликты, остатки неоткрытого ранее существовавшего мира. Дело писателя - с помощью инструментов из своего ящика достать их из земли, повредив как можно меньше. Иногда окаменелость маленькая, просто ракушка. Иногда огромная, тираннозавр рекс со всеми своими гигантскими ребрами и оскаленными зубами. В любом случае - короткий рассказ или тысячестраничный роман - техника раскопок по сути одна и та же".
  В шкафчике Стивена еще много сокровищ, только открывай коробочки и разворачивай свитки, и ты узнаешь, что возникает сначала - ситуация или персонажи - и какой бывает развязка; что значит хорошо описывать и сколько раз переписывать; каково значение диалогов и темпа повествования; кому давать читать первому и каков идеальный читатель; о сокращении и вымарывании текста (второй вариант должен равняться первому варианту минус 10%); а также есть ли польза от курсов и семинаров и как пробиться к изданию... Уф! Вот насчет издания - к сожалению, опыт Стивена 1970-х годов вряд ли пригодится нам в 2010-м, да еще в России.
  А вот здесь, в золотой бумажке, завернута Идея:
  "Если вы писали роман, неделями и месяцами вылавливая его слово за словом, то ради книги и ради себя необходимо откинуться назад (или пойти как следует прогуляться), закончив ее, и спросить себя, зачем вообще было трудиться - зачем надо было тратить все это время, почему это так важно. Другими словами, зачем это все надо, Альфи?
  Когда пишешь книгу, день за днем разглядываешь и определяешь деревья. Когда закончишь, надо отойти назад и взглянуть на лес. Не каждая книга должна быть набита символикой, иронией или мелодичным языком (все таки не зря это называется прозой), но мне кажется, что каждая книга - по крайней мере та, которая стоит чтения - должна быть о чем то. Смысл работы над первым вариантом или сразу после него - понять, о каком именно "чем то" эта ваша книга. Смысл, или один из смыслов, работы над вторым вариантом - сделать это "что то" более ясным. Могут потребоваться большие изменения или пересмотры. Выгода для вас и вашего читателя - в большей ясности и большей цельности вещи. Это никогда не подводит.
  Эту маленькую проповедь я должен заключить предупреждением: начинать с вопросов и идейных соображений - рецепт создания плохой литературы. Хорошая литература всегда начинается с темы и развивается к идее, почти никогда не бывает наоборот. Единственным возможным исключением, которое я могу придумать, являются аллегории вроде "Скотного двора" Джорджа Оруэлла (и есть у меня тайное подозрение, что здесь тоже сначала явился сюжет. Если в будущей жизни я увижу Оруэлла, спрошу у него).
  Но когда сюжет уже лег на бумагу, надо подумать о том, что он значит, и в следующие варианты вписать свои заключения. Не сделать этого - значит лишить свою работу (и читателя, в конечном счете) того видения, которое и делает каждую написанную вами вещь вашей и только вашей".
  И вот мы добрались до последнего ящика в волшебном шкафчике Стивена Кинга: "Постскриптум: о жизни". Мы узнаем, что всю эту замечательную книгу автор писал (вернее, дописывал) после страшной аварии 1999 года, когда небольшой грузовичок (водитель на секунду отвлекся) превратил Стивена в калеку: нога ниже правого колена - как носок, набитый шариками, правое колено расколото почти посередине - раздробленный внутрисуставный перелом большой берцовой кости; перелом шейки правого бедра и открытый перелом бедра в той же области; позвоночник треснул в восьми местах, сломаны четыре ребра, правая ключица выдержала, но все мясо над ней было содрано; на резаные раны головы наложили то ли двадцать, то ли тридцать швов.
  "Возвращаться к работе [книга начата в 1997 - ЕП] мне не хотелось. Я страдал от боли, не мог согнуть правое колено и передвигался только с ходунком. Я не мог себе представить долгого сидения за рабочим столом, даже в кресле на колесах. Из за страшного удара в бедро сидение после сорока минут или около того становилось пыткой, а после часа с четвертью пытка становилась нестерпимой. Если добавить к этому книгу, которая страшила еще больше обычного, - как тут писать о диалоге, о персонажах и поисках агента, когда важнее всего в мире очередная доза обезболивающего?
  Первый сеанс писания продолжался час сорок минут - куда дольше, чем я мог просидеть прямо с тех пор, как на меня наехал фургон Смита. К концу работы я был покрыт потом и выдохся так, что едва мог сидеть в кресле. Боль в бедре была почти апокалиптической. А первые пятьсот слов дались с таким трудом, будто я никогда в жизни ничего не писал. Все мои старые приемы меня будто бросили. Я переходил от слова к слову, как глубокий старик переходит поток по скользким камням".
  Он таки дописал эту книгу!
  И теперь уже язык не повернется спросить...
  Или повернется?
  "Вопрос этот люди задают по разному - иногда вежливо, а иногда грубо и в лоб, но он всегда сводится к одному: "Детка, ты это делаешь ради денег?" Ответ - нет. Не делаю и никогда не делал. Да, я своей прозой наколотил кучу бабок, но никогда не клал на бумагу ни одного слова с мыслью, что за него заплатят. Некоторые работы я делал как услуги друзьям - "ты мне, я тебе", - но это даже в худшем случае можно назвать разве что бартером. Я писал, потому что не писать не мог. Может, это и помогло мне выплатить закладную за дом и отправить детей в колледж, но все это побочные эффекты - это делалось ради причуды. Ради чистой радости самой работы. А если можешь что то делать для удовольствия, то это ты сможешь делать всегда.
  Писательство - это не зарабатывание денег, не добыча славы, женщин или друзей. Это в конечном счете обогащение жизни тех, кто читает твою работу, и обогащение собственной жизни тоже. Оно чтобы подняться вверх, достать, достичь. Стать счастливым, вот что. Стать счастливым. Писательство - это волшебство, как вода жизни, как любой творческий акт. Вода бесплатна, так что пей. Пей и наполняйся".
  
  ДЖОН ФАУЛЗ
  Игра в Бога
  
  Utram bibis? Aquam an undam?
  Чем утоляешь жажду? Водой или волною?
  
  
  Романы Джона Фаулза дошли до нас, как и многое другое, с опозданием лет на 20, если не больше. "Коллекционера" (1963) я читала где-то в конце 70-х, и этот роман произвел на меня настолько сильное впечатление, что с тех пор я его ни разу не перечитала. Страшно.Потом - "Женщина французского лейтенанта" (1969), появившаяся у нас раньше, чем "Волхв" (1966), сначала в виде фильма.
  В этот фильм я упала, как в омут - пересматривала несчетное количество раз, потом, обретя роман, столько же раз его перечитывала. И фильм, и роман - равнозначны, хотя создателям фильма требовалась немалая смелость, чтобы рискнуть воплотить на экране прозу Фаулза. Но попытка удалась - во многом благодаря Мерил Стрип. Стоит закрыть глаза, и я вижу ее рыжеволосую Сару, стоящую на молу Лайм-Риджиса - ветер развевает волосы и плащ, волны готовы поглотить темную фигурку... И вот уже Чарльз бежит по молу, бросив свою Эрнестину - навстречу тайне и любви, сломавшей его жизнь.
  "Волхва" издали в России только в начале 90-х. Перевод названия - "The Magus" - кажется мне не совсем верным, хотя логика переводчика понятна: ведь и Фаулз назвал роман не английским словом "magican", а более архаичным латинским "magus". В некоторых изданиях роман так и называют - "Маг". Но русский язык - в обоих названиях - не передает всех оттенков понимания, всю многозначность смысла, потому что герой романа - и маг, и волшебник, и иллюзионист, и философ, и мистификатор. Можно было бы, отступив от авторской воли, назвать роман "Морок" - ибо на всем протяжении сюжета...
  Но не будем забегать вперед. Итак, это роман о юности, написанный рукою великовозрастного юнца. Главному герою двадцать пять лет - наиболее трудный и больной возраст. "В этом возрасте не секс страшен - любовь. И для тебя, и для окружающих. Ты способен соображать, с тобой обращаются, как со взрослым. Но бывают встречи, которые сталкивают тебя в отрочество, ибо тебе не хватает опыта, чтобы постичь и усвоить их значение". Именно такая встреча ждет героя. И читателя.
  Мы попадаем в заколдованный лабиринт, где действительность двоится и троится - плывет, как горячий воздух в жаркий греческий полдень. Правда и вымысел то и дело меняются местами, а истинные лики персонажей скрыты под масками. Героя ждут искусы и ловушки, его ставят перед выбором, приобщают к тайнам, очаровывают и морочат.
  Такой же морок ждет читателя, открывшего "Червя" - лично я, дочитав книгу, некоторое время обалдело сидела, уставившись в пространство: "А-а-а-а-а! Так нечестно!"
  Открывая любую из книг Фаулза, ты вступаешь в зону чуда, попадаешь в руки человека, который кроит реальность так и сяк: "Роман - не кроссворд с единственно возможным набором правильных ответов. Идея романа - тот отклик, который он будит в читателе". Романы Фаулза полны мудрых мыслей и парадоксов:
  Слова нужны, чтобы говорить правду.
  Основной закон цивилизации - человеческую речь нельзя понимать буквально.
  В чем же, как не в безнравственности, нравственное превосходство поэтов?
  Быть поэтом - все, печатать стихи - ничто.
  Ничто так не враждебно поэзии, как безразлично-слепая скука, с какой человек смотрит на мир в целом и на собственную жизнь в частности.
  В литературе занимательность - пошлость.
  За цинизмом всегда скрывается неспособность к усилию - одним словом, импотенция; быть выше борьбы может лишь тот, кто по-настоящему боролся.
  Вымирают не только редкие виды животных, но и редкие виды чувств.
  Главное - не изменять самому себе. - Гитлер, к примеру, себе не изменял. - Не изменял. Но миллионы немцев себе изменили. Вот в чем трагедия. Не в том, что одиночка осмелился стать проводником зла. А в том, что миллионы окружающих не осмелились принять сторону добра.
  Истина - не в серпе и молоте, не в звездах и полосах, не в распятии, не в солнце, не в золоте, не в инь и янь - в улыбке.
  Обман - в нашей уверенности, что мы завершаем некий ряд, выполняем некую миссию. Что все закончится хорошо, ибо нами движет верховный промысел. А не действительность. Нет никакого промысла. Все сущее случайно. Никто не спасет нас, кроме нас самих.
  В отличие от многих и многих авторов, Фаулз каждый раз пишет ДРУГОЙ роман. Конечно - язык, стиль, образ мыслей, манера изложения - все узнаваемо, своеобразно и как всегда впечатляюще. Но если писатели - хорошие писатели! - всегда создают свою собственную вселенную - всей совокупностью произведений, то Фаулз творит отдельный мир в КАЖДОМ романе. Мы легко можем себе представить, например, мистера Пиквика, беседующего с Крошкой Доррит. Или Анну Каренину, пришедшую в гости к Наташе Ростовой - уж им нашлось бы, о чем поговорить. Но существование любого героя Фаулза в другом его романе - немыслимо. Каждый раз чувствуешь себя космонавтом, ступившим на неизведанную планету - что тебя ждет, какие там формы жизни создал великий Фаулз - маг, философ и мистификатор. И проходя долгий путь от первой до последней страницы, блуждая в дебрях сюжета, одолевая горы смысла, падая в пропасти парадоксов, обходя ловушки и разгадывая загадки, лучше всего ты понимаешь только одно: ты - тот, кого дурачат.
  
  ДИК ФРЕНСИС
  Мужчина моей мечты
  
  Первым детективом Дика Френсиса, который мы прочитали, был "Фаворит" - и он сразу же стал фаворитом среди детективов. Незнакомый и притягательный мир скачек, риска и азарта. Мужественный герой, преодолевающий все преграды. И обязательное торжество справедливости в финале. И любовь - ну как же без любви! С тех пор прошло много лет, и наконец на нас обрушилась лавина детективов Дика Френсиса - больше трех десятков.
  Время от времени я перечитываю то один роман, то другой - теперь, когда сюжеты известны, больше бросается в глаза чудовищность некоторых переводов. Что делать, выпущены на заре перестройки! Надеюсь, последние издания избавлены от грубых ошибок и невнятицы, когда мучительно хочется открыть английский первоисточник и понять, о чем же, собственно, идет речь. Некоторые места я исправляла сама, догадываясь по контексту, в чем дело.
  Например: маленький мальчик подбежал к герою, и ЗАТАИВ ДЫХАНИЕ, сказал... Вы не пробовали сказать что-нибудь, затаив дыхание? И не пытайтесь! Ну конечно же, не затаив дыхание, а ЗАПЫХАВШИСЬ. А в другом романе меня чрезвычайно умилили сноски, заботливо добавленные переводчиком (в целом перевод был даже не плох), из которых, например, следовало, что... Ну, не помню точно, допустим, что Ньюмаркет - не город, где проводятся скачки, а пальто на меху. С рединготом, что ли, перепутал.
  Но вернемся к детективам. Время от времени я устраиваю себе ДНИ ДИКА ФРЕНСИСА - чаще всего во время отпуска. Такой курс лечения. Френсисо-терапия. От чего же помогает старина Дик?
  От депрессии, от неуверенности в собственных силах, от жалости к себе, от ипохондрии и мерехлюндии. Почитав о злоключениях героя, убеждаешься, что все твои неурядицы - просто ерунда! Чаще всего именно так и есть. Ведь ты же не лежишь связанный в трюме плывущей неизвестно куда яхты? Нет! И тебе в глаза не смотрит дуло револьвера, который держит в руке весьма раздраженный громила? Тоже нет! Или, может быть, ты свалился с лошади в разгар скачек и по тебе бодро проскакал десяток резвых стиплеров? Нет, нет и нет!
  Я бы советовала всем, у кого есть сыновья, подсовывать им ненароком книжки Дика Френсиса - как бы припрятать, чтобы сам нашел и тайком прочел. А иначе - какой кайф? Тогда, может быть, вам удастся воспитать из мальчика настоящего мужчину. Ибо герой Дика Френсиса - настоящий мужчина.
  Во-первых, он профессионал. Он любит и знает свое дело. Он занимается этим своим делом иногда наперекор обстоятельствам и давлению семьи - "здесь я стою и не могу иначе" (кто же это на самом делесказал?)
  Чем хороши детективы Френсиса - читая очередной роман, заодно узнаешь массу интересных вещей, например, о ремесле стеклодува или ветеринара, получаешь ценные сведения о том, как посадить самолет в тумане или написать картину акриловыми красками. А что? Никогда не знаешь, что пригодится тебе в жизни.
  Во-вторых, кем бы ни был герой Дика Френсиса в разных романах - жокеем, архитектором, летчиком, частным сыщиком, художником и даже лошадиным барышником - это практически одна и та же личность, необычайно мужественная и притягательная. Герой может быть силачом и хлюпиком, красавцем или обладать весьма средней внешностью - неважно. Главное - воля к победе и чувство справедливости, которые присущи ему от рождения, и которые делают его столь сильной личностью в глазах окружающих, - хотя он сам этого часто и не осознает. И в то же время это живой человек со всеми человеческими заморочками. Он боится и страдает, делает промахи и ошибки, пребывает в депрессии и подумывает о самоубийстве.
  Но!
  Упав, он всегда поднимается.
  И горе тем, по чьей вине он упал.
  Замечательно, что Дик Френсис не скрывает от нас ни сомнений своего героя, ни его страданий. Это не железобетонный Терминатор, которого и гранатой не возьмешь, - нет, герой ломает руки-ноги, получает по макушке железякой, его ранят ножом и в него стреляют. Но он умеет не обращать внимания на физическую боль - пара таблеток аспирина и лед. Ничего, заживет. И заживает. Гораздо страшнее раны душевные.
  У Френсиса есть серия романов про Сида Холли - бывшего жокея, ставшего частным сыщиком. В результате травмы он потерял руку. И вот ему угрожают искалечить другую руку, если он не прекратит расследование. Состояние героя можно себе представить. Он пугается до умопомрачения и послушно уезжает в Париж, как ему велено. На протяжении нескольких страниц автор показывает нам, как постепенно в герое зреет решение продолжать расследование, как он побеждает свой страх - потому что сильнее страха оказалось его презрение к самому себе, за то, что он так испугался. Герой понимает, что, будучи искалечен физически, он как-нибудь проживет. Но с искалеченной душой... Нет.
  Вот такой он, мужчина моей мечты. Он не плачется в жилетку, не ноет, сам принимает решения и упрямо делает то, что считает нужным, как бы не пилила его очередная женщина. А с женщинами ему не очень везет. И почему бы это? Как сказала одна из героинь, женщине нужно мужчину утешать, пестовать и лелеять. Неужели это правда? Неужели на самом деле мы любим этих нерешительных хлюпиков, не попадающих молотком по гвоздю, не способных сообразить, в каких кроссовках выносить мусор, и при легком покраснении в горле вызывающих скорую? Не может быть...
  Нет, это мужчина не моей мечты!
  
  ДЖОАН ХАРРИС
  Шоколад
  Если вы не любите шоколад - не берите в руки эту книгу!
  Впрочем, если вы любите шоколад...
  Если вы любите шоколад, то перед тем, как приступить к чтению, позаботьтесь о том, чтобы под рукой были какие-нибудь конфеты - ну, хоть зефир в шоколаде. Трюфели, шоколадные ракушки, орехи в глазури, вафли, помадки, засахаренные лепестки роз... горячий шоколад с шоколадной стружкой и сбитыми сливками... или с ликером... черная смородина со сливками, белые трюфели с ромом, "Соски Венеры", "Восточное путешествие", медовые персики, белый "Манон" со свежими сливками и миндалем...
  Ну что, ваша рука уже тянется за конфеткой? А еще пряничный домик - его сдобные стены облицованы слоем шоколада, крыша из вафельной черепицы усеяна засахаренными плодами, в шоколадных деревьях поют марципановые птицы. Это Вианн готовится к своему Празднику Шоколада. Дробит вручную необработанные тусклые блоки шоколада, плавит в чане размельченную массу - от печей поднимается жар, в нос бьет пьянящий и чувственный запах шоколада, ванили и корицы.
  Так Вианн варит горький эликсир жизни. Продает Мечту.
  Эта книга совсем не о шоколаде.
  Она о том, что независимость - родная сестра одиночества, о том, что на безграничных просторах свободы душе так же тесно, как в камере-одиночке. Убежать от себя самого - невозможно. И когда ты идешь по жизни, не оставляя следов и не отбрасывая тени, ты превращаешься в привидение. Но даже привидение не живет в поле, ему нужно тепло домашнего очага.
  Две перелетные птицы - Вианн и ее дочка Анук - появляются в маленьком провинциальном городишке и вносят смуту в его сонное существование. Шоколадная лавка "Небесный миндаль" притягивает к себе горожан, как запретный плод, и вызывает ярость местного кюре. Нет, я не стану пересказывать сюжет, не поведаю, как удалось Вианн изменить жизнь захолустного городка и свою собственную тоже. Войдите сами в "Небесный миндаль", вдохните густой пряный аромат любви и ненависти, отчаяния и надежды, почувствуйте детскую радость существования, прикоснитесь к горькой загадке жизни и смерти.
  Случилось так, что эту книгу я прочла после того, как посмотрела фильм "Шоколад" и, как ни странно, ни книга меня не разочаровала, ни фильм. Редкий случай, когда фильм адекватен книге, хотя в нем многое и по-другому. Но это совершенно неважно, потому что сохранен дух книги, его главная мысль. Обычно несовпадение героев, подробностей и мелочей в фильме и книге ужасно раздражает: вот написал автор, что у героини были карие глаза и волосы цвета опавшей листвы, как у Ирэн Форсайт, к примеру! И что же? В последней английской экранизации "Саги о Форсайтах" мы видим сероглазую брюнетку, имеющую такое же отношение к Ирэн, как я - к королеве английской. Но, скорее всего, дело вовсе не в цвете глаз главной героини, а в мастерстве режиссера, оператора и актеров. И если в фильме, например, будет играть несравненная Мэрил Стрип, я поверю во все - даже в то, что она негр преклонных годов. Кстати, Мерил Стрип таки сыграла еврея преклонных годов!
  Верю я и Жюльетт Бинош. А Жюльетт Бинош в фильме - именно та Вианн, которую написала Джоанн Хэррис: прекрасная и добрая, загадочная и мудрая, несчастная и счастливая. И наплевать, что главный противник Вианн в фильме - мэр города, а не кюре; что Ру, которого играет Джонни Депп, совсем не рыжий; что Пантуфль вовсе не кролик, а...
  Нет, не скажу!
  Придется вам и фильм посмотреть.
  
  Леденцовые туфельки
  Я не могла оторваться от этой книжки, пока не прочла ее до конца - а книжка толстая-претолстая! Даже посреди ночи проснулась и читала. Любимые герои из "Шоколада" - Вианн и Анук, только теперь их зовут Янна и Анни, только теперь с ними крошечная Розетт, только теперь ветер занес их в Париж, на Монмартр. Но что это с Вианн? Она больше не готовит свои шоколадные сладости? Не творит свое веселое волшебство? Она... хочет... стать такой, как все?!
  Стать такой, как все, выйти замуж за Тьерри, зажить наконец нормальной семейной жизнью, а не скитаться, как несомые ветром листья. А это трудно, имея чудесный дар. Но Вианн - Янна - очень старается! Она больше не носит красное платье, в ее лавочке не пахнет корицей и горячим шоколадом, Анни ходит в школу, Розетт... О, она очень милая! Но - странная.
  И вот появляется Зози. Зози в леденцовых туфельках. Яркая и сладкая, как карамелька. Неуловимая и цепкая, как серпантин. Всепроникающая, как сироп. Чего же она хочет? Чего добивается, рассылая направо и налево улыбки и магические знаки? И добьется ли? Выйдет ли Янна замуж за Тьери? Узнает ли Ру, что он отец Розетт? Найдет ли Вианн свою настоящую мать? Кого выберет Анни: Вианн или... Зози?
  Невозможно!
  Невозможно оторваться от книжки, не получив ответы на эти вопросы.
  
  Ежевичное вино
  Книга для тех, кто любит неспешное повествование и кого больше занимает внутренний мир героев. Чем-то роман мне напомнил "Убить пересмешника", хотя ничего общего на самом деле и нет. Может быть тем, что обе эти книги - о детстве. О детстве, которое уходит безвозвратно, но остается в тебе навсегда.
  Герой книги Джей - писатель. Он бежит из привычной жизни, пытаясь оживить прошлое - вернуть то канувшее в вечность лето с Пьяблочным Джо. Убегает от себя, приближаясь к себе. Действие разворачивается все в том же городке Ланскне, где торговала надеждой и шоколадом Виан в своей лавке "Небесный миндаль" - Виан там уже нет, но осталась Жозефина. Дом, который купил Джей, нарисован так ярко и "вкусно" - кажется, ты там бывал не один раз.
  Роман Джоан Харрис устроен сложно: реальная жизнь героя, воспоминания, видения, роман, который он написал когда-то и тот, что он пытается писать сейчас - переплетения правды и вымысла, фантазий и действительности. Немножко магии и колдовства - будничное волшебство, любительская алхимия. Отчаяние и надежда, страх и разочарование, любовь и смерть, тайна и просветление. Полет души. Переоценка ценностей. Выбор пути.
  И ежевичное вино. Вино, которое говорит. Вино - это душа и плоть книги. Остается послевкусие - терпкое, пряное, необычное. Попробуйте, плесните намного в бокал - видите, какое оно, это вино: "Оно оказалось темно-розовым, как сок папайи, и словно карабкалось по стенкам бокала в лихорадочном предвкушении, как будто что-то внутри него жило и отчаянно хотело опробовать свое волшебство на плоти Джея" - и на вашей душе.
  Показалось, что немного скомкан конец - слишком поспешно развязаны некоторые узлы. Какие-то вещи, мне кажется, можно было и не объяснять до конца, пусть бы так и осталось загадкой. Но это мое личное мнение. Автору видней.
  Тут вам не Хогвартс!
  Роман "Джентльмены и игроки". Привилегированная школа Сент-Освальд. Еще одна английская школа. Но это вам не Хогвартс! И даже не та школа, в которой учился герой романа Стивена Фрая "Лжец". Если вы хотите узнать, как из обычного ребенка вырастить мстительное чудовище - вам сюда, в Сент-Освальд! Вот только одна из начальных фраз: "За последние 15 лет мне удалось сделать одно открытие. А именно: убийство - плевое дело". А один из эпиграфов гласит: "Всякая школа - это немного бойня".
  Но это не кровавый триллер! Это - шахматная партия. И только один из игроков знает, каковы правила игры. Повествование ведется от лица двух главных героев, двух шахматистов, старого и юного - и белыми играет тот, что моложе. Партия кончается ничьей.
  А книга кончается совершенно неожиданно. Просто - удар под дых! Хватаешь ртом воздух и искры из глаз. Начинаешь перебирать в памяти прочитанное - да как же так?! - и позыв тут же перечитать непреодолим. Перечитать, чтобы - зная уже, в чем дело - насладиться виртуозным мастерством Джоан Харрис, так ловко морочившей нам голову на протяжении 464 страниц (а всего их 536). Нет, можно было и пораньше догадаться, был там один момент. Но я не догадалась, а только слегка призадумалась: что ж такое-то?!
  Если говорить об общем впечатлении, то книгу можно сравнить с акварелью, написанной по мокрой бумаге двумя красками, скажем, красной и зеленой: проводишь кистью поперек листа то красную полосу, то зеленую - они слегка затекают друг на друга, чуть смешиваются, образуя оттенки. Получается такая мраморная бумага. А потом, когда ты привык к красной и зеленой, оказывается, что зеленая-то состоит из синей и желтой!
  Вот только смущал меня такой вопрос: интересно бы взглянуть, каковы имена персонажей в оригинале! А то в переводе они подозрительно хорошо подходят героям - знаете, такие "говорящие" фамилии: мистер Пуст, мисс Дерзи... Но, может, я придираюсь.
  
  Пять четвертинок апельсина
   Мне кажется, после прочтения этой книги у меня образовалась стойкая аллергия на апельсины. Хорошо еще, что не мигрень! Мигренью страдает главная героиня - вернее, мать главной героини. А запах апельсина ей мерещится каждый раз в преддверии приступа, чем и пользуется умная и жестокая, как все дети, дочка - Фрамбуаз, названная в честь материнской малиновой наливки. Старшие тоже получили имена по материнским кушаньям: Кассис - в честь пышного пирога со смородиной, а Ренетт - в честь торта со сливками ренклод. Фрамбуаз... Никакой малиновой сладости - одни шипы и колючки, да цепкие корни.
  Несмотря на обилие смачных блюд и аппетитных запахов, книга прожёвывается с трудом - столько там ненависти, страсти, боли и насилия. Столько жажды любви, неосуществленных желаний и несбывшихся надежд. Жёсткая, сильная, страстная книга.
  Трудное чтение, но оторваться невозможно, пока не пройдешь вместе с Фромбуаз этот путь - извилистый, опасный, иссушающий душу. Путь, в конце которого - награда, может быть, и не заслуженная. Простая награда - Любовь.
  
  Чай с птицами
  Это сборник рассказов - забавных, странных и таинственных. Чего только не происходит с героями: Вера и Надежда сбегают из дома престарелых, чтобы померить Леденцовые туфельки; писатель попадает в собственный неоконченный рассказ, где находит собственный конец; ведьма-неудачница идет на встречу выпускниц; мистер Фишер безвозвратно теряет последний в мире рассказ; демон смерти ищет очередную жертву; а вампир Регги Ноукс - стаж работы 75 лет, оправлен на пенсию - задумывается, правильно ли он сделал, что поселился в Уитсби? Уж больно тут много вампиров!
  
  Темный ангел
  Это чуть ли не первая книга Джоан Харрис, изначальное ее название - "Спи, бледная сестра". Хорошо, что я прочла роман уже после "Четвертинок апельсина" и "Чая с птицами", поэтому книга поразила меня не так сильно, как могла бы: я уже была готова к тому, что миры Джоан Харрис вовсе не такие сладкие, как Шоколад, и не такие сияющие, как Леденцовые туфельки! Готический роман? Не знаю... Для готики там, на мой взгляд, маловато ужасов, хотя мистики более чем достаточно!
  Это очень мрачная и чувственная книга, преисполненная пряными ароматами похоти и тайнами соблазна. Главная героиня Эффи - бледная сестра, спящая красавица, пленница Синей Бороды. Смутный объект желания. Желания порочного, страстного и жалкого. Унижаемая и трепещущая, робкая и послушная, она не так проста, как кажется: в ней есть НЕЧТО, плохо осознаваемое ею самой. И ей самой не подвластное.
  А если ты сам не можешь управлять собой, будь готов к тому, что тобой будут управлять другие. Фарфоровая куколка, пляшущая по воле кукловода - что будет с тобой, когда веревочки оборвутся? А они оборвутся.
  
  
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. МАКС ФРАЙ
  
  Это Дневник чтения, который я вела в Фейсбуке. Или же Дневник погружения в Мир Стрежня. Человеку из Мира Паука это дается с трудом. Хотя мне в самом начале было ясно сказано: "Это все про тебя"", я упиралась довольно долго. Теперь самой смешно перечитывать. В квадратных скобочках я буду писать свои замечания, потому что сейчас я все это ощущаю совсем по-другому. Темная Сторона Мира Стрежня забрала меня к себе, и возвращаться я не собираюсь.
  Тем, кто еще не знаком с творчеством Макса Фрая или вообще терпеть его не может, дальше можно не читать! Пишу больше для себя, чтобы озвучить все те мысли и недоумения, которые копошатся у меня в голове. И еще - мне по-писательски интересно, как это все сделано и как фурычит. Короче, разбираю на винтики!
  15 августа 2019
  Дочитав в очередной раз "Гарри Поттера" (да-да!) и в очередной раз порыдав над описанием битвы за Хогвартс, я принялась за Макса Фрая, начав с "Лабиринтов Ехо". Прочла чуть-чуть, пока интересно. Чем-то напоминает Ван Гулика. А вот это прямо про меня - очень знакомые ощущения:
  "Тебе иногда бывает страшно или весело, просто так, ни с того, ни с сего? Ты выходишь на улицу, спешишь по какому-то глупому делу и вдруг задыхаешься от невероятного, острого ощущения бесконечного счастья. А иногда бывает, что у тебя все в полном порядке, рядом спит любимая женщина, ты молод и полон щенячьего восторга, - и вдруг ты осознаешь, что висишь в полной пустоте, и ледяная тоска сжимает твое сердце, потому что ты умер - даже не так, ты никогда не был живым... А порой ты смотришь на себя в зеркало и не можешь вспомнить, кто этот парень, зачем он здесь. И тогда твое собственное отражение разворачивается и уходит, а ты молча глядишь ему вслед... Можешь ничего не отвечать, я и так знаю, что все это время от времени с тобой происходит. И со мною творится то же самое, Макс, только у меня было достаточно времени, чтобы привыкнуть. Это случается, потому что нечто непостижимое тянется к нам - кто его знает, откуда, зачем и что будет, когда оно прикоснется наконец к твоему рукаву... В общем, мы с тобой имеем талант к некоторому странному ремеслу, в котором никто ни хрена не понимает..."
  20 августа 2019
  Наконец осознала, чем меня раздражает Макс Фрай! А раздражает бесконечный стёб. Персонажи все время шутят и прикалываются, словечка в простоте не скажут, все с ужимкой. Сначала это забавно, потом слегка надоедает. А вообще, все слегка однообразно: поели - теперь и поспать, поспали - теперь и поесть, как у жаб в сказке про "Дюймовочку". А в промежутках стёб и немножко волшебных подвигов разного уровня сложности, совершаемых мимоходом. Сэр Макс - подкидыш в магическом мире: ничего не знает и не понимает, но действует очень даже лихо и, что знаменательно, совершенно бессознательно и бездумно: взял да и выпрыгнул, например, в заговоренное окно! Надеюсь, что со временем нам объяснят, откуда в нем взялись все эти волшебные умения. А может, он просто спит и снит себе весь этот мир? Потому он там и супермен. Или он на самом деле потерянный царевич. Или он, и правда, сын этого, как его... Или этой, как ее? А с этой девушкой, как ее... С которой он встретился в доме свиданий! Им типа больше нельзя встречаться, а то один из них умрет - так сэр Макс уже два раза умирал, могли бы и попробовать, может, заклятье самоуничтожилось?
  17 августа 2019
  Пробираюсь по Лабиринтам Ехо. Странное чувство: мне интересно, но... не нравится! Так может быть? Или нет! Нельзя сказать, что прямо не нравится - скорее, не мое. Я чужая на этом празднике жизни. Этот мир меня не принимает. Даже странно: мир Гарри Поттера принял меня мгновенно. Но действительно интересно, захватывающе, местами забавно и просто смешно. Не знаю, насколько меня хватит - Макса Фрая МНОГО! Но перечитывать точно не буду!
  [Перечитала уже раз двадцать]
  22 августа 2019
  Читаю я Макса Фрая, читаю, читаю... Немного ворчу по дороге... Но тем временем вчиталась и с радостью думаю, что это только первый том, а еще есть много книг. Но этот первый том что-то ОЧЕНЬ длинный! И когда я это осознала, и полезла смотреть, а что же там в следующих книжках, то оказалось, что они все в этот первый том входят, и я уже дочитала почти до конца! А еще что-то про сэра Макса есть? А то я уже как-то его полюбила, особенно после того, как он перестал быть "таким живым".
  ["Таким живым" Макс престал быть после того, как Тень Короля Мёнина вонзила ему в грудь меч]
  25 августа 2019
  По-моему, самое страшное приключение сэра Макса - это наваждение, которое обрушила на него Книга Огненных страниц. Чем-то перекликается с "Дарами Смерти", когда Гарри Поттер погружается в Омут памяти Северуса Снейпа. А вообще, если бы выкинуть из этой саги все упоминания о жратве и попытках Макса выспаться, а также уменьшить количество страниц с бессмысленным стёбом, то получился бы шикарный динамичный роман.
   [Ни боже мой! Ничего не выбрасываем!]
  27 августа 2019
  Так, всё - Бобик сдох! У меня передоз от Макса Фрая. На "Гнездах Химер" я надорвалась. Поняла, что больше всего мне нравятся книжки, предшествующие "Болтливому мертвецу". А в "Лабиринтах Мёнина" Фрай уже повторяется: второй раз читать, что Джуффин выдумал сэра Макса, уже не так странно - после Книги Огненных Страниц. В общем, я бы почитала еще что-нибудь про Ехо и всю компанию...
  [Бобик сдох, но хочет еще!]
  15 октября 2019
  Поняла, что от мрака окружающей действительности (и от внутреннего мрака тоже) меня спасает только Макс Фрай. Начала читать "Сновидения", не дочитав что-то в "Лабиринтах" (запуталась!), но все равно прекрасно.
  19 октября 2019
  Чем больше я читаю о приключениях сэра Макса, тем больше нахожу между нами сходства. Скромная я, знаю! Нет, я не умею ходить Темным путем (кстати, надо попробовать), не умею плеваться ядом (но это как посмотреть) и подчинять людей своей воле при помощи Огненных шаров (а хотелось бы!)
  Во-первых, я точно так же, как он люблю пожрать и поспать - последнее мне удается так же редко, как и сэру Максу. Во-вторых, я точно так же, как он, на стороне Жизни и Любви, и мне так же, как и ему, хочется каждого встречного приголубить и заставить понять, какой же он прекрасный. В-третьих, я тоже плохо осознаю собственную исключительность и дарованную мне силу, люблю поныть и пожалеть себя - пока не дошло до дела. А главное различие между нами - живу я не в Ехо, к сожалению. И такой друг, как сэр Лонли-Локли мне не помешал бы! А овеществленных иллюзий вокруг меня - великое множество!
  21 октября 2019
  Некоторые книги (и сериалы) вызывают у меня наркотическую зависимость, ей-богу! Так было с "Гарри Поттером", которого я читала и смотрела по кругу несколько раз подряд, так вышло с сериалом "Касл". Каждый раз с трудом избавляюсь от наваждения. Теперь вот Макс Фрай. Еще счастье, что кино не сняли! Но зато книжек МНОГО - не какие-то жалкие семь штук, как у Джоан Роулинг.
  Закончила "Сновидения Ехо", решила сделать перерыв, а потом почитать "Хроники Ехо", которые на самом деле надо было читать перед "Сновидениями", но я запуталась. Но тут действительность шарахнула меня по кумполу, и вот я тут же ринулась спасаться в "Хроники". Только это и отвлекает. Самой надо писать, а все читаю... читаю... читаю...
  А потом начнется ломка, и придется все перечитывать сначала, потому что читаю-то я по диагонали, бегом, лишь поскорее узнать, чем дело кончится!
  8 октября 2019
  Я стремительной ракетой пронеслась до конца "Хроник" и пошла читать сначала, причем с таким ощущением, что я это читаю впервые. Нет, кое-что вспоминается, конечно! Но, например, описания внешности персонажей я совершенно явно пропустила, поэтому теперь у меня никак не складывается облик Мелифаро, которого я представляла совсем другим. С остальными я в принципе согласна. Особенно с сэром Лонли-Локли.
  3 ноября 2019
  Сколько лет я мечтала найти чтение, в которое можно ухнуть с головой, как в детстве! После "Гарри Поттера" ничего такого не попадалось, пока я не открыла для себя миры Макса Фрая, в которые не то что с головой ухнула, а растворилась без остатка.
  Первый раз по текстам Фрая я пролетела на метле: надо же было знать, чем сердце успокоится! Теперь читаю по второму разу, уже осмысленно. Конечно, я пропустила массу подробностей и намеков. Меня так потрясли "Огненные страницы" - не хуже, чем самого Макса. А дойдя до "Тихого города", я ужасно расстроилась, что Макс все-таки оказался выдумкой Джуффина и что ему пришлось отказаться от Ехо. Не знаю, почему так сильно расстроилась. И вот прочла второй раз, уже более вдумчиво.
  Слушайте, это же совершенно гениальная вещь! Отношения Джуффина и Макса - это отношения автора и персонажа, причем вообще-то неясно, кто из них кто. Не менее вероятно, что Макс нашел возможность осуществиться через Джуффина, который думал, что творит вполне самостоятельно. В общем, они друг друга поймали.
  Это так мне знакомо! Я всегда знала, что мои персонажи существуют где-то Там, в Другом мире. И проявляются, только когда сами захотят. И меняют меня изнутри. Магия. И вот сейчас внезапно захотела осуществиться странная девочка, разъезжающая по городу на роликах - в маске енота и с пышным полосатым хвостом! Она притащила за собой кучу персонажей, они постепенно проявляются, и еще неизвестно, кто из нас кого выдумывает и кто кого вытаскивает из небытия. Кажется, мне удалось вырваться из моего Тихого города. Вперед!
  11 ноября 2019
  После второго вдумчивого прочтения большей части книжек про сэра Макса и миры Ехо, пришла к некоторым умозаключениям. Для начала про секс. Которого там практически нет. То есть он, конечно, есть, да еще весьма экзотический иногда. Просто секс занимает в мирах Ехо то место, которое вообще-то и должен занимать в жизни, хотя нас успешно заморочил для начала дедушка Фрейд, а потом глянцевые журналы. Свое место - то есть где-то между кружкой камры и купанием в восемнадцати бассейнах. Даже жратва идет номером выше, потому как она топливо для организма, подорванного магией. То есть вот этой нашей привязки секса к любви там нет. Удовольствие - да, но одно из прочих, и все. Даже для рождения детей секс не сильно нужен - справился же как-то Лойсо Пондохва!
  Теперь о любви. Еще древние греки различали пять видов любви: эрос, филиа, агапэ, сторгэ и мания.
  Эрос - это восторженная влюблённость, телесная и духовная страсть. Это страсть больше для себя, чем для другого, в ней много эгоизма.
  Филиа - любовь-дружба, более духовное и более спокойное чувство. Именно оно в учении Платона о любви было возведено на высшую ступень.
  Агапэ - альтруистическая, духовная любовь. Она полна жертвенности и самоотречения. Это любовь к другому и ради другого. Мировые религии называют эту любовь высшим из земных чувств человека.
  Сторгэ - любовь-нежность, семейная любовь, полная мягкого внимания к любимому.
  Мания - любовь-одержимость (от греческого "мания" - болезненная страсть). Безумие от богов - так звали эту любовь. Её симптомы увековечили Сафо и Платон - смятение и боль души, сердечный жар, потерю сна и аппетита.
  Как мы видим, из пяти видов к сексу имеет отношение только один - Эрос. С чем мы на нынешний день и остались. Ну, еще Мания. Остальные виды любви - редкость.
  А в мирах Ехо - наоборот. Филиа, Агапэ и Сторгэ там на первом месте, что вроде бы странно для Мира, в котором убийство человека ужасает не больше, чем у нас - убийство комара. Но тем не менее. Потому что отношения Джуффина и Макса, Шурфа и Макса - не что иное, как Филиа. Любовь ученика к учителю, любовь к другу одного с тобой пола, напрочь лишенная сексуальной составляющей. Макс и Меламори - это уже Сторгэ плюс Филиа. Ну, и Эрос, конечно. Правда, с родительской любовью там дело обстоит неважно. Так вот навскидку могу припомнить только матушку Нуминориха. Поэтому он, собственно, и получился такой прекрасный и лучезарный.
  Так что персонажам есть чем заняться, кроме секса: неутолимая жажда познания мира, магии и себя самого, страстная любовь к жизни как таковой. Не зря же Сотофа первым делом избавляет своих девочек от всяких глупых любовных страданий - лишнее это, совершенно ненужная вещь для хорошей ведьмы!
  16 ноября 2019
  Прочла "Энциклопедию мифов" и "Жалобную книгу". По моему разумению эти книги, хотя и являются совершенно самостоятельными произведениями, тем не менее имеют прямую связь с Мирами Ехо. Для начала - аннотация к Энциклопедии, судя по всему авторская:
  "Эта книга была придумана 1 ноября 1995 года, в тот самый день, когда автор "Лабиринтов Ехо" создал новый документ в текстовом редакторе Word 5,5 и написал (белыми буквами по синему полю): "Никогда не знаешь, где тебе повезет" - фразу, с которой начинается длинная сага о приключениях сэра Макса. Эта книга не единожды гибла под развалинами уничтоженных черновиков, но с завидным упорством возвращалась к жизни, преследуя автора во сне и наяву, но чаще всего - на заболоченных перекрестках между дремотой и бодрствованием. Эта книга содержит полный и предельно честный ответ на вопрос "Кто такой Макс Фрай?" и великое множество новых вопросов, ответы на которые автор и сам желал бы получить. И, разумеется, получит. Рано или поздно, так или иначе".
  Писалась Энциклопедия, насколько я понимаю, параллельно с "Лабиринтами". Далее, говоря "Энциклопедия", я буду иметь в виду и "Жалобную книгу", которую следует читать после Энциклопедии, а я прочла сначала. Не будьте как я!
  Действие в Энциклопедии (которая вовсе не энциклопедия, а настоящий роман, даже два - по числу томов) происходит в нашем мире в 1990-е годы. После Ехо окунаться в родную действительность, мягко говоря, некомфортно, поэтому читала я, преодолевая собственное сопротивление, но потом втянулась. Мне было интересно и непонятно. А я, как и сэр Макс, люблю, чтобы было так.
  Суть происходящего можно определить так: обретение персонажами автора. Или наоборот, что неважно. Как я сразу и догадалась, вся эпопея с Максом - о писательстве. Также суть происходящего можно свести к простой формуле: хождение Макса по чудесам. Или по мукам, которых тоже достаточно, да еще каких!
  Кто такой Макс из Энциклопедии? На этот вопрос сложно ответить, потому что ответ ускользает. Начнем с того, что сэр Макс, как и любой маг, проживает несколько жизней - и не только последовательно, но и параллельно, то бишь одновременно. Это раз. Во-вторых, у него имеется Тень, которая, как выясняется ближе к концу повествования про Ехо, как раз и есть тот человек, который живет в нашем мире. Так что, возможно, Энциклопедия как раз и описывает приключения Тени. Но и тут, в мире Энциклопедии, Максов двое! Еще суть происходящего можно определить как путь Макса в Ехо, которое ему даже один раз показывают. Прочие пересечения с мирами Ехо:
  - город, который Макс выдумал, и который осуществился в Хрониках;
  - Франк, который в Хрониках живет в этом городе и точно также любит выпить стаканчик голубиной крови. Кстати, стало понятно, зачем он превратил кошку в девушку - чтобы не съесть ненароком! А по сути он - ключник на границе между мирами;
  - убийца поэтов Ада, которая существует и в мире Энциклопедии, и в мирах Ехо - живет в Тихом городе;
  Еще два момента, в которых я уверена: в поезде Максу под видом попутчика является Джуффин, а в саду Ехо, куда Макса ненароком занесло, с ним разговаривает Сотофа.
  21 ноября 2019
  Наконец до меня дошло, почему, читая о приключениях сэра Макса в мирах Ехо, так спокойно относишься к бесконечным (и порой весьма чудовищным!) убийствам: потому что смерть там не конечная станция. Масса народу бодро продолжает свое существование за рамками привычной жизни. Кто-то уходит в другие миры, кто-то становится привидением, кто-то и так обходится, а кто-то вообще бессмертный, убивай его - не убивай. Возникает славное такое ощущение, что жизнь тела - вещь вообще не важная, главное - жизнь сознания, которая, по большому счету, не кончается никогда.
  Всегда это подозревала.
  23 ноября 2019
  Некоторые читатели постоянно меня упрекают, что все мои персонажи уж слишком хорошие, а злодеи совсем не злодейские. Я честно работаю над собой: в новой книжке, что должна (я надеюсь!) выйти в ноябре - "Мужчины, которых мы выбираем" - я придумала такого злодейского злодея, что самой было страшно, и люди, которым довелось уже это прочесть, подтверждают: "Страшно!" Ему посвящена целая глава, и когда я ее закончила, мне стало этого злодея жалко. Вечно я так.
  Но вообще хочу сказать, что по сравнению с Фраем я просто погулять вышла! И в данном конкретном случае, и в целом. Несмотря на то, что пишем мы в разных жанрах - хотя я нашла столько точек пересечения, что сама поразилась. Уж у Фрая злодеи - так злодеи. Кого ни возьми! Да что далеко ходить, вот моя любимая троица: сэр Макс, сэр Лонли-Локли и сэр Джуффин. Пробы негде ставить! Кучу народу угробили! Максу хотя бы убивать не нравится. Но это и понятно, он же самый могущественный. Ну вот, злодеи-убийцы, а мы их любим. Обаятельные потому что. Сэр Шурф, конечно, по-своему обаятельный, а Джуффин с Максом просто близнецы-братья. По специфике обаяния. Что и понятно: один другого вроде как выдумал. Причем непонятно, кто - кого.
  Заодно поделюсь соображением про Перчатки Смерти - как раз только что прочла как сэр Шурф их изготавливал. Меня всегда интересовало, почему правая парализует, а левая убивает - вроде бы сэр Шурф не левша. У него-то, конечно, это получилось случайно, но зачем это понадобилось автору? И вот, наконец, Макс и Шурф поменялись личностями, и сэр Шурф, сильно разбавленный безбашенным Максом, надевает Перчатки Смерти и первым делом... чешет себе нос! Правой рукой, естественно. Потому что если бы левой, то скончался бы на месте, а так только парализовало, и то подзатыльник Джуффина его мгновенно расколдовал. И вот мне интересно: авторн с самого начала так планировал или случайно получилось? Потому что в тексте, который ты пишешь, никогда не бывает ничего случайного, даже если ты сам этого не видишь. Читатель - он всё видит!
  24 ноября 2019
  Приключения сэра Макса оказывают на меня глубокое терапевтическое воздействие, спасибо автору. Во-первых, отвлекают от суровой действительности. Во-вторых, помогают справляться с собой - не хуже, чем Джуффин или сэр Шурф помогают Максу, с которым я себя упорно персонифицирую. Не в плане могущества, а в способности впадать в истерику и в неумении справляться с собой. Результаты налицо! Я не помню, когда срывалась в последний раз. Нет, порыдать и ненадолго впасть в отчаянье - милое дело, но неконтролируемых приступов гнева давно не было, честно. Сама себе удивляюсь. Тьфу, тьфу, тьфу!
  Дело в том, что Фрай озвучивает огромное количество моих собственных мыслей и, скажем так, тайных знаний. Которые мы так любим скрывать от себя, любимых. Это я сейчас перечитала историю про обмен Тенями и прочувствовала все, что осознал Макс: у каждой личности есть много масок, но всегда есть и Наблюдатель, который способен контролировать любые процессы. И если ты один раз сумел справиться с гневом или обидой, значит, сможешь всегда. А если можешь - значит обязан. Так что давай, действуй. И да пребудет с тобою сила! Это, впрочем, уже из другой оперы
  29 ноября 2019
  Прочитала "Так берегись!" Первым прочтением, стремительным. Потом буду смаковать. Безумно красивый финал! Но не могу не сказать: что ж так сурово автор поступил с Меламори?! Как загнал ее в свое время в Арварох к буривухам, так она все там и спит, а бедного сэра Макса, пока она дрыхнет, чуть было не увело совершенно постороннее наваждение! Короче, тема Меламори не раскрыта. Аффтар пеши есчо.
  22 декабря 2019
  Недоумения!
  Первое недоумение, довольно дурацкое - про лошадей! Почему жители не пользуются этим средством передвижения? Тем более, что лошади в Угуланде есть: старший сын сэра Манги Мелифаро выпрашивал у папаши разрешение на покупку дюжины, но тот разрешил только полдюжины. То есть, как-то они пользуются лошадьми! Но почему нет конных повозок, не говоря уж о всадниках? Ехо большой город, амобилеры есть не у всех, в прокате они дорогие, Темным путем ходить мало кто умеет. Или до принятия Кодекса Хрембера такой проблемы не было, а потом не сообразили? Вон, даже кочевники Пустых земель на менкалах ездят, а умные угуландцы пешком бегают!
  Еще мелкая придирка: "Белый листок", составленный Тайным сыскным войском и включающий лучших полицейских - один раз Макс называет его "Серебряным". Это он перепутал или автор?
  Теперь недоумения посерьезней! Город, который создал Макс - вроде как он находится в другом мире, но однажды Шурф говорит Максу, что его город - на Темной стороне. И что, и как?!
  Главная заморочка, конечно, именно с Темной стороной и другими Мирами. Не говоря уж о происхождении самого Макса. Похоже, это тайна, которая сама себя охраняет
  Пока все. Ждите следующих недоумений!
  Но вообще, конечно, автору - респект. Это надо же, выдумать такую огромную Вселенную с таким количеством персонажей и заморочек! Джоан Роулинг нервно курит в сторонке. Главный мой вопрос к автору: когда он только начинал писать Хроники, знал ли, к чему придет в конце? Изначально было ли ему ясно происхождение Макса или придумывалось (прояснялось) на ходу?
  30 января 2020
  Вот не зря мне так понравился сэр Макс - брат по несчастью. Я тоже ненавижу все живое, когда приходится внезапно "подскакивать", как часто любит написать Фрай, а меня это тоже, кстати, бесит, как всякая дурная писательская привычка и клише. У кого-то персонажи все время подмигивают, у Фрая - подскакивают, причем именно в значении внезапно проснуться. У меня "растерянно моргают". Тоже наверняка кого-то бесит.
  2 февраля 2020
  Две умных мысли! Мысль первая возникла после того, как я в сто пятьдесят восьмой раз принялась смотреть сериал "Касл" - я поняла, что Касл примерно тот же тип личности, что и сэр Макс. Потому они оба мне и нравятся. Подозреваю, если бы родилась мужчиной, была бы кем-то вроде Касла. Или Макса. Он все-таки более серьезный.
  А вторая умная мысль не столько мысль, сколько идея: когда, наконец, выучу наизусть все 24 книги Макса Фрая, я же смогу начать писать фанфики!
  [И таки начала!]
  10 февраля 2020
  Непонятки:
  1. Про Друппи, который не умеет махать хвостом, а только ушами, но в одном месте внезапно этим самым хвостом по недосмотру Фрая все-таки завилял.
  2. Про компот, который Макс достает из Щели между Мирами для Гурига VIII - изначально компот был вишневый ("Чуб земли"), но по дороге в "Сновидения" превратился в клубничный.
  3. Но самое главное, с чем никак не примирюсь: когда Шурф делал Перчатки Смерти, он нанес себе на нёбо тайную руну, которая навсегда отравила его кровь, и впоследствии он не раз говорит, что ему никакие яды не страшны. Но Джуффин заявил, что Шурф мог умереть, выпив крови Лойсо Пондохвы, потому что та ядовитая! Это как так? Или Джуффин ему просто голову тогда морочил? А может, сам не знал?
  8 марта 2020
  Читаю потихоньку "Все о мире Ехо и немного больше. Чашка Фрая". Многое становится понятно, но некоторые вещи запутываются еще больше. Я так и вцепилась в главу, посвященную "Книге огненных страниц", но в результате стало еще непонятней. Буду думать. Для меня это самая страшная книга во всей эпопее, даже страшнее "Тихого города". Вот моя подруга читает спокойно - для нее Макс просто рассказчик, а меня же угораздило читать как бы "изнутри", то есть переживать все, что чувствует Макс. А для меня это тоже самое страшное наваждение: вдруг очнуться и понять, что все мои представления о мире и близких людях - неправда, и все совсем не так! Хотя по большому счету оно так и есть. Наверно.
  Единственное, что раздражает - слишком много товарища, который эту книжку собрал из собственных размышлений, разговоров с МФ и ее ответов на вопросы читателей. Некий Александр Шуйский. Хотелось бы все-таки побольше МФ, а не толкований АШ.
  4 мая 2020
  И подумала я, глядя на Тома Хидлстона, играющего Локи, что вот так, пожалуй, мог бы выглядеть сэр Макс - в романах Фрая нет точного описания внешности, тем более, что со временем его физиономия вообще стала неопределенной, меняющейся, незапоминающейся. У Тома как раз такая - вроде бы и красавчик, а какой-то незаметный. Его легко представить и грозным, и обалдевшим, и ироничным. И он тоже "вечный мальчишка", как и Макс.
  1 июня в 2020
  По поводу "Книги огненных страниц"! Вдруг вспомнила, что у меня в жизни была своя такая книга. Мы с подругой играли - развлекались во время работы. Играли в детектив: я задавала вопросы, она мне отвечала "да" или "нет", и таким образом мы продвигались в сторону разгадки. Мы не так уж и долго играли, но я уже по уши увязла в таком жутком сюжете, что Стивен Кинг отдыхает, а Жапризо нервно курит в сторонке!
  Играть дальше мы не стали, а потом подруга мне призналась, что у нее-то никакой детективной истории и не было, она просто отвечала "да" или "нет" в зависимости от того, на какую букву заканчивался мой вопрос - гласную или согласную. И вот тут-то мне совсем поплохело! Выходит, все эти ужасы жили в моем собственном подсознании?! Мама дорогая... Ну, чем не "Книга огненных страниц"? Еще хорошо, что мы вовремя остановились.
  А вообще, счастье, что я увлеклась Фраем, когда все книги уже вышли. Даже не представляю, как бы я выжила, дочитав "Хроники Ехо" до последней книги - до "Тихого города"...
  
  Я зачитался, я читал давно,
  с тех пор как дождь пошёл хлестать в окно.
  Весь с головою в чтение уйдя,
  не слышал я дождя.
  Я вглядывался в строки, как в морщины
  задумчивости, и часы подряд
  стояло время или шло назад.
  Как вдруг я вижу, краскою карминной
  в них набрано: закат, закат, закат...
  Как нитки ожерелья, строки рвутся,
  и буквы катятся куда хотят.
  Я знаю, солнце, покидая сад,
  должно ещё раз оглянуться
  из-за охваченных зарёй оград.
  А вот как будто ночь по всем приметам.
  Деревья жмутся по краям дорог,
  и люди собираются в кружок
  и тихо рассуждают, каждый слог
  дороже золота ценя при этом.
  И если я от книги подыму
  глаза и за окно уставлюсь взглядом,
  как будет близко всё, как станет рядом,
  сродни и впору сердцу моему!
  Но надо глубже вжиться в полутьму
  и глаз приноровить к ночным громадам,
  и я увижу, что земле мала
  околица, она переросла
  себя и стала больше небосвода,
  а крайняя звезда в конце села -
  как свет в последнем домике прихода.
  
  Райнер Мария Рильке "За книгой"
  Перевод Б.Пастернака
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"