Несколько лет назад я попал в госпиталь с контузией. Тогда дни, будто близнецы, напоминали друг друга. Они срослись вместе; спеша, кажется, все наполнить собою, были отмечены и родовым губительным недостатком,- мне никак не удавалось припомнить их целиком. Пробуждаясь в одном, я давал себе слово, однако вновь, вслед за неведомыми живительными соками, пропадал в забытьи, в мареве широких холодных окон и света, отражающегося от бесчисленных подушек и простыней пустой палаты.
Раз в день, должно быть, приходила сестра. Когда я просыпался, одинокие пылинки еще продолжали затеи в накрахмаленном небе моей кровати. Я был уверен, что ведро со шваброй смотрят из прежнего угла, а влажная тряпка пристала к порогу, словно компресс на безнадежно впуклый, стоптанный лоб.
Однажды мне пригрезился новый запах. Дверь была определенно закрыта, ее узловатые борозды часами тянулись в сизой неопределенно-выцветшей краске, рассохшейся от времени и сырости. Слегка поворачивая к изголовью, я добивался того, чтобы ноздри были раскрыты равно и тогда вдыхал тонкий запах прихожей, еще связанный с временами года. Ну вот, сладкий и тесный запах с кислинкой, вовсе не от двери. Вскоре я так свыкся, что научился различать его движение, старость и новые шаги. А блуждал он больше вдоль стен, изредка забирался под кровати, раз в сутки смазываясь за тряпкой. Не способный объяснить его цели, я фантазировал о школьной доске и шаловливом ребенке, позабывшем урок. Он малевал и вытирал свои каракули, силясь отвлечь гнев учителя, вокруг задания, выведенного чужой рукой. Формулы, или лучше предложения для моей койки. А я, ждал решения, когда и мой запах однажды исчезнет, полы вымоют и подметут.
Потом звук. Лишь только сон приступал ко мне, и дыхание зарывалось под одеяло, что-то энергично начинало царапать плинтус и половицы, где-то, куда я не мог повернуться, чтобы увидеть. Определенно это была мышь, живое безымянное существо. Впрочем, я решил никак не называть ее, ведь только с нею и мог беседовать, а когда говорил к себе- засыпал.
Ко мне стали приходить реже, а убирать и вовсе кажется оставили, здесь и там видел я темные комочки, словно бы рассыпан тмин. Это здорово обнадеживало, я то и дело старался переклониться с кровати, и однажды увидел нору. Совсем небольшую щель и еще немного трухи. Количество запахов росло неуклонно, но все они говорили об упадке окружающей рухляди, нор я также находил все больше.
В тот день меня разбудил легкий писк. Я все еще не мог подняться, но за окном вероятно шел снег. По стенам спускались легкие тени, бежали мимо кроватей, а иногда скользили по самому краю моей простыни. Я был счастлив. Неужели моя мышь принесла потомство? Ожидание переполняло.
Очнулся я уже на полу, лицом вниз. Что-то слизкое смежило губы, красная струйка стремительно бежала, я следил за ней, все дальше и дальше. Мой взгляд, казалось, наполнял всю комнату, ну вот, струйка замерла, у самой норы. Писк стал еще звонче. Послышались и другие голоса.
Месяцем позже меня выписали. Волосы припорошены падью, робко проникает холод под шарф и я извиняюсь в ответ, как если бы взял чужое. У входа в подъезд снег глубок, темные прогалины, вереница нор, ведет на мое место. В квартире наверху не живет мыши, но я уверен, что смотрю и вдыхаю мир сквозь мышиные норы.