Аннотация: Ознакомительный фрагмент моей книги о последних годах жизни великого русского писателя Владимира Набокова.
Игорь Петраков
ВЛАДИМИР НАБОКОВ
ОСЕНЬ ЖИЗНИ
Содержание
Предисловие
Владимир
Вера
Дмитрий
Соня
Эдмунд
Лаура
Предисловие
НАБОКОВ Владимир Владимирович, русский и американский писатель; прозаик, поэт, драматург, литературовед, переводчик.
В литературной истории 20 в. этот автор занимает уникальное место, и определяется оно в первую очередь его двуязычием. Уроженец России, он пронес память о родине через годы, материализовал ее в десятках произведений самого разного жанра и по праву стал одним из премьеров русской литературной сцены. В то же время Набоков считается классиком новейшей американской прозы, которого называют своим ближайшим предшественником тамошние "шестидесятники" -- К. Воннегут, Дж. Барт, Т. Пинчон и Т. Сазерн. Более того, строго говоря, Набоков как писатель родился по ту сторону Атлантики, в русских же литературных хрониках существует "В. Сирин" -- псевдоним, которым подписаны первые, начала 1920-х годов, поэтические сборники ("Гроздь", "Горний путь") и который сохранился вплоть до конца 1930-х.
Тем не менее этому художнику-кентавру присуща редкостная творческая цельность, что определяется единством художественной проблематики и внутренней убежденностью в том, что "национальная принадлежность стоящего писателя -- дело второстепенное. Искусство писателя -- вот его подлинный паспорт".
Набоков родился в семье видного юриста-либерала, потомственного дворянина В. Д. Набокова. Дед писателя, Д. Н. Набоков, занимал пост министра юстиции при Александре II. Мать, Елена Ивановна, происходила из известного рода золотопромышленника-миллионера Рукавишникова. Детство писателя прошло в Петербурге, на лето семья выезжала в собственное небольшое поместье Батово близ Выры. Рядом с Батовом находилось огромное богатое поместь Рождествено, принадлежавшее дяде будущего писателя В. И. Рукавишникову, который завещал его своему племяннику. Эти места в памяти Набокова запечатлелись на всю жизнь. Накануне Октябрьского переворота он успел окончить Тенишевское училище, где отличался не только успехами в учебе, но и в спорте. В 1918 юный Набоков вместе с семьей сначала бежал в Крым, а затем в 1919 эмигрировал из России. Семья Набоковых обосновалась в Берлине, а будущий писатель поступил в Кембриджский университет (знаменитый "Тринити-колледж"), который успешно закончил в 1922. После учебы в Кембридже осел в Берлине (1922-1937). Затем судьба привела его на два года во Францию, а буквально накануне вторжения дивизий гитлеровского вермахта в Париж в 1940 Набоков вместе с женой и маленьким сыном Дмитрием (впоследствии певцом Миланской оперы и энергичным пропагандистом отцовского литературного наследия) пересек Атлантику и почти 20 лет оставался в США, сочетая писательство с преподавательской деятельностью (сначала в одном из колледжей, затем в крупном университете США -- Корнелльском, где читал курсы русской и мировой литературы). В 1945 Набоков получил американское гражданство. Здесь же он сделал себе достойное имя как энтомолог -- интерес к бабочкам, пробудившийся еще в юные годы, развился не только в страсть любителя, но и в профессиональное занятие.
В 1959 Набоков возвратился в Европу и поселился в Швейцарии, где провел оставшиеся ему годы. Путь, в общем, характерный (хотя и с неповторимыми вариациями) для русского писателя-эмигранта. Схожий путь проделали многие, включая, например, известного поэта и критика Г. В. Адамовича, бескомпромиссного критика Набокова, пародийно изображенного им во многих сочинениях, а также Н. Н. Берберову, напротив, всегдашнюю его поклонницу. Тем не менее в кругу берлинской, а затем парижской литературной диаспоры Набоков сразу же занял совершенно особое положение. Его Россия не похожа на Россию Бунина, Куприна, И. С. Шмелева ,Б. К. Зайцева. В ней нет места узнаваемому городу и узнаваемой деревне, нет персонажей, которых можно было бы назвать русскими типами, нет сколько-нибудь непосредственного отображения катаклизмов, потрясших национальную историю минувшего столетия. Россия Набокова или, точнее, Россия Сирина (одно из значений этого слова, по Далю, -- райская птица русского лубка) -- это образ утраченного детства, то есть невинности и гармонии, это "знак, зов, вопрос, брошенный в небо и получающий вдруг самоцветный, восхитительный ответ". Так сказано в "Машеньке" (1926) -- романе, принесшем автору первую известность, и далее эта метафора, принимая разнообразные стилистические формы, пройдет через все творчество писателя, вплоть до последней его большой книги на русском языке -- автобиографии "Другие берега". Россия Набокова -- это также безукоризненно-индивидуальный язык, который он считал главным своим достоянием. "Когда в 1940 году, -- говорится в предисловии к "Другим берегам", -- я решил перейти на английский, беда моя заключалась в том, что перед этим, в течение пятнадцати с лишком лет, я писал по-русски, и за эти годы наложил собственный отпечаток на свое орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался таким образом не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого или Иванова, или русской публицистики, -- словом, не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия". Наконец, Россия Набокова -- это классическая русская литература. Запад обязан ему переводами на английский (отчасти и на французский, которым автор тоже владел в совершенстве) Пушкина, Лермонтова, Тютчева, "Слова о полку Игореве".
Вместе с метафорическим образом России как утраченного рая через все книги Набокова проходит одна экзистенциальная тема, одна ключевая оппозиция: противостояние творческой, то есть независимой, личности любым попыткам покушения на свою свободу. Она определяет строение и звучание таких романов, как "Защита Лужина" (1929), "Отчаяние" (1936), "Дар" (1937).
Больше всего на свете Набоков ненавидел, ненавидел остро и изощренно то, что он называл "пошлостью", вкладывая в это понятие чрезвычайно просторное содержание. Пошлость в наиболее элементарном виде -- это буржуазность, только не в марксистском, как неустанно напоминал Набоков, а во флоберовском смысле, например, "гитарист-мексиканец стоит с гитарой по колено в пруду в розовых шелковых панталонах, на поверхности покачиваются головки лилий, он поет серенаду, а его возлюбленная стоит на балконе, дело происходит в полночь, и лепестки лилий опадают". Пошлость -- это покушение морали, философии, истории на суверенные границы искусства. Вот почему Набоков так агрессивно атаковал Томаса Манна, Андре Мальро и даже Достоевского, так презрительно отвергал распространенное суждение о Гоголе как о разоблачителе социальных пороков и сострадателе "маленького человека". "Его произведения, как и всякая великая литература, -- это феномен языка, а не идей". Пошлость -- это требования гражданственности в литературе. Как художник, как филолог-литературовед, как университетский профессор Набоков находился в состоянии перманентной войны с традицией революционно-демократической критики в России.
Наиболее острую форму она приняла в романе "Дар", одна из пяти глав которого представляет собой сочиненную героем художественную биографию Чернышевского. На ту же тему Набоков высказался во вступительной лекции к корнеллскому курсу русской литературы и предисловии к русскоязычному переводу романа "Лолита": "Я не читаю и не произвожу дидактической беллетристики... Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением... Все остальное это либо журналистская дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подается в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому и Томасу Манну".
Наконец, пошлость -- это тоталитарные режимы, прежде всего сталинский и гитлеровский, кривозеркальное отражение которых явлено в романах "Приглашение на казнь" (1938), "Под знаком незаконнорожденных" (в английском оригинале -- "Bend Sinister"), рассказах "Королек" (1933), "Истребление тиранов" (1936), "Озеро, облако, башня" (1937), пьесе "Изобретение Вальса" (1938) и ряде других произведений. Конфликт в них также решается экзистенциально, то есть в плане противостояния личной свободы внешнему насилию, отчего Набоков всегда возражал против сравнения их со слишком актуальными (публицистическими, по его мнению) антиутопиями Оруэлла, соглашаясь признать некоторые переклички с Францем Кафкой.
Противоположный полюс художественного мира Набокова -- творческий дар и его носитель -- художник, будь он поэтом, как Федор Годунов-Чердынцев ("Дар"), шахматистом, как Александр Лужин ("Защита Лужина"), человеком без профессии и биографии, но человеком непроницаемым, то есть самодостаточным в мире, где тайна преследуется по закону (Цинциннат Ц. из "Приглашения на казнь").
Центральные темы и общие эстетические основания творчества В. Сирина нашли продолжение и развитие в англоязычном творчестве Набокова.
В известном смысле язык, виртуозный и неповторимый, является не только "орудием и посредником", но и героем всех его книг. Набокова нередко сравнивали с Джозефом Конрадом, который также стал классиком литературы на языке, не являющемся для него родным изначально (по национальности Конрад -- поляк), но автора "Лолиты" такое сравнение коробило. Конрад, говорил он, лучше меня умеет обращаться с "готовым английским, но ему недоступна моя словесная эквилибристика".
Равным образом в главных "американских" произведениях Набокова -- романах "Истинная жизнь Себастьяна Найта" (1941), "Под знаком незаконнорожденных" (1944), "Бледный огонь" (1962), юмористической повести "Пнин" (1957), своеобразной мемуарной трилогии ("Убедительное свидетельство", 1951, "Другие берега", 1954, "Память, говори", 1966) -- всегда более или менее определенно противопоставлены искусство как подлинная реальность и "действительность" как угрюмое здравомыслие, как реальность мнимая или все та же пошлость во всех ее многоликих формах, от невинно-комических до казарменно-разрушительных.
Особое место в этом ряду занимает "Лолита" (1955) -- единственный из романов Набокова, переведенный на русский самим автором.
Эта книга принесла ему всесветную известность скандального, правда, толка, что и неудивительно: сюжетную ее основу образовала любовная история господина вполне зрелых лет и двенадцатилетней девочки-нимфетки. Но сюжет -- лишь обрамление неизбывной экзистенциальной тоски. Резкое своеобразие романа заключается не в обилии скабрезных сцен (их не так много на самом деле, на что счел необходимым обратить внимание сам автор, объясняясь с "читателями-туристами" в послесловии к русскому изданию романа), а в откровенном сдвиге пропорций. Если в прежних книгах человеческий дар и бездарная пошлость четко разведены по полюсам, то здесь краски сгущаются. Заглавная героиня -- воплощенная вульгарность, это к ней "обращались рекламы, это она была идеальным потребителем, субъектом и объектом каждого подлого плаката". Но в ней же, Лолите, "чуется неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть". Как ни странно, при всей застарелой нелюбви Набокова к Достоевскому за развращенной нимфеткой невидимо встают и Матреша из "Исповеди Николая Ставрогина" в "Бесах", и Сонечка Мармеладова из "Преступления и наказания".
Именно "Лолита", пусть и в эпатирующей форме, позволяет восстановить набоковский художественный мир во всей его подлинности, отказавшись от поверхностных, но весьма распространенных суждений.
Суть их сводится к тому, что Набоков -- писатель для писателей, творчество его -- литература литературы, гигантская библиотека, на полках которой стоят без всякого порядка сочинения авторов разных эпох и народов. На страницах его книг звучит неумолчная перекличка Шекспира и Толстого, Шиллера и Колриджа, Эдгара По и Бодлера, Данте и Готорна, Чехова и Рембо -- ряд великих имен можно продолжать бесконечно. Особое место занимает Пушкин -- эталонная, в глазах Набокова, величина, недаром он десять лет потратил на английский перевод "Евгения Онегина", вызвавший, кстати, большой переполох в академических, да и читательских кругах. Стремясь к максимальной точности, Набоков переложил роман прозой и сопроводил его гигантским по объему комментарием.
Последнее крупное произведение Набокова, роман "Радости страсти" (1969) -- это вообще, пользуясь постструктуралистской терминологией, интертекст, смешение самых разнообразных стилистических традиций, встреча самых различных авторов. Его справедливо считают введением в постмодернистскую литературу с ее сильно выраженным пародийным началом и амальгамой жанров -- от высоких до низких, на уровне масс-культуры.
Тем не менее роль виртуоза-фокусника, любителя "крестословиц" и анаграмм, роль ученого архивариуса Набокову явно тесна. Ненавистник гражданственности и любитель словесной игры, вдохновенный артист, с подозрением относящийся к метафизике и морали, он в то же время никогда не замыкается рамками чистого слова. В его романах, рассказах, стихах трудно и даже невозможно обнаружить отражение актуальных событий современности, но в них всегда угадывается то, что сам он называл "потусторонностью", то есть запредельный мир истины.
Недаром в том же послесловии к "Лолите" автор, оставив привычную сдержанность, пишет, что литература -- это "особое состояние, при котором чувствуешь себя -- как-то, где-то, чем-то -- связанным с другими формами бытия, где искусство (т. е. любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг) есть норма".
Н. А. Анастасьев
Владимир
Уже в в 1962 году В.В. Набоков с женой В.Е. Слоним поселились в городе Монтре на берегу Женевского озера в отеле "Палас". Здесь писатель прожил последние годы жизни.
Набоков снимал девять номеров на шестом этаже ( 60 - 69 ). И сейчас туристы могут осмотреть ту часть коридора, где располагаются эти комнаты.
Другие авторы утверждают, что Набоков снимал только номер 64.
"В Швейцарию Владимир и Вера Набоковы попадают летом 1961-го и останавливаются в Монтрё в отеле "Бельмон" (Hotel Belmont). Уже в начале октября они вернутся сюда во второй раз -- чтобы провести зиму, но останутся навсегда. На этот раз их пристанищем станет фешенебельный "Монтрё-Палас" (Montreux Palace), популярный среди русской аристократии и богемы. Здесь супруги проживут следующие семнадцать лет. Их постоянной резиденцией будет номер "64" - шестикомнатный люкс на последнем этаже строго корпуса с окнами на озеро и Нейские скалы, впоследствии ставших любимым местом прогулок писателя".
А вот как описана писательская работа Набокова в Монтре. "Следуя строгому распорядку, каждый день с раннего утра он приступает к работе. Перед конторкой в своем кабинете или в саду отеля он проводит по много часов, исписывая текстом маленькие карточки, которые затем аккуратно сортируются по обувным коробкам и перепечатываются постоянно находящейся при нем машинисткой".
Кроме того, "за годы, проведенные в Монтрё, Набоков почти ни с кем не общается, ограничиваясь, по его собственному замечанию, обществом уток Женевского озера, героев романов и наезжающей в гости сестры".
Свой распорядок дня он охарактеризовал так: "Зимой просыпаюсь около семи: будильником мне служит альпийская клушица - большая блестящая чёрная птица с большим жёлтым клювом, - она навещает балкон и очень мелодично кудахчет. Некоторое время я лежу в постели, припоминая и планируя дела. Часов в восемь - бритьё, завтрак, тронная медитация и ванна - в таком порядке. Потом я до второго завтрака работаю в кабинете, прерываясь ради недолгой прогулки с женой вдоль озера: Примерно в час - второй завтрак, а к половине второго я вновь за письменным столом и работаю без перерыва до половины седьмого. Затем поход к газетному киоску за английскими газетами, а в семь обед. После обеда никакой работы. И около девяти в постель. До половины двенадцатого я читаю, потом до часу ночи сражаюсь с бессонницей"
Попробуем посмотреть, где именно проходила осень жизни замечательного русского писателя.
Вот пространная цитата из "Википедии":
"Монтрё (фр. Montreux) -- город на западе Швейцарии, во франкоязычном кантоне Во. Курортный город на так называемой Швейцарской Ривьере со множеством отелей. Знаменит своим джазовым фестивалем, который проводится с 1967 года и проходит каждый год в начале июля.
Монтрё расположен на берегу Женевского озера, между Лозанной и Вильнёвом, в центре традиционного винодельческого региона. Климат мягкий, в силу близкого расположения Женевского озера с одной стороны и Альп с другой.
Монтрё был небольшим посёлком рыбаков и виноделов. С XIX века Монтрё становится одним из первых курортных мест Европы. Аристократы многих стран Европы приезжали в Монтрё для прохождения популярного в те времена курса лечения, называемого "виноградным".
В 1904 году в Монтрё был открыт люкс отель "Монтрё-Палас", который до сих пор остаётся одним из самых популярных отелей Швейцарской ривьеры.
Женевское озеро или Леман (фр. Lac Leman, Le Leman, Lac de Geneve) -- самое большое озеро Альп и второе по величине (вслед за Балатоном) пресноводное озеро Центральной Европы".
Здесь же помещена заметка о том, что Владимир Набоков жил в Монтре, начиная с 1960 года, а с 1964 года снимал номер в "Монтре-палас".
Именно на берегах Женевского озера происходила часть действия романа "Прощай, оружие!" Хемингуэя. Романа, который имел весьма драматичный финал.
В Швейцарских Альпах происходила часть действия юмористической повести Джерома К. Джерома "Трое на четырех колесах", продолжения легендарной повести "Трое в одной лодке, не считая собаки".
Ольга Саркисова так написала о Монтре:
Швейцария! Страна чудес!
Край гор, озер, прекрасный лес!
Желанней нет куска земли-
природа с вами здесь на - ВЫ
Набоков... - Одиссеем стал,
так много он объездил стран,
Приют последний здесь нашел,
изгоем он в Монтре пришел...
***
Сижу у озера в Монтре...
смотрю Набокову в окно...
отель, он на втором живет...
и по утрам там кофе пьет...
Пред домом в парке он сидит,
с Верой о книгах говорит.
Сирень персидская цветет,
при их - то климате, - весь год!
Все музы для него- друзья,
обласкан был,- его стезя...
звенит хрустальная строка,
запойна творчеством душа...
Считал себя поэтом он...
А в прозе? Тоже гегемон!
Ловил он бабочек, жуков...
знал много разных языков...
Здесь указано почему-то, что Набоков жил на втором этаже. Оставим это лирическое отступление на совести автора.
А в от что написал Дм. Галковский о своем визите в Монтре:
"В Монтрё наша гостиница была рядом с гостиницей Набокова - Монтрё-Паласом. Это два жёлтых здания справа в стиле модерн. Зеленый квадратик слева - небольшой скверик, где стоит памятник работы скульптора Рукавишникова, его дальнего родственника.
Палас стоит на самом берегу Женевского озера-моря, а наша гостиница - ещё ближе, почти в воде. На фото не получилась панорама. Если посмотреть чуть левее, то открывается вот такой вид..
Монтрё считается джазовой столицей Европы, там проходят знаменитые фестивали. Первое что мы увидели в фойе гостиницы - маленького китайского мальчика, игравшего что-то академическое на рояле, в окружении сверстников. Видимо был какой-то конкурс.
Поэтому Набоков сидит в окружении памятников неграм-джазистам и выглядит всё это довольно комично. Или символично. Набоков от них брезгливо отворачивается.
Набокова принято считать аристократом, это не совсем так. Его мать была из семьи старообрядцев, то есть брак родителей походил на брак английского лорда и дочки гонконгского/голкондского купца. В эмиграции ситуация была отполирована до блеска самим фактом эмиграции, а также блестящей женитьбой на невозможной "Слоним". Это уже человек в белой рубашке и галстуке поехал на слоне через тропический лес: жара, лианы, вопли мартышек, круги пота подмышками.
Тут можно вспомнить судьбу "евразийца" Блейка-Оруэлла, бывшего бирманского полицейского. Аристократическая поза, принятая Набоковым, неубедительна и даже мало понятна. Вообще-то аристократы никаких поз не принимают. До такой степени, что люди двумя-тремя классами ниже могут принять эту "социальную естественность" за хамство. Набоков всю жизнь прожил на герценовской фальшивой ноте обиженного фальшивого аристократа и это делает его личную биографию малоинтересной для литературоведческого анализа.
Странным образом вроде бы фактурная, вроде бы парадоксальная, вроде бы где-то даже загадочная жизнь Набокова оказывается жизнью убежденного рантье и филистера. Не было в его личной жизни ни трагического одиночества, ни судьбы изгнанника, ни даже плохого или истеричного характера (не говоря уже об интересных патологиях). Жил человек в свое удовольствие, аккуратно потреблял мещанские радости и посмеивался. Все остальное - в книгах, действительно великих и осенённых таинственным хитросплетением смыслов.
В какой степени это была сознательная жизненная позиция? Думаю в гораздо большей, чем это можно себе представить. Дураком Владимир Владимирович конечно не был. "Прости господи глуповат" был Бунин.
Набоковская жизнь в Монтрё это итог карьеры процветающего буржуа. Опять же ловко вывернутая как продолжение судьбы изгнанника, будто бы из чувства нансеновского протеста решившего до конца дней жить в гостинице. В нескольких номерах люкса на всём готовом с прислугой и секретарями. На фешенебельном курорте. И так 17 лет.
Настоящим аристократом был вышеупомянутый Толстой. Уж этот никогда бы не стал писать политкорректную (для русского генетического изгоя) "Лолиту", а главное сказал бы западным послевоенным людям всё, что он о них думает. Мало бы не показалось. От его антишексипировских филиппик англичан до сих пор корчит до немоты. Показал бы Лев Николаевич и футбол, и бокс, и хоккей с шайбой. И энтомологию. Втрамбовал бы бредбериевских бабочек в грунт штучек так двести. Запомнили бы тульского лорда надолго.
Монтрё город вытянутый вдоль побережья в несколько ярусов. На верхнем ярусе прямо над гостиницей, где жил Набоков, находится кладбище.. Мы поднимались туда по серпантину, оказалось минут сорок. А обратно нашли вертикальный спуск по лестницам и мостикам и получилось минут 10".
Под стеклом в квартире Дмитрия Набокова в Монтре хранится листок, расписанный почерком Владимира Набокова. Распорядок дня: полпятого утра он просыпался, подхватывался и принимался сочинять, писал часа три, потом - часовой перерыв на завтрак, умыться и свежую газету. В пол одиннадцатого уходил на прогулку до второго завтрака с позволительным бокалом Бордо. До трех часов - сиеста, и до шести вновь подъем, работа, ответить на письма и первая обязательная кружка пива. В семь вечера второе пиво, обсуждение новостей, разговоры и, наконец, в постель и почитать книгу до пол одиннадцатого...
В интервью 1975 года Набоков посвятил своего интервьюера в детали своего вечернего досуга в Монтре:
В интервью Джеральду Кларку годом раньше Набоков говорит: "Первую фразу я сочиняю, стоя под утренним душем". В 1973 году на вопрос любопытного интальянца Набоков отвечал так:
Еще в первом в жизни интервью он рассказал о технике своей писательской работы: "В том, что я пишу, главную роль играет настроение - все, что от чистого разума, отступает на второй план. Замысел моего романа возникает неожиданно, рождается в одну минуту... Остается только проявить зафиксированную где-то в глубине пластинку. Уже все есть, все основные элементы: нужно только написать сам роман, проделать тяжелую техническую работу... Иногда пишу запоем по 12 часов подряд, - я болен при этом и очень плохо себя чувствую. А иногда приходиться переписывать и переделывать - есть рассказы, над которыми я работал по два месяца. И потом много времени отнимают мелочи, детали обработки: какой-нибудь пейзаж, цвет трамваев в провинциальном городке, куда попал мой герой... Иногда приходится переделывать и переписывать каждое слово. Только в этой области я не ленив и терпелив".
"Зимой просыпаюсь около семи: будильником мне служит альпийская клушица - большая блестящая черная птица с большим желтым клювом, - она навещает балкон и очень мелодично кудахчет. Некоторое время я лежу в постели, припоминая и планируя дела. Часов в восемь - бритье, завтрак, тронная медитация и ванна - в таком порядке. Потом я до второго завтрака работаю в кабинете, прерываясь ради недолгой прогулки с женой вдоль озера... Примерно в час - второй завтрак, а к половине второго я вновь за письменным столом и работаю без перерыва до половины седьмого. Затем поход к газетному киоску за английскими газетами, а в семь обед. После обеда никакой работы. И около девяти в постель. До половины двенадцатого я читаю, потом до часу ночи сражаюсь с бессонницей".
"Мы живем в Монтре уже несколько лет,- рассказывает Владимир Набоков в интервью Пьеру Домергу, - Моя жизнь здесь очень размеренна и все же не лишена переживаний. Могу представить вам план моего дня. Я встаю рано, около семи часов утра, проглатываю фруктовый сок, облачаюсь в свою домашнюю рясу и становлюсь за аналоем писать. Виктор Гюго и Флобер тоже писали стоя... Поработав час или два, я съедаю очень скромный завтрак, тарелку корнфлекса, чашку кофе без сахара... после чего вновь устраиваюсь за моим пюпитром. Около одиннадцати я бреюсь и принимаю ванну. Мы часто обедаем в городе. В два часа работа возобновляется, но, как правило, после полудня я покидаю конторку и погружаюсь в кресло с моими карточками" / 96, 58 /.
О распорядке жизни Набокова в Монтре пишет Игорь .. Свинаренко -
"Зачем он тут поселился, почему он тут жил?
Это все семейные дела, это трогательно: в Италии учился сын (на оперного певца), хотелось к нему поближе. Дмитрий Набоков мне рассказывал про отца:
- Он был очень чувствителен к живописи, к природе, к красоте натуры. А тут из его окна открывался дивный вид с отражением гор, который каждый день менялся. Кроме того, поблизости чудные горы с бабочками. И, главное, ему удавалось спокойно и хорошо писать.
Правда, это было дорогое удовольствие:
- На деньги, что он потратил на "Монтре-Палас" за все годы, можно было купить замок. Но не в этом дело, а дело в удобстве. В удобстве не иметь ответственности, забот, слуг...
Это, конечно, было разительным контрастом с нищенской эмигрантской юностью в Европе. Дмитрий хорошо помнит, как его отец тогда запирался в совмещенном санузле бедной съемной квартирки и там сочинял свои великие произведения - сидя на биде.
На старости лет Бог послал ему этаж в дорогом отеле, с дорогим пейзажем, бесплатно видным из окна всегда... Он тут рассматривал виды, сочиняя тексты с раннего утра. Можете себе представить: в полпятого утра человек подхватывался и кидался работать. Он прямо в постели начинал сочинять! И так часа три он писал, а после перерыв на часик - бритье, завтрак, Journal de Geneve.
И опять за сочинительство
Сочинял он по-разному - сначала стоя за конторкой, потом, уставши, сидя, а как откроется второе дыхание - опять в полный рост. А в 10.30 на прогулку. После нее второй завтрак, за которым доводилось ему принять и Bordeaux.
А там и час дня: самое время для сиесты. С трех до шести - еще один подъем, с перерывами на просмотр почты и на первое пиво. За которым в 19.00 неукоснительно следовало второе пиво. Ну и беседы, игры, обмен впечатлениями насчет прошедшего дня, далее в постель, в которой писатель любил еще читать до половины одиннадцатого.
Этот распорядок дня я списал с текста, собственноручно составленного Владимиром Набоковым. Как и положено ценному документу, он под стеклом вывешен в квартире Дмитрия Набокова в Монтре. Смысл этой бумаги был такой: Вера Набокова как-то улетела в Америку к больной родственнице, и для временного ведения хозяйства в отель была поселена сестра писателя. Так это все для того, чтобы она ориентировалась в жизни.
А в ресторан он редко спускался, ну разве когда гости приедут. За обедом, бывало, чуть примет белого местного вина, допустим Dole, - его и сейчас можно заказывать. Брали на обед обычно курицу, или гуся, или утку, куда реже бифштекс. Любил он здешнюю рыбу из озера. Ризотто он также уважал.
А без гостей - так обедали наверху у себя. Что подавали? Простые вещи: суп, второе, компот. Так мне описывала типовое меню будничного обеда сестра писателя Елена Сикорская, когда мы с ней встречались в Женеве".
Владимир Набоков, по словам Свинаренко, арендовал целых восемь гостиничных номеров. В одном из них жила его машинистка.
"Жаклин Кайе. Представьте, он ее переманил у пятизвездного отеля! Там платили 18 франков в час, а наш Набоков дал 30 и вопрос сразу решил. Она печатала письма, которые ей диктовала мадам (так она называет Веру Набокову), и еще романы.
- Месье их писал карандашом на карточках вроде почтовых. Они были сложены в коробки из-под обуви, - рассказывает слабым голосом мадам Кайе. Ей 85, она подустала от жизни и на встречу опоздала на час - но ведь пришла же! Какая молодчина эта бабушка, какой у нее задушевный беззлобный голос, какая благородная у нее старость!
- Сначала я печатала одну копию, он еще правил, редактировал, а после я еще печатала, несколько раз - ну не десять, нет, но четыре-пять - это точно.
На лето Набоковы уезжали в горы, куда-нибудь в Давос. Господи, это ж все равно что жить в Сочи, а в отпуск в Ялту тащиться. И брали с собой секретаршу!
- Жаклин, скажите, он был тут счастлив?
- О, да. Он, конечно, потерял родину, он много потерял. Но он был счастлив с мадам. И у него ведь была слава!
Жаклин жалеет только об одном:
- Моя пишущая машинка, на которой я работала для месье! Я бы очень хотела получить ее обратно! Но мне не отдают. На ней теперь работает мадам Беатрис, секретарша Димитри (она имеет в виду Дмитрия Набокова)"
"Как видите, из набоковского номера даже музея не сделали! - продолжает свой рассказ Свинаренко, - Разве что весь этаж провозглашен мемориальным и официально именуется "Набоковский". В коридоре фотокарточки: писатель с набыченным лицом, в шортах, в гольфах, стоит облокотившись на рояль, на котором еще уместился огромный букет в вазе. Тут сразу много пролетает перед нашим мысленным взором - и известная его любовь к теннису, и менее знаменитая ненависть к музыке...
Вот еще фото: он все в тех же шортах, с раскинутыми для объятия руками - как будто рыбацким жестом показывает пойманную рыбу. А вот, внимание, исторический, знаковый кадр! Над шахматной доской. Крупный план, легко все рассмотреть. У него очень западное лицо - такое умиротворенное, ни тени вечного русского вопроса на нем, ни мысли единой о кризисе, плевать на все...
Рядом с ним жена, Вера, - эффектная блондинка.
Вот так и надо устраиваться в жизни! Чтоб в молодости - скитания, революции, утрата имений и особняков, и любовь... романтика, как будто взятая из дешевого дамского романа. А после покой, райский климат еще при жизни, легкость и прозрачность, прогулки по набережной тихого чистого озера, тихое увядание в пятизвездочном отеле".
Но в Монтре Набоков отнюдь не был изолирован от других. "В 1967 году Набоков получил первое письмо из Советского Союза. Оно было послано 25-летним Александром Горяниным на адрес нью-йоркского издательства и поразило писателя. Это было письмо ЧИТАТЕЛЯ -- о "Даре"... Несколько писем позже переслало радио "Свобода". С 1969 года ездила в Ленинград как турист Елена Владимировна, сестра Набокова. В 1977 году с Набоковым встретилась Бэлла Ахмадулина. Сергей Ильин, Горянин, Михаил Мейлах переводили его романы с английского без надежды опубликовать.
1974 год -- пик политической активности Набокова. В мае 1974 года он публикует воззвание в защиту Владимира Буковского. В декабре по просьбе Карла Проффера посылает телеграмму в Ленинградское отделение Союза писателей в защиту Владимира Марамзина. Осенью впервые встречается с уехавшими из Советского Союза Виктором Некрасовым и Владимиром Максимовым. 6 октября этого же года по недоразумению произошла его историческая "невстреча" с Солженицыным, обратившимся в 1972 году в Нобелевский комитет с просьбой о рассмотрении кандидатуры Набокова. "Ждали Солженицына. Перелистав "Архипелаг ГУЛАГ", Набоков отметил в дневнике, что с художественной стороны это уровень журналистики, но автор не лишен дарований пламенного оратора и необходимо отдать должное его исторической прозорливости".
Все 1970-е годы Набоковы систематически посылали деньги диссидентам и их семьям через Профферов. Особенно пронзительно последнее письмо Веры Набоковой, предлагающей Профферам взять одежду.. мужа для диссидентов".
Таким образом, семидесятые годы становятся своеобразной вехой возвращения писателя на Родину, временем контактов с русскими писателями и поэтами. Такое "замыкание" круга явно понравилось бы самому Набокову ( смотри его рассказ "Круг" ).
Еще одна деталь, которую подметила Л. Калюжная - в Советский Союз книги Набокова начали пробираться поодиночке тайными тропами где-то в семидесятых годах. "А уже в начале восьмидесятых контрабандный Набоков издательства "Ardis" (наряду с не менее контрабандным Венедиктом Ерофеевым -- "Москва -- Петушки" издательства "YMCA-Press") стал настольной книгой каждого уважающего себя студента Литературного института имени А. М. Горького".
И в это же время на вопрос корреспондента Би-би-си, вернется ли он когда-нибудь в Россию, Набоков отвечал: "Я никогда не вернусь, по той причине, что вся та Россия, которая нужна мне, всегда со мной: литература, язык и мое собственное русское детство. Я никогда не вернусь... Не думаю, чтоб там знали мои произведения..." "А ведь он ошибается", - замечает исследовательница.
Рассуждая об "осени жизни" выдающегося русского писателя, нельзя обойти молчанием тему болезней, которые по-разному преследовали его в эти годы. Еще в пятидесятые Набоков не отличался олимпийским здоровьем. Об этом свидетельствуют его письма Эдмунду Уилсону ( смотри книгу "Дорогой Пончик. Дорогой Володя" ).
В 1944 году Набоков оказался в больнице, о чем подробно поведал Эдмунду Уилсону, в письме от 9 июня: "В день высадки некие бациллы по ошибке приняли мои внутренности за береговой плацдарм. Я пообедал виргинской ветчиной .. и в состоянии высшего блаженства исследовал гениталии особей из Хавила, ок. Керн, Калиф., в музее, когда вдруг почувствовал странный прилив тошноты. Обрати внимание, что до этой минуты я чувствовал себя превосходно и даже захватил с собой теннисную ракетку, чтобы поиграть с мои другом Кларком. Внезапно, как я уже сказал, из желудка с ужасающим звуком поднялась волна. Я сумел добраться до выхода из музея, но не успел я достичь лужайки - моей вожделенной цели, как из меня прямо на ступеньки ударил вниз фонтан из кусочков ветчины, шпината и картофельного пюре.. Меня скрутили мучительные судороги, и мне едва хватило сил доплестись до туалета, где из другого отверстия моего тела хлынул поток бурой крови.. Я оставил в кабинете Кларка записку о том, что теннис отменяется. После чего, через каждые три шага извергая рвотные массы, я, шатаясь, побрел домой - изрядно забавляя прохожих, полагавших, что я слишком бурно отпраздновал высадку союзников".
Затем писатель оказывается в Кембриджской городской больнице. "Вскоре я сидел на жестком стуле в отвратительной комнате, а рядом на столе орал негритенок.. Молоденький студент-медик ( проучившийся всего три месяца ) решил прибегнуть к идиотической средневековой процедуре - накачиванию воздуха в мой желудок с помощью вставленной в нос резиновой трубки.. трубку засунуть не удалось. Когда я убедился в полной профессиональной непригодности незадачливого юноши, я гастоятельно попросил миссис Карпович увезти меня - куда угодно - и даже подписал бумагу о том, что отказываюсь от медицинской помощи. После этого я пережил сильнейший приступ рвоты и прочего - самое смешное, что в ватерклозете невозможно делать два дела одновременно, поэтому я постоянно вертелся, постреливая из разных отверстий".
Затем Набоков был перевезен в больницу "Маунт-Оберн" в Кембридже, в полуотдельную палату. "Вторым полу- был старик, умиравший от острого сердечного приступа ( я провел безсонную ночь, слушая его стоны и вздохи, - он .. перед рассветом со словами, обращенными к некоему Генри: "Мой мальчик, со мной так нельзя. Со мной надо по-хорошему" и т.д. - все очень интересно и полезно для меня ). В вену мне ввели две или три кварты физиологического раствора, и с этой иглой в руке ч пролежал всю ночь и почти весь вчерашний день. Врач сказал, что у меня пишевое отравление и "hemor collitis". В это же время Дмитрия оперировали в Н.-И., и, так как я просил Веру тотчас сообщить мне об этом, оставалось только гадать, что она подумает, не заставши меня дома.. Вчера днем, после тех инъекций, врач нашел меня в хорошем состоянии, и я ему сказал, что проголодался. В пять часов мне принесли ужин: стакан ананасового сока, густой суп risotto и бекон ( бекон! ) и консервированные груши, плававшие в консервированном соке. Вот тебе еще одна грань американской ( на сей раз больничной ) эффективности - и хотя у меня возникло ощущение, что это самая неподходящая еда для человека, который накануне чуть не .. от отравления - я был такой голодный, что все это съел. Тем временем меня перевели ( несмотря на мои протесты ) в общую палату, где радио безостановочно потчевало меня популярной музыкой, рекламой сигарет ( интимным, задушевным тоном ) и остротами, - пока наконец в 10 вечера я не возопил, к вящему раздражению и удивлению медперсонала и пациентов, чтоб медсестра выключила эту мерзость. Любопытная деталь американской жизни - на самом деле никто не слушает радио, все разговаривают.. гогочут, флиртуют с ( весьма симпатичными ) сестричками - и так весь день.. Нынче утром ( четверг, 8 - е ) я ощутил себя совершенно здоровым - хорошо позавтракал ( яйцо было, разумеется, сваренным вкрутую ) и предпринял попытку принять ванну, но был пойман в коридоре и водворен обратно в постель. Сейчас меня вывезли в больничном кресле на крыльцо, где я могу покурить и порадоваться своему воскресенiю из мертвыхъ".
В письме от 29 июня ( ! ) 1944 года Набоков жаловался Эдмунду Уилсону на простуду - "Сильнейшая простуда, которую я подхватил, пока мы ждали такси возле Южного вокзала ( а теперь сразившая и Веру с Дмитрием ) отлучила меня от моих насекомых" ( Набоков серьезно занимался изучением бабочек и даже открыл несколько видов! )
В феврале сорок пятого - на межреберную невралгию. "Дорогой Пончик, мы провели чудесный вечер. Я приковылял обратно в Кембридж с приступом чудовищной межреберной невралгии на почве гриппа и провел неделю в постели. Эта боль - нечто среднее между симптомами пневмонии и сердечных приступов с добавлением железного пальца, который постоянно тычет тебя под ребра. Это редкая болезнь, как и все, что со мной происходит, и она уже дважды меня посещала".
В феврале сорок шестого - на повышенную температуру. "Дорогой Пончик, я все еще в постели, "отлеживаюсь с комфортом". По возвращении у меня была температура около 102 градусов" ( по Фаренгейту - И.П. ).
В письме от 21 июня 1946 года Набоков описал Уилсону свои похождения по врачам - "С ощущением, что у меня: 1. серьезные проблемы с сердцем, 2. язва, 3. рак пишевода и 4. камни там и тут, я прошел тщательное обследование в хорошей клинике. Доктор ( проф. Зигфрид Таннхойзер ) установил, что я нахожусь в отличной физической форме, но страдаю от острого нервного истощения, вызванного сочетанием энтомологии, Уэллсли и романа, и поссоветов мне взять двухмесячный отпуск".
В письме от 10 апреля 1948 года содержатся такие "откровения" - "Дорогой Пончик, меня свалил на две недели сильный бронхит. Ввиду огромной работы, которую я должен закончить для музея до своего отъезда, эта болезнь стала чрезвычайно досадной помехой.. Рентгеновские снимки моих легких составили целую картинную галерею, а на следующей неделе я буду подвергнут жутковатой операции под названием бронхоскопия".