Аннотация: Любовь и смерть, война и мир, суета и вечность, но в первую очередь - любовь
Солнечное детство
Всё что я помню из раннего детства - огромное жаркое солнце в полнеба и капли густого соленого пота на моём лице. Когда я пытался выяснить детали румяно-кудрявого детства, отец замыкался, надевал на лицо, высеченное из гранита, маску непроницаемой секретности, и молча уходил в кабинет.
Однажды его срочно вызвали наверх, затягивая узел галстука на ходу, он выскочил из дома. Дверь в таинственную черную комнату, оказалась открытой, такую возможность я никак не мог упустить - и я на цыпочках, замирая от страха, вошел внутрь. Глаза скользнули по голым стенам, я ринулся к столу, выдвинул один ящик, другой - ничего интересного, кроме черно-белой фотографии с группой бородачей с автоматами в руках - такие фотографии ежедневно печатали в газетах. Разумеется, отца среди них там не было. Перебрал десяток-полтора книг на полупустых полках книжного шкафа, заглянул даже в шифоньер с пятью одинаково черными костюмами и десятком белых рубашек - ничего интересного для себя не нашел.
Услышав скрежет ключа в замке входной двери, разочарованно выскользнул в коридор навстречу маме с сумками в руках. Приставать с вопросами о моем детстве к ней было бесполезно. Пробовал сто раз - только недоуменное пожатие плечами и молчок с переключением внимания на еду, уроки, глажку одежды и прочие неинтересные для моего расследования мелочи жизни. Итак, Ватсон, что мы имеем в сухом остатке? Ничего, кроме бородачей с калашами и образ обжигающего солнца во всё небо с каплями пота по лицу. Не густо и грустно.
Однако, огромное горячее солнце продолжало висеть передо мной "аки зрак меди блещащиеся" (понятия не имею, откуда сие!). Зимой, в трескучие морозы, образ моего солнца иной раз настолько разгорался, что снег таял и растекался ручьями - всё это выглядело подозрительно явным, и я просто остерегался умом тронуться. Особенно умиляли объемность, сочная яркость "картинок", запахи паленого и талого, а также, простите, ожоги лица и рук, незащищенных от прямых лучей солнца. Носил этот таинственный калейдоскоп глубоко внутри, даже не пытаясь кому-то рассказать, все равно никто не поймет, никто не посочувствует.
Только однажды - то был второй день общесоюзного первомайского запоя - пьяный дядька, походя взглянул на меня и процедил сквозь гнилые зубы обидное словечко. Я разозлился, сжал кулаки и было пошел на алкаша в атаку, как тореро на быка, но тот, увидев собутыльника, с воплем: "а у меня рупь есть!" трусливо потрусил прочь. Тогда уже я с воплем: "тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца" ворвался в столовую нашей квартиры, где восседали отец в компании друга, такого же сурового молчаливого мужчины, как он сам. Однако, в тот пьяный день даже эта парочка оказалась в расслабленном состоянии. Отец поднял на меня суровый взгляд.
- Почему этот алкаш, - махнул я рукой в окно, выходящее во двор, - обозвал меня чуркой?
- Успокойся, сын, - отозвался отец, - он просто пьяный дурак. Не обращай внимания.
- Ты что, до сих пор ему ничего не рассказал? - спросил дядя Гена, глядя перед собой.
- Рано ему еще, - прошептал отец. - Вот подрастет, тогда расскажу.
- А, по-моему, я уже подрос, - выдал я наблюдение, чувствуя, что именно сейчас уже можно. Потом повернулся к суровому другу отца и спросил? - Дядя Гена, а вы своему Пашке успели "всё" рассказать?
- Да, - кивнул головой отцовский друг. - Рассказал... - И отцу: - Да и ты расскажи. Видишь, парня обижать начинают.
- Ладно, пошли в кабинет! - рявкнул отец, вцепившись в мою руку. Собутыльнику предложил: - Захвати со стола горючее, может не хватить.
В кабинете, рассадил нас по кожаному дивану, из номенклатурной коллекции 1937-го года. Нырнул под диван, что-то там покрутил, чем-то щелкнул, наконец извлек пачку цветных фотографий. Придвинул журнальный столик, жестом карточного шулера разложил веером пасьянс. Глянул на полученную картину, ткнул пальцем в одну карточку... и замолчал. Дядя Гена плеснул в бокалы, они выпили. Видя, что отец никак не может выйти из ступора, выдернул из веера фоточку и непривычно мягко произнес:
- Эта самая красивая на свете женщина и есть твоя настоящая мама.
Я впился глазами в изображение. Огромные карие глаза, добрая улыбка, густые каштановые волосы, волнами ниспадающие на обнаженные плечи, белый брючный костюм, облегающий стройную фигурку, на груди блестел золотой крестик. Рядом, чуть поодаль, бородачи с автоматами - и всё тоже огромное жаркое солнце в полнеба, и в оранжевом мареве - растрепанные пальмы, обступившие бамбуковую хижину. Отец по-прежнему застыл в ступоре, кажется, он изо всех сил борется со слезами.
- Где она сейчас? - спросил я, справившись с волнением.
- Убили твою маму, - со вздохом произнес дядя Гена.
- Эти? - показал я пальцем на бородачей.
- Нет, эти как раз ее охраняли. А расстреляли их с вертолета. Крупнокалиберный пулемет. Внезапно выскочил из-за деревьев и расстрелял всех, кто там был.
- Пап, а ты где был? - спросил я, глянув на окаменевшего отца.
- Твой отец в это время был за тысячи миль, - снова пояснил друг отца. - Он занимался револьверными поставками советского оружия восставшему народу Никарагуа.
- Твоя мама, сынок, была самой красивой, самой верной женщиной на белом свете, - прохрипел отец, наконец, обретший голос. - Ты в неё пошел, такой же смуглый и черноволосый. И дай-то Бог, чтобы и ты стал таким же верным нашему общему делу.
- Почему на фото она не в военной форме, а в белом костюме?
- Люсия служила в дипломатической миссии, занималась организацией медицины, была переводчиком. Она была дочкой местного диктатора из клана Самосы, получила хорошее образование. Но у девушки было развито чувство справедливости. Ей приходилось видеть унижение и даже расстрелы простых людей из трудового народа. Вот она и примкнула к повстанцам, чем могла, помогала им. О, Люсия была настоящая принцесса! Ее любили все - военные, люди из народа, дипломаты... - И снова осекся, пытаясь справиться с приступом слез и рыданий. Он всегда был кремень и для него показывать слабость было чем-то позорным.
- Но полюбила девушка твоего отца, и ему отдала руку и сердце, - пришел на помощь отцу дядя Гена. - Так вот и ты на свет появился. Но - увы - вам с Люси пришлось только два года пожить счастливой жизнью. Видимо, беглянку диктатор пытался вернуть в родительский дом, выследил ее. Потом, случилась трагедия. Это была месть жестокого отца. Чудом сыночка не оказалось на месте расстрела - тебя увезли в больницу с тропической лихорадкой. А когда отец вернулся из командировки в Союз, ему пришлось срочно эвакуировать тебя домой. Потом еще одна поездка - ранение, и отец попал в госпиталь.
- А как же мама Оля? - спросил я. - Как же мне с ней... теперь?
- Ольга ухаживала за мной в военном госпитале, - сказал отец. - Можно сказать, с того света меня вытащила. Да и за тобой ухаживать ей пришлось. У тебя долго еще не проходила тропическая лихорадка. Если бы не она, быть бы тебе сиротой в детском доме. Так что, сынок, будь с ней вежливым и относись как к родной матери. - Осекся, поправил: - Ну, как к мачехе, только не обижай ее никогда.
- Да и еще одно, - произнес сурово дядя Гена. - Сведения о нашем участии в том конфликте засекречены. Так что никому - ни слова!
- Сам понимаешь, сын, твою биографию пришлось немного подправить. Сделали происхождение от испанской девушки, попавшей в катастрофу. После нашего участия в событиях в Испании в 1936-м году, в Союз вывезли многих детей, вот одна из них и стала твоей так называемой родительницей. Кстати, вот фото, где ты у настоящей мамы на руках. - Он выхватил из веера на столике одну их фотографий. - Тут видно, как ты похож на испанскую красавицу. Как видишь, никаких местных достопримечательностей, только голые стены и закат солнца за открытым окном. Если хочешь, я сниму копию, можешь ее показывать, чтобы тебя не обзывали... неприличными словами.
- Пап, а можно и мне туда съездить? - спросил я, наперед зная ответ. - А то меня замучило воспоминание о жарком солнце и о каплях пота на лице. Может, еще чего-нибудь вспомню.
- Может быть, позже, - пряча глаза, ответил отец. - Когда секретность будет снята. Сам понимаешь, это та самая "война, которой не было". Но если появится возможность, мы с тобой обязательно съездим. Для меня эти места тоже, знаешь ли, не чужие. Там прошли самые счастливые годы... и самые трагические - как забудешь такое.
С того знакового праздничного дня мои воспоминания дополнили картины с моей вновь обретенной мамой. Самая красивая в мире испанка часами глядела на меня из своего прекрасного далёка. Лицо, освещенное восходящим солнцем, с блестящими карими глазами, улыбающимися ласковыми губами, склонялось ко мне, сладостное дыхание обдавало меня, вокруг рассыпались мягкими волнами каштановые ароматные волосы, меня слегка раскачивали загорелые руки с длинными пальцами, почти не открывая рта, она шепотом напевала по-испански ласковые слова, а я понимал без перевода эту песню всемирной материнской любви к своему детенышу, а я таял от любви, застенчиво укрываясь ручками в перевязках, робко касаясь крошечными мягкими пальчиками смеющихся губ, гладких загорелых щек, ровного высокого лба, неумелым ртом булькая нечто понятное лишь этой прекрасной женщине.
Мама-мамочка, я знал, что ты обязательно появишься в моей недолгой жизни. Верил в то, что ты станешь приходить ко мне ночами во сне, мечтами днем, я был абсолютно уверен в том, что ты погладишь мою голову красивыми теплыми руками, заботливо сотрешь согнутым пальцем слезу, когда я стану выть от обиды и несправедливости, подуешь на рану ароматным дыханием, отгоняя саднящую боль, успокоишь ласковым шепотом - и я наконец осознаю что у меня есть мама, и я ей нужен, она меня любит и всегда будет переживать или даже плакать порой о своём родном сыне.
У меня только один вопрос... я где-то слышал или прочел, что сын неосознанно всю жизнь ищет себе девушку, похожую на маму. Отсюда вопрос: где же я найду такую красивую, ласковую, любящую девушку, да и есть ли такие в природе? Что-то мне подсказывает, быть мне всегда одиноким. Может быть, именно поэтому основная часть моей непутевой жизни извне переместилась внутрь. Вот уж где я был совершенно свободным, хозяином положения, волшебником и воином, режиссером и актером, художником и поэтом.
Всё чаще я заставал самого себя сидящим на подоконнике, бредущим по аллеям парка, лежащим на полу или в постели. В эти минуты я отпускал своё сознание на свободу, оно уплывало в далекую страну, где светило яркое солнце, шелестели лаковыми пропеллерами пальмы, мелодично пели в вышине птицы. Там люди мне белозубо улыбались, приветственно взмахивали мозолистыми руками, смахивая со лба капли соленой влаги. Там порой встречалась креолка, тонкая как стебель цветка, изящная как пантера, гибкая как лоза, глазастая как лань, желанная как несбыточная мечта.
Мама Оля, которую никак не мог назвать даже мысленно мачехой, глядя на мою сакральную задумчивость, молча вздыхала, робко звала меня за стол, протягивала глаженную одежду, предлагала помощь в приготовлении уроков, перед сном желала спокойной ночи. Отец - тот не вздыхал, не шептал - только молча кивал головой и порой кривился как от зубной боли: непутевый ты у меня, совсем никудышний. А вот новости из разряда положительных - на лице моей новой далёкой мамы иногда появлялась тень укоризны, тогда я вдруг выходил из мечтательного полусна и, словно получив стимул, энергично принимался за устройство внешней части своей жизни. Успешно завершив рывок вперед и вверх, получал от мамы удовлетворительный кивок головой и благодарную улыбку - ради этого я был готов и на подвиг.
Племянник
Не имея возможности получить сатисфакцию дома, я вспоминал о племяннике. Да, вот так - пожилой мужчина, мудрый до озноба по спине, приходился внуком родного брата отца и, соответственно моим племянником. Эта возрастная неразбериха произошла благодаря многодетности дедушки с бабушкой. Дедушка моего племянника был старшим сыном моего деда, а мой отец - самым младшим сыном родного деда. Однако, племянником, или племяшом, назвать Ивана Ивановича я не смел - уважал его и даже побаивался. Иногда казалось, что видит он меня насквозь, проникая мысленным взором на самую глубину души, куда я и сам боялся заглядывать.
Вот и в тот раз, не успел войти в дом, а Иван Иваныч уже взмахнул мечом бокового взора и выдал приговор:
- Что, брат, влюбился? Какой-то ты не такой.
- В обычном понимании слова, нет. Девочки меня по-прежнему игнорируют.
- В кого же влюбился? Неужели, в мальчика? Вот уж не ожидал от тебя.
- Как говаривал старик Рабинович - не дождётесь. Отец открыл тайну моего происхождения.
- Неужто решился? Я даже однажды подумал, если отец не признается, и мне придется вмешаться. - Подумал, пошевелил губами, и выдал очередную идею: - Так ты влюбился в испанскую мать! Вот оно что. Понимаю, видел как-то ее фотографию - она действительно очень красива. Слушай, а ты сейчас не рассматриваешь себя в зеркале, пытаясь найти испанские черты?
- Нет, но с мамой общаюсь постоянно, - сознался я.
- Ну да, ты же у нас юноша с воображением. Ну и как, есть результат?
- Знаешь, Иваныч, есть! Когда я сачкую, плохо учусь, пропускаю тренировки, она является мне и ругает, но так нежно, по-матерински, что действует это, как удар бича.
- Понимаю, понимаю, - закивал большой головой мудрый племянник. - По всему видно, ты лишился тайного комплекса сироты при живых родителях. Поздравляю! Это хорошая новость.
- Спасибо тебе, Иван Иваныч! - На этот раз пришла очередь кивать и мне. - Только с тобой я могу душевно поговорить. А то на меня дома смотрят как на сумасшедшего.
- Брось ты, просто они заботятся о тебе. А ты, давай, учись скрывать интимные переживания. Тебя отец родной разве этому не учил? Он-то обладает этим искусством, по роду профессиональной деятельности. И ты учись. Понаблюдай за отцом. Никогда не поймешь, что у него на уме.
- А ты прав, опять прав, старина, - повеселел я внезапно. - Такие времена, что открывать душу каждому встречному просто опасно.
- Кстати, брат мой, - поднял он палец, указательный, - на днях ко мне перевозят твою крестную. Ей в деревне по старости трудно стало самой справляться, а я всегда готов принять ее у себя, чтобы наговориться всласть. Вот уж где ума палата! Думаю, и тебе будет полезно с ней пообщаться. У нее какой-то особый взгляд на самые главные вопросы - ибо верующая. Понимаешь, о чем я?
- Понимаю, - кивнул я. Покрутил головой. - А где твоя подруга? Что-то ее не видно, не слышно.
- Да куда же я без нее! Навестит мать в деревне и вернется. Теперь с бабушкой мне без женской помощи никак не обойтись. - Он вскинул на меня подозрительный взгляд. - А почему интересуешься? Ты и на мою Галочку глаз положил?
- Только не надо инспирировать этих ваших инсинуаций! Просто, я у тебя битый час сижу и голодным животом урчу, а будь она дома, я бы уже пил чай с пирожками.
- Прости, замотался. Пойдем на кухню, я тебе бутербродов нарежу и кофе сварю. Заодно и сам пожую. Сейчас, только музыкальное оформление включу. - И пошаркал в гостиную включать музыкальный центр. Спустя минуту, мощно вступили басы, звякнули тарелки, и заструилась сложная композиция Пинк Флойд.
- Почему ничего не рассказываешь о своей книге? - напомнил я. - Помнится, ты задумал что-то грандиозное!
- Да вот, отправил вторую часть на редактуру. Там у них всё так непросто. Цепляются к каждому второму слову. Я же по-американски пишу, а это еще та нагрузочка!
- Почему по-американски?
- Так издатель, хоть и наш православный мужик с русскими корнями, но классический английский не переносит. У него что ни слово, то сленг, причем, не привычный бруклинский, а южно-техасский. Вот и пуляем рукопись друг другу по пять раз.
- Помнится, ты говорил, что это у вас какой-то очень научный суперпроект?
- Да, супер... - грустно улыбнулся Иван. - Представляешь, под него издательство купили, самых лучших профессионалов подключили, на чем, собственно, и погорели. Каждый мнит себя наполеоном, считает себя обязанным показаться во всей красе. А в результате, затянулось издание книги на год-полтора. Мы такими темпами пролетим как фанера над Парижем. А ведь какая задумка была! Представь, пишу книгу про путешествие среднего американца по нашей стране. Пишу по-английски, но так, чтобы интересно было рядовому читателю, а заодно знакомим его с нашей историей, культурой, наукой, природой.
- Кажется понял! - Хлопнул себя по колену. - Это у вас такая утонченная пропаганда. А кроме просветительской цели, есть и задумка пригласить к нам ихних буржуазных специалистов. Верно?
- Примерно так и есть. Но имеются нюансы - книга написана американцем для американцев, но именно так, как нужно нам. Когда работа над текстом закончится, мы дадим такую рекламу, чтобы купили книгу не меньше ста миллионов читателей. Дальше - экранизация и так далее.
- Слушай, Иваныч, а ты не дашь и мне почитать? Ты меня так заинтриговал, аж руки чешутся.
- Во-первых, это еще пе скоро, а во-вторых, тебе придется сдать экзамен на допуск секретности. Понимаешь, что случится, если наш проект используют супостаты для своих гнусных целей! Одних расходов - на миллионы, а какой может случиться информационный провал! Наступает время, когда информация будет поражать врагов не хуже артиллерии и бомбежек с воздуха.
- Тем более мне интересно, ведь отец меня собирается натаскать по военному делу. А у него не отвертишься. Сам знаешь.
- Не скрою, я в этом деле очень надеюсь на советы нашей бабушки. Ведь у нас впереди мировая война, в которой без великой идеи не победить. Нужен нам и ты, со своими свежими идеями и как единомышленник. Так что давай расти побыстрей, у нас море работы впереди!
- Да я только "за"! - воскликнул я, подскочив на месте, чем вызвал легкое недоумение у собеседника.
- Насчет сокрытия эмоций и страстей, не забыл? Давай, учись ратному делу. Нет времени на раскачку. Ты должен стать, если ни гением, то хотя бы вундеркиндом. А уж мы с твоим батей тебя натаскаем - будьте благонадежны.
- Так всегда, зайдешь в гости к тебе на минутку поделиться, а ты непременно таких планов нарисуешь, аж дух захватывает! Ладно, полетел!
- Лети, орленок, лети!
Весенняя эпидемия
Весна в тот год наступила необычно быстро и сильно. Снег стаял буквально за неделю, затопив улицы потоками мутной воды. Не успели отойти от морозной затяжной зимы, как нас погнали на субботник, посвященный дню рождения Ленина. Выступили как один с лопатами и метлами - а убирать уже нечего. На месте почерневшего снега сиял яркой желтизной асфальт в обрамлении салатной травки газонов и оживших зеленью кустов. Нам все-таки нашли работу, мы обошли вокруг школу, потом окружающие окрестности, собирая мелкий мусор. Ближе к обеду сняли пальто, куртки, оставшись в пиджаках и кофтах, которые потом также сняли. Так, в одних рубашках и блузках, под бравурные звуки революционных маршей и песен о любви, мы повалили в кафе, отметить лимонадом с пирожными бурное начало весны.
А потом... нас поразила эпидемия всеобщей влюбленности.
На меня напало сильное очарование, в самом жестоком смысле слова. Казалось, ничего более меня в жизни не интересовало - всё самое красивое и счастливое вдруг воплотилось в одном человеке, тоненькой кареглазой девушке. По закону подлости, Лилия, как ее звали, относилась к столь притягательному типу испанок-тропиканок, переданному мне по наследству моим суровым отцом, по совместительству последним романтиком пролетарской революции. Отец подолгу вглядывался в меня, его настораживало мое поведение, ненормальное состояние, но потом, видимо вспомнив себя молодого, себя влюбленного в красавицу-испанку, он замыкался, тихо про себя рычал и отступал. Мама Оля - та больше плакала, забиваясь в угол, закрываясь в ванной или на кухне. Отношение этой простой женщины ко мне, такому сложному и непонятному, колебалось от страха за меня - до радостного сочувствия моей первой любви.
Ко мне домой приходила наша классная руководительница Зинаида Семеновна. Она слегка жаловалась на то, что в школе на уроках я нахожусь чисто номинально, то есть телом, душою же витаю в мечтах, что не способствует успеваемости. Впрочем, притушив силу учительского голоса, она шепотом посетовала, что у нее полкласса сейчас влюблена во вторую половину, и она не видит возможности как этому помешать. Мама Оля махнула рукой и успокоила классную даму, мол, это у них пора такая, тотальной влюбленности. И даже потихоньку спела расхожую песенку:
Приходит первая любовь,
Когда тебе всего пятнадцать.
Приходит первая любовь,
Когда еще нельзя влюбляться,
Нельзя по мненью строгих мам,
Но ты спроси у педсовета,
Во сколько лет свела с ума,
во сколько лет свела с ума
Ромео юная Джульетта.
- А во сколько? - уточнила для себя измученная юношеской влюбленностью Зинаида Семеновна.
- В четырнадцать! - прошипела мама Оля. - Помните у Шекспира, к Джульетте год назад приходили свататься, а ей тогда было тринадцать.
- Да вы что! - изумилась классная. Потом подумала и сказала: - А ведь сейчас эмансипация! Наши-то нынче раньше созревают! Вот ужас-то!
- Ой, не говорите!..
Я стоял за дверью, жадно вслушиваясь в каждое слово. Наконец, две сотаинницы снизили звук до минимума. Звякнуло стекло, пролилась струя жидкости, они обе смачно крякнули - видимо, "пригубили по глоточку" для смелости. Я вдавил ухо в дверное полотно - сейчас будет что-то совсем интересное.
- Да что там, если честно, я в их годы такое вытворяла!
- И что же?
- Из дому сбегала! К любимому! Зимой-то порой босиком по снегу!
- Я, конечно, по снегу не бегала, но тоже... Срам сказать - в стогу обнимались, а однажды спичку зажгли, на часы глянуть, а потушить забыли. Так сожгли стог сена! Отец меня порол офицерским ремнем, думала насмерть убьет!
- Ни и как? Убил? - прошипела классная.
- Да куда там - любил меня, я же одна дочка у него была. Только вот что - об этом ни слова! Договорились?
- Могила!
Я кивнул, будто это было сказано мне, и на цыпочках сбежал в свою комнату. И что характерно! Уважать этих пожилых хулиганок меньше не стал - наоборот, отныне связывала нас тайна, и это давало надежду на то, что школу мне закончить все-таки удастся.
Сам я в краткие мгновения появления девушки мне на глаза, обмирал, каменел, плавился, растекался по древу, в который раз убеждаясь в своей несостоятельности, безволии и душевной тупости. Впрочем, когда девушка из реальной жизни перебиралась в туманы моих дивных мечтаний, во мне поднимались таинственные токи сердечных вибраций, меня охватывало желание как-то зафиксировать это сладостное ощущение - и я бросался к столу с блокнотом в руках и летящими строками покрывал белые линованные листы. На утро читал написанные стихи и, конечно, огорчался их корявой беспомощностью, но уничтожать их не спешил, что-то меня останавливало. Появлялась малодушная мысль - вот я, одинокий больной старик сижу у окна, наблюдаю как резвится под окнами молодежь, моя рука тянется к старенькому потрепанному блокноту, я тысячный раз перечитываю неказистые строки, улетая мысленно в те минуты влюбленности... В эти самые, которыми живу сейчас, сотрясая вселенную грохотом сердца, освещая сиянием золотых лучей, испускаемых всем существом.
То внезапно вспоминались уроки живописи, я доставал из антресолей чертежную доску, ставил на рассохшийся мольберт у окна, распрямлял пожелтевшие листы ватмана, крепил на доске и сначала карандашом, потом акварелью покрывал "холст" затейливыми цветными миражами, из которых выступали черты ангельского лица девушки, изгибы тонкой фигурки в развевающихся одеждах. Сам не знал, откуда сие и зачем, но в отличие от поэтических упражнений, акварели мне нравились сразу и необратимо, скорей всего неузнаваемостью и загадкой для меня самого. Листы с живыми картинами из мечты я тоже сохранял, высушивал и бережно складывал на шкафу, где их никто кроме меня достать не мог.
Как-то заглянул ко мне домой Пашка. Он застал меня за рисованием очередного шедевра. Повел себя мой друг необычно - встал за спиной, долго молча разглядывал портрет на фоне тропического пейзажа. Дотянулся до склада живописных работ на шкафу, аккуратно рассмотрел. Увлеченный нынеписуемым шедевром, я и думать о нем забыл, пока Паша не взял в руки блокнот со стихами и также молча полистал и его. Завершив наконец работу, отмыв кисти, забросил сушиться акварель на шкаф, я обнаружил Пашку, сидящего в задумчивости. Он переползал глазами от картин к блокноту и обратно. И молчал.
Заглянула мама Оля, предложила отвлечься и выпить по чашке кофе. Мы гуськом последовали за кормилицей в столовую. Пашка обстоятельно отвечал на вопросы хозяйки по поводу здоровья отца и отметок в школе. Я маленькими глотками пил чудесный кофе, ел пышные пирожки с капустой и слушал их болтовню, удивляясь тому, как можно со столь серьезным видом тратить время на такие мелочи, в то время как я у них под боком буквально сгораю от любви. Наконец Пашка встал из-за стола, рассмотрел циферблат наручных часов и предложил немного прогуляться.
Друг мой, продолжая развлекать меня пустой беседой, довел меня до края лесопарка, в котором устроили детскую площадку. Детей к этому времени мамы увели домой ужинать и смотреть мультики. Мы присели на скамейке, погрузившись в симфонию лесных звуков. Я взглядом спросил: и что дальше? Он тоже взглядом показал на чащу леса и мигнул - жди.
Если бы я только знал, что предстоит мне увидеть! Ни за что с Пашкой в лес бы не потащился.
Из-за кустов буйной сирени вышли два человека, один побольше, другой поменьше. По их лицам скользнул свет от фонаря - и я узнал мою возлюбленную и школьного хулигана Вовку. Они шли, будто пьяные, опираясь друг на друга. Рука нахала с талии девушки скользнула ниже, а она не оттолкнула руку, но лишь теснее прижалась к нему. Рассмотрев под светом фонаря циферблат Вовкиных часов, они тихонько засмеялись и нырнули обратно в черную тень кустарника.
- И часто они так? - спросил я.
- Мы тут с Милкой каждый вечер гуляем, - прошипел Пашка. - Ну и эти тоже.
- Зачем ты так! - выпалил я, сорвавшись с места, и не разбирая дороги, помчался вон.
Наступили самые черные дни моей юности. Навалилась свинцовая тоска, тупая боль пронзала тело, стучала в голове, невидимая холодная рука сжимала сердце. На меня нападали жгучие желания - убить себя или Вовку, а заодно и эту...которая посмела в моих мечтах называться креолкой, а на самом деле оказалась... Далее из моего нутра выпрыгивали пошлые характеристики, которые приложимы только к самым развратным женщинами, с "низкой социальной ответственностью". Умереть хотелось всё сильней, сценки с вариантами "самоубивания" крутились передо мной навязчиво и упорно. Почему-то хотелось, чтобы про эту "месть наоборот" узнали все, особенно она, "так называемая креолка", и чтобы над гробом раздавались ее рыдания: "прости, я не знала, что ты меня так сильно любишь, какая же я коварная и тупая курица". Отец однажды ночью подошел ко мне, положил тяжелую руку на плечо и сказал только одно: "Об этом даже не думай!" Я взорвался приступом позорных слёз, боднул его в грудь и простонал:
- Всё еще у тебя будет - и настоящая любовь, и счастье... всё остальное.
Тогда я не спросил, что значит "остальное". Только потом, годы спустя, стал понимать. Отец имел в виду, что я, как сын единородный, как наследник, просто обязан пройти по его стопам, узнав и любовь, и смерть, и настоящую горечь потери. А то юношеское гормональное беснование - это лишь пристрелка перед настоящей битвой. Но как выяснилось позже, и это было нужно, и это не было случайностью.
Моя красавица мама, не оставила меня в столь удрученном состоянии - она сумела пробиться сквозь мрачную пелену отчаяния, осветила меня своей белозубой улыбкой и нежно прошептала: сынок, мужайся, твоя любовь и твое счастье впереди, обещаю. В тот миг в сердце установился дивный покой. Потом еще не раз та дивная тишина в душе, дарованная мне мамой в качестве наследства, поможет пережить любые беды и любое счастье. Как говаривал отец, что нас не убивает, делает сильней.
История с неудачной влюбленностью завершилась для меня весьма показательно. Я-то думал, что девушка, увлеченная страстью к другому парню, обо мне и не вспомнит. Оказывается, Лиля буквально купалась в волнах моего обожания, хоть и не показывала виду. После того, как мы с Пашкой застали парочку на месте преступления, я потерял интерес к девушке, ей стало недоставать моих томных взглядов, она стала нервничать, как наркоман во время ломки.
На выпускном вечере Лилия, выпив второй бокал шампанского, тряхнула головой, распустив по обнаженным плечам волны каштановых волос, подошла ко мне и пригласила на белый танец. Надо же такому случиться, Лилю буквально на секунду опередила моя штатная партнерша по бальным танцам Танюша. Я конечно же выбрал ее, и мы закружились под звуки вальса, получая удовольствие от натренированных танцевальных движений.
Я тогда готовился поступить в спецшколу, по совету отца прошел подготовительный "курс молодого бойца", научился стрелять, боксировать, бегать по пересеченной местности, отражать нападение с ножом и... владеть искусством бальных танцев.
С выпускного вечера мы уходили с Таней. Я уж и думать забыл о Лиле, как вдруг она напомнила о себе. Подбоченившись, как ослепительная Ортенсия в испанском "Зорро", она перегородила нам дорогу, тряхнула копной волос, сверкнула карими очами, окинула презрительным взглядом Таню и прошипела по-змеиному: "Ты об этом еще пожалеешь!" Пока я соображал, о чем пожалею и с какой стати, из черной тени кустов выскочил хулиган Вовка, попрыгал передо мной, неприлично ругаясь, по-блатному растопырил пальцы, скривил физиономию, взвизгнув: "Получай!" - длинно размахнулся, как пьяный колхозный тракторист, и получив от меня молниеносный прямой справа, - вернулся в кусты, в полете падальщика, сбитого чернокожим охотником. Лиля набросилась на Таню, пытаясь вцепиться растопыренными пальцами в прическу за семьсот рублей, но Танюшка обучилась на подготовительных курсах не только бальным танцам, поэтому отвела руки загребущие, плавным броском айкидо отправив неудачливую соперницу в кусты, следом за киллером-любителем Вовкой. Оглянувшись на кусты, разглядел искаженное злобой лицо Лили с черными ненавидящими глазами. Только беспечно пожал плечами, и мы с Танюшкой продолжили путь под едва сдерживаемый смех победителей. Но увы, нападение Лилии в тот вечер было не последним. Вот уж в чем, так в яростной злобной мести ей отказывать не следовало.
Пока меня всё больше раздувало, как индюка, от ощущения своей крутости, я внезапно получил урок познания своего истинного естества. И было это, прямо скажем, не очень приятно. В белой рубашке, вышел из школы с аттестатом в руке, добрел до угла, оглянулся в последний раз на школьный двор - и получил удар по затылку. Последнее, что увидел перед тем, как потерять сознание, были злобные глаза Лилии, полные черной ненависти, и улыбка, похожая на искал пантеры. Бил подло сзади Вовка, а соискательница сатисфакции стояла предо мной, хохоча по-оперному, сверкая красивыми злобными очами. Отомстили, стало быть...
Штафирка
В нашей школе половина ребят были детьми военных. Нас таковых учили в отдельном корпусе школы, из нас явно готовили будущих военных разведчиков. Дома вокруг школы населяли опять же офицеры, может поэтому так часто у подъездов стояли грузовики с мебелью, которые загружали-разгружали солдатики, под неусыпным контролем офицерских жен.
Конечно и начальная военная подготовка у нас была особо серьезная. И вели ее офицеры, в основном в полковничьих погонах. Пока на курсах начальной военной подготовки нас учили разбирать-собирать автомат, пистолет и однажды даже пулемет, всё было нормально, почти как у всех. Потом были занятия по рукопашному бою и самозащите без оружия. Это нам очень понравилось. Мы даже успели заметить, как хулиганьё из соседних дворов, да и наши школяры, которых обошла стороной наша очень военная подготовка, стали огибать нас траекторией по широкой дуге.
Но вот однажды на занятия пришел красивый гвардейский офицер - он учил нас бальным танцам. Вот уж где пришлось попотеть и покраснеть, ведь девочки были нашими, школьными. Мы заранее предполагали, как они будут шушукаться, обсуждая каждого мальчишку. Но вот гвардеец от теории перешел к практике - он лично вызывал из строя девочек и танцевал с ними. Тут пришел и наш черед хихикать над ними - девочки смущались, потели, сбивались с ритма, что очень нравилось нам, их будущим партнерам. Однако, когда пришло время нам разбиться на пары, и танцевать по-взрослому, до нас дошло, что мы ужасные танцоры, и уже девочки учили нас правильно ступать, держать за талию и плечо, вести в танце. Вероятно, товарищ капитан гвардии был не из мучителей, а тонким психологом, он деликатно делал замечания, с пониманием относился к тому, что мы впервые обнаружили силу обаяния наших партнерш, поэтому довольно быстро обучил танцам и даже поставил высокие оценки.
Но не все учителя поенной подготовки были столь деликатными. Случился в их бравой среде один отставник по ранению, разжалованный с подполковника в старлеи, который с первого занятия вызвал у нас отвращение. Он кричал, топал ногами, отравлял атмосферу класса перегаром, дергался лицом, таращил глаза - за что сходу получил прозвище Контуженый. Стоило ему отвернуться к доске, чтобы написать корявыми буквами тему занятия, как ему в спину неслись проклятия, насмешки и даже мятые бумажки. Больной на всю голову старлей запоминал обиды, копил в себе планы мести - и вот однажды пришло время отомстить обидчикам. Ему удалось "выбить" окно в графике учений полигона в такое время, чтобы нам пришлось вместе с курсантами военной академии пройти боевое крещение огнем.
Курсанты академии показались нам "пожилыми дядечками и тетками", хоть разница в три года была не очень велика - они также как и школьники, носились в мокрых от пота гимнастерках, натирали ноги в сапогах б/у до крови, ползали в песке и грязи на пузе, а девушки - их было четверо - даже плакали и просились домой. Наш Контуженый мститель заставил нас прослушать краткие поучения полковника академии, потом приказал следовать за курсантами. Так, мы вместе бросали гранаты в несущийся на скорости танк, преодолевали полосу препятствий в огне напалма под колючей проволокой. Вокруг всё стреляло и грохотало - автоматы, пулеметы, пушки, танки. Нас засовывали в довольно мелкий окоп, по которому на высокой скорости проносился танк, а мы, пропустив танк над собой, вскакивали и бросали в ревущий двигатель гранату. При этом нам в лицо летели песок и комья грязи из-под гусениц, мы задыхались от синего выхлопа, глохли от рёва тысячесильного мотора и свиста снарядов, пролетавших в полуметре над головами. Наш старлей с их полковником во время прохождения нами адской полосы покуривали в блиндаже и посмеивались, пока инструкторы помоложе гоняли нас как цирковых лошадей по арене. Измученных, оглохших, грязных, нас погрузили в автобусы, где мы без всякого стеснения, прямо при девочках, меняли грязные гимнастерки на свои штаны со свитерами, которые отбирали из личного гардероба по принципу чего не жалко. Выгрузили в школьном дворе, и мы врассыпную сбежали кто куда, лишь бы не видеть издевательскую усмешку Контуженого.
Когда я, грязный и потный, вернулся домой, не закрывая дверь ванной, плюхнулся в горячую воду, отец присел на край чугунного резервуара и участливо спросил:
- Знаешь ли ты, сын мой, что на боевых учениях допускаются потери личного состава. Не знаю как сейчас, а в наше время был норматив 2 процента. Разумеется, негласный, но всем известный.
- Что!? - кричал я, превозмогаю свистящий гул в ушах. - Я почти ничего не слышу!
- Это ничего! - Отец хлопнул меня по мокрому плечу. - Скоро пройдет, зато пороху понюхал.
Конечно, слух вернулся... И нашего контуженного старлея отправили на пенсию. Только после такого экстрима решил я пойти не по стопам отца, а стать "штафиркой", как он выражался, то есть штатским.
Единственным человеком, с которым я мог поделиться на "штафирную" тему, был племянник Иван Иваныч. Пока на кухне рассказывал про полигонный ад и ужас, племяш участливо кивал седеющей головой, урчал, наливая чай с молоком мне и с коньком себе. Я так увлекся описанием своих приключений, что не сразу обнаружил изменения в его доме. А между тем, в коридоре появился огромный кованый сундук, на вешалке - драповое пальто, под вешалкой - дамские сапожки с валенками. А вот и хозяйка антиквариата. Из малой комнаты, опираясь на костыль, порывисто выскочила старушка в спортивной форме.
- Здорово, крестничек! - выкрикнула приветствие тетушка, чмокнув меня в щеку. - Ваня, ты чего меня не разбудишь? Я же к Алеше приехала, он тут единственный нормальный парнишка.
- А как же я? Бабуль, неужто я ненормальный? - Выпятил губу Иваныч.
- Был бы, Вань, если бы не писал ахинею для америкашек и не жил бы с той шалашовкой молодой, Галкой-палкой, она же тебе в дочки годится, - расставила всех по ранжиру крёстная.
- А ты что, бабДусь, разве читала "ахинею"? - удивился Ваня, выпучив глаза. - Это же секретно!
- Да уж, полистала, думаешь ты один языки знаешь! А что секретно - то уж сто лет, как любой школьник знает. Ну-ка, Вань, принеси мне черную книжечку из баула. - Повернулась ко мне, оторопевшему. - Сейчас, Лёшенька, подарю тебе дневник. Откуда он у меня - сама не знаю. Только много лет, как он при мне, я его часто читаю. Очень душевная книжечка! - Взяла из рук Ивана Ивановича блокнот в черной кожаной обложке с замочком на боку, протянула мне. - Читай, дорогой крестник, да ума набирайся. Я ведь только затем и приехала, чтобы вручить сей манускрипт.
Я щелкнул замочком, открыл книжечку, полистал рукописные страницы. Написано красивым почерком, на понятном русском языке. От страниц приятно пахло ладаном и медовым свечным воском. Первое, что бросилось в глаза: "Слова Государя Императора Николая Второго: "Если для спасения России нужна искупительная жертва, я буду этой жертвой. Да будет воля Божия". Будто издалёка донесся звук голоса Ивана Ивановича:
- Скажи вот что: как уберечься от зла? Ведь оно сейчас повсюду...
- Теперь вопросы задавай Алеше, он прочтет и все тебе расскажет.
- И все-таки, пока он только начал разбираться, бабушка Дуся, ответь.
- Ну ладно, вот тебе слово из 33-го Псалма Давидова:
"Уклонись от зла и сотвори благо; возжелай мира и устремись к нему!", а вот и самый верный инструмент: "Очи Господни обращены к праведным, и слух Его - к молитве их". Ну что тут непонятно?
- Ну это... надо еще осмыслить и воплотить, так сказать. - Рассеянно покрутил он пальцем у виска. Вскинул глаза на бабушку и попросил: - И все-таки, бабДусь, ты бы с Галочкой как-нибудь того, помягче. Я ведь без нее с тобой не справлюсь. Тебе же уход чисто женский нужен...
- Твоя Галочка только через неделю вернется, а я уж к тому времени съеду.
- Куда же это? - Выпучил глаза племяш.
- Куда-куда, знамо дело, на Востряковское, - проворчала старушка. Потом, обернувшись ко мне: - У тебя, Лёшенька, отныне другая жизнь начнётся. Я ведь еще до твоего рождения о тебе молилась. Очень ты нужен был нам всем. Теперь так - каждое воскресенье ходи в церковь, все четыре поста, среду и пятницу соблюдай, молись утром и вечером по молитвослову, каждый день читай Евангелие и Апостол, причащайся каждый месяц. Духовника найдешь в монастыре, узнаешь его сердцем. Военным становиться незачем, война тебя и такого "штафирку" призовёт. Маменька твоя, красавица испанская, тебе жену сама подберет, хорошую, верную, она деток тебе родит, правильных.
Прервала речь и, глядя мне в глаза, серьезно сказала:
- Только вот что, крестник, не ищи счастья в земной жизни. Мы оттуда, - старушка показала на небо, - пришли на землю, здесь сдаём каждый день экзамен на верность Богу, туда, - опять палец устремился в небо, - мы должны вернуться. Каждый день молись за всех, кого Господь тебе даст. Молись как сумеешь, простыми словами, только упорно, каждый день, в любом состоянии. В этом твоя главная задача. Особенно помни про убитых - далеко не все в рай попадут, а это очень обидно, кровь проливать, себя не жалеть - и по смерти в огонь преисподней. Где не получится убеждать словами, молись о тех сугубо, по любви, особенно за тех, кто тебя предаст, проклянет, попытается убить или оскорбить. Они твои спасители, они от тщеславия тебя оберегают, а это самый страшный враг для таких как ты, талантливых ребят.
Бабушка Дуся устало замолчала, склонила голову, капнула слезой, рукой коснулась пола, что очень было похоже на земной поклон. Я отпрянул:
- Ты что, бабушка! Ты зачем так!
- Молчи, - прошептала она, - так надо. Я тем самым раны твои омыла. Будущие.
А через три дня, на Евдокию, отпели монаси с мирянами нашу старушку и снесли на Востряковское. И странное дело - провожало бабДусю множество народа. Откуда только узнали! И не было печали в их глазах, никто не плакал, а уж священные слова Заупокойной Псалтири лились так красиво, так обнадеживающе, что ни у кого не было сомнений в том, куда отправилась наша Евдокия и Кто ее там встретил.
Сквозь грубую материю
Жильцы нашего дома менялись довольно часто, не успеешь познакомиться, подружиться, как приходит расставание, и прощай навеки. Примерно тоже было и в школе. Только отец с детства не позволял бездельничать, упиваясь юношеским одиночеством. На гражданке пригодились его старинные дружеские связи, молчаливая аккуратность, чувство ответственности, привычная дисциплина. Некоторые однополчане сумели перестроиться, обзавелись бизнесом. То один, то другой звали отца в партнеры, только не каждое дело его устраивало. Стоило ему нащупать в бизнесе криминал, как он вежливо откланивался и уходил.
Ко времени моего взросления, бизнес отца установился, он подобрал себе максимально честного партнера - им вполне ожидаемо оказался дядя Гена. Отец не стремился к большим деньгам, не вкладывал часть заработанных немалых денег в пирамиды, а только в капитальные средства фирмы дяди Гены. Только однажды мой начинающий бизнесмен совместно с Геннадием решились попытать счастье в таком мутном и непонятном деле, как покупка акций. Они отнеслись к чуждому честным военным гримасам капитализма с привычной серьезностью. Для начала, устроили мощный маркетинг, встречались со знакомыми банкирами, биржевиками, даже с криминальными авторитетами - и вот, наконец, приняли решение, как оказалось беспроигрышное - подзаняли денег у друга-банкира и в нужный момент, на волне очередного кризиса, вложились в акции, которые уже через полгода принесли такую прибыль, что и кредит вернули с процентами, и заработали себе неплохие деньги, не забыв увеличить капитализацию своего бизнеса.
Подумали они, "порешали" и опять же после тщательных консультаций, вложились в недвижимость - короче говоря, купили загородные дачи для детей, а потом еще и соседние дома на черноморском побережье для себя - их по-прежнему тянуло в тропики, в широты, где прошли лучшие героические годы службы. А еще отец служил в так называемой "крыше", решал проблемы с силовиками, криминальными структурами, к чему стал привлекать и меня, что называлось натаскивать наследника на продолжение семейного дела. Оглядываясь назад, понимаю, как был прав мой старик. Во-первых, я учился выживать в "мрачных дебрях капитализма", во-вторых, научился у старших товарищей относиться к деньгам спокойно, без жадности, но и без транжирства, скорей как к средствам производства и финансовой устойчивости. Да и времени на праздность не было, а уж развлекаться по клубам, тусовкам и прочим богемным увлечениям - это меня и вовсе не привлекало.
В тот вечер, когда я выполз из ванны, оглохший, смертельно усталый и, чего там скрывать - напуганный возможностью остаться на всю жизнь уродом. Ладно, если бы рисковать жизнью и здоровьем за что-то важное, государственное, а то ведь по прихоти пьяных тупых военачальников, которых, увы, на моей жизни встречалось немало.
Отец, молча поглядев на меня, кивнул и медленно с расстановкой произнес:
- Короче, военное дело тебя разочаровало. Понимаю и не осуждаю. - Он достал из холодильника водку, плеснул мне и себе "по сто наркомовских грамм", прогудел: - Сам понимаешь, я видел тебя в погонах, но приму любое твое решение. В конце концов, вернуться к ратному делу всегда помогу. Так что ты решил?
- Впереди у нас война, - приступил я к пророчествам. - А после войны придется восстанавливать страну, строить жилье, гражданку, заводы. Знаешь, пока ехал с полигона в автобусе, грязный, оглохший, очумевший, вдруг увидел себя в строительной каске, с чертежами в планшете...
- Что ж, дело нужное. Дело важное, государственное. Правильное. Если понадобится моя помощь, обращайся. Я на твоей стороне, сын!
Помогать не пришлось. Уверенно сдал экзамены, поступил в строительный университет.
Появились новые друзья. Никогда мы еще не были такими общительными, как в те юные годы. Диапазон дружеских связей удивлял. Кого там только не было - отличники, бизнесмены, бандиты, диссиденты, наркоманы, актеры, режиссеры, ученые, монахи, священники, аристократы, бомжи, любимчики судьбы - и полные неудачники. Чтобы не ездить через весь город в загородные корпуса универа, выбрасывая из жизни по три часа в день, устроился в общежитие. И там появились друзья, причем тянуло меня к студентам постарше. Да и я сам в их среде чувствовал себя не новичком, а вполне "пожилым" человеком.
Как-то один из любителей книжного дефицита по имени Булгак-теръ процитировал мне слова Гайдара.
- Он под окнами коттеджа писателя копался в огороде, сочиняя в уме очередной шедевр соцреализма. Выпрямился наш Аркадий, крикнул соседу: "Послушай, что только что сочинил: пожил, пожил человек, подумали пассажиры трамвая". Вот гляжу на тебя, Алеша, и также думаю - а ведь этот парень не простой первокурсник, у него за плечами опыт суровой судьбы.
Я не возражал, учитывая тот факт, что и сам так думал. Во всяком случае, детским инфантилизмом не страдал, да и мистичность переживаний углублял опыт восприятия действительности. Тот же книжник как-то сказал:
- Да ты, мужик, и сам поди не знаешь, на какую высоту поднимаешься!
- И на какую? - неосторожно спросил я.
- Идем, покажу! - мотнул головой Булгак... и так далее. - Фоллоу ми.
Поднялись мы на крышу, где обнаружилась будка охраны. Вошли. Там за столом восседал заросший волосьями хипстер, прихлебывая из колбы мутный технический спирт.
- Это я ему из лаблаторы таскаю. Великому человеку для великого вдохновения.
- Венька! - вскричал хриплым тенором "великий". - Просил же тебя, пьянь коришневую, пиши чего хошь, но токмо в стол. Зачем ты, дурачина-простофиля, продал свою петушиную родину за бугор. Ве-е-е-енька! - вопил что было сил "великий", брызгая изо всех отверстий лица головы чем попало во все стороны.
- И это вот, - кивнул я на визгливое чудовище, - есть твой идеал?
- Ага! - Потом Булгак-теръ глянул на меня и, как тупице пояснил: - Когда поднимешься на такую высоту, поймешь сущность бытия. Токмо в такой стадии вдохновения открываются врата вселенской мудрости, и человек отрывается от условностей толпы в космос бесконечной правды.
- Понятно, - сказал я. - А теперь, можно мне на лекцию по высшей математике?..
- Конечно, если до тебя не дошло, что здесь высшее, а что ниже плинтуса.
Стал спускаться по черной лестнице, а сверху сквозь перекрытия и преграды неслось яростное "Ве-е-е-енька-а-а-а-а!" Интересно, на сколько еще хватит этого "великого"!.. Тем не менее, тот опыт не оставил меня равнодушным, но стимулировал дальнейшее восхождение в верхние высоты ихнего метафизического бытия.
Однако, занятость в бизнесе отца снизилась - там наступила заслуженная стабильность, появилась относительная свобода - кроме учебы использовал ее на изучение новой жизни, на общение с людьми новой формации, на чтение новых книг.
Счастливый день
С учебой в институте связан мой самый счастливый день. Ну, может не совсем самый-пресамый но счастливый точно. И ведь ничего особенного, всё как обычно, разве только рассеянный свет, он не лился с неба, просто висел между нами солнечным туманом, проникая всюду, и даже внутрь нас самих. Ранним утром меня разбудил Большой брат, на самом деле крупный, тяжелый, агрессивный студент, мой сосед по общежитию. Он со свистом взмахнул перед моим лицом ракеткой и бегом покатился вниз, я за ним. Во дворе средь высоких кустов сирени, оказалась ранее не замеченная асфальтированная площадка с разметкой, перегороженная сеткой, натянутой на вертикальные стальные трубы. Большой протянул мне персональную ракету с леской. Я не преминул взмахнуть снарядом, но ожидаемого свиста не случилось. В меня полетел волан. Очень резко полетел. Я едва успел отбить. И пошла игра! Что характерно, Большой стоял в центре своей половины корта, небрежно выталкивая в меня волан, а я бегал по всему полю туда-сюда, пытаясь не дать ему упасть на асфальт. Минут через пятнадцать Большой статично стоял, только рукой незаметно шевелил, а я метался как бобик, обливаясь потом. Когда на миг остановился, увидел себя в косом солнечном луче всего окутанного испарениями разгоряченного тела, Большой же был сухим как лист, только издевательски улыбался. От второго сета я отказался. Помчался в душевую, где с полчаса стоял под струями холодной воды.
Вышел из облака пара наружу, переоделся в сухие брюки с майкой и, легкий, невесомый двинул в столовую. Народу почти не было, я быстро с подносом подъехал по направляющим полозьям к раздатчице - она уже приветственно улыбалась мне, чем всегда смущала. Не спрашивая, что буду есть, она взяла большую тарелку, плеснула половником порцию окрошки. Заговорщицки глянув на меня, щепотью из миски прихватила дополнительную порцию мелко порезанных огурцов, лука с укропом - и красиво плюхнула на поверхность окрошки, туда же полетел всплеск сметаны, явно сверх нормы. Протянула смачный кусище ржаного хлеба с горчицей и, еще раз улыбнувшись, повела двойным подбородком в сторону ближайшего стола - мол, не задерживай очередь, ты у меня не один. Я оглянулся, увидел входящего в столовую Большого, больше никого там не было, и поспешил за стол, потому как слюна стремительно наполняла мой рот.
Окрошка майским утром, да с добавкой огурца и лука, укропа и сметаны, с ржаным хлебом, намазанным горчицей - это шедевр! Сразу пахнуло весной, летом, свежей зеленью и романтикой. Казалось, с каждой ложкой прохладного ароматного супа, с каждым ударом крепкими тогда еще зубами по кубикам огурца, по колесикам зеленого лука, по упругим волокнам укропа сама жизнь вливалась в мою гортань, растекаясь по языку, ударяя в нос запахом свежести. Завершив трапезу, оглянулся, увидев улыбающуюся повариху с двойными подбородком, сидящего за соседним столом Большого брата с двумя полными порциями окрошки, бесстыдно хлюпающего и урчащего - приложил руку к сердцу, изобразил легкий поклон благодарности, вернул общепиту тарелку с подносом - да и вышел во двор.
Ко мне танцующей походкой, подскочила Людка с архитектурного, покрутила передо мной походным набором из куска докторской колбасы, баночки хрена, батоном ржаного хлеба, бутылочкой лимонада, кивнула на пакет с циновкой, нацепила себе и мне на нос солнцезащитные очки и без возражений с моей стороны потащила меня туда, где по волнам несутся яхты, корабли, моторные лодки.
Спустившись к реке в том месте, где еще не началась набережная, и не закончился дикий брег с песком и кустами, за которыми удобно переодеваться, мы расстелили циновку и солидно присели на мягкоупругую поверхность, чтобы сначала, до первого купания, слегка ассимилироваться, врасти в пляжный социум и оглядеться. Рядом с нами оказалась семья с малыми детьми, две парочки от двадцати до сорока лет, веселые пожилые люди, решившие "тряхнуть стариной" и, конечно, одинокий интеллигент с книжкой в руках.
Пробурчав что-то про ленивых парней при куртуазных дамах, Людка поднялась, схватила меня за руку, потащила к воде. Она с визгом, я - осторожно ступая, помня как в этом месте любят выпивать, разбивая бутылки, - принялись мы барахтаться в мутной воде, пахнущей бензином и тиной. Я вспомнил, что недавно плотно поел, благоразумно остановился и по-стариковски вздыхая, поплелся к циновке, под издевательские реплики юной "богемки", как величали студенток архитектурного факультета. Возлег на ложе, подставив передний фасад под набирающие силу солнечные лучи. Люда, как ни странно, тихонько пристроилась рядом. Ее костлявая грудная клетка ходила ходуном. Она из-под своих черных очков, я - из-под своих, разглядывали друг друга и окружающий ландшафт с населением. Народ казался торжественно притихшим. Людка даже привстала, чтобы отыскать причину столь необычного поведения масс, но "ничего такого" не обнаружив, вернула себе горизонтальное положение.
Внезапно, метрах в десяти от берега, пронеслась моторная яхта, обдав наше стойбище пенистой волной с разнокалиберными брызгами - этот демарш нас расшевелил, растревожил и даже сплотил. Пляжное население сразу потянулось к вещам, достали полотенца, вытерлись, а при этом обнаружили запасы продовольствия внутри сумок и аппетит внутри себя самих. Как-то спонтанно, по-деловому, сдвинули подстилки, выложили закуски, звякнули стаканы с кружками, по рукам стали гулять бутылки с вином. Видимо, отоваривались в одном гастрономе, поэтому и запасы оказались идентичными - колбаса, хлеб, лимонад. Только веселые старички да интеллигент разнообразили меню застолья свежими огурцами, да Людка похвасталась баночкой с хреном, который тут же растворился по кускам колбасы.
Да и портвейн "15" в четырех экземплярах тоже наверняка прибыл к нам из того же гастронома. Население в нас с Людой признали студентов, поэтому стали особо опекать, чаще других подкладывая колбасу и протягивая под нос бутылки. Однако чего-то нам явно не хватало. И тут произошло чудо - интеллигент Вася эффектным жестом захлопнул книгу, извлек из сумки "Спидолу", покрутив ручки настройки, извлек из эфира приятную мелодию.
Веселые старички поднялись, отошли на пару шагов от пикника и стали танцевать. Нам с Людкой и парочке двадцатилетних стало стыдно лежать по-тюленьи и мы затоптались в медленном танце, что на песке выглядело не очень элегантно, впрочем, после "пятнашки" с колбасой нам было все равно. Людка, бросив меня посреди танца, пригласила Васю, чем смутила мужчину до запотевших очков.
Я же, будучи освобожден от вежливых реверансов, прилег на теплый песок и, закрыв глаза, погрузился в созерцание покоя внутри своей души. Меня никто не беспокоил, что было весьма кстати, потому что нужно было во что бы то ни стало разобраться в себе самом, например, почему без видимых причин меня окатывают волны необычайно устойчивого счастья? Почему с утра до сумерек в воздухе реет рассеянный свет? Ну да, солнце льет лучи с небес. От воды сияние поднимается вверх. Солнечный ветер перемещает потоки фотонов по всему пространству. Но вот я закрыл глаза и обнаружил таинственный свет внутри себя. После заката солнца свет по-прежнему сиял и растворяться в сумерках никак не хотел.
Вероятно, я тихонько вздремнул, потому что очнулся, открыл глаза и принялся пристально рассматривать людей вокруг себя. Их лица сияли! Пространство между ними наполнял рассеянный таинственный свет. Ко мне из будущего прилетела нечаянная мысль: а ведь эти люди мне вовсе не чужие. Мы все тут и везде - одно целое. Наверное, мне за них придется нести ответственность. Я не знал тогда перед кем и каким образом - но отвечать придется, возможно даже собственной жизнью. Или смертью?..
Перестав барахтаться в мыслях, я еще и еще раз оглядывал мой народ - именно так его стал называть - при этом понимал, что врастаю в него, мы становимся родными, я - ему, он - мне. В тот миг на меня нахлынула такая сильная жалость, такая любовь к этим людям! Сердце отозвалось частым биением. Мысли сами собой возникали и множились.
Дорогие мои, вас тысячу раз обманывали, грабили, унижали-оскорбляли, вели толпами на плаху, толкали в бездну - а вы не только выживаете, не только побеждаете, но и влюбляетесь, делитесь колбасой с вином, танцуете на песке, шутите, смеетесь, рожаете детей, воспитываете и ласкаете малышню, подаете милостыню, молите Бога о спасении ближнего, вкалываете за гроши до седьмого пота и непрестанно делитесь теплом сердца, раздариваете простую наивную доброту, словно извлекаете ее из бесконечного неисчерпаемого запасника. Да я счастлив жить среди вас, люди!
...Однако смеркается. Народ расходится, оставляя за собой чистую поверхность пляжа. Народ обменивается телефонами, обещает повторить чудный пикник на природе. Людка не ушла с Васей, осталась со мной. Всю дорогу она всматривалась в мое лицо, пытаясь понять, что же со мной приключилось, как далеко я "улетел". Я пытался неуклюже, сбивчиво, заикаясь объяснить девушке, что на меня нашло. Она поняла только одно, и только об одном попросила:
- Ты сумеешь нарисовать этот твой свет?
- Боюсь, это превыше моих сил. Да вот глянь на белый лист бумаги - тут имеется весь спектр оттенков, а вместе цвета составляют белизну. Посмотри на малое дитя - он в себе носит полноценную гениальную личность, только ему это без разницы. Оно есть и ладно, а не станет - тоже переживет.
- Да тебе, Лешка, стихи писать нужно!
- А я уже...
- Дашь почитать?
- Вряд ли. Я их не записываю, я их проживаю.
Остаток пути до общежития мы провели в молчании. И за это я Людмиле был благодарен.
Выполняя завет новопреставленной Евдокии, стал посещать церковь. Черная тетрадь звала к себе, иной раз открывал страницы, то в начале, то в конце, вчитывался в строки, написанные ровным почерком - и, уперевшись в стену собственной тупости, закрывал и опускал руки. Однажды после церковной службы заглянул в магазин по соседству и застыл перед скульптурой сидящего за столом монаха. Он задумчиво смотрел сквозь грубую материю окружающих стен в непостижимую вечность, свиток в его руках исписан таким же как в моей тетради каллиграфическим почерком. Вроде все просто и незамысловато - сидит человек и пишет, но одновременно и непонятно, и таинственно. Что он там видит? Да вот он ответ - прочти своими подслеповатыми глазами, попробуй вникнуть в смысл писаний, и кто знает, может быть, и тебе откроется нечто.
Ко мне сзади подошла женщина, кашлянула, смущенно спросила:
- Может вам нужна помощь? Вы спрашивайте, отвечу, как смогу.
- Видите, эту тетрадь? - показал ей манускрипт, достав из сумки через плечо. - Тут цитаты, выписанные неизвестным монахом из книг, которые ему понравились. Я вот подумал, может мне стоит почитать первоисточники?
Она бережно, как драгоценность, взяла из моих рук черную тетрадь, перевернула одну страницу, другую, сказала:
- Да тут целая россыпь мудрых изречений святых отцов. Давайте я для начала подберу три, четыре книги, из которых сделаны выписки. Вы почитаете и сами поймете, насколько вам они будут полезны и понятны. А там, как пойдет...
Всю дорогу в троллейбусе я читал книги, отобранные церковной женщиной. Увлекся, да так глубоко погрузился в смысл вроде обычных слов, но такой силой пахнуло на меня, таким тихим ураганом подхватило и понесло прочь от той самой грубой материи, сквозь которую привычно прозревал...
А был просто стикер
От монотонно-безжизненных сообщений в новостях по телевизору отец впадал в тоску. Поэтому мы все обрадовались, когда на фронте начались подвижки, плавно переходящие в те события, которые в сводках называются "нарастание активности". Отца словно подменили, он впадал то в эйфорию, то в поиск хоть какой-то помощи тем, кого он по привычке называл "повстанцы". Отец возвращался из Совета ветеранов, бегал из угла в угол кабинета, звал меня, предлагая срочно создать фонд помощи повстанцам. Бросался к телефону, сажал меня к компьютеру и требовал найти легальные или не очень возможности достать оружие, боеприпасы, обмундирование, а также тех, кто не смотря на запреты сумеет перебросить всё это за линию фронта.
В храме услышал проповедь, в которой запомнились слова: "то, что делается под воздействием страсти, даже если имеет благую цель, служит отнюдь не Богу, поэтому будет в конце концов разрушено". Выйдя из церкви, повторял, казалось бы, очевидную правду жизни, пытаясь разгадать таинственный смысл предупреждения. Улица, ведущая в храм, была на удивление пуста, глаза мои не рыскали как обычно в поиске кого-то или чего-то красивого, может поэтому в глаза бросилась крошечная наклейка на заднем стекле огромного полувоенного внедорожника. Подошел ближе, рассмотрел стикер - там огромный воин обнимал маленькую девочку, а вокруг яркие слова: "Стоим за Донбасс". Вспомнил памятник Воину-освободителю в Берлине, там тоже на левой руке воина обнимающая мощную шею девочка, правая рука исполина держит меч, попирающий фашистскую свастику. Вот оно сходство - и в Берлине, и на Донбассе - всё та же нацистская орда, которая просто обязана быть уничтожена, если мы не хотим, чтобы она уничтожила нас.
- Вижу, ты правильный мужик, - прозвучало, чуть ли не с небес. Глянул вверх, обошел слева аппарат, там увидел сидящего за рулем водителя, мощными габаритами напоминающего воина со стикера. Может он и стал прототипом героя.
- Я? Мужик? - на всякий случай уточнил, повертев головой в поиске более подходящей кандидатуры.
- Да, конечно, - кивнул водитель авто. - Если тебе судьба Донбасса небезразлична, значит, правильный мужик! А я как раз оттуда. Там острая нехватка оружия. Мы здесь создали фонд помощи. Подключайся! - Он протянул визитку, с таким же изображением, что и на стикере.
- Может и так, только что я могу? Меня отец, а он человек военный, до сих пор называет то мямлей, то губошлепом.
- Мой батька такой же, - улыбнулся он. - Зато видишь, какого битюга вырастил! - Он поиграл бицепсами. - А ты еще подрастешь и станешь грозой нацистов. Ладно, дружище, там на карточке телефон и адрес - звони! Меня зовут Петька. Будь!
- Ладно, буду, - промямлил я, глядя как тающий на глазах авто-циклоп уменьшился, а потом и вовсе пропал за поворотом.
Дома первым делом достал из кармана визитку, постучался в дверь кабинета отца и протянул ему клочок картона с изображением воина. Думал, отец обрадуется, ведь он в последнее время непрестанно твердил о необходимости найти и помочь. Только повел батя на этот раз себя как-то не очень адекватно, если не сказать вовсе неожиданно - он рассмотрел визитку и проворчал что-то вроде, всюду эти любители, когда же на сцене появятся настоящие профи. Ладно, Лешка, иди похлебай супчика, а я вздремну после обеда, ты же знаешь мой распорядок.
Мама Оля к моему появлению в месте прохождения ее службы, успела подогреть ярко-бордовый супчик под названием борщ, налила в тарелку, в блюдечко уложила лесенкой пластины розового сала, рядом пристроила три куска бородинского хлеба и, убедившись в чистоте моих рук, усадила на отцовское место у окна во главе стола и вернулась к приготовлению голубцов на ужин. Из радио лилась приятная мелодия, за окном чирикали воробьи, я уписывал вкуснейший супчик и принимал сообщения из будущего. Там было что-то про тоненькую кареглазую девушку в красивом фартуке, она подливала в мою тарелку борщ и напевала протяжные украинские песни про рушнык, ничь таку зоряну, сокола и чому я не литаю, усталую от работы дивчину, которую я просто обязан нести на руках в место упокоения, что над рекой блискучей, над водой ревучей. Возможно, эти песенные образы с детства проживали в моей глуповатой головушке, а может наслушался из того же радио или в компании - не важно... Только всё это уж больно походило на таинственное пророчество пополам с мечтой и приводило меня в состояние ожидания или даже предчувствия чего-то весьма приятного и скоро исполнимого. Я уже закончил обедать, кусочком хлеба даже промокнул последние капли красной жидкости в тарелке, дожевал последний кусок сала с горчицей, а все сидел и проживал сказочное видение.
- Может еще чего-то хочешь? - спросила мама Оля.
- Да, спой песню про "ничь таку зоряну". Пожалуйста.
- Да я полностью и слов-то не знаю. Слышала как-то давно, девочка по телевизору пела, что-то запомнила...
- Вот и спой, что запомнила. Пожалуйста.
И она запела, тихо, проникновенно, с непрошенной слезой в финале: