Аннотация: Арматура, кастрюлька, лошадь и - моя любовь!
Когда я впервые увидела его, меня окатила материнская жалость. Он показался мне таким грустным и беззащитным, что захотелось взять его на ручки и успокоить, как растерявшегося ребенка.
А потом он поднял на меня свои серые в крапинку глаза - и меня словно парализовало, обволокло невидимое туманное облако... Поняв, что я в замешательстве, он опустил глаза и продолжал говорить застенчиво, через силу, только лишь для того, чтобы закончить начатую мысль. В те минуты я не понимала, что он говорил, а воспринимала только его интонации, тембр голоса, смущенный полунаклон головы, пластичные движения его грубовато-тонких алебастровых пальцев. Что еще? Помню свои девчоночьи одергивания юбки, жар смущения, разливающийся по щекам; блаженную улыбку, самовольно растягивающую мои губы по всему лицу, должно быть совершенно глупому. Сердце бубухало, каждым ударом отдавая в висок. Время остановилось...
Когда сознание мало-помалу стало возвращаться ко мне, первое, что я ощутила, это настойчивый аромат розы, алым бутоном которой я пыталась прикрыть лицо от ошеломляющего смущения. Я набралась смелости и подняла на него глаза, готовые некстати прыснуть слезами - вот уж и радуга блеснула из-под моих ресниц. В это самое мгновение и он медленно поднял глаза - и между нашими зрачками снова проскочила искорка. Мы удержались на ногах, хотя земля под нами закачалась.
Он улыбнулся, но так, словно просил прощения, словно ему невольно удалось испугать маленькую девочку, и вот сейчас во чтобы то ни стало необходимо ее успокоить, снова восстановить доверие к себе. Мы поменялись ролями: уже он готов был гладить меня по головке и утирать мои слезы, утешать замершую от страха малышку добрыми словами большого взрослого дяди. В эту минуту я наполнялась горячим чувством благодарности и доверия к нему.
Куда только подевались все заготовленные мною слова, продуманные, казалось, до оттенков интонации? Куда делся живший в нем этот сперва беззащитный взрослый ребенок? Сейчас на его месте предо мной возвышался прекрасный и всемогущий повелитель,, власть которого росла с каждым ударом моего сердца.
И даже одежда его - свободный изрядно поношенный костюм и заметно истоптанные туфли - показалась мне верхом изыска, потому что его внешность говорила о главном: все это очень условно, поэтому абсолютно неважно, а важно другое - то самое сияние, исходящее от его глаз, голоса, длинноватых с проседью волос, его рук, наконец. Я любовалась его новым обликом и не узнавала в нем прежнего Павлика, единственно чем раньше подкупавшего, так это своей безукоризненной честностью и фанатическим правдоисќкательќством. Да-да, хотите верьте, хотите нет, но сейчас он весь сиял, не внешним лоском или блеском, а каким-то непостижимым внутренним источником.
Пока он ничего не значащим разговором выводил меня из замешательства, передо мной пронеслись несколько ярких картин, выпорхнувших из прошлого. Вот он отвечает на экзамене, неловко стряхивая с рукава своего клетчатого пиджака несуществующую меловую пыль. Отвечает гладко, без запинок, твердо зная ответ на вопрос, но, глупый, и этого тоже стесняется. Может быть, потому, что твердые знания не были у нас в чести, а ценилось другое: смухлевать, списать, схлопотать свой "трояк" в зачетку - и в ближайший бар, дуть разбавленное пиво с тощими белесыми креветками.
О, Павлик так не мог, ему необходимо было во всем дойти до самой сути, чтобы не осталось ничего неясного. Вспомнился жаркий день, пикник нашей группы на пляже во время сессии. Мы резвились и пьяно дурачились, а он, будто ничего вокруг не замечая, сидел в сторонке на песке и с карандашом в руках упоенно читал толстенную книгу из "Букиниста".
Следующая картинка высветила фрагмент его кризиса, когда целый месяц во время работы над дипломом он беспробудно пил, причем все-равно с кем, лишь бы его слушали. Быстро запьянев, он долго и страстно говорил что-то замысловатое, малопонятное. Часто такие вечера кончались истериками с катанием по полу и битьем кулаками по грязным половицам. Его соседи рассказывали, что он даже во сне тогда постоянно с кем-то спорил, что-то горячо доказывал, называя своего собеседника "он".
После окончания института до меня доходили слухи, что Павлик женился, потом развелся, поменял несколько мест работы, словом, продолжал "куролесить" и чего-то искать. Чего - так никто из ребят и не понял.
Наши девчонки пробовали "вращать с ним романы", только ничего у них из этого не получалось. Он их отпугивал чересчур серьезными разговорами, концертами "скучнейшей" классической музыки, и при этом совершенно детским целомудрием - "пионерской дистанцией", как они выражались, недоуменно хихикая.
И вот теперь он рядом со мной, а я его не узнаю. Никак не могу свыкнуться с ним, таким необычным, новым и ...сияющим. Светка предупреждала меня, что он "издаля", что "вроде как, не то покрутел, не то крутанулся". Нет, ничего из ее "снайперских" определений к новому Павлу не подходило.
Мне пришлось "выбросить полотенце на ринг и просить у него пощады". И мы договорились о следующей встрече. Как я ни отдаляла от себя этот момент, но он неотвратимо приближался: скоро снова идти к нему, а я опять пребывала в состоянии неготовности. Да что же это такое! Светка меня считала "опытной сердцежуйкой", "известной романисткой", да мне и самой казалось, что мужчине меня трудно удивить. Все эти грубые и примитивные в своих желаниях особи - как ни пытались "усложнить" свое поведение и разговоры, не могли скрыть своих истинных целей - из каждого слова и взгляда сквозило одно и то же грязненькое вожделение. Ты жаждешь душу открыть и все сокрытые в ней богатства им отдать... У этих же одетых в костюмы и галстуки самцов на уме одно и то же.
Я сидела перед зеркалом, вглядываясь в свои глубокие и ясные глаза, критически, но с любовью рассматривала свою гибкую и стройную фигурку и думала, думала, думала свою длинную думу.
Во время передышек пробовала включить телевизор. У меня их два: в комнате и на кухне, чтобы везде бегать по делам и не прерывать просмотр любимой драмушечки - смотрю обычно их. Сейчас входит в традицию такой вопрос: "что сейчас смотришь?" и это все больше напоминает: "ну, ты сейчас пьешь или в завязке?", или "от чего с ума сходишь?"
Включаю и слышу что и всегда: "Доченька, твой отец так хотел, чтобы ты стала счастлива. (Крупным планом - густые слезы по изможденному страданием лицу.) Он всю свою тяжелую жизнь только и говорил, что о твоем счастье. (Как из тумана вспылывают воспоминания об отце, работающем на бойне.) Он говорил, что уж если мы с ним не были счастливы, то ты должна стать счастливой. Ведь мы все живем ради счастья. (Молодые плачущая и плачущий резво бегут по берегу океана в лучах заката.) Но мы не были счастливы. И вот ты теперь выросла, и мы очень надеемся, что ты будешь счастлива.(Крупным планом - юная девушка в белом платье с розой в волосах.) Потому что если ты станешь счастлива, то и мы станем счастливы, хотя мы сами, конечно, не были счастливы..." Раньше уже к концу первой реплики на мои ясные очи наворачивалась тучная слеза. Теперь же вся эта тягомотина раздражала, и я выключала свой обычный домашний утешитель.
Несколько минут думала, как же должен быть талантлив сценарист, который все это написал. А еще у него напрочь должна отсутствовать совесть при наличии громадного желания огрести "много-много деньгов". Ведь это надо же уметь из минутного анекдота раздуть стосерийную мелодраму. Надо найти столько пустых фраз, внешне красивых и многознаќчиќтельных мезансцен, в которых один воздух и вода с мылом.
Снова присела к зеркалу и погрузилась в думание. ...Светке на этой межполовой войне несравненно проще. Как она сама выражалась, ее место в тылу, куда с передовой оттаскивают раненых, чтобы она, медсестрица, зашивала, пришивала и бинтовала рваные, колотые, резаные и жеваные боевые раны фронтовых подруг. На мой вопрос, не желает ли и она принять участие в боевых действиях, она дергала своей большой головой и блеяла: "Мммээээа!".
Вообще-то, у Светки крупна не только голова, но и все остальное. Иногда я просто благоговею перед ее монументальностью, как арапчонок перед пирамидой Хеопса. Однажды я даже в виде очень смешной шутки предложила ей поменяться телесами. Она, как бы примеряя на себя новую одежду, с высоты своего роста оглядела мою тонкую девичью фигурку, жалостливо вздохнула, как над умирающим от дистрофии, и пустив волну по своим пышным формам, выдала свое уничтожающее "мммэээа".
Как же я люблю эту "нежную" девушку! Знали мы друг-друга еще в институте, сблизились на работе, а подружились во время моего очередного развода, когда она помогла мне зализать "фронтовые раны". С тех пор она так и принимает меня, растерзанную пулями, штыками и осколками неприятеля, чтобы излечить, успокоить и снова отправить на передовую в новый бой до победного конца.
Злые языки называли Светочку "лошадью", "оглоблей" и "кастрюлей". Называли, конечно же, за глаза, потому как боялись резких движений ее могучих рук. Лошадку она напоминала в довольно частые минуты восторга, когда от приступа смеха, начинала дубасить ногами в пол, а ее широко распахнутая полость зубастого рта издавала звуки, очень напоминающие ржание необъезженной кобылки. Оглоблю она мне вовсе не напоминала... Да, нет же! об этом даже говорить не хочу. Хотя иногда... Да, нет-нет!.. И кто ее обозвал "кастрюлей", тот, наверное, имел в виду те емкости, которыми пользуются в общепите. У меня же дома имелся целый набор чудненьких кастрюлек, поэтому я выбрала из них самую любимую - розовую в голубенький горошек с блестящим ободочком - и сравнивала именно ее со своей лучшей подружой. И это сравнение мне нравилось. Конечно, "кастрюлей" называла свою подругу я только за глаза.
Так вот Кастрюля, то есть, простите, Светочка, мне однажды сказала, что я вечно от мужиков требую чего-то несусветного, чего в них, по ее мнению, и быть не может. И вот, наконец, я встретила человека, в котором есть это самое, которого быть не может. Есть! ...А я этого вдруг боюсь. А, может быть, я боюсь не "этого", а того, куда меня это может завести? Жила, понимаешь, себе, как все: работа, дом с кастрюльками и телевизором, ну, там, романчики с мальчиками, от которых всегда можно аккуратненько сбежать... А тут, вроде как, менять нужно все. А это страаааашненько... "Я маленькая девочка - играю и пою...". Это что я - про себя так-то?
День свидания с Павлом приближался, как неотвратимое роковое нечто. Мое бедное сердце маялось и двоилось. Я сидела на работе и снова думала, думала свою долгую думу.
Мое счастливое детство... Да нет, правда же, вполне приличное! Первым моим воспоминанием из детства было то, как мы с соседской девочкой Катей сидим в их большой комнате коммунальной квартиры... Наши папы за столом пьют из красивых стаканов и все громче что-то обсуждают. Но нам с Катей не до их споров - у нас свои проблемы. Это ведь сейчас детские проблемы кажутся смешными, а для нас тогда они имели огромное значение.
Так вот, сидим мы, значит, с Катей на горшках и рассуждаем, что мы уже с ней очень взрослые и совсем большие, потому как уже давно не писаем в штанишки, а сами садимся на горшок. Катя меня спрашивает, а не боюсь ли я большого черного "бабая", который приходит к детям по ночам, когда они не хотят засыпать. Я ей отвечаю, что не боюсь, потому что мама мне читает перед сном книжки, где нет "бабаев", а где есть прекрасные принцы и принцессы, а это красиво и вовсе даже не страшно.
Потом нас посадили за стол кушать овсянку с малиновым вареньем, и Катя мне рассказывала, что влюбилась в соседского мальчика по имени Амадин. Мне показалось, что Амадин это что-то очень близкое к сказочному Алладину; так близко, что я Катьке позавидовала. И спросила ее, а за что влюбилась? Она пояснила, за то, что он "беленький". Я видела этого мальчика и помню, что он был очень смуглым, почти черным. Но раз Кате он представлялся "беленьким", то конечно, это потому, что у них любовь, и я за это Катю очень серьезно стала уважать.
Итак, мое счастливое детство из книжных сказок и былин, из взрослых разговоров, из моих собственных наблюдений вылепило сверкающий идеал Принца моей мечты. Ах, что за мужчина это был! Ну, все при нем, все в наилучшем виде: и красив, и силен, и богат, и щедр... А еще умен, элегантен, остроумен... И еще добр и великодушен.
Вот мы с ним стоим в большом соборе, нас венчают, на мне восхитительное белое платье из белых воздушных кружев с такими, знаете, чудными волнами, ниспадающими, низвергающимися вниз, как водопад Виктория, к белым лаковым туфелькам на высоком каблучке. Фата - тоже вся такая пенистая и летящая - наполовину скрывает от множества восторженных взоров мое счастливое с легким румянцем безукоризненно намакияженное лицо. Мой принц, мой возлюбленный, мой повелитель, мой паж, мой вечный раб - стоит рядом и не может отвести от меня синих блистающих глаз. Одет он, конечно же, в дивный темно-синий тонкой шерсти костюм, белоснежную, слегка отдающую в синеву сорочку с небольшим воротничком, из-под которого гибкой змейкой струится шелковый галстук фиолетового оттенка. Его темно-шатеновые волосы уложены волосок-к-волоску спереди назад, с левым безукоризненной линии пробором. Над нашими головами - у меня совершенно невообразимая, не поддающаяся никаким описаниям прическа - свидетели держат золотые (я как-то видела все это в кино) венцы, сверкающие драгоценными камнями. Священник нас благословляет - и мы становимся супругами. Нет, не просто там какими-то, а счастливыми супругами. То есть нас уже навечно связывают узы, и мы всю жизнь их несем: в радости и в печали, в здравии и в болезни...
Первую примерку своего идеала на живом человеке я произвела с Юриком. Он имел красивую физиономию лица, щедрость и богатых родителей. Мне казалось, что поработав над этой сырой глиной руками вдохновенного скульптора, я долеплю его до нужной мне кондиции. Терпеливо и трудолюбиво, день за днем, свидание за свиданием я ваяла... Юрик уже проявлял первые симптомы интеллекта, начал почитывать кое-какие серьезные книги, даже чавкать за столом переставал, иногда... В качестве оплаты за свой каторжный труд прилежного ученика он потребовал... ну, того самого. Со мной это было впервые. Я тогда остолбенела и тоненьким голоском запищала: "Вы меня огорчили. Вы меня очень сильно огорчили. Зачем вы поступаете так нехорошо с доверчивой девушкой? Я сейчас заору!.." Видя мою готовность к этой шумной процедуре, Юрик испугался и совершенно по-мужски сбежал.
А через несколько дней появилась на нашем недавно еще совместном с ним пути такая же, как он, фифочка без царя в голове. Как я эту ее особенность раскрыла? Да очень просто: по шляпке. Эта глупышка мне своей шляпкой хотела доказать, что она чего-то там стоит. Ха! Даже два "ха"! Это она мне будет рассказывать, что такое шляпка и как и для чего ее носить. Да если ты носишь шляпку, то это сразу видно. Здесь ты раскрываешься сразу как личность. Это же целый пласт жизни, если хотите! Она мне про шляпки! Это же просто смешно. А сама нахлобучила ее по самые выщипанные бровки - ну, ровно фестиваль какая-то!
Словом, моим трудам, моему творческому дебюту не удалось увенчаться... венчанием.
Первый мужчинка всегда комом, подумала я. И нашла себе другого. Этого второго претендента на высокое звание Принца моей мечты звали Эдвардом, нехило, да? Работы с ним было поменьше, хотя... Нет, внешность он имел вполне приличную, уже до моего судьбоносного вмешательства в свою жизнь умел острить и красиво говорить. Больше всего уважал силу, таких жизненно важных органов, как ум, руки с ногами и кошелек. Проживал мой очередной избранник в семье, в которой ценили умение зайти в нужное учреждение с заднего входа и вполне законно вынести оттуда все, что им нужно, в необходимом ассортименте и количестве. Эдик это умение в себе развил до совершенства, поэтому даже когда можно было войти, как все и купить без очереди, он все равно шел через подворотню в потайную облупленную дверь и с переплатой брал нужное, по привычке.
Скажу честно, он мне нравился. Это с его помощью мне удалось прочесть тот немыслимый дефицит, который тогда пылился только на полках людей "очень нужных и ценных". Он меня водил на полуподпольные концерты и выставки, закрытые просмотры фильмов, крайне вредных для подавляющего начальство народонаселения. Опять же люди вокруг него увивались интересные, и от них он тоже брал все что мог. После завершения очередной, иногда многоходовой удачной операции Эдвард мог быть очень милым и веселым.
Однажды, например, он, взгромоздив меня на загривок, под мои истошные вопли взошел на почти отвесный склон крутого холма. Когда я открыла глаза и обозрела пройденный нами путь, моя голова закружилась, и я поняла, как близко рядом прошла костлявая мадам с косой на плече. А он только смеялся и тащил меня за руку дальше, к новым подвигам. Не берусь утверждать, что эти его рыцарские забавы были мне не по душе. Иногда мне казалось, что мое счастье бесконечно близко - только руку протяни.
Я уже было хотела посвятить его в высшую степень приближения - "мой подруг", но на время коронацию отложила. Например, меня не совсем устраивало одно обстоятельство: доброты в нем я так и не смогла узреть, как ни старалась. И еще действовали на нервы его поговорки: "А что я с этого буду иметь?" или вот эта: "Все продумано!" И еще у меня где-то там, в самой глубине души зудело сомнение: а уж не девушник ли он? Эту последнюю мысль я все свое свободное время гнала прочь. Она снова зудела... Так этот вопрос я и не выяснила. Не успела.
Когда я заговорила о венчании в соборе, он взглянул на меня, как на дурочку с переулочка и только укоризненно покачал красивой головой с высоким умным лбом. Нельзя сказать, что я так уж сразу потеряла надежду. Билась я за свою мечту до последнего патрона. Но однажды все разом оборвалось. На его день рождения я ему - подарки в бантиках, я ему - свое новое платье с вытачками повыше талии и восхитительным бисером по краю подола, я ему - стихи трехстопным ямбом о высоком и вечном, в смысле о любви, - а он в мое распахнутое настежь, нежное сердце - кирзовыми сапожищами ...в мрачной скипидарной ваксе.
До сих пор помню этот безумный взгляд, эти наглые руки - и мои ледяные ладони, брезгливо отпихивающие все это гадство, и мой писклявый вопль: "Вы меня расстроили! Вы меня очень сильно расстроили! Зачем вы предлагаете мне низкое? Я сейчас зарыдаю, вот!" И уже пыталась было это совершить, а он, совершенно в манере нынешних мужчинков, испугался, замахал на меня руками и выпроводил из дому среди ночи, сунув в карман десятку. Эта десятка меня обожгла, как перегретые щипцы для завивки волос. Мне показалось, что меня ею уничтожили, растерли, как чайную розу по шершавой стене.
Печальной, как в кино "Пришел солдат с фронта", я возвратилась с передовой. Лечение в тыловом госпитале было тяжким и долгим. Раны, нанесенные неприятелем, оказались многочисленны и серьезны.
После такого тактического отступления мне следовало изменить свои методы общения с противоположным полом, и я задумалась. Как сейчас помню, села я в кресло, приняла наиболее удобную для думания позу, подтянув колени к подбородку, вперила задумчивый взгляд в туманную даль... И ничего. Ладно, думаю, села по-другому, сложив ноги вбок, а руки распустив по подлокотникам, снова выпустила взгляд наружу для задумчивого удаления... И снова ничегошеньки. Так и не получилось у меня думать. А жаль. С некоторых пор мне этот процесс понравился.
Вспоминаю, как однажды папа, после моей двойки по физике, сказал своему нерадивому чаду, что не дано, видно, ему быть мыслящим тростником, так пусть будет просто тростником. Дубиной, что ли? Да еще сушеной? Не ответил мне папочка, только уничтожающе полоснул взором диктатора по моим выразительным, уже в те младые леты, глазищам - и удалился в кабинет дописывать докторскую.
Худющей я оставалась лет до семнадцати, так что этим я на тростинку смахивала. А мыслящей мне все-таки стать удалось. Как я себе это представляю, перерождение произошло путем возмещения изъянов мыслительного аппарата избытком вещества моей душевности.
В тот самый период, очень плачевный для меня - и в прямом и в переносном смысле - мы и сблизились с Кастрюлькой, то есть, конечно, со Светиком. Она взяла меня в свой лазарет, измазюкала зеленкой своих сочувствий, забинтовала своими мудрыми советами, а вместо моих немощных мозгов, временно, конечно немощных, да... Так вот предложила она мне мозги свои для думаний за меня, изрядно тогда поглупевшей.
Первой микстурой в ее рецепте был прописан Горец. Имя его так я выговаривать и не научилась: слишком много там имелось разных букв. Да и какая разница, какое там у него имя или национальность, если разговоры о нем имели чисто терапевтическое назначение. В конце концов, как правильно за кадром сказал киношный знаток этой темы, не нужно называть национальность горца, чтобы не обидеть соседнюю, потому что точно такая же история, случившаяся с ним, может произойти с другим горцем другой национальности.
Светка, чтобы придать этому фанту больше весу, уговаривала, что он "голубых кровей, дворянских корней" - князь какой-то. Правда, сразу за этим громко ржала, топая копытцами по цементному полу курилки, и комментировала, что, дескать, ой, ну у них же там, как кто в угол сакли ходить перестает, так сразу князем становится. Иго-го-го. Самым веским аргументом в его пользу она считала размеры его горского достоинства - автомашины. Когда я спрашивала, какой марки, будто в этих марках что понимаю, она округляла глаза и губы и доходчиво, как совсем некудышней, поясняла: "Синенькая такая! С колесиками..."
Вообще-то, несмотря на свое верхнее техническое образование, она иногда меня удивляла своей незамутненной знаниями чистотой. Как-то прискакала она с обеденного перерыва, как всегда с часовым опозданием, и выдала шумную новость, что в магазине сантехники узнала такое чудненькое слово - "ар-ма-ту-ра"! С того обеденного перерыва этим словом она называла все таинственное и малопонятное. Например, о кадровых перемещениях в отделе она говорила, что "это несусветная чехарда, в общем, арматура какая-то!"
Когда же мы вдоволь наобсуждались кандидатурой Горца, то вынесли ему единодушный вердикт: это нам не ва-ри-янт!
Да и Геннадия мне присоветовала тоже она, заботливая. О, этот Геннадий имел много чего от того идеала, который упрямо сидел в моей мечте и не давал покоя. Самое главное - это его могучий талант. Геннадий был известным в определенных кругах художником. Это давало ему деньги, свободу времени и, хоть строго ограниченную, но все-таки - славу. Если в предыдущих мужчинах явно не доставало душевности, то в Геннадии ее имелось даже с избытком.
Зарабатывал он себе на пропитание и на славу портретами того самого определенного круга людей, которые устроили всеобщее счастье в отдельно взятом коллективе избранных. Однажды я поинтересовалась, как ему удается таких малоприятных субьектов так красиво изображать на холсте. Например, вот эта физиономия на фотографии только чуть-чуть смахивает на портрет, ее изображающий. Явная тупость на фото превратилась в легкую печаль, исподлобный злой взгляд трансформировался в многозначительность, а тяжелая челюсть костолома - в твердый подбородок волевого человека. В результате зверь орангутанг преобразился в нечто человекоподобное.
Автор сначала вскинул бородато-длинноволосую красивую голову с высоким лбом, потом вперил в меня свой отстраненный, дымчато-пронзительный взор и баском пропел: "Всякий человек нам интересен, всякий человек нам дорог". Потом снизил накал патетики и искренне признался, что под призмой водки все люди удивительно красивы, а еще стимулирует его - немощное и потому жаждущее укрепления - тщеславие. Потом улыбнулся, как втихаря надувший в штанишки мальчуган, и признался: "Ты знаешь, так хочется славы!.."
Мы с Геннадием общались в периоды его упадков, работы и триумфа. Следовавашие за триумфом запои он от меня скрывал. Удалялся в свою деревенскую берлогу и там, как он признавался мне, ставил спиртовые компрессы на раны, нанесенные самолюбию.
После запоев возвращался в свою студию тихим и жалким, печальным и невостреќбоќванќным. С невыносимым угарным выхлопом... В такие дни я брезгливо жалела его и мне казалось, что мы любим и понимаем друг друга. Тогда он, охая, тащился в свой пристудийный запасник, вытаскивал мой перманентно недописанный портрет и сажал в кресло позировать. Пока он выписывал мою голову, у нас росли и любовь и понимание. Потом ему понадобилось изобразить все остальное и он потребовал, чтобы я... ну, это... обнажилась. Когда я натренированно остолбенела, он почувствовал, что произойдет дальше, бросился ко мне и стал объяснять, что иначе он не сможет "меня увидеть", что это такой прием портретной живописи.
Погруженная с головой в думы и воспоминания я перестала замечать свои чисто автоматические перемещения во времени и пространстве. В эту самую минуту вдруг я понимала, что сейчас сижу на работе за столом и с помощью фломастера исписываю большими буквами линейки, листы бумаги, бланки и бумажную скатерть. Буквы имели разный наклон и толщину, менялся шрифт, но складывались они в одно и тоже слово "Павел". Под конец рабочего дня "Павел" смотрел на меня отовсюду и окружал меня собой, как тем облаком притяжения, которое носил вокруг себя.
Пока я сидела за своим рабочим столом, ко мне несколько раз из-за спины подкрадывался наш начальник Сансаныч, густо вздыхал и просвистывал: "Снова втрескалась подчиненная Милка!" Подсвистывать во время разговора он начал после выпадения у него переднего зуба вследствие перенесения очередного кадрового стресса. Видимо, мой взгляд дальнего обзора нес так мало информации о работе и так много о нерабочих проблемах, что Сансаныч сокрушенно усвистывал в свой остекленный закуток терзаться, как дальше нам тут жить, чтобы наш дружный коллектив не сократили. Потому что у нашего отдела имелась только одна работа: показывать всем, что мы нужны и без нас выжить всему институту просто невозможно. Ну, ладно, что это я о ерунде...
Мой печальный опыт предыдущих попыток реидеализации (каково?) Принца мечты в живого человека научил меня... Так, чему он меня научил? А, ну, да! Что все сырьевые материалы, взятые мною в обработку, либо были ну очень сырыми, или моя обработка не доводилась до успешного увенчания. Почему-то во всех случаях имелась одна печальная тенденция: претенденты никак не желали принимать моих установок на мой идеал. Казалось бы, чего проще - рассмотри, согласись и следуй намеченному мною плану. Ан нет! Эти создания никак не вписываются в то, что так просто и естественно.
Но вдруг мысль вернулась к Павлу, и мои размышления сразу рассыпались в прах. Этот человек никак не вписывался ни в категории, ни... вообще в какие-нибудь рамки. Исходящая от него энергия не давила на меня, не диктовала свою волю, а как бы предлагала следовать и сопутствовать. Вот именно, сопутствовать... и то в случае, если ты этого захочешь.
Мне как бы предлагалось выбирать между моим нереальным мифом и живым человеком. Не простым человеком, нет... В чем-то совершенно недосягаемым и громадным, но в то же время добрым и сильным. Откуда - не понимала я - эта его сила? Что за сияющая энергетика держит меня в своем незримом плену?
Все мои сомнения разрешились сразу и растаяли, как дым, в ту самую минуту, когда он снова появился рядом. Вернее, это я подошла к нему, а он вышел из состояния задумчивости и улыбнулся милой и светлой улыбкой.
О, мы потянулись друг к другу, как два разнополюсных магнита. Я ощущала это несмотря на наше физическое отстранение - ту самую "пионерскую дистанцию", которую Павел тактично, но упорно "держал" со мною. И это не обижало, а только еще больше притягивало к нему. Вокруг этого человека имелась невидимая область сильного притяжения - и я снова вошла внутрь этого пространства, и выходить оттуда мне уже не хотелось.
Павел предложил зайти к одной своей знакомой. Сначала в мое сердце впилась маленькая, но остренькая иголочка ревности, но когда я взглянула в его глаза, во мне все снова успокоилось - человек с такими глазами не может делать не только зла, но и даже малейшей неприятности. С каждым ударом своего сердечка я уверялась, что неотвратимо влюбляюсь, как девчонка...
Подошли мы ко входной двери, обитой дерматином. Обивка во многих местах потерта и разорвана. Взглянула я на эту дверь и ненароком подумала, что мне тут делать? Что такое полезное могут сказать люди, живущие за такой драной дверью? На душе снова появилась смута и желание быстренько отсюда улизнуть. Павел понял мое состояние и положил руку мне на плечо. Это мягкое прикосновение успокоило. Наконец, дверь открылась и мы увидели на пороге миловидную женщину с обаятельной улыбкой на усталом бледном лице. После ее "милости просим" мне стало еще лучше. Мы вошли в дом, и нас уютно обняло ароматным теплом.
В большой комнате, куда привела нас Нина, сразу бросалось в глаза обилие икон и книг. Кроме иконостаса с горящей лампадой рубинового цвета, подвешенной на цепочке, иконы покрывали почти все поверхности стен. Это очень было заметно - иконы в этом доме не просто почитали, но любили. В углу комнаты на двух столах тоже размещались иконные доски - судя по кистям и пузырькам с красками - их здесь расписывали.
Мне доводилось бывать в мастерских художников и наблюдать царящий в них богемный беспорядок. Здесь же каждая вещь имела свое место. Чистота поддерживалась идеальной. Воздух наполняли тонкие ароматы. Мне все время казалось, что свет в этой комнате исходил не из окна только, но отовсюду сразу: от потолка, стен, пола и от каждого предмета. Даже хозяйка, казалось, излучала свет.
Павел с Ниной рассматривали иконы, бережно перекладывали их и вполголоса что-то обсуждали. Я же на время осталась без присмотра и поэтому, вращая головой как филин, беспрепятственно впитывала необычность этого места.
Затем мы сидели за столом и пили чай с печеньями и принесенным тортом. Нина рассказывала о своих экспедициях, в которых она собирала иконы. Оказывается, объездила она всю страну, особенно север и Сибирь. Часто ей приходилось раскапывать мусорные кучи рядом с разрушенными церквами - и там, как самородки из земли, открывались древние прекрасные иконы. Нина говорила об этом обычными словами, глаза ее светились, в моем же сознании живо рисовалось то, что она описывала. Павел, похоже, испытывал то же, что и я, потому как даже про свою чашку забыл. И если сначала я ощущала покалывания ревности, то сейчас чувствовала радостное единение с душой Павла.
И вдруг я решилась задать вопрос об аромате, который так явно парил в воздухе. Нина подняла на меня свой задумчивый взгляд, потом скользнула им в сторону Павла, как бы ища одобрения. Слово за словом, как бы идя по тонкому льду, она говорила о совершенно таинственном явлении. Первые ее слова кружились вокруг моего рассудка, который никак не хотел их туда впускать. Потом они нашли другой вход - где-то внутри; наверное, эта область и называется сердцем. Так вот где-то глубоко внутри они стали входить и прояснять эту тайну.
Оказывается, иконы могут источать ароматы и даже капли ароматной жидкости - мира. Я хотела спросить, как же это совершенно сухие доски могут выделять влагу, но она опередила мой вопрос и объяснила, что аналогов этому явлению в физическом мире нет, что это Божественное чудо, явленное людям для укрепления их веры. Благоухают у нее иконы после чтения молитв. Иногда это длится лишь мгновение, иногда аромат держится длительное время.
Еще она рассказала, что случаются обновления икон. Это когда почерневший образ сам собой просветляется, как бы выступает из темноты и начинает сиять живыми яркими красками. Нина встала и указала на икону Богородицы, которую я приняла за только что написанную. Так нет, еще недавно изображение было темным и едва различимым. А в день ее чествования, когда Нина весь день молилась перед ней, образ постепенно стал обновляться, и к вечеру краски сияли, как свежие. Говорила она это спокойно, как о чем-то обыденном, а во мне зарождалось незнакомое чувство смешанного страха и восторга. Страха - перед явным проявлением Небесной тайны и восторга - от своей причастности к ней.
Когда мы вышли из этого необычного дома, Павел сказал, что Нина - его наставница по иконописи. Он перенимает у нее секреты этого непростого дела. Снова и снова Павел удивлял меня, открываясь новыми гранями таланта. Так же просто, как Нина, он рассказывал, что это искусство не только интересно, но и опасно. Это, примерно, как находиться в работающей трансформаторной подстанции в области высокого напряжения: там даже волосы встают дыбом от электризации. Во время написания иконы и после - могут быть моменты, когда душа готовится расстаться с телом. Стоит прервать молитву, как все начинает падать из рук и рассыпаться. Под окнами вдруг начинаются крики, за стенкой ссорятся соседи, громко включают телевизор или магнитофон, машины на автостоянке одна за другой заливаются противоугонными сиренами, собаки во дворе - лают, телефон каждые пять минут истошно звонит... Искушения! А после завершения работы Павел иногда неделю лежит больным и совершенно серьезно готовится умереть. Но после такого болезненого периода вдруг все разом проходит, он выздоравливает и некоторое время чувствует в себе мощный подъем всех жизненных сил.
Я невольно вспомнила деревенские запои моего... бывшего моего портретиста Геннадия и горько про себя усмехнулась. А Павел уже говорил о том, что святой, образ которого иконоќписец пишет, после завершения иконы становится твоим Небесным заступником и ты явно ощущаешь его молитвенную помощь по тому ответу, который согревает сердце во время молитвы ему. Сказал он еще, что уже во время написания образ живет своей таинственной жизнью и как бы направляет твою кисть. А после окончания работы, уже не смотришь на икону, как на свое произведение - четко осознаешь, что творил не ты, но тебе лишь позволяли помогать в рождении этого образа.
В тихом скверике на уединенной скамейке я осмелела и засыпала его вопросами. Павел рассказывал о себе, а я иногда ловила себя на мысли, что все это нереально, что вот сейчас я проснусь и вернусь в свой обычный мир обычных реальных вещей. Но вслед за этим появлялось острое нежелание уходить из открывающегося мне светлого мира, где живут тайны и чудеса, где невидимое более реально, чем видимое; а Небесные святые - ближе, чем живые окружающие нас люди.
Изредка я вскидывала глаза и пристально всматривалась в лицо своего собеседника: а не сошел ли он с ума, не пьян ли? Но нет, более трезвого и спокойного человека мне еще встречать не приходилось. Павел догадывался, что со мной происходит, поэтому иногда давал мне время опомниться и обращался к более приземленным темам. Но мне самой это опрощение быстро надоедало и я просила вернуться к нашей прежней неотмирности. Я пила этот искрящийся напиток - и не могла утолить жажду. Светлую радость сменяла тревога, снова возвращалась еще большая радость, истина как бы вливалась в мою душу, и там все оживало и расцветало, как в весеннем саду.
Мало-помалу становилось ясно, что этот невидимый мир изначально жил во мне и вокруг меня и терпеливо ждал, когда я захочу его принять, когда в своем ежедневном выборе я наконец-то добровольно обращусь к нему. И еще я подумала, что из всех моих знакомых Павел был первопроходцем - поэтому ему было так мучительно больно в одиночестве продираться через непроходимые дебри к свету.
Почему именно он избран для этого подвига? Наверное потому, что он честный, во всяком случае, честнее всех нас. Наверное потому, что он органически не терпел ложь и все ее порождения, а правду, какой бы она страшной ни была, ставил выше любой кривды, даже если она всех устраивала.
Еще я понимала, что эта моя уверенность может растаять, как только Павел отпустит меня из пространства своего притяжения. Меня снова "размагнитит" окружающий мир, обычная жизнь со всеми ее сиюминутными проблемами, типа "поесть", "одеться", "развлечься". Как Павел сказал, "пили, ели, женились - всемирный потоп; снова то же самое - и вот вам уничтожение Содома с Гоморрой; и теперь опять пьем, едим, женимся... а предупреждений больше не будет...".
И тут с моих губ совершенно случайно слетел вопрос: "А когда мы с тобой умрем, как же наша любовь будет жить Там?" - "Любовь не умирает - это то самое земное приобреќтение, которое живет с нами вечно", - ответил он мне.
Когда на нас сверху опустился теплый вечер и уже пора было расставаться, Павел с печалью в голосе сообщил, что ему нужно уехать на пару недель в экспедицию за иконами куда-то в северную глубинку. Я сразу разнылась, как маленькая, что, мол, я теперь без него буду делать, как жить? На что он открыл сумку и достал оттуда общую тетрадь. Вот, говорит, мой дневник, там есть все, что я не успел тебе сказать, поэтому можешь читать и, когда встретимся, помолчим, ... а потом поговорим.
Домой я несла эту тетрадь как великую драгоценность. Она притягивала мое внимание и требовала дать ей возможность выговориться. Читала я дневник полночи, пока глаза не слиплись и я не провалилась в глубокий сон.
Во сне - чудном и светлом - я переживала новые впечатления снова и снова, опьяненная нахлынувшим потоком новых ощущений.
Тетрадь эта не была дневником в общепринятом смысле. Просто он записывал свои размышления, основанные на собственном опыте в период обращения к вере. Там имелось много выписок из Библии, писаний Святых отцов христианства и наблюдений его верующих друзей.
Павел долго и мучительно искал истину. Что его так влекло? Откуда в нем такое острое желание прорваться к той единственной правде, которая объяснит ему все тайны жизни? Ну, жил бы себе как все, но нет. Только потом он понял, откуда это. Оказывается, Господь избирает людей для спасения, посылает им свою призывающую благодать. Совесть начинает "мучить" человека. Нет, в последствии делает он вывод, совесть - голос Божий. Бог - это любовь, свет, и нет в нем никакой тьмы, и Он не может мучить. Он вечен и неизменен в своей абсолютной любви к возлюбленному Своему творению - человеку. Все эти наши душевные смуты и тоска - от нежелания принять зов истины, от нашего гордого и самолюбивого неприятия Бога.
С Богом в душе грешить уже нельзя, стыдно. Более того, у человека, ставшего на путь веры и очищающего свою душу от греховной нечистоты, любой грех превращается в боль, которую можно унять только покаянием. Значит, отторжение Бога - это проявление в человеке его эгоистического желания наслаждаться, пребывать в состоянии страсти.
С особым чувством я впитывала в себя размышления Павла о счастье. Он писал, что желание этого состояния не должно осуждаться - оно естественно для человека. Несколько страниц он анализирует те пути, которые обычно по мнению большинства людей ведут к счастью. Он как бы соглашается с этим мнением, сам идет рядом и спрашивает, правильно ли он меня понимает, не ошибается ли в изложении моего мнения? Нет, соглашаюсь я, ты прав, Павел, я действительно так и думаю: счастье - это крепкая семья, это хорошие дети, это достаток в доме, это... И вот, слово за слово, вместе с ним я как бы сама прихожу к мысли, что если источник любви - Бог, то и любовь без Бога невозможна. Значит, счастье возможно только лишь в сокровенном Богообщении.
Дальше автор дневника ведет меня в рай, в тот чудный эдемский сад, в котором жил человек до своего падения. Оказывается, человек был задуман Творцом для того, чтобы он стал царем мира тварного, который Творец создал от избытка своей любви, для украшения сущего. Адам был изначально бессмертен. Он не знал болезней, печали, сомнений. Бог Отец общался с ним, как ласковый отец с любимым сыном - поучая и наставляя его. Адам должен был под руководством Отца преумножать тварный мир и соверќшенќствоќвать его. А предела этому созидательному процессу нет, потому что идеал у него бесконечен и неисчерпаем - сам Господь. Грехопадение человека произошло по причине ослушания воли Божией. Как блудный сын из евангельской притчи, человек уходит от Отца, чтобы к Нему вернуться добровольно, поняв, что жить вне Бога - невозможно. Очень порадовал меня вывод автора: то, что задумал Творец, непреложно, поэтому человек обязательно вернется в изначальное состояние царя тварного мира для продолжения своей прекрасной миссии!
Павел пишет, что земным прообразом возвращения блудного сына в Отечество служит жизнь человека в Церкви. Пост - питание тела райской пищей: злаками и плодами деревьев. Молитва - общение с Богом для наставления и совершенствования. Причастие Святых Тайн - это питание плодами древа жизни.
Павел вспоминает, как впервые он пришел в церковь. Смотрел он на людей вокруг и никак не мог понять, почему они не такие, как он: рассеянно глядит по сторонам, наблюдая как зритель некую мистическую постановку. Они же углубленно и внутренне переживали и соучаствовали в действе! Взбешенный уходил он из церкви, но его снова тянуло туда, будто голодного упирающегося теленка тащили к материнскому вымени. И снова он переживал горькое чувство своей ущербности. Как? Почему? Вот эта девочка понимает, а я, взрослый, разумный, вроде не из тупых, но понять происходящее не-мо-гу!
И вот однажды, когда его отчаяние достигло предела, он упал на колени и сказал: "Господи! Помоги мне слепому и глупому прозреть. Помоги мне понять Тебя. Откройся мне, Господи!"
После этих слов наступила тишина. Такой тишины в его душе не было никогда прежде. И вот его гулко бьющегося сердца ...коснулось Нечто. Словно лед в душе растаял от этого теплого оживляющего касания! Это как первый солнечный день после затянувшейся ознобной зимы. Тихо и мягко засветило солнышко, бесшумно из синего ясного неба полились оживляющие лучики света и - стала весна...
Я закрыла тетрадь и пошла. Мне нужно было это как-то "пережить". С удивлением я обнаружила себя на работе в окружении сотрудников, увлеченно обсуждающих возможности получения премии. "За что, милые?" - хотелось спросить их, но не стала... Выскользнула в коридор и быстрым шагом пошла в сторону света, льющегося из окна в самом конце этого полутемного бетонного туннеля. За стеклянной дверью в креслах у полуоткрытого окна сидели с сигаретками "девочки" из киповского отдела. Нет, не хочу. Не сейчас. По лестнице спустилась этажом ниже. Никого. Села в кресло и, глядя в окно, повторяла последние слова из прочитанного. На мои глаза невзначай навернулись слезы. Мелькнула мысль, что вот как хорошо, что не успела накраситься, а то бы тушь потекла... Промакнула глаза платочком, только слезы снова льются себе и льются...
Моего плеча кто-то робко каснулся. Я вздрогнула, воровато промакнула глаза и обернулась. Надо мной нависала большая голова Светланы.
-А чего это у нас глазки красненькие? Это ворог, что ли, довел? - загремела она на весь институт.
-Да, нет, что ты, Светик! Это я... от радости.
-Арматуууура какая-то... - шумно выдохнула Света и плюхнулась в кресло напротив.
Мне вовсе не хотелось сейчас никому, даже ближайшей подруге, говорить о том, что только слегка приоткрывалось мне самой. Все это было так сокровенно, что я ощущала потребность охранять свою тайну. Только Павла я смогла бы впустить сюда. Но его не было рядом. Кое-как отбрыкавшись от подруги, я вернулась в отдел, где уже азартно делили еще не полученную премию и снова углубилась в тетрадь.
Если легкое касание Божией благодати Павел ощутил после первого своего покаяния, то поселилась эта таинственная энергия Любви в его сердце после третьего причащения Святых Тайн.
Несколько страниц он посвятил этому Таинству. Пожалуй, для меня его литургические размышления стали верхом сложности. Но Павел и сам писал, что это самое высшее знание, дающееся человеку. Оно выводит его разум на ту грань, за которой понять что-либо возможно только с помощью благодати Святого Духа. Литургия - это действо, когда зримое соединяется с незримым, тварное - с нетварным, земля - с Небесами.
Когда я это читала, моя голова вдруг начинала кружиться. Я шептала "Господи, помоги!", голова прояснялась и снова я погружалась в этот дивный таинственный мир.
Благодать - это очень много: свидетельство прощения, покров, защита от зла, явление любви Божией, сладость неописуемая, радость мирная и тихая, сокровенное знание, любовь к ближнему и даже к врагам, отсутствие страха, счастье, наконец!..
Святые живут в постоянном ощущении благодати. Это норма их равноангельской жизни. Это из-за потери благодати тысячу дней и ночей стоял на камне святой Серафим Саровский и плакал: "Боже, милостив буди мне грешному!" Это за благодатью, покидая свои богатые дома, уходили в пустыни тысячи тысяч юношей, чтобы стать отшельниками. В первые века христианства все пустыни Малой Азии, словно сотами, были изрыты пещерами. И по сей день множество этих пещер удивляют туристов, проезжающих мимо каменистых гор в своих комфортабельных автобусах. Да разве можно человеку без благодати Божией выжить в этих безжизненных местах, где на сотни километров ни кустика, ни ручейка...
Тихое, но настойчивое желание испить благодать поселилось в моей душе. Возможно, это же чувствовал Павел, когда снова и снова возвращался в церковь. Только ему было несравненно труднее. Не было у него таких вот доступных записей, которые как бы прокладывают мне путь. Конечно, он на основании своего опыта разъяснял те страшные заблуждения, что и его так долго держали у дверей в храм, не впуская внутрь. И мне вслед за ним идти туда гораздо проще.
Например, вот такое понятие, как смирение. Оказывается - это ключ в Царствие Небесное. Если гордыней пал ангел Божий Люцифер и превратился в злобного смертоносного сатану; то путем смирения человек возвращается к Богу, в Отечество свое.
Невозможно ни верить, ни любить Бога, если ты не имеешь в сердце образ Его. Так вот, оказывается, образ Бога - это смиренная любовь. Что же, если не любовь, руководило Творцом в Его умалении до состояния немощного человека. Ведь в теле человека живут болезни и слабость, голод и жажда, ознобный холод и знойная жара, смерть в конце концов! Творец вселенной жил в немощном человеческом теле, испытывая все невзгоды, чтобы указать путь спасения души. Что, если не смирение, руководило Им, когда Он позволил издеваться над Собой, предать Себя, избивать плетьми, распять на кресте и умереть, как худший из людей, как разбойник... Как надо любить творение Свое!.. Нам этого никогда не понять в полной мере.
Во мне снова поднималось волнение, я боялась расплакаться и подняла глаза от тетради. На время вернулась возможность слышать окружающие звуки. Сейчас "девчонки" сгрудились вокруг Михалны, и она на бумаге с калькулятором в руках расписывала те покупки, которые ей нужно совершить в течение одного дня, если у нее появится миллион долларов. Конечно, никакого миллиона ни ей, ни ее окружению не светит, но если вдруг... Так чтобы уж быть в полной готовности потратить... В какой-то момент в моей душе сверкнуло раздражение, но оно показалось мне таким чужеродным и не к месту, что я его решительно отмела.
На меня, к моей великой радости, внимания в отделе никто не обращал, потому что все знали, что "если Милка втюрилась, то приставать к ней бесполезно!" Это меня устраивало, и я пользовалась этой возможностью для благих целей, может быть, впервые в жизни.
После работы я зашла в церковь, что златоглавой свечой белела на соседней улице и временами, признаться, раздражала меня своим колокольным звоном, особенно по воскресеньям, когда хочется выспаться. На дверях здесь висел большущий замок. Я тупо смотрела на это устройство, и мои руки опускались все ниже, вместе с моим настроением. Но вот я приметила бумажку, висевшую на левой створке дверей и с трудом разобрала в рукописных строчках, что это расписание служб. Ближайшая вечерняя служба состоится сегодня в шесть вечера. То есть через два часа. Меня это устраивало, и я обрадованно поспешила домой. За углом в киоске продавали иконочки, свечи и книжки. Я спросила, что мне нужно иметь для начала. Тихая девушка с задумчивыми глазками серьезно так протянула мне молитвослов, маленькую книжечку Евангелия и картонный складень с образами Христа и Богородицы. Подсчитала, назвала цену, и я заплатила совсем немного. Для такой ценности...
Едва вошла домой, открыла тетрадь в том месте, где писалось о правилах посещения храма. Оказывается, женщина должна быть одета так, чтобы ни в коем случае не отвлечь своими нарядами и обнаженными участками тела окружающих, тем более мужчин, от молитвенного общения с Богом. Стоять порядочная женщина должна слева и сзади мужчин (так вот, оказывается, откуда "замужем"). Все это, чтобы, значит, не стать невольной соблазнительќницей, которой "горе, если соблазнит единого из малых сих, ибо лучше такому не родиться, а с жерновом на шее в море упасть".
Платок на голову - это не прихоть, а знак ангелам о смирении перед Богом и мужчиной. Потому как не мужчина создан для женщины, но женщина для мужчины. А Мужчина есть господин женщины. Еще недавно я бы предалась по этому поводу длительным возмущениям, но вспомнила Павла и поняла, что это великое счастье иметь такого господина, а уж подчиняться ему - предел моих мечтаний.
Вспомнила свои ощущения девочки на коленках большого доброго дяди и вдруг поняла, что мое смирение с положением подчиненной вполне меня устраивает и даже нравится, потому что является в полной мере высшим проявлением женственности. Ведь именно женская слабость - это наше самое большое богатство и достоинство. Именно для слабой и беззащитной женщины любой мужчина готов совершать подвиги, и носить ее на руках.
Приготовила одежду к выходу и снова приникла к тетради. Перед исповедью нужно читать Покаянный канон, чтобы душа "размягчилась" и вошла в состояние острого желания освобождения от грехов. Нашла в своем молитвослове этот канон и во время чтения красивых и волнующих слов канона действительно во мне нарастало ощущение своей нечистоты. Далее на двух страницах перечислялись грехи, которые обычно совершает человек. Я была потрясена: все это было мое, вся эта грязь сидела в моей душе и терзала меня! Стала выписывать их на листочек, и эти уродливые черные злобные существа, как живые плясали перед моими глазами и позорили, издевались надо мной.
Когда я оделась в строгий темно-синий костюм с длинной юбкой, на шею повязала косынку, чтобы потом покрыть ею голову, перед самым выходом со мною стало твориться что-то нехорошее. Навалилась страшная тоска, в ногах появилась болезненная слабость. Истошно трезвонил мой телефон. На лестнице пьяно шумели соседи, выходить туда было страшно. Я в растрепанных чувствах присела на стул и растерянно оглянулась. Желания идти куда-нибудь из этого тихого уютного гнездышка я в себе не наблюдала.
Но вот взгляд мой плавно и бездумно доплыл до тетради, лежащей на столе и я, как за спасательный круг, схватилась за нее. Полистала и нашла. Когда человек собирается вырваться из греховного состояния и совершить что-либо для спасения своей души, то силы зла обязательно будут препятствовать этому. Тоска, смятение, тяжесть в сердце, все падает из рук, звонки по телефону с предложениями развлечься, шумы и крики со всех сторон - это будет продолжаться до тех пор, пока человек не осознает, откуда они исходят, и твердо не скажет сам себе: "Лучше я умру на пути к Богу, чем в сетях сатаны!" Нужно, превозмогая все, встать и решительно идти в храм.
Встала я, перекрестилась и пошла к двери. Открыла ее стальную створку и выглянула наружу: тишина, никого. Вызвала лифт и со серцебиением предынфарктника спустилась на первый этаж. Выбежала во двор, оглянулась и короткими перебежками, как под обстрелом неприятеля, двинулась в сторону колокольного перезвона.
Только внутри церкви почувствовала я безопасность. Оглянулась, подошла к женщине за прилавком, купила свечей и спросила, где тут принимают исповедь. Она показала на уже собирающуюся очередь. Подошла и спросила, кто крайний? Поднял на меня глаза только ближний ко мне дядечка, сказал, чтобы я за ним держалась - и снова опустил глаза вниз и затих. Я тоже присмирела и представила себе, что это очередь на суд, где сейчас будут раздавать сроки заключения, штрафы, удары плетьми...
Вспомнила, что исповедь принимает Сам Господь, незримо стоящий рядом со священником, который лишь выполняет как слуга Его волю. Перед иконостасом мужчина в черной длинной одежде - кажется, ряса называется - читает молитвы. К нашей очереди подошел молодой священник и положил на аналой (вспомнила из тетрадки) крест и Евангелие.
Негромким голосом стал читать молитвы. Некоторые из них я уже вычитывала в каноне. Общую исповедь он закончил небольшой проповедью. Сказал, что грехи, которые он перечислил, называть уже не надо, и я стала их вычеркивать из своего списочка.
А еще недавно - продолжал священник - говорил он с мужчиной, который умирал в больнице. Видел этот больной, как отделился от своего тела и наблюдал за врачами со стороны. Кричал им, что он здесь, рядом, но никто его не слышал. Потом его подхватили ангелы и понесли наверх. Там на Небесах ему показали дивные светлые места, где множество людей в белых одеждах радостно приветствовали его. Но потом его понесли вниз, где было темно и мрачно, кричали множество людей, но он не видел их, а только слышал их страшные крики. Видел только множество злобных красных глаз, но они не могли приблизиться к нему, потому что ангелы не позволяли. Когда он вернулся в свое тело и ожил, то сразу вызвал священника и исповедовался ему. Принял Святое Причастие. Сейчас он здоров и стал прихожанином этого храма. После этих слов священник подозвал к себе седого мужчину лет пятидесяти, и я почему-то подумала, что это, наверное, про него сейчас рассказывали.
Итак, исповедь началась. Глядела я во все глаза, как ко священнику один за другим подходили люди из очереди, шепотом перечисляли грехи, на их склоненные головы священник накладывал полосу с изображением креста, крестил их и читал разрешительную молитву, затем они целовали крест и Евангелие на аналое, целовали руку священнику и отходили, некоторые со слезами. Страх в моей груди нарастал, сердце часто билось, больше всего я боялась сделать что-то не то, несколько раз мне до боли в животе хотелось быстренко улизнуть отсюда, но я помнила, откуда все эти заморочки и терпеливо ждала своей очереди...
Когда я на негнущихся чужих ногах подошла к аналою и для устойчивости вцепилась в его край, то жалобно тоненьким голоском сказала: "Помогите, батюшка, я в первый раз..." Он взял из моих трясущихся рук измусоленный листочек и сам стал его читать. Показал пальцем в название одного очень нехорошего и стыдного греха и спросил, что это? Я шепотом произнесла, заранее покрываясь красными пятнами. Он спокойно дочитал и сказал, чтобы к следующему воскресению я готовилась к Причастию, а всю следующую неделю с сегодняшнего дня читала утренние, вечерние правила из молитвослова, покаянный канон и клала поклоны столько раз, сколько лет жила вне церкви.
Потом слегка улыбнулся и спросил, по силам ли мне это? Я затрясла головой: что за разговор, конечно, справлюсь. Он положил мне на голову эпитрахиль, перекрестил меня и прочитал молитву, в которой говорилось, что он, недостойный иерей, властию, данной ему Господом, разрешает меня от всех грехов. Вот эпитрахиль с меня снята, я разогнулась. Как все передо мной, приложилась ко кресту, Евангелию... Думаю, целовать ему руку или все-таки не обязательно. Что-то во мне противилось этому. Батюшка увидел мое затруднение и прошептал: "прикладывайся или отходи - люди ждут." У меня в голове вдруг всплыло и прозвучало: "не мужчине в рясе, а Господу Богу ты целуешь десницу!" и я, как все, сложила ладошки крестообразно, священник положил сверху свою руку, я приложилась к ней и почувствовала, наконец-то, величайшее облегчение.
Отошла от аналоя, и слышу рядом: "поздравляю с первой исповедью". Произнес это тот самый седой мужчина, который шел первым. Я поблагодарила его, совсем успокоилась и спросила, а не про него ли рассказывал батюшка. Про меня, кивнул он. Я, наверное, улыбалась, как арбузная корка, поэтому он спросил, понимаю ли я что со мной произошло. Ничего я сейчас не понимала... Мне было так светло и радостно, будто с моей шеи мешок грязи свалился. Мужчина сказал, что под эпитрахилью сгорели все мои грехи и на суд после смерти я их не понесу. Если бы про смерть говорил так просто кто-нибудь другой, я бы ему, может, и не поверила, но этот человек сам это испытал. Потом он показал, где мне лучше стать, а сам пошел направо, где стояли мужчины.
Всю следующую неделю я старательно читала молитвы и каноны, совершала поклоны за свои безбожные годы. Настроение держалось устойчиво хорошим, только перед субботней службой снова волновалась, почти как в первый раз. Ничего, снова исповедовалась, перечисляя то, что вспомнила за всю свою непутевую жизнь. А уж когда пошла к чаше со Святыми Дарами, сложив руки крестом на груди - испытала настоящий страх Божий - это когда вот Он рядом с тобой - Сам Иисус Христос - и ты боишься невольно оскорбить Его малейшим своим греховным помыслом.
После Причастия шла домой, как по небу плыла: внутри меня была частица Самого Иисуса Христа, вокруг меня - светило яркое солнце, и люди стали такими добрыми и красивыми!...
Дома отключила телефон, накрыла на стол по-праздничному, красивенько и вкусненько. И вот за столом ощутила присутствие Павла - это очень явно мне представилось... И я задумалась, почему же он уехал. Теперь-то я понимала, что ничего просто так в духовной жизни не происходит. И вдруг - как озарение - я все поняла. Если бы все это время он был рядом, то я увлекалась бы его притягательной личностью, и это меня отвлекло бы от Господа и моего покаяния. А так, как бы ему в подарок, с его помощью, используя опыт из дневника, мне удалось пройти через все преграды и совершить самое главное в жизни.
После праздничной трапезы почувствовала "немощь плоти", прилегла часок вздремнуть. Сон мой был легким, как пух, и прозрачным, как день за окном. Проснулась свежая и веселая, включила телефон - и он сразу в моих руках затрезвонил. Сначала позвонила Светланка. Она выговаривала мне за то, что я "пропала", на что я ответила, что "наоборот, нашлась". Услышав мой радостный голос, она успокоилась и, вздохнув: "Ну, и Пааавлик... Это ж ар-ма-ту-ра натуральная...", убедительно просила звонить, ежели что. Следом за ней "прорвался" ко мне Геннадий, который долго и настойчиво требовал моего к нему возвращения, угрожая тем, что он "в случае чего и жениться на мне может".
Последующие дни ко мне шли с разными вопросами, просили помочь, приходили в гости, звонили по телефону - все кому не лень. "Девочки" из института хором отмечали, что я помолодела, похорошела и что "мой новый роман очень на мне благоприятно сказывается". Кто-то просил рецепт моей косметической маски, кто-то спрашивал адресок женского салона красоты, куда я устроилась, и требовали озвучить цены на тамошние услуги. Да, однажды меня встретил после работы Эдвард с букетом роз и, заглядывая в мои очи ясные, вежливо, но трепетно вопрошал, "а не свободна ли я?". Нет, говорю, отнюдь... И ухожу средь бела дня походкой стремительной прочь.
И только к концу недели появился мой долгожданный господин. Из телефона посыпались вопросы о моем самочувствии, успехах, настроении. Я ему сказала только одно: "У меня "все-все это по-лу-чи-лось!" Он все понял и поздравил меня. Мы договорились о встрече, и, помедлив, Павел чуть слышно произнес: "Ты самый дорогой мне человек..."