*** (1999)
В теснящемся мире - нет горизонта,
но порою мультфильмы объемней зверя,
который свершает восьмую попытку
к уничтоженью Уолта Диснея,
и соседа локоть направляет вилку
в то на что после не хватит клея.
Как клише отныне любое слово,
но преддверие вечности - финик с маслом.
Я рисую пальцем в дыре забора
"не сходить ли на". За прокисшим квасом -
продавщица О вытирает руки,
предвкушая оргию с Нью-Карабасом.
*** (1999)
в этом нет истории есть паденье
из емкости вниз из пустот в забвенье
но вина на пробку и нет стакана
остается верность традициям клана
истерична разбитая в спешке бутылка
и для каждой пешки своя Бутырка
не хватает мужества и не надо
съеден фунт изюма и пуд помады
но мороза закон - оскопленная правда
вслед за льдом матросы насилуют Нарву
раздвигая мосты и экстаз выжимая
из портянок гнилых и района края
*** (1998)
В тишине борделя (быть может - кухни)
мы читаем на брайле - крикни и рухнет
галька соска в бесформенность бюста.
Ожидая боли (точнее - хруста),
охлаждаем спины, в стены из воска
врезая себя, но дыханья расческа
облекает воздух в парик пара.
Ожидая смерти (точнее - жара),
два щенка схлестнулись (скрипит пустая
вагина кухни). И мы, врастая
друг в друга корнями природы, бредим ...
Искажая лица (точнее - тени),
мы на градус спирта сменяли слово,
из газеты скроили подобие крова.
Преступив табу, играя страсти,
обретаем губы, неточность, пасти.
*** (1999)
Наши глаза - стигматы на теле вещей
(пространство и мысли собраны в тусклый зрачок).
Время вербует из зрячих слепцов - стукачей,
пронзая, как бабочек, пойманных в жесткий сачок,
булавкой никчемности ---------- или иглою тупой
соединяет с собою - на грани разрыва -
речь человека, вялотекущий запой,
отличье приматов от узконаправленных видов ...
... а если всерьез, то плачет на кухне Она,
вздыхая, роняет - сквозь пол, на соседей - окурки
неясных предчувствий. И разве ее в том вина,
что Он - не мужчина, поскольку поэты - придурки.
13/14 (1999)
Не заметишь разницы в близких датах:
числа - при их разложении на
пустоты липкие к звукам, как вата -
не вякнут. Полнясь молчаньем, лоза
виночерпия ждет, и сестра - ночью - брата.
Свиданье в тринадцать - запретно. Буза
поднимется после обнаруженья
отсутствия тел, чье немое скольженье
сближает две стрелки в стрелу. И слюда
мишень обрисует в Джульетте. Вода -
только знак, что не спит Капуллети,
и запирают в себе тень моста
дождей ядовитые плети.
*** (1999)
Постель - не Вандея, но мятеж
усмирен был брешью внутри обороны -
уходящий с манежа последний солдат -
надирается там и срывает погоны.
Отрекаясь с ним от нежелательных дат,
на улицы налетает град.
Корсет изменяет бунты. Падеж
всегда сквозит между поркой и сексом.
Раскрывая плешь любовной растраты,
вожди ревут и спасаются бегством.
Глазея им вслед, мы, набросив халаты,
подрываем ночь, наигравшись в карты.
Не отражая истории текст,
павшие навзничь, чулки и мундиры
помнят не выдаст пока не съест.
Постскриптум: мы - безусловно невинны.
Славен стриптиз, когда голова
любовницу ищет в зрачке гильотины.
Осколки города Ч.
О.Ч.
-1 -
Что остается за нами после раскола:
чучело птицы, мертвая жажда укола,
ржа двух монет, заброшенных в воду на случай -
если вернуться решим. Варианты получше:
пара покойников в разных пределах бумаги,
ритмы шагов, звук незаполненной фляги.
Что остается там, в пустоте меж слогами?
Кем же мы стали, если не дураками
прожили жизнь, заворожили. Пиво
допить не успели, а петь нам не(с)чего было.
Взвыли, как волки, надеясь вскоре вернуться
к той же платформе. Если бы обернуться
и, оборзев, обозреть, что мы сделали с нами -
больно не будет! - разбитыми кулаками
не разорвать порочные цепи вагонов,
покидающих города Ч. почерневшее лоно.
Что остается на утро, между телами? -
Бабочка или июль. Замороченный снами
стынет господь, наблюдая картину удушья,
и, проглотив - от стакана и более - пунша,
он оставляет ямочки нам, для улыбки
(во избежанье - при встрече с другими - ошибки
неузнаванья, неверия в то или это,
и попаданье в струю фетишисткого гетто).
-2-
Перебрав сотню звуков и уйму музык,
мы оставлены пылью с тобою в запасе
книжной полки. Внутри - бес воздушной среды
бездыханно-прозрачный. Бес, конечно, опасен.
Разумеется: нет ему дела до нас, да и нам
до него. Проиграв покер, дамы
рассыпаются в прах, растворяются в ноль.
На обрывках газеты, обрезках рекламы
мы рисуем слова "все у нас хорошо",
оставляя прочее не для архива -
для историй и баек, как порошок,
поглощаемый с кайфом. Мотив у отлива
искалечен, и стало быть - нам поделом -
не смыкаются шпалы, слепа перспектива:
всех - и нас - под гребенку, всем - святым помелом ...
так слетается на пол - с кроватей - чтиво
"Математика выброса семени". Стой -
оставляя дыханье на пальцах постылых:
что ни взгляд, то воронка - где любовь, там маньяк
и объятья, под ребра влетевшие. Вилы.
Этот город за(к)рыт в стальной плоти дорог,
меж вокзалов, под пеплом от-(п)равленных писем.
Ожидание. Ноль. Под коньками - каток -
абсолютный порядок хаотических чисел.
-3-
Обозначив вещь в пустоте - как гвоздь -
зачинаю боль, как ребенка. Чем же
станешь ты, коль случится нам по-врозь
темным утром проснуться? И верно, тем же,
чем империя спит, созерцая власть,
память (в смысле - подарок) от рока -
не(с)терпима, как нота фальшивая, сласть
веры и верности, прочего (прока).
Обозначив боль, как белый конверт,
п(р)опадаем с тобою, в преддверие шока,
прямой наводкой, мертвой земли место
избегнув любовной игрою
невнятной церкви. Живой петли
вязь не покинуть - ни с этой, ни с тою.
Ни вчера, ни сегодня давить горох -
хоть, до царя, хоть, до смеха в сортире:
порох, вспышка, и - жалко - не сдох -
доживать с утонувшим в мирре мире.
Обозначив себя в пустоте, как вещь,
ты не молвишь прямо, не глянешь (в)-криве.
Контур вещи придав, придаем покой -
предаем не тело, его размеры -
и-стираем себя на несбывшийся ноль,
где основа нас - часть дурной химеры.
Потому в середине империи спят -
чуть двоясь в напряженье - осколка света,
темных зверя два, впав в безвременья пат,
обретаясь в рамках того обета,
где гудит огонь, где глухой табак
сохранит от ответа.
Паузы (1999)
Потому что речь наша - в паузе - длится,
от того, что - ночью - не с кем делиться,
никогда еще мы не скучали в Париже,
(но он - с каждой рожей - становится ближе) -
отчего голова, не расставшись с торсом,
поглощает все, что бывало морсом.
Потому как климат - любой - мне вреден,
просыпаюсь - на месте - угрюм и бледен,
и пока до дна не достать у бочки -
я не столько пишу, сколько ставлю точки.
Оттого, что слово - граница тела,
губы, смыкаясь, являют жерло
(нет, не вулкана - так значит пушки).
На фига же мы пишем, когда есть Пушкин? -
сад за фразой пуст, что оскал бокала,
как лице саксонца, узревшего галла,
потому, прекратив похабить бумагу,
все чаще думаю: в какой чаше лягу?
От какой же дозы наступит корча?
И в какой буханке - под коркой - порча?
От парчи едва отличив пергамент,
так бывает: сбивается к центру орнамент,
на мертвом стекле развиваю тему,
немоту свою уподобив шлему.
Потому человек - сумма пауз и звуков -
не призывает заклятием духов,
что вопрос веры решен негативно -
а значит бездарна любая картина.
Мы все чаще молчим, опасаясь буквы,
сторонясь не окраин болот и клюквы,
Поднимая истерику чая в стакане,
мы искренне верим, что в Ватикане
нас причислят - после - к светлому лику
или анафеме, или же блику
в чертах у престола святого папы,
но сегодня перо согревает лапы
в комнате, к помыслам отроков скучно-
индифферентной (см. равнодушной).
Потому что мир - в корне - Риму обратен,
потому что я - и с утра - неопрятен,
сухая мозоль чернильной фаланги
впишет меня в свой табель о ранге
(оттого, что нельзя протиснуться в сито,
когда ось тела - за словом - скрыта).
*** (1999)
Соты пространства затоплены времени медом,
и улей, как джойсовский "Улисс", плывет к энтропии
к ответам без доказательств (бог - не судья!) -
уход человека - скальпель, оскопленный чирей,
а так же что-то еще, но не скажешь теперь
(вовремя вышедших не называют дурными словами).
Разум, как сифилис, спрятан в исподнем белье
и устремляет все мысли к себе, без оснований,
лишив человека привычных ему аксиом
и права (на выбор бесправия).
Мы выбиваем костыль.
Улитка пространства к Тиберию тянется ртом,
похотливо взбираясь на памяти мертвой мосты.
Немеющий лист (1999)
Застыну в травинке соком,
за(ви)дев седеющий локон
подруги, попавшей в рамку,
но - вывернув смерть наизнанку -
вновь оживу, и в этом
искусство (не быть поэтом,
и слушать, как - каплей - время
мне истончает темя,
как - лоно больное лелея -
льется сладкое семя).
*** (1998)
Словоубийца. Любви кровопийца.
Преуменьшенье значения глаз.
Мы начинаем шаманские пляски -
сколько весна еще времени даст?
Будет. Не будет. Случится. Разбудит.
Тифом распухнет. Забросит на высь,
но не поймает - ледок-то растает -
и в глубине незнакомых нам лиц
отыщется вера. Молчание - злато.
Мы - серебром утянуты вниз -
слышим, как латы, зимние латы
рушит апрель, изгоняя синиц.
Растра
Статный тайский мальчик Пар-Кин: сон
не узревает, ибо иероглиф
не созревает, коль его зерно
не падает меж жерновов. Итог ли
ты видел в нас, спустившихся наверх -
или еще опасную Растра, ту,
что с полутоном "ре" не онемев -
оставит в лоне дочь, а памяти - утрату
не родины, а прочего (Всего
не перечислить в списках "Итого".
И статный тайский мальчик Пар-Кин: сон
замедлить - силу не найдет. Все стены мира
есть память, где Китай - непройденный тобой
до половины - отповедь. Инжира
был сладок плод, но слаще немота
костей деревьев и глумливей глина.
Щегол поет от хрипоты и до утра -
трещоткой Катманду, стыдясь Пекина
и Родины, и прочего (Всего
не прочитаешь в свитках Ито-Го).
В трактире пьяного малайца, за окном
ситар разбит - осталась только тара,
и статный тайский старец Пар-Кин в снах
гадает на таро, а запах пара,
мочи, немытых тел, засушливой весны,
войны, которой суждено заткнуться,
едва наступит утро в кабаке -
на шаге тридцать третьем обернуться -
заставят нас - и выбрать из всего
хворь Паркинсона. Больше ничего.
* * *
...Мы всегда и везде эмигранты.
Особенно в стране родного языка.
Оттуда и сюда. Различий зримых нет.
Всё то же: стены, неродной язык.
И трещина сквозь нёбо - тоже та.
Короче, этот век - большой прикол.
Когда мы - эмигранты повсеместно,
Рука не может не писать, продляя вдох.
Рождает звук не брань соседки в тесной
Прихожей, но —— дыхание ее.
На узких улочках - и здесь - визжат нимфетки,
И маньяки шатаются, устав,
Осатанев от страсти и стиха -
В котором всё одно, да потому -
И нет читателя. Бардак, переполох
Не жалуют визитом сей державы,
А если этой ночью ты издох,
То жизнь - разнообразнее, пожалуй.
***
И будет зима и зима и зима и зима
но еще без глагола еще без ножа без улыбки
Теперь за гробами сугробов не спрятать улики
пока не пришли не пришли не пришли холода
Дающие руки из крепкого синего льда
ломаются звонко ударами хлёсткими ветки
и ткётся и рвётся из-под плаценты из клетки
что обещала не оскудеть никогда
И в паутине трассирующих путей
обнявших так нежно так зябко одновременно
один зрячий город и сотню слепых деревень
свершается чудо Негромко но непременно
И чудо похоже на крепко заваренный чай
на - в дикой тайге - посредине бурана - заимку
на доброго волка и новый год и на нас
но скрытую в чреве холодной шкатулки пружинку
мы не узнаем и славно и тихо прощай
Начало прекрасной эпохи
Конец прекрасной эпохи
И.Бродский
Мы, служители стиля, который - казалось вначале -
был лишь частью (не нас, но того, что хранилось в овале
- размещенной в одной из казённых извилин - клетки
кинозала) застывшей на полуслове - каретки.
Мы, хранители пепла своей благодатной опалы,
не сжигаем (скорее, сгораем в луче стыдной славы,
неприлюдно пугаясь выстрелов, выстрелов ветки,
просыпаясь в поля обширной газетной заметки).
Мы - теперь находясь в трёх минутах от прошлой эпохи,
не вписавшись в её коридоры, анналы и сроки,
что являют тупик, как открытье иного отрезка -
узреваем в рождении: гибель морали. И треска
пуповины времён, задевающей Гринвича скальпель,
не услышим, но ощутим, как падение капель
прибалтийских дождей к неуспевшей насытиться коже.
Времена всё быстрее нисходят на нет, и позже
будет что непонятно (слепое желание мести
нас принудит начать из нуля: неуместных известий,
созидания мифа и поиска пищи для вздора
безусловной бумаге). С нахальством одесского вора
мы не пишем своей, но придаём объёмность
перспективе чужой. Великоросская скромность
ни при чём: здесь - глухота к себе
прорастёт как несвязная речь. Отдохнув на губе
захолустий холуйных (в культурном и мирном хвосте,
где бывали и Вы, где, оставив сюртук на гвозде,
продолжали талдычить о роли своей в мировой,
где никто не внимал Вам), мы - аллилуйя - разбой
учинили во всём, что осталось в итоге. Провинций
уничтожено имя изданьем газеты. Провидцев
я пытался считать, но сбился в десятке каком-то,
приближавшемся к сотне. Когда же отеческий дом до-
стоит до того, чтоб объявленным стать достояньем
неких вышних кругов, сметено будет тело ансамблем
городским (позвонки этажей новых зданий - увы! -
не имеют права на память. Когда покидаете Вы
эти рёбра, глазницы, суставы и бронхи - они
не жалеют о скором уходе.). Эстрады огни
дотлевают - светляк подозрительно рад,
наблюдая ослов и послов, посетивших парад.
***
В этом нет истории есть паденье
из емкости вниз (из пустот в забвенье)
но вина на пробку и нет стакана
остается верность традициям клана
истерична - разбитая в спешке - бутылка
и для каждой пешки - своя Бутырка
не хватает мужества - и не надо -
съеден фунт изюма и пуд помады
но в морозы закон - оскопленная правда
вслед за льдом матросы насилуют Нарву
раздвигая мосты и экстаз выжимая
из портянок гнилых и района края
***
В дыханье улитки - основа ее скорлупы.
Спираль - не улика, но очепятка в часах:
первым ее завитком запечатан был бог,
в последний рельеф - необозначенный страх.
Улитка скользит, одолев свой девственный стыд,
Пружиной звучащей - в саксе известняка
(в соленой идее деревенеющей кармы -
дубовый расклад). За ухмылками маньяка
неслышен мотив ее абсолютного тела
порочного тем, что загодя начатый круг
незавершен, как пейзаж. Из белого пепла
улитка скользит. Ружье не успеет пальнуть,
начало антракта свистящей чертою отметить,
а если движение есть - проявляется кнут
в дрожащей ладони и замерзающий ветер.
И если ты прав, то улитка правее вдвойне
(то есть движение вспять не станет ей в новость),
и тот, кто готовился зане к славной войне,
очнется на бойне. Его паскудная повесть
не втиснется в книгу, но сапожной кирзой
в бумажную куклу, безглазо ползущую к луже,
засыпанной пемзой и - поседевшей - золой.
Проснись же наутро и обманись, что был нужен...
И что ты увидишь в своем закопченном окне? -
зияющий хаос, сияние нескольких драхм
улитка струит по броне порыжевших вождей,
лаская под их портупеями сталь диафрагм,
время собой разделивших на вдох и на крик
... и трещину в коже, в себя не вместившей напалм.
***
Оживая, почка свои расширяет пределы
до воздушной среды. До среды проторчат браконьеры
в отдаленной абстракции, точке, картине, пивной.
Поднимая руки сверх грани, отмеренной леди,
и щетину отнюдь не убрав, но бритвой отметив,
попадаю под дождь проливной,
наблюдающий стебель сухой, щекочущий губы,
позабывшие про кислород. Что же сгубит
красоту чужой вещи, как не наше вниманье к вещам,
именам и названьям. Мой милый оракул, в фате
укрывается больше, чем мнится, но и про те
изменения ты не обращайся к речам.
Отпуская все корабли, что копились в порту,
убираем себя за зеркальную плоскость, черту
у которой, согласно чертям, не найдешь ни черта.
То ли вера - глупа, то ли смотрим издалека,
чтобы знать - куда из июля нас выльет река,
в нас петлю очертя.
Где теперь та земля, что держала наш город? О ней
мы забудем скорей, чем вернемся домой. От вестей,
что в бутылке проплавали век, остается портвейн
и осадок с окурком.
Стрекоза
Now I`m lonely Man
Let me back into
The Garden
J. Morricon., Paris Jornal
Смерть не приходит, и боли нет.
Тихая радость все, что в ладони
останется после времени - свет
и снежная радость. Встреча в Тулоне
не состоится по ряду причин,
принявших качество женской плоти.
На “раз” стрекоза свой нежный хитин
соединит с ребристою кровлей
придорожных закусочных, где не мы
понимали: как славно сидеть и ждать
неясного у шоссейных прямых,
е-два в зрачок умещая кладь.
Смерть не приходит, и в этом - кайф
замороженной середины, в этом -
сила, что движет геометрию стай,
и - уложив нас валетом -
стрекочет крыльями: улетай
немедленно. Ранним летом
Смерть не приходит: твои черты
стали чертами века, но веко
желает сна и дрожит. Тверды
своды зданий, в которых эхо -
первый жилец, размыкающий льды
и глотки. Теперь: их смехо-
творен успех, и призрачна грань
представления света . Теперь: арена
сгинула в глухомань. Тамань,
где чучмеки, избегнув плена
всевозможных вещей, собирающих брань
на свои углы, славят Рема.
Впрочем, жара. А что еще ждать
от раздавленного в сабвэе? -
На таком расстоянии, каждая пядь
оставленная - ожог. Развеет
стрекоза невнятная, что твое “Ять”,
ожидающих смерть, как умеет.
Римский эпизод
В космос, что был втиснут Богом в пределы яйца,
вонзает оса свое жало. Зародыш не знает о боли,
и, значит сегодня найдет торс Венеры коса
зеркальною гранью. Взрезая не мрамор, а голень -
рельефность зрачка кесарит, по экватору, Рим,
корчуя из пепла его пораженья и корень.
В скелете у города спрятана времени спица.
Мазки обратили дыханье волчицы в блеф,
в беззубость и вонь бесконечно-возросшего плебса,
вонзив Ватикана кинжал в многобожия твердь.
На ребрах твоих давно проживают лишь птицы,
не зная закона, спеша за тобой
умереть.
Российский тракт
За все, что было, что солгал,
что сделал - да не так, не в такт -
что здесь упал, а там восстал,
неси меня, Российский тракт,
тащи до северной звезды.
Лечу до тундры, до тайги -
в одном голодном башмаке,
дурацком, остром колпаке.
Дай боль, которую не спеть,
дай быль, которую терпеть,
из пыли дальних городов,
сквозь гаммы птиц, рыданье вдов
быть названным дозволь - на час,
за всех, кто плыл здесь, кроме нас,
меня на острые штыки -
мне чуждой верой - подними
и в Ледовитый океан низринь.
В-низ-брось, как пошлый хлам:
мои ненужные стихи,
руки черты, лица штрихи.
Всю жизнь с грехом - напополам!-
ко всем чертям, ко всем богам
разломит влет Российский тракт:
на лед белесый, синий март,
наивность глаз, циничность рук,
на сотню радостных разлук,
хну стариков и сон детей,
ядреный мед и сладкий клей,
на мiр, что есть
на жизнь ответ,
где только слог мой жив.
(я - нет ...)
***
И будет зима и зима и зима и зима
но еще без глагола еще без ножа без улыбки
Теперь за гробами сугробов не спрятать улики
пока не пришли не пришли не пришли холода
Дающие руки из крепкого синего льда
ломаются звонко ударами хлёсткими ветки
и ткётся и рвётся из-под плаценты из клетки
что обещала не оскудеть никогда
И в паутине трассирующих путей
обнявших так нежно так зябко одновременно
один зрячий город и сотню слепых деревень
свершается чудо Негромко но непременно
И чудо похоже на крепко заваренный чай
на - в дикой тайге - посредине бурана - заимку
на доброго волка и новый год и на нас
но скрытую в чреве холодной шкатулки пружинку
мы не узнаем и славно и тихо прощай