Сколько на земле таких вот скромных деревушек, по которым витает дух чахлости, пьянства и великой, нечеловеческой стойкости...и смотрит сверху на них Творец и удивляется... отреченные тайно, недосказанные и невысказанные печали гнездятся по хлевоточинкам, отважатся, искажаются в морщинах да мозолях каменных, а доброта искрометной правдой теплится в глубинках глаз... какой-то человек однажды мне сказал, что не любит это слово - глубинка...какое-то далекое оно, заброшенное... но так и есть, полынью прикрытое, сердце там отдыхает, забытое цивилизацией и массами, и там нет ничего огромного... там все такое маленькое, скромное, если не сказать укромное, так всю жизнь в трущобах леса укрывалась крохотная деревушка Тонкино... за мозолистыми руками прячась, там живет могучее русское сердце... прислушиваюсь - аритмия, одышка и катаракта, бронхит и склероз и множество, множество... Жила в этой деревне старушка... да вы не подумайте, жила она там не одна, вся деревня полнилась стариками, тешилась ими, питалась их руками, дышала их воздухом и молилась об умерших, горько причитая, как это у нас положено... и хозяйство у стариков свое было, тонкинское... не то чтоб богатое, но и не бедное - пара лошаденок, четыре коровы-кормилицы, семь коз, десять овец семь свиней, да с десятка четыре курей... мужиков было четверо, да и те уж спились давно... на ком же хозяйство держалось? - да на бабах, на старушках наших - коли коровенку подоить, коли овец остричь, али свинью зарезать - соберутся бабы гуртом, да и сделают все что нужно... а потом уж можно и песни попеть... тишина, морозец, избенка-холупа, да печь русская... вот так соберутся, и давай развеселую...
Что пошли наши ребята
Да вдоль по кругу гулять,
Красных девок выбирать.
Выбирал, да, выбирал парень
Красну девушку-невеличку,
Не величку, ни малу;
Ни величка, ни мала,
На ней шубочка ала...
Душегреечка красна,
Молодцу сердце зажгла...
Да как разойдутся старушки, затянут, и не скучно им и не грустно им, а если бы и скучно было - не телевизор же включать - там всё бойни да погони, да добра не видать, а они как заведут распросторную, да и в душе-то согреется, камельком пригрезится, да станет тепло-тепло, внучата вспомнятся, лысые да курчавые, да молодость нагрянет, военная, величавая,.. станет мутить кровь уже не юную...
Уж я полем шла, не шаталася,
Ко двору пришла, пошатнулася,
За вереюшку судержалася.
Верея-ль ты моя, ты вереюшка,
Судержи ты меня, бабу пьяную,
Бабу пьяную, шельму хмельную...
Не видал бы меня свекор-батюшка,
Не сказал бы он мужу-увальню...
Как и мой-то муж горький пьяница;
Он вина не пьет, с кабака нейдет,
С воды пьян живет, с квасу бесится!
А потом взглянут на образа в красном уголке, тихо так помолятся, а там уж пора и по домам расходиться... на завтра все хозяйство кормить, ведь засветло вставать, корову пасти да доить...
Так вот... жили в этой деревне старушки... баба Маша, баба Лена, баба Валя, баба Зоя, баба Аня, баба Тоня и баба Дуся... у каждой судьба своя, горемычная, но разве жалотьба когда к ним в гости приходила... лихие они были, детей растили, внуков воспитывали, пока не сбежали от них все - в город подались... не то в поисках лучшей жизни, не то от безделия, ведь чтоб в деревне-то прокормиться, надо и корову кормить - сено косить, и поле пахать - лошадку запрягать, овец стричь - ножницы точить, свинью резать - хлев запасать... а молодым - что попроще подавай... но старушки не унывные живут в деревне Тонкино, они детям в город и подарки посылают, и письма пишут, да и внучат на каникулы принимают... то-то деревня расцветает летом - всюду гомон, крики, звуки музыки, привезенной из города, а и старушкам радостно - хоть есть для кого печь растопить...
Бытует в этой деревне и мужичьё - всё кудлатое такое, никчемное, неухоженное да пьяное... вот взять хоть дядю Гришу - "оторви да брось",- про таких говорят, ноги отнимаются, а все туда же - за бутылкой тянется... а бывало, напьется до чертиков, да начинает мизерную свою пенсию по углам прятать от бабы Лены... а потом, как протрезвеет, начинает искать, старуху свою обвинять: "Эт ты, метла старая, все вымела! Почистила, да..., почистила!" а иногда и плетью пройдется по спине её могучей, все стерпит она, что поделаешь - муж ведь... только стоит, улыбается: "Ты, олух дремучий, вчерась где был? В амбаре - вот там и ищи, чай, небось, заховал сам, а теперча меня давай обвинять!" смеется, разухабистая да задорная, будто молодость вернулась забытая... а он-то все не унимается, мол, признавайся, ехидина... она хохочет пуще прежнего... и случай был однажды - забил он её так, что вены на ногах вздулись да вскрылися, побрел в амбар, поуспокоившись, да нашел там вчерашнее... заходит в сени, а там она лежит, не стонет, не причитает, без движения, без дыхания... не на шутку перешугался дед, побёг к соседям (по соседству бабка Маша жила, мощная, колдовитая)... бежит по проулку, орёт: "Убил, убил родную, пущай покарает меня Господь!!! Горе мне, чубатому придурню!"
- Чё горланишь?- бабка Маша испугалась, из окна высунулась...
- Да забил свою-то до смертушки...
- Ах, Господи, идол окаянный, скоро прибью тебя, лешего...
- Прости, прости, помоги ты мне, неразумному...
По мешочным щекам слезы бороздились... прибегают в дом - там баба Лена стоит - туча-тучная, гора каменная... скалку держит, смеётся-улыбается: "Чё стоишь, ну-ко штаны скидавай! Лупить тебя буду по пьяной заднице!"... бабка Маша сразу смекнула, руки дедовы заломила, да давай потчевать подзатыльниками... тем временем уж вся деревня сбежалась посмотреть на Ленкину скалку - мастерица она была дубасить... так досталось дяде Грише, что месяц не садился...
Но придурь-то градусную скалкой не вышибешь...
Бабке Маше в жизни тоже досталось - и от мужиков и от судьбы лихой... но это уже другое, вечернее...
БАБА МАША.
А давно еще, когда в деревеньке той завод строили, была, говорят, она раскрасавица. Как косу-то распустит, черны волосья расправит, да заломит этакую разлихую-удалую... так все мужичьё-то родню и позабывает. Да, ворожбуют, нездешняя она. Говорить-то с трудом могла, и мало что понимала. "Спанская куролесь" - так кликали её за нрав не кроткий, нерусский. Отец у неё то ль испанец был, то ль немец - откуда ж теперь ведомо... сама-то она и не помнит, разве только иногда выходит на присестки, да начинает колдовать - молитвы свои нерусские читать. Поначалу-то все её курвой звали, белой вороной почитали, а уж боялись-то как! Бывало, придет в магазин - а все-то зенки выпучат да лупятся... так и привыкла баба Маша все сама делать - и хлеб печет и макароны скатает, коровку подоит... бобылем жила лет до тридцати. А ведь раньше-то как - коли в девках засиделась, так, видать, не то что-то, ведьмака иль лешака какая... так и стали чураться Маши (ведь тогда она еще и не бабка была - молодуха совсем, да красавица). И вот как-то весной, уж перед войной самой, ей уж лет тридцать в ту пору было, заехал к ним председатель соседского колхоза - коровенку, что ль купить, да на людей полюбоваться. Увидел её, да обомлел сразу. Через неделю сватов заслал. Ох уж как отговаривали его! Да не таков был Михаил, от своего не отступался.
- Что, Марусь, вот покосим все летом, да свадебку сыграем!
- Миш, так ведь люди-то что скажуть...
- А что мне люди, темные они, глупые, а с любовью моей пусть попробуют повздорить...
Расписались, целовались, сжились вместе... а тут война... Лихим казаком да вольным молодцом был Михаил. Сразу - папаху в руки, да немчинов рубить. А Маша осталась на сносях ожидать, надеяться, плакать да голодать. Быстро все как-то прошло, голодные военные годы, муж пришел, да не такой какой-то, с ним не о чем и поговорить стало, а тем временем дочурка подрастала - Люсей назвали, Людмилой. Мила сердцу и глазу, но люди-то завистливые до чужого счастья, тут-то слухи пошли.
- Вон кака, Машка-ишпанка-то наша, чуть мужа за порог, а сама и в сени...а там уж и чуж-человек поджидат.
- Да брось, Петровна, все б тебе беду на других накликать.
- А то я не знаю, что говорю! Вечером пятого дня, загодя до прихода мужа, куда ходила она?
- Я помню, по молоко, как куда!
- По молоко! Нет вот, не по молоко, к соседу ходила, к Леньке...
- Так он ж старой...
- Ак и что .... что старой, он еще как вспучить может...
- Болтлива ты, Петровна, типун тебе......
- А типун- не типун, во те крест, то правда.
Да, вот то-то и оно, как пришел Михаил, заметили все сволоту у него в глазах, поговаривать стали, дескать, нет тела да души под этой кожей. Так и запил... С утреца - походя, мимо, так-де, похорохориться... днем - с устатку, вечером - на конец дневной... Маша уж все глаза выплакала, а к мужу и подойти-то не смеет. А он как от чужой от нее отколыхивается. Уж и Люся подросла, уж как года четыре стукнуло.
- А ну как нам, Мишаня, второго ребеночка завести?
- Угу, - только и слышно было от мужа.
И было просто так взять раскудлатого мужа, да и оставить, но разве ж душа-то не подневольная у женщин-то, да и какая б женщина не была, все ж к мужику ее тянет..., потому как любовею жить привыкшая, любовею...
ЛЮБОВЕЮ ЖИТЬ...
Уж и ненавидела она своего деда, уж и плела вокруг его окучины, уж и скалкой его приходовала, а все без толку этому охальнику. Пьет, собака окаянная, пьет, как бездарь пьет. Ток ведь и руки-то золотые, то ж если б был совсем негодным, а то ведь нет, все умеет. Ведь если что починить в деревне, если что придумать, рацьоньзировать, все ведь к Мишане бегут. Ох и скосила его зеленая змиюка проклятая, пить стал, как присосется, не оторвать.
А напьется, всё не как нормальные пьяницы себя ведет. Придумывает какие-то сказки, дескать, инпланетяне его подкарауливают. Ходит по деревне, руки потирает, да по сторонам оглядывается. А то как закричит: "Вона, вона, ложисяя-я-я-а-а-а! Летиииитттьь!". Подбежит к соседу, начинает толкать его, во все бока бить-трепать-тормошить.
- Ай, Василь, щас он меня заберет к себе, вона ужо летить, вона...
- Да хто летить-то, Миш, все небо-то чистое, светлое, разве вон тучка только.
- Тучка? Тучка!!!? Эт не тучка, вот пойдем, присмотрись-ка с этой стороны, на что похоже?
- Мишань, проспаться бы тебе!
- Не верите мне, все вы не верите, а вот как придет сатана на землю-то в виде этих вот иродов, что тучками прикидываются...
И уходит, шатаясь.
А как-то пропал, два дня дома не был, баба Маша с ума сходила, по всем бегала, спрашивала, искала, даже мужиков в лес снарядила, все окрестные валежники прошли, а зима ведь. Мороз, куда мог деться-то. Ну, на третий день хоронила она уже своего пропойцу, причитала, уж и бабок засватала отпевать пропавшего, можа по весне ужо труп-то найдем, а пока отпеть надо, все чтоб чин-по-чину. И тут вдруг приходят мальчишки соседские, ведут баб Машу за руку к конюшне заброшенной, там сейчас склад сделали колхозники, отходы складывают, вроде мусорщиков. Ну, привели, а там охальник этот нарисовал в говне фигуры разные, и стоит всередине, руками машет, отговоры наговаривает. Изгоняет инпланетян-то этих. Ну баб Маша кулаками на него, измучилась вся, орет, изголяется. А он странной такой улыбкой смотрит на нее:
- Бей, Марусь, бей, они битого-то не возьмут меня...
И в слезы... Обнимает ошарашенную бабку, да на глазах у всего люда честного нечистотами ее обмазывать начинает, эт чтоб инпланетяне не приметили. Его-то ладно, он за всю Землю ответить готов, а вот Марусю не отдаст. А она притихшая, незаметная в его руках-то становится, словно подчиняется его ласкам спасательным. И верит, верит-то как ему! И все понимали: любовь-то какая! Тихая, неприметная, незалежная, а любовь!
И пыталась она к свахе его сводить, к той, что в деревне числится за ведунью. Про нее началось-то все давно. Как-то ходила сваха, крестом окаймляла дом свой, от грехов да от колодезного черта, все тогда видели, как из колодца кто-то вылез. Потом поговаривали наши лепетушки, что на завалинке сцепливаются хвостатымя языками своими, поговаривали, что нечисть валила из Валькиного колодца, а она изгнала ее, окрестили ее тогда Божиней, святой деревенской. Ну и так с тех-то пор и повалил люд на ее можести смотреть. Кто ребенка приведет окрестить, кто отогнать от скотины одурь какую, а кто и вовсе от себя духов умертвленных да убиенных отвадить. Не занравится кому что-нить, так все к Валюхе бегут, она-т все сделает как надо. А уж доверяли ей как!
Однажды Лизка-безумная, та, что в город ездила, да спокою там не обрела, пришла к Валюхе приворотного зелью для свиньи своей заказать. А пошто зелье-то тебе, - спрашивает ее Валентина. Знамо зачем, надо свинку мою ко мне приворожить, а то вовсе она и не смотрит на меня. Уж я перед ней и пляшу, и курей зарезать могу, и песни ей на ночь пою, а она что-то грустная, не ест, не пьет, можа и помрет скоро. Так ты ее чем кормишь? Зрелишшами одними, штоль? Думаешь, любви ей надо, просто еда твоя не вкусная мож.
Какая ж ты колдунья, - сказала Лизка и убегла к свинье своей. На следующий день опять пришла к Валентине, пожалиться, дескать, свинья совсем загоревала, даже пирожков не ест печеных. Ну Валентине пришлось идти домой к Лизке, а там свинья лежит, толстобрюхая совсем, шальная...
- Давно свинью-т купила?
- Да с два месяца...
- Она сразу такая куцая была?
- Да, сразу. Что, больная она, да, Валь, скажи сразу, больная, да?
- Нет, беременная, жди приплоду скоро, я тебе вытравлю травку одну, ты пои ее этим зельем...
- Чай, не отрава?
- Что ты, ехидна на тебя падучая, кака отрава! Ты пои, сама увидишь, как матка твоя разродиться, а там ужо и приворотного зелья можно отведать, и любить она тебя будет, если за ее прихвостнями ухаживать по чину будешь. Свиньи они семейны, они ценят отрыдков.
- Ой, батюшки светы! Так и сколько их будет-то.
- Двое-трое можа, один все равно умрет...
- Это еще как?
- А вижу так, что умрет.
- Спасибо, Валюш, спасибо тебе, уж и ладно, что умрет, похороню я его, недокуцего моего, лишь бы другие выжили.
- Выживут, если зелье давать будешь, то, что я дам.
И ушла, гордая.
А вот и другой случай был. У соседа баб Маши деда Егора в мозгах замутнение вышло, после того, как тонуть он стал. Пошел как-то на реку, белье полоскать, да и случился с ним приступ. Уж и было что - не знаю, врать не буду, точно не скажу, а пошатнулось землестояние, упал в воду да задыхаться стал, родимой. Уж и страшно стало тогда Егорке. Да и не стар, вроде, да и не пьет, не перерабатывает, не впахивает на поле, а вот, поди ж ты, взял да и бухнулся, как окаянный болезный какой! Ну добры люди его тогда к Вальке и определили. Брыкался долго, все говорил, не пойду к ведьмаке этой, шельма она, все ж. А как второй-то раз передернуло, побежал так, будто подошвы кто ему перцем обмазал. Прибежал, запыханный, весь в потах разливаючись, завопил: "Сапаси, Валентина, отродясь хандры никакой не ведал, никада не чуял, а ту - накось, да и сподобило. Как замазало, аж в реку-то упал, чуть не умру, думал!".
- Да не причитай ты так, будто юродивый. Поделом тебе, чертяк неча в дому разводить.
- Да как же это, как баба-то моя скончалась, так ведь я никогда ничем и не занимался... Не было в доме чертей никаких.
- Баба не черт, дух не портит, душу не забирает...
- Да как моя живинка умерла, так и души у меня не стало, и дух мой вымерз.
- Душа твоя в тебе, а не в бабе, что рядом-то жила, а коли духа своего до бабы не было, то и опосля не приидет. Молиться тебе надо, Егорушка. А ежели ты не молишься, ну не умеешь, али неверующий, то вот я тебе чего наприсоветую. Скотинку заведи какую-нибудь, али собаку бездомную возьми.
- А на хрена мне якая тварина в доме?
- С бобыльства ты бесишься, уж сколь лет-то бобылем безотрадным ходишь? Лет пять, небось, когда твоя-то умерла?
- Да уж седьмой год пошел, через два месяца да одинцать дней година семилетняя будет, а я все дни считаю.
- Вот и скажи мне, дубинья твоя голова неотесанная, лучше ли тебе будет от того, что ты дух свой не холишь, постоянно о покойнице думаешь? Брось ты эти мысли окаянные, не приведут они тебя к доле житейной, сам пойдешь за Аввушкой своей.
- Ох, и что мне делать с долей свей неимучей?
- Я тебе зелье дам, раздобринное оно, жалость-тоску к ближним вызывает, можа от бобыльности-то своей исправишься.
И так и было оно, щенка себе взял Егорка, потом телку какую-то захудолую у соседа на машину выменял, а потом скотным двором обзавелся, а все тогда Валюшку поминал, зачастил к ней за зельем этим, как привадила она его, как приворожила. Егорка и до сих пор ходит за подворьем своим, скотинник сделал огромный, фермером заделался, в город чаще ездить стал, да деньжат поболе стало, внуков привечать стал, приезжать они к нему на каникулы повадились, и дом его теперь - полна чаша.
Так вот, когда баб Маша пришла, плача и горюя к Валентине, и не думала она, что та помогать ей станет. Видано ли дело - полдеревни пьет, не отрываясь, а тут именно ее тетеху вылечат. Ан нет, пришла-таки, пожалилась Валентине, а та ей в ответ и говорит: "Любишь его, так и лечи любовею!"
- Да как же любовею-то лечить от горести-напасти такой?
- Мужик с чего пьет, с горести своей неимучей, со страсти своей несбыточной. Какова страсть его, Маш, ты-то знаешь?
- Летать он любил всегда, еще в детстве строил всякие змеи.
- Так полетай ты с ним вместе...
- А поможет ли?
- Помочь не поможет, а вот любови поприбавит.
- Да как же мне, спаси Христос, полетать-то с ним, нежели сорудить ероплан какой?
-
Да, а у Лизки-то безумной тогда уродился целой выводок, трое, один умер при родах, всё, как Валька говорила. Ох уж и счастья было. Кормила она их из печи молоком, покупала и сладости, и пряники-леденцы разныя. Славные хрячки вышли. Потом обогатилась, ведь хрячки-то маленькие у нас сейчас в цене, а в голодные-то годы и подавно! И уж любила она их, холила, песни на ночь пела. Говорят, даже целовалась с ними взасос да нежила, словно детей своих нерожденных. А все, кто видел сцены эти нежные, смотрел да и приговаривал: "Любовь-то какая! Тихая, неприметная, незалежная, а все одно - любовь!".