И спутницей моей в этом нелегком деле предстала почему-то моя бывшая одноклассница, у которой и внешность, и характер короче всего можно описать словами "засланный казачок". Долго и мучительно продирались мы сквозь душные, пыльные, захламленные помещения, чугунные батареи, мешки с вещами, до тех пор, пока не выбрались наконец ко мне на лоджию, у которой не было крыши, и требовалось нам это, как выяснилось, для того, чтобы предаться планированию совместных летних поездок. Она старалась говорить соблазнительно, я все смотрел и не слышал, что она говорит, все думал, как же подать ей, что между нами ничего нет и быть не может, а потом покосился влево и забыл обо всем, потому что в небе разворачивалось действо, доселе нигде мной не виданное. Из сочного майского синего и вкрадчиво пушистых облаков замешивалось и ткалось небесное тело, завихрялось в шар, вертелось и прялось с осознанной живостью - различить его округлость можно было лишь во время движения, так что когда все замирало, я терял объект наблюдения - только для того, чтобы обнаружить его в другом месте на небе, других габаритов, другой повадки, в другую сторону. Это не могло трактоваться двусмысленно, так же, как не трактовалась бы новость о падении на Землю Луны, это проступал новый спутник, зарождалась новая планета, это могло означать только конец всего, скрежет тормозящего времени. Моя спутница упорно, до рези в глазах, пялилась по моему указанию, но ничего, кроме самого неба, разглядеть не могла. В какой-то момент мне пришлось прийти к неизбежному выводу о том, что она не видит происходящего волшебства, потому что подпала под его апокалиптическое влияние и лишилась собственной воли, в то время как я все еще способен заметить подобные вещи только благодаря своему расколу между телом и сознанием, который делает меня просто чуть более мертвым, чем она, отряжает во второй эшелон; чудесное новообразование в небесах пухло и ширилось, грозя скатиться на нас, как глобус с атласа, но здесь внезапно настал момент очень спешить, и она вцепилась мне в руку и поволокла с лоджии прочь. Стоило нам выйти в двери, как мы тут же обнаружили себя в общем вагоне, таком же заваленном, закопченном и мыльном, как и все прочее. Поезд тронулся. За окном плавно вечерело, на перроне тесно толклись толпы людей, своим диким и оборванным видом более всего напоминавшие беженцев. Ловко отогнув откидной стульчик, девушка рядом усадила меня на него и взобралась ко мне на колени. "Мы поедем во Францию" заявила она. "Нет, в Москву", решил я. "Нет, во Францию", уверенно возразила она. Я взглянул на нее снова, понял, что она принадлежит к тем людям, глядя на которых все время гадаешь, как это их угораздило родиться в таком виде, чтобы смотреть было тошно, но именно это прискорбное наблюдение и мешало мне сказать прямо, что нечего сидеть у меня на руках, я люблю другую женщину, мне не нравятся девушки, похожие на грузинов, поэтому я все сидел и собирался с силами; вагон напоминал заброшенную детскую, в частности от обилия несуразно больших, сломанных игрушек, к которым продолжала упрямо прибавлять мечущаяся между вагонами говорливая цыганка. Толстый мужчина, белый и рыхлый, как несвежий утопленник, завязал разговор. Это был патологически мужской разговор, исключительно мужской, речь шла почему-то о модификациях истребителя "Фокке-Вульф Вюргер", волей-неволей пришлось участвовать, хотя это был один из тех разговоров, в которых попытки поддержать беседу оказываются помехами в чужом монологе, но зато участие в нем позволило мне сойти со злосчастного состава на полустанке с подозрительно знакомым средневековым фонтаном на площади, статуя Венеры на коем с ног до головы обвилась плющом, а цветы вокруг сливались с пылающим в закате небом. Спустя некоторое время девушка снова оказалась рядом со мной, она держала меня за руку, мы сидели на балконе санаторно-гостиничного номера, в котором не пройти было так уж запросто из-за обилия развороченных чемоданов, рваных кошельков и теннисных ракеток. Я хотел остаться один, пока еще совсем не стемнело - если она не может видеть всех творящихся вокруг чудес и не замечает даже странности наших перемещений, значит, как представитель нового племени, потенциально опасна. Пришлось в конце концов соврать, что этот упырь из поезда - знаменитый врач-вертебролог, и я к нему записался на прием, который состоится вот прямо сейчас, через десять минут. Все опять тронулось - похоже, этот отель располагался непосредственно в одном из вагонов, так что пришлось спрыгивать на ходу и со всех ног бежать через город, в котором и улиц-то было от силы три. С перспективой происходили удивительные вещи, я расценивал их как однозначные симптомы конца, и, придерживаясь садов и уютных подворотен, прибежал внезапно в собесный флигель той самой больницы, где мой недавний собеседник, как выяснилось, действительно состоял на некоей должности, обязывавшей его к важному виду и ношению белого халата. Для того, чтобы добраться до него, пришлось преодолеть головокружительную последовательность мраморных лестниц, сетчатых передержек, сенильных нянечек и распухших санитарок, но мне все же удалось, окончательно запыхавшись, настичь его на очередном усыпанном штукатуркой пролете, где он вел неспешный разговор с женщиной тощей и страшной, как бубонная чума во плоти. Я попытался сообщить ему, что происходит вокруг и со мной, потому что решил, что если вид у него так важен, то, быть может, и должность достаточно важна, чтобы наделить его полномочием поднятия тревоги, но он не слушал меня, как не слушала и бубонная чума, а ответил, как ни странно, смуглый мужчина средних лет с дьявольской бородкой, незаметно подкравшийся сзади. Весь он был дьявольский, но слушал внимательно, потом сказал, что надо спешить, следует очень спешить, и я поспешил от них обратно на станцию, потому что очевидно сделалось - все это бесполезно, и грядущий конец остается встретить только очередным из опостылевших декадентских празднеств. Спешить мне пришлось через причудливые хитросплетения больничных коридоров и древних технических помещений, крытые внутренние дворы с повозками и недоброжелательными рослыми крестьянами; деревянные двери, то и дело встречавшиеся на пути, становились все выше и тяжелее, и в конце концов, после длинного полуподвала с облупившейся синей краской по стенам, я внезапно оказался в театре. Я решил, что эта больница, возможно, совмещена с медицинским институтом, если имеет театр, и, значит, это анатомический театр, но для анатомического театра комната представлялась слишком сомнительной, потому что с пола до потолка обита была деревом - скорее, это напоминало склад, в котором дети решили поставить спектакль. Ввиду отсутствия сцены не вполне понятно было, где заканчиваются актеры и начинаются зрители, но не суть это было и важно, потому что у детей как раз настал момент, когда в результате пожара, сымитированного обилием трепещущей красной ткани, все панически бегают и кричат. Я со своей спешкой вписался туда столь удачно, что поначалу никто даже и не заметил моего присутствия, но помещение оказалось таким огромным, что спектакль успел подойти к завершению, когда мне удалось наконец найти выход. Мальчик лет восьми, худой и бледный, нагнал меня в дверях и стал спрашивать, не видал ли я цифры 3 на маленькой круглой табличке - она потерялась из набора табличек, которыми он размахивал при пожаре. Я обшарил себя и к обоюдному удивлению обнаружил вещь у себя за шиворотом. Мальчик просиял и в честь моей невиданной готовности к сотрудничеству подарил мне вышитый платок - сказал, что вещь принадлежит его матери. Он как раз надевал куртку, чтобы уйти наконец из этого странного места к себе домой, и я спонтанно тронул его за липкое плечо - за момент до того, как к нам подоспела владелица платка. "Куда же ты пойдешь такой теплый, прямо-таки горячий?" - спросил я; я не подразумевал ровным счетом ничего, кроме опасности простудиться на вечерней прохладе, но мать мальчика, кажется, истолковала мои намерения из рук вон неправильно, потому что уволокла его, даже не дав возможности мне ответить. Устав спешить, я уныло проследовал за ними из зала в сени, покорно восставшие под взглядом из расплывчатого сумрака. Мужчина с дьявольской бородкой был уже тут как тут - он-то и являлся постановщиком спектакля. Около дюжины детей сидели вокруг него прямо в опилках на полу, а он с умудренным видом читал им смутную лекцию, в которой обряд очищения сливался со владением катаной и утренней зарядкой, и я как раз подумывал было примкнуть к детям, чтобы лишить его возможности безнаказанно промывать им мозги каким-то оккультистским бредом, когда посыпался потолок. Лязг, визг и оглушительный механический грохот подсказали, что мы по-прежнему находимся в поезде, и я обреченно подумал, что от спешки теперь уже не избавиться - как раз тогда, когда в завале все окончательно померкло, отправляя меня обратно в безответственное беспамятство.