Эту пару рассказов я хочу посвятить тем, у кого в детстве была собака. Тем, кто знает, как пахнут собачьи лапы. Тем, кому собака вылечила своим языком не одну ссадину. Тем, кто видел, как собакам снятся сны и как они во сне дёргают лапами. Тем, у кого до сих пор хранятся молочные клыки или ошейники. Тем, у кого в квартире всё ещё стоят прогрызенные предметы мебели.
В их жизни могли произойти ужасные вещи, их сердце могло быть расколото много раз, и много раз склеено, и от этого они стали казаться чёрствыми, грубыми и безразличными. Но я знаю, что в глубине они прячут что-то тёплое, о чём совсем забыли. И постараюсь им напомнить об этом, а ещё лучше показать то место, где то самое сокрыто.
В каждом рассказе упоминается собака. Это кобель Юси Ватанен. Назвал я его так в честь героя юмористического произведения "За спичками". Купили мы его трёхмесячным щенком за один рубль на Птичьем рынке. К собаке в нагрузку прилагались: блохи в несметном количестве, великоватый ошейник и поводок, сделанный из бельевой верёвки.
Он рос. У него менялись зубы, он линял, воровал еду, дрался, охотился за мышами, гонял котов, грелся на солнце, ухаживал за сучками, пил воду из луж, купался в реке и тухлятине. И делал он это всё с такой безграничной любовью к жизни, что судьба даровала ему смерть на половичке под моей кроватью в практически здоровом состоянии и преклонном возрасте.
Вот собственно и весь пролог. Не буду дольше мучать читателя.
Понтоны
В те времена, о которых я сейчас расскажу, в нашем районе не было ни моста через реку, ни каменных джунглей, ни широких улиц, ни светофоров. Одичавшие сады, буйно разросшиеся между домами, весной белели и благоухали, летом раздаривали местным двуногим жителям (с перьями и без) кислые вишни, осенью опадали яблоками, просверленными червяками, а зимой белели, но уже под шапками снега. Было тихо и спокойно.
Листья деревьев накрывали наш двор ажурным шатром, сквозь который лучи солнца падали слепящими пятнами на политый дворником асфальт, на стол, где жители дома играли в домино, на скамейки у подъездов. При внезапном дуновении ветра солнечные зайчики устраивали беготню, непредсказуемо появляясь и исчезая в различных местах.
Если начинал идти дождь, то капли достигали земли лишь через несколько минут после его начала. А после его окончания порывы ветра срывали влагу, задержавшуюся на листьях, и низвергали её на беспечных прохожих, уже закрывших свои зонты. Во дворе было только четыре автомобиля. И небольшой площадки вполне хватало для их стоянки. Все они прятали под брезентовыми чехлами свои блестящие, полированные крыши от кошек, ищущих недоступного собакам прибежища для сна.
Из общественного транспорта было лишь два маршрута трамвая, да два маршрута автобуса. Ещё̈ было маршрутное такси, которое в выходные дни доставляло жителей на ближайший колхозный рынок. А ещё был речной трамвайчик. Он курсировал от нашего, городского берега, до другого - деревенского.
Деревянная пристань пахла дизелем, дёгтем и водорослями, облепившими несущие сваи. По бокам, на канатах, висели изношенные автомобильные шины. Потёртые, в некоторых местах до блеска, швартовочные кнехты говорили о загруженности этого водного пути.
С нашей стороны ту сторону посещали рыболовы, пляжники и влюблённые парочки, которые без труда могли найти места для романтических уединений... А с той стороны переправлялись обычные граждане, работавшие на нашей стороне в разных учреждениях и предприятиях.
Саму пристань и прилегающие к ней постройки окружали старые высокие и тенистые тополя. На бетонных блоках у пристани стояла покрашенная белой краской добротная деревянная будка, сколоченная из хорошо подогнанных друг к другу досок - касса переправы. Рядом с кассой было ещё̈ одно сооружение. Такая же будка, но уже с вывеской "Мороженое". Очень важное строение, особенно для нас - мальчишек, проводивших время около пристани.
Справа и слева этот архитектурный ансамбль дополняли две хорошо известные гипсовые статуи: девушка, приготовившаяся прыгнуть с тумбы в воду, и другая девушка - с веслом. Около ныряльщицы из земли торчал поливочный кран, из которого, на свой страх и риск, мы пили воду. По выходным, когда пассажиропоток возрастал, у пристани появлялась всем хорошо известная жёлтая квасная бочка с батареей маленьких и больших кружек и литровым алюминиевым ковшом во главе. Для мытья сих сосудов от поливочного крана тянулся резиновый шланг, который кое-где был заплатан, а кое-где фонтанировал тонкими и острыми струйками воды.
Пристань стояла на слиянии реки и канала, перегороженного шлюзами. На другой стороне канала из воды возвышалась бетонная стена, к которой причаливали речные баржи, танкеры и теплоходы. За каналом, за кустами акаций, был аэродром ДОСААФа. На нём тренировались парашютисты, планеристы.
Примерно раз в два часа происходил сброс воды из шлюзов. Вначале тихое и неподвижное зеркало канала приобретало едва заметное движение, затем из-под ворот шлюзов появлялись первые пузыри, после напор воды увеличивался, и, уже вместо пузырей, вырывавшаяся вода бурлила и грохотала множеством подводных взрывов. Когда буйство стихии, сходное с извержением вулкана, было в самом разгаре, появлялись смельчаки, иногда слегка нетрезвые, прыгавшие в это пенное светло-зелёное мутное месиво с бетонной стены, и их относило течением к пристани.
Через несколько минут, когда тысячи тонн воды уже низверглись из камеры шлюзов, тихо почти беззвучно распахивались ворота. И медленно, не поднимая волн, из шлюзовой камеры выплывали суда, поражавшие размерами, красотой конструкции, странностью механизмов и сооружений, расположенных на палубах. Иногда проходили огромные сухогрузы "Волго-Балт" и "Волго-Дон", которые доказывали, что Москва действительно - порт пяти морей. Очень редко выплывал многопалубный пассажирский теплоход, по всей вероятности идущий в ремонт или перегоняемый куда-нибудь для дальнейшего прохождения своей службы. Но зачастую это были буксиры - толкачи, толкавшие баржи с песком, гравием и прочим строительным материалом.
Канал в районе шлюзов был достаточно узок, так что с берега можно было различить лица членов экипажа. Их быт проплывал мимо нас и не отличался чем-то особенным. Кое-где сушилось бельё, дети играли в салочки или ковырялись в горах перевозимого песка своими лопатками, стояли коляски, мужчины не занятые на вахте играли в домино или слушали транзистор, женщины хлопотали над своими немаловажными делами.
Мимо проплывала жизнь, такая же, как и у всех, но она всё-таки не проходила, а проплывала и уплывала далеко. А для тех, кто был на борту, мимо проплывали пейзажи, каждый день они видели закат солнца в новом месте, а мы оставались позади так же, как оставались позади шлюзы, мосты, пристани, города. И порой мне казалось, что это не они исчезают из виду, а это мы исчезаем, а они нет. Они остаются такими, как и были в ту самую минуту, как я их увидел.
Чуть левее пристани, на обеих сторонах реки, друг против друга находились вымостки, служившие концами понтонного моста. Сам понтонный мост был пришвартован на противоположной стороне. И, как только наступали холода, и завершалась навигация, приходил катер и устанавливал понтонный мост поперёк реки, а с началом навигации мост опять разворачивали вдоль реки и отгоняли к противоположному берегу. Делалось это для того, чтобы обезопасить зимний переход по коварной реке, на которой встречались полыньи, трещины и прочие неприятности.
Когда вода в реке прогревалась до приемлемой, с точки зрения нашего климата, температуры, мы с друзьями открывали купальный сезон. Мы доставали с балконов удочки, и, вытряхнув из карманов медяки, отправлялись за квасом, а по дороге в кустах запасались червяками. А уж если дело касалось рыбалки, то нельзя было никак отделаться от нашего пса - дворняги Юси Ватанена. Он просачивался в чуть приоткрытую входную дверь, и никакими увещеваниями нельзя было его водворить обратно в квартиру. Приходилось брать его с собой, хотя хлопот с ним на рыбалке практически не было. Собравшись таким образом, мы всей компанией отправлялись на речном трамвайчике на ту сторону - на понтоны.
Купив билетики и взяв неугомонную псину на поводок, мы всходили на пристань, где ожидали речной трамвайчик...
И вот он подходил, сбавляя ход. Над водой начинала стелиться, окутывая кораблик, сизая дымка выхлопов, затем следовал скрип резиновых шин о борт судна. Матросы перепрыгивали на пристань, держа в руках швартовочные концы, и трамвайчик останавливался. Мы спешили к трапу, нарушая всякую очередь, пролезая в щели между ограждениями и подныривая под турникет, при этом волоча за собой упирающегося кобеля, который, честно говоря, побаивался переходить водные преграды по хлипким переправам, будучи на поводке.
Через некоторое время, речной трамвайчик отчаливал, дрожа всем корпусом в такт работы своего дизельного сердца. На середине реки всего лишь на полминуты открывался вид вдаль, мерцающий и слепящий солнечными бликами, отражёнными от слегка взволнованной воды, и снова исчезал за растущими вдоль берега ивами. Речной трамвайчик причаливал на другом берегу, и выпускал своих пассажиров на луг, который пронизывали несколько тропинок и один просёлок.
Луг дышал зноем, гремел кузнечиками и прочими насекомыми, всюду летали бабочки и мотыльки. В траве белели шляпки шампиньонов, попадались полянки с луговой клубникой. Грузно с низким жужжанием перелетали с клевера на клевер лохматые полосатые шмели. Чёрно-белые трясогузки передвигались короткими перебежками по границе суши и воды. Ласточки-береговушки рассекали воздух и ловили насекомых, поднятых на крыло нашими ногами. Высоко в слепящем небе летали стрижи и жаворонки.
Юси тут же, по своему обыкновению, убегал мышковать, периодически прибегая с измазанным в земле носом, попить из реки и искупаться, а, набегавшись и устав, ложился возле вещей в тени и спал, иногда во сне подёргивая лапами и тявкая.
Посеревшие от непогоды и времени, сточенные множеством ног, доски образовывали настил понтонного моста. Когда мы раздевались и вброд перебирались на настил, то он окрашивался чёрными следами от наших мокрых босых ног и мокрых плавок. Идя по настилу, я изредка обжигал ступни о раскалённые солнечными лучами шляпки ржавеющих гвоздей, от чего слегка подпрыгивал и, тем самым, вспугивал перламутрово-зелёных стрекоз с хрупкими слюдяными крыльями.
Усевшись и размотав удочки, мы принимались за ловлю рыбёшек. Но спустя некоторое время червяки заканчивались, да и желание продолжать ловить рыбу тоже. И я просто лениво наблюдал за медленно текущей рекой, то опуская ноги в прохладную воду, то вынимая их, ставя погреться на раскалённую металлическую поверхность понтона.
Как и у каждого уважающего себя мальчишки в нашем районе, у меня имелось в кармане увеличительное стекло. После недолгого курса обучения оно превращалась в миниатюрный гиперболоид инженера Гарина. С его помощью мы выжигали на лавочках надписи, возвещающие о невысоких умственных способностях некоторых граждан, проживающих в окрестностях, устраивали auto da fé мухам, предварительно оторвав им крылышки, прожигали дыры в телах пластмассовых солдатиков или просто разжигали костры. На досках понтона мы выжигали свои имена и даты в дополнение к уже нанесённым. В этом мы никак не отличались от собак, которые подписывают деревья доступным им способом.
Тем временем солнце, непродолжительно закрываемое пушистыми белоснежными облаками, всё припекало, и мы затевали прыжки в воду прямо с понтонов. Мимо нас скользили каноэ с мускулистыми гребцами, подгоняемые раздетым до пояса тренером в моторной лодке, дающим в рупор ценные советы, дополняя их народными выражениями.
Юси, встрепенувшись, и видя, что купание происходит без его участия, с лаем бросался в воду. Молотя передними лапами и держа над водой хвост. Он плыл к нам, мимоходом утоляя жажду, хватая воду всей пастью. Он пребольно задевал лапами наши спины, когда приближался слишком близко. Накупавшись до озноба и соплей, мы выбирались на понтон и загорали. А потом повторяли процедуру снова и снова, запивая её квасом.
Лёжа на понтоне, мы смотрели в яркую синеву. А там стрекотал АН-2, забираясь всё выше и выше. И через несколько минут от него начинали отделяться маленькие серые точки, которые сначала падали свободно, а потом над ними раскрывались разноцветные купола парашютов. Парашютисты планировали, приближались к земле и пропадали за кустами акаций. А потом опять стрекотал самолётик, поднимая их для очередного прыжка.
Обнаружив, что время уже близится к пяти часам и нужно ехать домой, мы начинали быстро собираться. Сборы были несложными. Труднее всего было поймать Юси: он, почуяв конец прогулки, всячески пытался лишний раз искупаться и вывозится в песке. И когда я шёл домой, то очень волновался, что мне попадёт и за грязную и вонючую, вывалявшуюся неизвестно где, псину, и за невыполненные домашние поручения, и за то, что я не прочитал главу какой-то книжки по внеклассному чтению... но напрасно.
Наступал вечер. Я притуливался в кресле и смотрел по телевизору какой-то фильм. А Юси забирался под мою кровать и лежал там, следя за всем тёмно-карими глазами, высунув наружу только чёрный нос со следами земли.
В приоткрытое окно бились ветки уже отцветшего куста сирени и просачивалась ночная прохлада. В сумерках вдали мерцала окружная дорога, давая понять, что деревня на другой стороне реки тоже уже город. Слышались невнятные разговоры пьяненьких мужиков, засидевшихся за чекушкой водки в саду за столиком. В другом углу сада играл транзистор. И я чувствовал, как слипаются мои веки и невыносимо хочется спать. И я силой воли заставлял себя открыть глаза. И я их открыл... утром... в кровати, где не помнил, как оказался. Наступал новый день.
Со временем всё изменилось. Район наш перестроили. На другой стороне больше нет деревенских домов. По обеим сторонам реки выросли многоэтажки. Сады вырубили. Иногда случайно попадается сохранившаяся старая яблоня-инвалид. Теперь больше нет ни пристани, ни скульптур рядом с ней. Друзья частью исчезли из круга моих знакомых, частью уехали в другие города, а то и страны. А те, что остались, продолжают жить и пьют совсем не квас из жёлтой бочки. И, наверное, уже никто не помнит про понтонный мост, вместо него построили обыкновенный - железобетонный.
Юси Ватанен сдох от старости, как и положено. От него сохранился лишь обшарпанный кожаный задубевший ошейник со ржавой застёжкой. Похоронили мы его на той стороне, на лугу, где он любил мышковать. А там где мы купались, из воды торчит гниющая арматура... и купаться больше нельзя.
Цунами
Наш отпуск начинался так.
К нам во двор приезжала заранее заказанная жёлтая "Волга". Вся наша семья выносила багаж, который папа и водитель такси грузили в багажник, а мама пересчитывала. Старший брат стоял и болтал с друзьями по двору, я на прощание гладил нашего пса. Потом мы все целовали на прощание бабушку, которая незаметно от мамы насильно всовывала папе рубль на вокзального носильщика. Она оставалась дома с Юси Ватаненом - это было очень хлопотно для наших родителей везти вдобавок к двум недорослям ещё̈ и собаку.
Под весёлое тиканье счётчика мы ехали через весь город на Киевский вокзал. В Москве пробок в те времена не было, кондиционеров в машинах тоже. Через приоткрытое окно автомобиля в салон вливалась прохлада наступающего вечера и запах только что политого водой раскалённого асфальта. "Волга", мягко проскользив по улицам и набережным города, вплыла на вокзальную площадь.
Тележка носильщика, загруженная нашим скарбом, под присвистывание одного из своих четырёх колёс, возглавляла наше шествие к месту на перроне, где по расчётам должен был находиться, указанный в билетах, вагон. Через некоторое время подавали поезд, и проводница открывала дверь, протирала поручни и начинала пропускать в вагон пассажиров. Заняв купе, мы шумно принимались рассовывать вещи в нишах и на полках. А потом я, угнездившись с ногами на нижней полке под колпаком лампы, с волнением ожидал того чуть заметного толчка, после которого столбы, деревья, постройки под учащающийся перестук начинали медленно плыть, потом пробегать, а потом уже и мелькать в окне нашего купе...
Иногда брат кричал: "Паровоз!" - и я тогда прилипал к стеклу в надежде хоть на мгновение увидеть этого чёрного зверя с красной звездой с серпом и молотом впереди и такими же красными колёсами, соединёнными сплетением шатунов. Чёрный, как ворон, паровоз обычно стоял на отшибе крупной станции в тупике у водонапорной башни в окружении облезлых вагонов и облупившихся стен складских построек.
Порой отъезжала дверь купе и в проёме показывалась проводница с обычным для того времени коммерческим предложением. Ну почему в поезде обязательно нужно есть? Зачем ребёнку нужно впихивать варёные яйца, бутерброды с колбасой, огурцы и разрезанные пополам помидоры? Но мы ели то, что выкладывалось из дорожной сумки на покрытый накрахмаленной салфеткой столик. Яйца и помидоры покачивались, как неваляшки, в такт колебаниям вагона. И всё это запивалось чаем из стакана с подстаканником, с позвякивающей раскалённой ложечкой, с плохо растворимым сахаром и... без лимона... и без рома.
А после чая наступала ночь...
В поезде я просыпался необычно рано. Я вскакивал и бежал в сторону тамбура в помещение напротив титана, где умывался и чистил зубы. После утреннего туалета, раздвинув занавески, я намертво приклеивался к окну в коридоре, так как очень боялся пропустить мост через Днепр. По моему убеждению - это был самый интересный момент во всём путешествии на поезде. Всё проходило в течение нескольких секунд. Сначала я видел белоснежные пляжи левого берега. Кое-где виднелись моторные лодки, уткнувшиеся в песок носом, рядом с ними яркие палатки и чёрные пятнышки погасших костров. Потом я проносился над водой, выхватывая взглядом на зеркале русла стремительные "Ракеты", старые полуразрушенные опоры довоенного моста и отмели, опушённые камышом. И наконец, ко мне приближался обрывистый, покрытый густой зеленью, правый берег с золотыми вкраплениями куполов церквей, освещённых утренним солнцем. На этом чудесное видение заканчивалось, чтобы повториться через год.
Спустя некоторое время поезд медленно подползал к пункту назначения. И мы выходили на перрон уже совершенного другого города. И опять была тележка носильщика, только уже поскрипывающая, за которой мы пошли быстрым шагом на стоянку такси.
Самый красивый город моего детства - это Киев. Я смотрел на него из открытого окна такси, а он, как фокусник, вынимал из своих тайных недр и показывал мне, то пёстрые зонтики уличных кафе, то диковинные троллейбусы, которых в Москве уже не было, то причудливые киоски с газированной водой, мороженым или газетами. Он, то удивлял меня длинными живописными спусками, покрытыми жёлтым ковром одуванчиков, то буйством листвы на склонах, бульварах и во дворах, то буро-зелёными ёжиками зреющих каштанов, то окатывал запахом свежести с Днепра или смесью цветочных ароматов, разбитых на склонах холмов, клумб. Порой появлялись надписи и вывески, которые я не только не мог прочитать с первого раза, но и понять про что это, например "Будинок взуття" или "Перукарня".
А такси, покинув город, мчалось по шоссе, проглатывая названия сёл, колхозов, речушек, минуя сады, леса и огороды к берегу Десны, где в одном из сёл, мы с родителями много раз проводили отпуск.
Жаркое солнце и редкие пушистые барашки облаков; река с быстрым течением и всплесками рыбин; трескотня кузнечиков и щебетание береговушек; старицы, заросшие жёлтыми кувшинками и белыми лилиями; скользящие по воде водомерки и порхающие над водой стрекозы; многочисленные рыболовы с удочками и сигаретами "Астра" в зубах; баржи, послушно идущие за буксирами; редкие почти антикварные колёсные пароходы; моторные лодки, шныряющие по реке в поисках пристанища для своих пассажиров; мотоциклы со сладковатым запахом выхлопных газов; велосипедисты навьюченные авоськами с хлебом, дубовая рощица со шныряющими наглыми белками - вот те кусочки мозаики, которые как ни складывай, а всегда получается хорошо.
Во дворе дома, где мы снимали комнату и веранду, стояло раскидистое абрикосовое дерево. Мы обычно приезжали за неделю до того, как спелые и тяжёлые абрикосы начинали падать с веток прямо на землю и разбиваться, разбрызгивая сладкую жижу. И, чтобы сохранить солнечные плоды в целости, под деревом хозяин дома устанавливал брезентовый тент с дыркой в центре, через которую по желобку, упавшие с дерева на тент, абрикосы скатывались в корзину. Аккуратно, чтобы не рассердить редких ос и не повредить плод раньше времени, я вытаскивал абрикос из корзины и отправлял его в рот целиком, выталкивая языком наружу косточку, которую клал на дощечку к общей куче.
Когда абрикосы начинали падать так часто, что ни желудок брата, ни мой уже не успевали содействовать опустошению корзины, наступало время варить варенье. Мне поручалось колоть абрикосовые косточки и вынимать содержимое, а широкий эмалированный таз принимал в себя гору абрикосов, очищенные от скорлупы зерна и курганы сахара, которые со временем начинали томно булькать на газовой плите. На протяжении всего процесса варки мы сидели на летней кухне, ели пенку и слушали, как хозяйка дома, между помешиваниями длинной деревянной ложкой варенья, читает вслух последнюю страницу затасканного и заляпанного сиропом журнала "Химия и жизнь", где нас убеждали в пользе абрикосов.
Иногда случалось так, что один из местных жителей, живущий по соседству, отправлялся на своём мотоцикле с коляской косить траву для мелкой домашней скотинки: кроликов и коз, а заодно подбрасывал и нас: папу, брата и меня, на рыбалку, на дальнюю косу, до которой пешком нужно было идти больше часа. Хотя мне и было мало лет, но я тогда уже понимал, что это счастье когда можно, недолго думая, оправиться просто так куда-нибудь. Туда, куда пешеход будет сначала долго собираться, потом прощаться, идти, ехать на перекладных, потом опять идти. И, прибыв, наконец, на место, получив свою порцию положительных эмоций, он будет возвращаться тем же путём обратно. А истратив все силы этот горемыка, вернувшись опустошённым и измождённым, на вопрос: "Хочешь побывать там снова?" - будет отвечать: "Нет".
Добравшись с ветерком до косы, мы располагались на чистом белом песке, и, разложив пожитки, разматывали удочки и принимались за дело. Постепенно садок наполнялся живым серебром. А когда солнце уже с трудом пробивалось сквозь заросли ивы, и появлялись первые признаки вечерней прохлады, я, босой с закатанными и заляпанными рыбьей слизью и чешуёй брюками, усаживался на песок и поглядывал на донки, с гудящими от сильного течения лесками. Я сидел и мечтал о том, чтобы на донке зазвенел, сделанный из латунной гильзы, колокольчик, и на крючке упруго забилась крупная рыба. Я представлял, с каким трудом и радостью я буду вываживать её из реки. Но колокольчик так и не зазвонил.
Сопровождаемые пастухами стада коров, измученные сильно поредевшими к вечеру стайками слепней и оводов, брели по домам на вечернюю дойку. С ближайших озёр на свои обширные гнёзда летели аисты. Пригнездившись и запрокинув назад голову, они оглашали берег своим характерным частыми глухими постукиваниями. Грустно протарахтела красная лодка бакенщика, тащившая за собой побитый ржавчиной и облепленный водорослями бакен. Загруженная горой сена плоскодонка, ведомая пожилым сельским жителем, ловко управлявшимся одним веслом, лениво пересекала реку. Её относило всё дальше и дальше, так что место, где она причалила, было уже не разглядеть, из-за начавшего подниматься от реки тумана.
А вечер затемнял всё большие участки противоположного берега и дальних пляжей. Вспыхивали красными, белыми и зелёными огоньками бакены и береговые знаки. Вверх по реке погромыхал своими машинами буксир с исполинским земснарядом, частенько выпуская из трубы в небо яркие искорки сажи, схожие с первыми звёздами. Рыбалка заканчивалась и начиналась ночь...
А ночью главным в селе развлечением было, конечно, кино. Его крутили в летнем кинотеатре под открытым небом.
Кинотеатр представлял собой два десятка длинных скамеек, обнесённых высоким забором, кирпичный сарайчик с будкой киномеханика и другой кирпичный сарайчик со сценой, подсобкой для самодеятельности и большой стеной, на которой висел экран.
Ещё утром, когда мы шли на пляж, я убегал вперёд чтобы первым узнать, какой фильм нам покажут сегодня ночью. И как только солнце окончательно решало скрыться за горизонтом, люди собирались около кассы и получали сине-зелёные билетики, обещающие место на выкрашенной цвета билетика скамейке между курящим мужчиной и пахнущей одеколоном "Гвоздика" женщиной. А над всем кинотеатром уже сияли бусины звёзд. И между зрителями и звёздами шныряли летучие мыши, ловившие ночных бабочек в свете волшебного луча киноаппарата, проливающего на заплатанный в нескольких местах экран, очередной иностранный фильм. Люди сидели, грызли семечки, громко смеялись - обычно мужчины, скромно пускали слёзы - как правило женщины, тихо боялись - в большинстве своём дети... Когда кино заканчивалось, и на столбах включались лапочки, освещающие путь к выходу, все вставали и в тёплой темноте под сводом Млечного пути разбредались по своим верандам, негромко обсуждая увиденное. А по ночному селу по улицам и переулкам, по садам и дворам разливался густой кружащий голову и подводящий живот запах только что выпеченного хлеба ... В том селе, где мы жили, была собственная пекарня.
В редкие пасмурные дни, когда мы не ходили на пляж, меня на раме велосипеда "Украина" хозяйский сын вёз за свежим хлебом на центральную улицу села, наречённую, как и все подобные улицы, именем Ленина, чей задрапированный акациями памятник находился в сквере. Ехать было минуты три, но обычно мы делали привал.
Всему виной была огромная шелковица. Она стояла на полпути и была осыпана спелыми чёрными - сладкими, недозревшими красными, красно-чёрными и чёрно-красными - кисло-сладкими и зелёными - вовсе несъедобными ягодами. А под шелковицей должны были лежать уже перезревшие ягоды. Так бы и было, если бы под деревом не сидели и не расхаживали враскачку полдюжины маленьких гусят. Каждая падающая ягода была для них даром небес, и они бросались к ней, стремясь завладеть ею быстрее сородича. Так что вместо ягод под шелковицей лежали известные колбаски цвета перезревшей шелковицы. Эта шелковица кормила не только гусят, но и нас, бескорыстно оделяя соком, витаминами и синими языками, так что родители даже не спрашивали, где мы застряли.
Но пляж обычно бывал каждый день. Это сейчас сочетание слов пляжный отдых не вызывает у меня положительных эмоций, а тогда пляж был чист, прекрасен, на нём раздавался смех и визг нерестящихся девиц весёлого нрава, он был клубом интеллектуальных игр... На пляже купались, ныряли в воду с импровизированных трамплинов, ловили рыбу. Мальчишки искали в реке ямы и прямо с берега с разбега прыгали в них "бомбочкой" или играли в "крысу". Девочки строили башни и замки, где, по их мнению, должны были жить предназначенные им принцы, а проходящие мимо моторные лодки создавали разрушительные волны, причинявшие ущерб их постройкам. Мужчины играли в карты, домино, шахматы, а были и те, кто не мог оставить любимое занятие ни на минуту, поэтому они и тут ловили на донки рыбу и отрешённо курили. Только женщины на пляже делали то же самое, что и теперь.
Весь пляж жил полнокровной жизнью. И жизнь эта подчинялась определённому ритму. И этот ритм был задан ещё в начале весны, когда некто сделал расписание для водомётного теплохода "Твардовский". В расписании были и другие суда, но ритм задавал только он.
Как только на горизонте показывался белый силуэт "Твардовского", мальчишки начали голосить. Весь пляж затихал и напрягался, как легавая. Словно по скрытой от постороннего уха команде всё активное население пляжа срывалось в реку. Дети выдёргивали из-под матерей надувные матрацы и бежали к срезу воды. Подростки неслись туда же, засыпая песком спины, загорающих с расстёгнутыми купальниками, девушек и женщин, которые в свою очередь осыпали их ругательствами. Рыбаки быстро сматывали удочки, хватали садки с трофеями и отбегали со своим достоянием подальше на берег. Охлаждающиеся в реке напитки также спешно эвакуировались на сушу. В минуту большая часть пляжников оказывалась в воде и терпеливо ждала... И вот на полной скорости по глади реки промчался водомёт "Твардовский", выбрасывая сзади из своего жерла белоснежный шлейф воды.
Ещё немного и к берегу подходила огромная крутая волна, которая вздымала всех пловцов и пассажиров надувных матрацев к ярко-синему небу и обрушивала вниз к мутно-зелёным глубинам реки. Подходя к берегу, волна становилась круче и сметала у зазевавшихся рыболовов садки с рыбой, донки, рюкзаки, у прочих же обитателей пляжа она уносила прикопанные ёмкости с известными и безвестными напитками и уничтожала замки сотворённые трудом множества детских рук.
Через пять минут пляж возвращался к обычной жизни. Матери меняли дрожащим чадам мокрые трусы на сухие. Вновь начинали возводиться упорными девочками замки. В воду летели рыболовные снасти. Женщины сетовали, что они отдавали сухие надувные матрацы, а им возвращают мокрые, холодные и грязные. Немногочисленные потерпевшие вылавливали пожитки и фляги из реки, а некоторые страдальцы прыгали на одной ноге, наклонив голову на бок, вытряхивая таким манером залившуюся в ухо воду. Часа через полтора "Твардовский" возвращался, и всё повторялось сначала.
Потом, правда, использование таких теплоходов прекратили. Уж больно сильно они разрушали береговую линию, подмывали растущие деревья, которые обрушивались в реку, порой перегораживая судоходную часть русла.
Оборвалось всё внезапно в конце апреля 1986 года. Нам позвонили и коротко сказали, что этим летом лучше не приезжать. Мы удивились, и только через неделю узнали почему. И мы не приехали ... и не приезжали уже никогда. А потом это стало заграницей.