Сколько это может продолжаться?.. Каждый Божий день, каждый час, каждую минуту, каждое, сука, мгновенье!.. Даже сейчас, когда все настолько плохо, когда, по
нормальному рассуждая, нужно, просто жизненно необходимо, забыть обо всех гребаных
склоках, о всех гнусных моментах пережитых ранее… Он блядь продолжает! Обиделся
он, понимаете ли, себя, превыше всего поставил ,понимаете ли! А о сыне подумать не
надо, папа?! Почему он, сын твой, в таком состоянии, почему срывается, почему волосы
на себе рвет, почему его раздирает изнутри?! На это тебе насрать, на это ты срать и только
срать хотел! Прагматик хренов! О деле он думает!.. Ну и думал бы о деле своем, об
успехе, о материальном. Только на кой ляд тебе тогда ребенок сдался, зачем он тебе был
нужен?! Может, ненароком получилось, а? Может, это воля случая?! Социалистический
вождь на минималках, блин! К черту все… К черту!
Убогий фасад пятиэтажной «Сталинки» был таким же убогим как и прежде, до эпидемии.
Ни черта не измениться… Чума, холера, эбола, да хоть Третья мировая! Бомбы, сюда, на
Тагил, никто сбрасывать не станет, по приколу чисто. По приколу, потому что Натовцы на
потеху Господу землю сию оставят, и на том свете ржать вместе с ним будут. Серые
паршивые дома, памятник Ленину, заржавленные советские заводы с выбитыми
стеклами окон, менты, нарики, гопота, да ТЭЦ, с ее бело-красными унылыми трубами…
еще с несколько минут, затем развернулся, упрятал руки в карманы китайского пуховика и
пошел прочь.
Прошел он мимо ветхих, переполненных мусором мусорных баков, переполненных
потому, что никто уже не помнит и не парится по поводу этих баков. В центре, возможно, их бы уже опорожнили, но только не здесь. В нашем дворе и до эпидемии этими баками
занимались раз в полгода, а сейчас… А что сейчас, сейчас зима по погоде. В марте, особенно в Тагиле, в это время почти всегда мороз. Мусор не воняет, замерзло все к
чертям собачим, вот и не убирает никто. А навалили то… Это свалка уже какая-то, тут и
баки не нужны.
Среди выброшенных пакетов и гор прочего хлама, прислонившись к баку, укутанный в
жалкое тряпье, дремало тело. Рядом с телом валялся пустой бутылек из-под чего-то
лекарственного, такое Леша не раз видел в аптеке, но, что именно это было, он так и не
понял. Без трех месяцев восемнадцатилетний человек, за эти годы так и не узнал, чем же
был наполнен этот бутылек. Каждый раз, заходя в аптеку, стоя в очереди, кто-то перед
ним стоящий да покупал это самое лекарственное; зачастую, это были люди преклонного
возраста мужского пола. Спирт какой-то, наверное. Настойка, наверное.
На детской площадке, условно детской, на деле же – наркоманской, второй месяц, лежала, никого не смущая, мертвая собака, с которой Леша периодически поигрывал в
детстве, и пару раз был ею укушен. Небольшая дворняжка, светленькая, аккуратненькая.
Даже сейчас, бездыханная, замороженная, она все равно излучала радость. Но радости
Леша не ощущал. Он был опечален. Но не собакой, к ней он больше ничего не испытывал.
Прошло время излишней детской эмпатии, ослабело чувство ожидания прекрасного.
Непонятно было, где икать источник малосодержательной печали. Опустошенность
владела Лешиным разумом. Так всегда бывало, после долгой семейной ругачки, после
бессмысленных мракобесных семейных разбирательств, но сейчас… Особенно пусто
было, по-новому безразлично.
На выезде со двора, в автомобильных следах, расплющенные в черном снегу, пребывали, отошедшие в мир иной, голуби. Бесформенные, отвратительные, вызывающие рвотный
приступ к горлу – это раньше. Ныне же, ничего не казалось более обыденным, чем
данные останки. Вдоль стены местной студенческой столовки являлись желтые вонючие
кратеры, а чуть поодаль от них – коричневые продукты жизнедеятельности каких-то
существ. В остальном же, двор сочинял огромную автомобильную стоянку: никто никуда
не едет, все соблюдают карантин, сидят дома.
Зачем я поперся?.. Да и куда идти то сейчас?.. Некуда ведь. Даню не выпустят родаки, а
остальных я терпеть не могу, как и они меня… Не к кому пойти… Сам виноват, старый, сам
меня из дома выгнал: «Плевать, даже если заразишься! Плевать! Только домой не
возвращайся! Не хватало еще из-за говна какого-то вирус подхватить, у меня дел еще
навалом! Так что, ступай, сынок… Хотел взрослой жизни? Получай! Жри, скотина
неблагодарная! В ладонь срет, из которой кормят подонка… ». – Кричал ему вслед вождь
на минималках.
Деловой б..дь. Задрал!
В груди защемило, глотку свело судорогой вины и неизмеримого гнева. Захотелось
плакать, потом буйствовать, сил только не было ни на первое, ни на второе.
Улицы были пусты. Магазины одежды, обуви, канцтоваров, нижнего белья, все было
закрыто на замки. Дежурный свет везде оставили, право. По привычке, как на выходные, чтобы в уикэнд заценить можно было, а на неделе купить… Кто, правда, все это
покупает?.. Денег ведь у людей нет.
Нотариус, кондитерская, казахский отдел товаров – все было закрыто на замок. Работала
лишь «Семёрочка», и горел свет в окнах психушки.
У «Семёрочки» толпился народ. Пожилой, усохший, больной. Требовал пускать внутрь
без ограничения, требовал снижения цен на сахар, приказывал вернуть СССР. В
противопоставление былым октябрятам предоставлялся тепло одетый миллиционер с
автоматом, озябший охранник в летней форме с дубинкой, и, женщина средних лет, в
норковой шубе, с бэйджиком на ней, в длинной юбке и в мутных чулках, в рупор
агитирующая дедов к здравомыслию. Эти трое, стоя на крыльце магазина, давали понять
голодному народу, что не преступят нововведенные правителем правила. Женщина в
норке гундосила в громкоговоритель:
- Просим вас соблюдать дистанцию в два метра! Вы же взрослые люди, товарищи! Вам же
сказано – сидеть дома, по необходимости - посылать за продуктами своих детей и внуков!
В это тяжелое время, все мы, нравится нам нынешний строй, или не нравится… мы
обязаны вытерпеть, сдюжить…
- Совесть у вас есть?! – Крякала озлобленная бабка. – Нам и без вируса вашего сраного
подыхать скоро, с пенсией этой, с ценами на лекарства! Вы нас даже за хлебом не
впускаете! Даже в Ленинграде осажденном, и в том хлеб выдавали! Мало – да, но ведь
давали!
- Хоть хлеба купить, вправду, женщина… - Поддерживал крякунью интеллигентный старый
мужчина в шапке-ушанке.
- Вам было говорено, закупитесь, запаситесь, - женщина в норке перешла на повышенный
агрессивный тон, но рупор она опустила, впрочем, здесь он был не к месту. Народу было
человек пятнадцать-двадцать от силы, хоть и старые, некоторые со слуховыми
аппаратами, но рупор служил излишеством в данной ситуации, большинство все слышало
и без данного устройства.
- Сталина на вас нет! – Крякалка вновь закрякала. – Сталин бы вас всех выпорол, сволочи!
- Им бы и Гитлер сгодился! – Проорал кто-то старческим севшим голосом из скопления.
- Меня хоть впусти, доченька… - Сложа руки, умоляла антикварная старуха в галошах и в
изъеденном молью древнем пальто.
Кричали еще всякое: «Молодые все клали на нас… Нету у меня внуков… Прогуляться
перед смертью хочется, как же… Меня впустите, у меня сын – эпилептик…Имейте
совесть… За хлебом, хотя-бы…»
Леша миновал скучное действо, голоса остались позади. Красномордая компания
дворников, в ярко-оранжевых жилетках, одетых поверх черных курток, почти все в
медицинских масках, все, кроме тех, кто курил сигарету, лениво и тщетно долбили лед
лопатами, лед был запорошен снегом. Дворники боролись со скользким, перед входом в
местную психиатрическую клинику. Вечерело уже. Свет, за зарешеченными и
зашторенными окнами психушки, создавал жуткое ощущение уюта, и ужасного
спокойствия. Желтизна эта притягивала Лешу, приманивала умиротворением. Леша
думал:
Там ведь, в психушке, понятно все. День расписан по минутам. Порошочек в семь, порошочек в одиннадцать, в три, в семь, в одиннадцать, спать… Между порошочками –
завтрак, обед и ужин. Укольчики еще какие-нибудь. Кто-то – в рубашке смиренной, ну и
что?.. Разве все мы, люди, без рубашек сиих, в модном тряпье, на актуальной работе, в
престижном ВУЗ-е, на высокой руководящей должности, свободны? Да ни хера! В семье
– контроль по всем аспектам – папа – деспот. В школе – педагоги вздохнуть не дают. В
армии, а что в армии, про это днище даже и говорить не надо. У нас в стране – свободы
нет! Нет. Одной рукой – за шкирку, другой – за горло. Душат здесь. Все душат: родители,
учителя, военком, шеф на работе. А в купе все это – тоталитаризм! И Сталина никакого не
надо, и за Гитлером в карман не лезь. У кого-то баблята имеются, вот они, вырваться из
кабалы этой проклятой – могут, если предки не обделят баблятами. А нам, смертным
обычным, только до смерти дожить бы. Потерпеть надо просто, подождать. Ну, не
получается дышать, не можется из-под прицела надзирателей выйти. Не «сдюжить» нам, женщина в норке из Second hand-а. Никак.
Промчалось мимо несколько машин. «Жигули» пятой серии, «Матиз» грязный, «буханка»
скорой и «буханка» милицейская. Все. Больше машин не было. Карантин есть карантин.
Панельное строение, в котором, осуществляла самоизоляцию семья Дани, состоящая
исключительно из женского пола, в лице мамы Дани, младшей сестры Дани, и занудной
таксы, по имени Люся. Сам же Даня, обладал мужским началом, но, порой, был очень
скучен и неразговорчив. Порой, Даня много по-женски ныл, а иногда занудствовал, стократ пуще таксы Люси. Но, все-таки, Даня – лучший друг Леши. Даня - единственный, близкий ему человек, по пониманию его «бредовых и никчемных», по словам отца, мыслей. Не осталось на этом свете людей, с которыми, Леша бы мог поделиться
переживаниями, выплеснуть желчную составляющую своей молодой души, изречь тот
«бред», который недоступен для понимания его «Богоподобного» папочки.
«Какие у тебя могут быть понимания?!.. Какие на хуй переживания?!.. Ты – молокосос
конченный! Ты – говно, ничего не умеющее! А что у нас может чувствовать говно, а, Людка? Правильно! Ни-ху-я! Тебе лет то сколько? Восемнадцать? Пф... Ты жизни то не
нюхал, слизняк! Ты жизни не познал ни хера, в отличии от меня! Молчи, сука! Отец
говорит! Сучара позорная! Перебивает он, скот неблагодарный! Тварь! Я тебе такую
жизнь устрою!.. Мало, сука, не покажется!.. На свободу захотел, пидарас!.. Я тебе устрою
свободу, дерьмо собачее!! Пока я живой, будешь делать, как Я сказал!!! Уяснил, мразота?!! Куда?! Куда это ты собрался?!! А ну, стоять, вша ебаная! Куда?!..» - злобный
голос деспота не мог покинуть голову Леши. Леша, изо всех своих юношеских сил пытался
подавить этот голос в себе, переключиться, перевести внимание на что-то другое.
Зайдя во двор, где обитал его друг, он внимал привычные глазу детали, как сызнова, словно в раннее детство вернувшись, с Даней во дворе этом резвясь в первый раз.
Песочница, с грибом-навесом над ней. Горка железная, коротенькая, казавшаяся давеча
«американской» по длине. Лесенка-рукоход с турниками, покрышки разукрашенные в
снегу утопленные, и качели. Смотрел он на все это, предаваясь сладостным детским
воспоминаниям, замещая прокручивание последнего скандала с отцом.
Не зол я на него, не зол…, - думал Леша, успокаивая себя. Все он мне дал, всем он меня
необходимым обеспечил. Всем, кроме отцовской солидарности, всем, кроме
сопереживания, если угодно, всем, кроме любви… - и тут зазвонил телефон: На экране «Самсунга» было написано большими буквами: ДАНЯ. Леша снял перчатку, провел пальцем по сенсору, который, не с первого раза, из-за холода, поддался команде.
- Алё, - сказал Леша.
- Ало, - сипло говорил Даня. – Как сам, Лёх? – Он закашлялся.
- Алё, слушай, Дань… я тут это, с батей поругался, в общем… короче, я под окном у тебя.
Ты выйдешь?
-…Слушай, я…это… - он вновь закашлялся.
- Что с тобой? – Что-то колыхнулось в груди у Леши. Свело спазмом дыхалку. По ящику, за
недолго до очередной ругачки, твердили страшное, о том, что эпидемия уже добралась и
до «жопы мира», в виде Тагила, и вирус начал косить всех подряд, без разбору, уже здесь, в жопе мира. Данин кашель не на шутку встревожил Лешу, и он на миг пожалел, что
сбежал на улицу, от отцовского непонимания. – Опять заболел, что ли? - спросил Леша.
Он вспомнил, что Даня еще ни разу не пропускал сезонного ОРВИ, или, как там это
называется, и, как раз в марте, Даня почти школу не посещал, и это его успокоило. –
Кончай, слышь! Выходи, давай, хоть подышишь. Я на качелях, под окном у тебя.
- Да я с радостью, Лёх, - с сомнительной простудной сиплостью проговорил Даня. – Ща, я
спрошу у своих, если чо выйду…
- В смысле «если чо»… Давай выходи, взрослый мальчик уже! Мне выговориться надо, очень сильно надо, прям необходимо…
На подсознании, Леша понял, что, скорее всего, Даня не выйдет на качели. Всегда, когда в
его голосе слышалась нотка сомнения, он никуда с Лешей не шел; либо мамка его не
пускала, либо сестре надо было помочь с уроками, или еще какая-нибудь дребедень. Но, в разуме сохранив надежду, он сказал Дане:
- Давай, короче… Жду тебя.
- Хорошо, - просипел Даня. – А по телефону никак?
- Никак, - сказал Леша, и бросил трубку.
Холодно было. Март нижнетагильский, едрит его за щеку. Ботинки из кожзама, с
подкладом из искусственного меха не согревали. Пальцы на ногах начинали онемевать.
Пальцы на руках, хоть и под перчатками, тоже онемевали от мороза. Нос превращался в
красную льдинку, которую больно щипал мороз.
Леша сидел на качелях, и думал:
А если Даня не выйдет?.. Что тогда?.. Домой идти нельзя, а куда мне еще… Карантин еще
этот... Если бы не карантин, пошел бы сейчас на треню, с Даней бы вместе пошел, если б
он не болел. Когда я еще на трени похожу то?.. Когда? Школу вот закончу, экзамены эти
треклятые сдам, а там… НТГСПИ? Или в Челябу двинуть, или в Екб… Да куда я там двину…
Пахан не отпустит. А здесь оставаться – лучше будет?.. Нет. Этого человека я больше не
вытерплю. В армию?.. Год жизни терять? Ради чего? Не хочу я туда, не хочу! «Не служил –
не мужик.», да кто сказал такое? Не выучился – не человек, а обезьяна – так получается?
На дядю не работаешь, или дядей этим не являешься – никому не нужен? Кто это все
придумал? Почему мы должны жить так, как нам предписали? Зачем тогда вообще жить, зачем рождаться? И не про себя любимого я так говорю, а про людей! Может статься, что
человек по-другому существовать хочет, творить хочет… Быть может, что кто-то художник
отменный, к примеру, или поэт в глубине нутра своего… А ему что говорят? Говорят, то, что говорят, велят поступать, как все поступают, губят человека, с землей ровняют! Ни это
ли – самый опасный приобретенный недуг?!.. Ни это ли – самая пагубная зараза?!.. В
скотину превращают человека! В послушную, покорную, безвольную, воистину гнусную, в
лучшем случае – сытую, зачастую – недоедающую скотину. Совок, скажете? Ага, тогда
хорошо было. Ни хера хорошо не было! Да, накормили, да, образовали на свой
«кровавый» лад, в настрой против всего несогласного с их системой; оставили людей без
выбора, точнее с выбором: или зажарить тебя в конце, или в подсоленной воде, с
лаврушечкой, тебя отварить. Война бы грянула новая, тебя тут же в топку закинули бы, сразу бы с перегноем смешали, землю «русскую» дабы удобрить. На хуй такое скотское
общество нужно вообще? Кому?.. Чем мы от животных тогда отличаемся?! Ладно бы от
диких, но от тех, что под забой! От тех, каковых в хлеву держат, в чистом хлеву – да, но в
хлеву, сука! Как тварь, как мясо приоритетное! За этим и холили! А люди не понимали, люди не парились, и не парятся сейчас. Дали им, мол, на – жри. И жрут. И по хер…
Накормили пропагандой. Пропаганда - это ли не вирус, это ли не инфекция, это ли не
эпидемия?.. А на сегодняшний день что изменилось? Ничего, кроме хлева, грязный он
стал. В собственных испражнениях плаваем, барахтаемся, бултыхаемся… А выбор у нас
какой? Простой у нас выбор! Или нет его вовсе… Замерз я чего-то, не соображаю уже…
Зачем я ушел?.. Получил бы по харе – вот и ушел. Не хотелось по харе получать, вот и
сбежал… Вирус, мать его… Все, что нам заготовлено с рождения, и чему мы
беспрекословно и кротко следуем, изредка истерически брыкаясь, подозревая
патологическое развитие, но, ко времени взросления, непременно принимаем правила
примитивной игры, однозначно сживаемся с чужеродным агентом извне… Садик, учеба, служба, мода, работа… Недолгая и больная, мучительная старость, ничтожные
пенсионные гроши - в лучшем случае… И смерть. И смерть…
Зазвонил телефон. Крупными буквами: ДАНЯ. Сняв перчатку, Леша провел по экрану не
сгибающимся пальцем.
- Алё, - ответил на звонок Леша, приблизительно зная, что сейчас скажет Даня. Даня
сказал:
- Не выйду я…
- Я так и знал… - сказал Леша, помолчав.
- Не пускают. – Просипел Даня. – Пока, что ли… Сорян, бро.
- Да пошел ты. – Равнодушно произнес Леша, и бросил трубку.
Леша посидел еще немного, потом покачался чуть-чуть на скрипучих, замерзших, не
меньше самого Леши, качелях. Леша, в данный момент, казалось, ничем не отличался от
проклятого Богом, бездушного металла, из которого были сделаны качели. Ничем не
отличался от бездуховного бетона и кирпича, сочиняющих местные постройки. Ничем, от
размазанных по грязному снегу голубей, что у него во дворе. Ничем не отличался от
мертвой дворняги. Ничем, от старых людей у «Семерочки» он не отличался.
Красномордые дворники дополняли картину. И, конечно же психушка, с ее по-
домашнему желтыми окошками. Все слилось воедино. Вирус заразил всех людей, живое
и неживое. Это – уникальный вирус. Несуществующий, но действенный. Вирус…
Темнело на глазах. Наступали сумерки.
Леша поднялся с качелей, вышел со двора, и зашагал обратно, по пустынным
промерзлым улицам, освещенным тусклыми фонарями, в направлении своей родной
«Сталинки», по известной и изведанной дороге. Домой. Больше ему идти было некуда.