Туман, белый, как молоко, стелился над лугом, и нельзя было разглядеть деревни вдали, хоть Петр точно знал, что идти до нее осталось всего нечего.
Еще не встало солнце, но небо вдали уже стало бледнеть. В такое время, по-хорошему, крещеному человеку нечего еще на большой дороге делать - петухи уже пропели, но нечисть еще бродит, ищет, над кем бы насмеяться, убираясь под землю. Работой можно уже заняться - скотину покормить, дров наколоть, но из деревни выходить - не дело. Вот и зять предлагал дождаться света, но Петр только рукой махнул: идти-то пару верст, да и не лесом или берегом - по хорошей дороге, мимо полей. Полевая же, нечисть, известно, раньше полудня не просыпается, тоже понимает, что людям работать надо.
И вот теперь - этот луг, похожий на чашку с молоком, наполненную до краев. Туман - дело нехорошее, в нем кто-нибудь не наш и после петухов бродить может, до самого солнышка. Но что ж теперь делать-то было? Торчать здесь, на вершине холма, зная, что до деревни рукой подать?
Петр плюнул и зашагал вниз. Не из таких он был, чтоб этакой чепухи испугаться.
Внизу пахло мокрой землей, стебли травы, сырые от росы, хлестали по голенищам сапог; Петр широко шагал, спешил.
А потом запела русалка.
Он сразу понял, что это русалка, - какая простая девка пойдет до света на луг, будет там петь, да еще так жалобно, аж под сердцем ныть начало. Пела за спиной вроде бы, хотя в тумане разве разберешь?
Петр бросился вперед бегом, выскочить к людям из тумана, туда-то русалка не сунется. Да и не впору ей за ним гоняться, пора уже к себе идти, в омуты речные.
Сначала он прямо бежал, но туман не кончался, и пропала тропка под ногами, которую он знал, кажется, до последнего сломленного стебля. Пение русалки, тоненькое, грустное, слышалось то ближе, то дальше, пока Петр метался по лугу, как подстреленный заяц.
Наконец, он остановился. Знать, русалка его и водила, не хотела отпускать. Но тут тоже еще можно было уйти от нее: главное - не даться ей в руки, пока солнце не поднимется, как она искать будет - сразу же уходить прочь, не шуметь, не кричать, чтобы на голос не побежала.
Петр стоял тихо, прислушиваясь к пению.
Пела русалка обычное, девичье, - про жениха-злодея, который ее покинул, молодую красу растоптал, и прочее такое, что девки собирают, когда грустную песню хотят сложить.
Сначала голос издалека доносился, как журчание реки, потом ближе стал, и Петр двинулся прочь, прислушиваясь, чтобы навстречу ей не выскочить, а наоборот, уйти от нее подальше.
Сколько-то он так кругами ходил, уже пора бы и солнцу встать, а туман все не рассеивался, висел, тяжелый и липкий, впору, как паутину, с лица снимать.
Пение смолкло, и Петр обрадовался: знать, кончилась ее сила, домой уходит, и его отпус...
Русалка стояла прямо перед ним. Совсем голая, только мокрые русые волосы струились вниз по груди, качались вокруг бедер.
Он уставил взгляд в землю, глядя ей на ноги, - все лучше, чем в глаза смотреть, крест, опять же, на нем, может, и обойдется. Ноги были белые, без единой мурашки на коже, как из дерева вырезанные. Она стояла, немного расставив их, и в другое время Петр поглядел бы и на бедра, и на груди, и на прочее, что у нее было, - если б она была живой.
- Ты меня не бойся. К тебе дело у меня.
По голосу Петр ее узнал, это ж было не по пению в тумане плутать, - Аленка это была, дочка кузнецовой тетки, которая утопилась по весне. Так ее и не нашли, платок только возле реки валялся, да подол платья потом вынесло вместе с корягой к запруде. Долго искали, а вот поди ты.
- Говори, если дело, - буркнул Петр, хоть знал, что русалкам ничего, кроме молитв, да "полыни" говорить нельзя.
- Маме моей поклонись от меня, - попросила Аленка. - Не бросила бы я ее, не сама ведь я утопилась-то, убили меня.
Тут Петр на нее и глянул. Аленка смотрела прямо на него, глаза полыхали, как уголья, лицо белое, на голове - венок из цветов и речной осоки. Красавица была, лучше, чем прежде, только красота эта была нехорошая, недобрая - он еще успел это подумать, перед тем, как Аленка изменилась.
Венок теперь сидел криво - половина головы у нее была размозжена, и кровь густым темным потоком стекала на волосы, слепляла их вместе. Острыми краями, как страшным гребнем, торчали в них осколки кости, свисали на лицо окровавленные лохмотья кожи. Синюшные пятна пошли по белым плечам, ввалились щеки - и теперь можно было хорошо видеть крупные острые, как у зверя, зубы, не прикрытые больше губами. Губы, должно быть, съели рыбы, пока она лежала там, в воде.
Если б не знал, что она мертвая, Петр заорал бы, точно. Но он ждал эдакого - нечисти речной человеком тяжело прикидываться, дело известное.
- Да кто ж тебя так?
Аленка зло улыбнулась - сразу стало видно, что русалка.
- К нему я сама приду на Зеленую неделю. Ты не говори никому, только маме моей, не то струсит, сторожиться начнет. Не скажешь?
- Нет.
- Вот и спа...
Аленка запнулась. Не могла она теперь имя бога выговорить.
- Сама к маме почему на Зеленой неделе не придешь?
- Злая стану, - просто ответила Аленка. - Скажи ей, что кланяюсь, скажи, что люблю ее. Пусть не тоскует очень уж. Русалкой не страшно бегать... только холодно очень.
Петр кивнул.
Аленка переступила босыми ногами, повернулась и зашагала прочь, тихо. Трава вокруг нее даже не колыхалась. Туман пополз следом за ней.
Петр стоял в траве у самой деревни. Небо уже сделалось алым, и в нескольких шагах перед ним умывалась, сидя посреди улицы, полосатая Марьина кошка, и там, на лугу у него за спиной, Аленка осталась одна. Ждала.