Два года назад у меня была девушка, которая умела летать.
Она была совершенно сумасшедшая.
За ней нужно было постоянно следить. Кипяток, электричество, открытые люки - были нашими закадычными врагами.
Признаться, и я тогда был, прямо скажем, не в себе. Ну, просто - псих-психом. Вот спросите меня, чем мы занимались? А ничем. Сутками лежали на старом продавленном диване в ее мастерской, потом, кое-как одевшись, выходили на улицу и, дурея от свежего воздуха, шли по улице до ближайшего дешевого кафеюшника, сидели там часами над остывшим кофе, не сводя друг с друга очумелых глаз. Потом, шатаясь, выходили на улицу и снова брели, брели по городу, не разбирая улиц. Сейчас я даже точно не скажу, какое это было время года. Весна, кажется... Или лето? Не помню. И глаз ее не помню. Только огромные, расширенные зрачки и чуть дрожащие ресницы...
Мы познакомились на дне рождения у Стаса Гризнюкина. Ага, значит, это было все-таки, весной, потому что день рождения у Стаса - 23 апреля. Компания подобралась обыкновенно-бездарная: пяток заморенных безденежьем стасовских одноклассников, сосед с вечно беременной женой, очередной остряк-сослуживец и неопределенное количество случайных девушек. Каждый раз у меня создается впечатление, что Стас приглашает девушек просто по пути из магазина, где затаривается закусками к праздничному столу. Ну, хотя бы потому что сам он еще полвечера путается в их именах.
Мою сумасшедшую любовь звали Женей. Это я запомнил сразу. Когда все рассаживались за столом, бесцеремонный хозяин сильно пихнул меня на диван с криком: "Толяна задвигайте подальше, он все равно не курит!" От неожиданности я потерял равновесие и упал прямо на сидевшую в углу девушку. Мне пришлось немедленно извиняться, ну, а заодно и познакомиться.
Она была совершенно, до безобразия обыкновенная. Ну, там, стрижечка-челочка, кофточка-Турция, какие-то невзрачные следы косметики, худенькие ручонки без маникюра, мельхиоровое колечко. На всякий случай я твердо запомнил, что ее зовут Женя и стал присматриваться к шумной брюнетке напротив.
День рождения получился тогда, как обычно, длинный и пьяный. Случайные девушки воображали из себя невесть что, беременная жена устроила стандартный скандал. К тому же водку Стас из экономии купил препоганую. Поэтому я не столько напился, сколько одурел.
Середину вечера помню кусками и смутно. Помню, крутил бешеный твист с брюнеткой, что-то горячо доказывал Стасу на кухне... Особенно противным воспоминанием осталась миска с салатом, в которую все тыкали окурками.
Потом - провал в памяти.
Очухался я на диване в незнакомой комнате. Первым делом я ужаснулся тому, что правая стена не стояла вертикально, а нависала надо мной, и огромная полная луна собиралась вот-вот ввалиться в окно. Вторым делом я слегка удивился тому, что лежу голый. Никакого объяснения этому я не нашел, как ни напрягался.
Тут я увидел рядом с диваном девушку. Она тоже была совершенно голая и держала в руках кружку. Над кружкой поднимался пар.
- Хочешь чаю? - спросила она таким голосом, что я сразу понял, что между нами уже что-то произошло. Мне стало неудобно, потому что я не помнил, как ее зовут. - На всякий случай, - продолжила девушка с чуть заметной иронией, - меня зовут Женя. - Я почувствовал, что краснею и ужасно этому удивился. Краснеть - это не в моих правилах. - За последнее время ты перебрал с десяток женских имен и не угадал ни разу. - В ее голосе не было ни злости, ни обиды. Мне даже показалось, что она смеется.
- А сколько времени? - Спросил я, просто чтобы что-нибудь сказать, а сам в это время быстренько соображал, как бы побыстрее и поделикатнее отсюда смыться.
- Хочешь чаю? - Снова предложила девушка и я вдруг понял, что останусь здесь навегда.
Для меня так и осталось загадкой, как я оказался в жениной постели и что я ей наговорил. Но она вела себя так, что можно было подумать, что пока мое пьяное сознание валялось где-то за задворках, откуда-то изнутри появился совершенно другой человек. В которого вполне мог бы вырасти (сложись жизнь чуть-чуть иначе) тот славный мальчишка, которым я был когда-то. Который рисовал огромные парусники и мечтал сбежать в Америку - бороться за свободу индейцев, которым так гордилась мама и которому отец еще не стеснялся читать стихи Михаила Светлова. И вот этот самый человек сделал то, чего я - настоящий (а кто теперь разберется, где настоящий, а где - нет?) - не смог бы никогда: влюбился в эту странную, удивительную, сумасшедшую девушку. Самую лучшую девушку на свете.
Да, она была странная. Некоторые ее поступки я даже не старался понять, а просто принимал, как есть, ну, как странную картину, множество которых висело на стенах жениной мастерской.
- У настоящего художника, - говорила она, - инстинкт разрушения постоянно должен уравновешивать инстинкт созидания.
Вы только не подумайте, что я сам запомнил эту мудреную фразу. Я ее записал на бумажке. Как раз после того случая, когда застал Женю с молотком в руках над разбитой в пыль хрустальной вазой. Я тогда здорово разозлился, потому что, во-первых, ваза была любимая мамина, а, во-вторых, весь ковер был в осколках. Я сразу представил, как буду собирать всю эту колющуюся дрянь маминым допотопным "Вихрем"... А потом вдруг вспомнил, какая эта ваза была дурацки-пузатая, толстая и тяжелая, с широким горлом, и цветы из нее всегда вываливались... Я промолчал и пошел за пылесосом.
Картины... Я понимаю, что глупо описывать словами то, что человек изобразил с помощью красок, но не могу не рассказать о жениных картинах.
Не знаю уж, каким она была художником с точки зрения каких-нибудь там искусствоведов. Я лично просто обалдевал от ее картин. Опять-таки, я не специалист, я не знаю, как это все называлось: ну, там, стиль, жанр, Женя мне ничего не объясняла. А рисовала она всем подряд: углем, карандашами, еще какими-то хрупкими коричневыми палочками. Никогда не разрешала смотреть, когда работала. И никогда специально ничего не демонстрировала. Я сам натыкался на очередной шедевр, небрежно отставленный за кресло или даже брошенный на пол. Да! Чуть не забыл! Особый кайф составляли названия картин! Помню, я, как дурак, минут двадцать смотрел на одну картину, пытаясь понять, почему этот парень стоит на краю крыши в такой странной позе? Тупо спросил: а как это называется? Женя подошла сзади, постояла несколько секунд близко-близко (я чувствовал тепло ее тела, знал (видел? чувствовал?), как она склонила голову на бок и прищурилась) и небрежно ответила: "Воспитание труса". Я, честно, тогда ничего так и не понял, переспрашивать не стал, а просто отошел от картины. И только потом, уже поздно вечером, лежа на диване и уставившись в темный потолок, по которому пробегали полосы света от фар проезжавших маших, я вдруг врубился! Это же он специально вылез на крышу, чтобы проверить себя! Потом я подумал, что друзья его, наверное, смеялись над ним, издевались. Может быть, даже девушка ему сказала: ты - трус. Вот он и стоит там, наверху, и боится ужасно, но не слезает, воспитывает себя. Один.
Так происходило не раз и не два, пока я, наконец, не научился почти с ходу увязывать содержание картины с названием. И вот тут уж я начал тащиться, по-полной!
А еще у Жени очень здорово получали случайные картинки. Какой-нибудь заляпанный обрывок бумаги она могла за пять минут превратить в потрясную картину. Однажды я нечаянно испортил большой лист, потому что ночью поставил на него свечку. Несколько капель воска шлепнулись на бумагу. Я думал, Женя его просто выбросит. А потом - раз! - смотрю, пока я ходил умываться, она уже пририсовала тонюсенькие стебельки, кусочек странного, фиолетово-зеленого неба. И все. Вот вам - "Пейзаж с пятью солнцами". Ну, просто улет какой-то!
Картины у Жени получались разные, и смешные - тоже. Ну, например, во эта, черно-зеленая, которую она нарисовала на день рождения своему однокурснику. Называлась она "Перешибленный соплей" и меня, когда я ее увидел, чуть кондратий не хватил от смеха. Или, наоборот, страшная: "Не дойдем". Вот ее-то я сразу понял, сам по болотам хаживал, знаю, что за штука такая. Там нарисовано несколько человек, пять или шесть, не помню точно, которые идут друг за другом по кочкам. Первый уже совсем далеко, а последний стоит так, что сразу понятно: вот сейчас он обернется, посмотрит тоскливо, как будто прощаясь, потому что понимает, что они не дойдут, впереди уже совсем темно, а идти еще долго, и болото такое жадное и опасное... Но самая моя любимая - очень простая, такая очень желтая картина с простым названием "Лето". Там трое пацанов просто сидят на берегу обрыва, свесив ноги. Сразу понятно, как им жарко и лениво, как они, вяло переговариваются, щурятся на солнце и иногда сплевывают вниз. Женя говорила, что если очень долго смотреть на эту картину, то можно услышать, как там поет жаворонок. И я ей верил. Хотя у меня это ни разу не получилось, сколько я ни таращился.
Дальше, мужики.
Я стал ходить по музеям! Нет, я и раньше там бывал, еще в школе, помнится, водили нас на экскурсии. Но что нам, пацанам, было да какого-нибудь там Рубенса! Мы, помню, хихикали над голыми толстыми тетками на картинах или носились по залам под злобное шипение старушек-смотрительниц. Но с Женей... Она подводила меня за руку к тем самым толстым теткам и объясняла про руки, выражение глаз, румянец, про то, откуда падает свет и почему отогнута вон та занавеска. А я смотрел и слушал и потихоньку начинал понимать разницу между картиной Ренуара и фотографией в "Плейбое". Женя объяснила мне все про импрессионистов, которые раньше казались мне просто мазилами-халявщиками. Да что там - импрессионисты! Про обыкновенную траву в парке она рассказывала так, будто сама только что ее нарисовала!
- Смотри, - говорила она, чуть поворачивая мою голову, - вот тут, около дерева, трава растет реже, зато и травинки длиннее и темнее. А вон там, - Женя снова дотрагивалась до моей щеки (я млел от каждого ее прикосновения, но старался сосредоточиться, чтобы слушать), - там гуще, поэтому стебельки коротенькие, бледные, да еще и одуванчик всех распихал, вылез...
Ага, смеетесь. Между прочим, напрасно. Все это Женя говорила спокойно, даже немного небрежно, как бы между прочим. В ней не было ничего от восторженной идиотки, ну, типа предпоследней подруги Стаса. Вот уж, помню, была дура! Как начнет чирикать какую-нибудь ерунду - не остановишь! Стас как-то купил ей орхидею в коробке. Кажется, вину свою заглаживал. Так я ему сразу сказал: зря ты это, парень. Простить она тебя, конечно, простит, но восторгами своими задолбает. Мог, кстати, и подешевле обойтись, шоколадкой, например.
Первое время я часто заставал у Жени ее друзей. Они мне, по правде говоря, совсем не нравились. Слишком много выпендривались, вместо того, чтобы просто сесть и нарисовать что-нибудь стоящее. Один такой деятель очень любил обсуждать со мной всякую технику. Наверное, он думал, что эта тема мне ближе, чем какой-нибудь там Кандинский. Сам себя он называл, кажется, "техническим футуристом" и рисовал обычно всякие утюги с крылышками или телефонные аппараты с ножками. Да, бог с ним, я и внимания на него почти не обращал, только однажды, когда он уж больно разошелся и стал по-серьезному "наезжать на пролетариат", взял да и предложил ему: дескать, не вы... не выделывайся, короче, а возьми и нарисуй паровоз, вот так, прямо сейчас... Да нет, конечно, не нарисовал. Нет, я не стал своим в их компании. Хотя Женя вначале очень старалась и все время таскала меня на всякие выставки своих друзей. Ну и что? Полупустая комната, десяток испачканных листов на стенах. А сам виновник всего этого безобразия стоит, подпирая стенку, где-нибудь в сторонке с таким видом, будто нарисовал Джоконду, отдал этому дурацкому занятию все силы и вот-вот помрет, если ему вовремя не поднесут стаканчик коньяку. Да еще и по сторонам посматривает: в достаточной ли мере зрители тащатся от его "произведений".
Однажды я застал у Жени в мастерской одного такого "гения". Противный был парень. Не то, чтобы наглый, - у этих художников, вообще, свои понятия о хороших манерах, - а какой-то пронырливый. Он бродил по мастерской, все время что-то трогал, листал, копался в рисунках. И при этом трепался без умолку да еще и насвистывал. Слуха, кстати, у него не было напрочь.
Я смирно сел на диван и стал смотреть на Женю. Она в тот день была в моей любмой белой кофте с широкими рукавами и большим вырезом. Я смотрел на ее загорелые ключицы и думал, что она, наверное, недавно вымыла голову, потому что волосы у нее были очень пушистые и растрепанные. Я даже не прислушивался, о чем они там разговаривали. Кажется, этот парень в чем-то убеждал Женю, а она не соглашалась.
Потом он зачем-то схватил лист бумаги, уселся напротив меня и принялся там что-то чирикать карандашом. Мне было на него тысячу раз наплевать. Я знал, что скоро он уберется отсюда, а мы с Женей будем пить сухое вино и целоваться.
- Ну, вот, смотри! - Вдруг заорал этот парень, подскакивая с места и протягивая Жене лист. - Три минуты работы, а каков образ получился! Вот он - весь человек тебе наружу! А двадцатник, считай - в кармане! - Он повел рукой с рисунком в мою сторону и я вначале решил, что этот двадцатник почему-то требуют с меня. А потом сообразил, что с меня только что списали портрет.
Женя неохотно посмотрела на рисунок, нахмурилась и очень странным голосом спросила:
- Каледин, тебе на Невском еще морду не били?
- Нет. - Ответил он, ухмыляясь. - А за что?
- За изобразительное решение. - Очень раздельно произнесла Женя и влепила Каледину пощечину. Судя по звуку, сильно влепила.
Я так обалдел, что прямо прирос к своему дивану и даже не попытался вмешаться, хотя и подумал, что этот хмырь, судя по его внешности, мог бы и сдачи дать. А Женя потрясла ладошкой, - ушиблась, наверное, об эту гнусную рожу, - и тихо сказала:
- Шел бы ты отсюда... - И еще слово прибавила, кажется, какую-то фамилию, я не расслышал. А потом разорвала этот рисунок в мелкие клочки.
Руки у нее были маленькие, с коротко подстриженными круглыми ноготками, обычно грязноватые - в краске или в угле. И очень смешная походка. Как у счастливой девчонки, которую пораньше забрали из детского сада.
Вот как раз, о походке.
Однажды мы встречались с Женей в Таврическом саду. Договаривались записками, потому что два дня никак не могли встретиться. Я забегал в мастерскую раз сто, не меньше, пока не сообразил оставить записку: "когда и где увидимся? напиши!" И еще через сто раз обнаружил, наконец, приписку: "сегодня (тридцатого), в четыре (дня), на Нашем Месте (в Таврическом)". А дальше получилось немного смешно: я перепутал Наше Место. Потому что их у нас в этом парке было штук пять, не меньше. И на берегу пруда, где мы обычно ели батон и кормили птиц (однажды из-за нашего батона там ужасно разодрались чайки с утками), и на покосившейся трибуне стадиона (иногда там играли в футбол мальчишки из соседней школы)... В общем, мы немного разминулись. Я подождал минут пять, потом внезапно сообразил, где меня на самом деле, ждет Женя, и скорей побежал туда.
Вот тогда я в первый раз и увидел ЭТО.
Женя быстро шла мне навстречу по аллее. На ней был пестрый самовязанный джемпер, старые, очень вылинявшие, почти белые джинсы и смешные черные ботинки (Женя почему-то называла их "руки прочь от Вьетнама!"). И лицо у нее было такое счастливое - я таких лиц никогда в жизни не видел, даже в очень хорошем кино.
Я зачем-то остановился. И вдруг увидел, что ноги Жени не касаются земли! Черт, да она просто летела! Не очень высоко, сантиметров пять-десять, но летела!
... нет, правда, мужики, я сам чуть не сдвинулся. Если бы меня в то время спросили: чем занимаешься? - я бы, наверное, с ходу ответил: люблю Женю. Потому что это было, и вправду, было моим главным занятием.
Я уже говорил в самом начале про люки, электричество и кипяток. Дело в том, что Женя была... не то, что рассеянная, просто иногда она так уходила в свои мысли, - ну, там, думала про очередную картину, или только что прочитала рассказ Кортасара (я пробовал читать, понял, что это очень круто, но до конца так и не врубился), - так вот она могла забыть обо всем и запросто взять кипящий чайник голой рукой, или наступить прямо в раскрытый люк.
Я весь издергался. Я торчал на работе, откручивал заржавевшую гайку, а сам в это время думал только о том, как моя Женя перешла дорогу или вдруг она, все-таки, забудется и включит сломанный электрический чайник, а там - провод на сгибе перетерся, - господи! - меня кидало в жар, - сегодня же его выброшу! Или починю. Потом я начинал себе накручивать "ужастик" с газовой колонкой: я представлял себе, как Женя поворачивает ручку, потом смешно морщит нос - забыла открыть воду на кухне! - идет на кухню, открывает кран, - а колонка уже битком набита газом, - возвращается, чиркает спичкой... Я швырял гаечный ключ, несся в мастерскую и заставал грустную Женю, жующую бублик под дверью, потому что ключ она снова где-то посеяла. Место встречи нам нужно было выбирать особенно осторожно. Чтобы, не дай бог, рядом не было оживленных перекрестков или даже просто улицы с опасным движением. Потому что, увидев меня на другой стороне, Женя начинала двигаться, позабыв об окужающем мире, наперерез всем машинам и трамваям. Поэтому обычно мы встречались в парке, или в кафе, или просто ждали друг друга в мастерской.
Как-то вечером, - черт, вот я опять не помню времени года! - кажется, было лето, тепло, но темнело уже рано. Мы сидели на траве в каком-то сквере, изголодавшиеся за день, ели печенье из пачки и запивали ужасно шипучим лимонадом. Печенье рассыпалось в руках, у Жени вся юбка была в крошках. Я посмотрел на нее и меня посетила очень странная идея. Я вдруг понял, что так люблю Женю, что готов собрать все эти крошки, сложить в коробочку и хранить у сердца, как какой-нибудь талисман, - просто из-за того, что они лежали на жениной юбке, а до этого, может, быть, касались ее губ или рук.
Вот, мужики, до чего я докатился.
В тот самый день вечером Женя куда-то уезжала. Расстреляйте меня на месте - я даже примерно не помню, куда. Зато очень хорошо помню, на сколько. На пять дней. Потому что последние дни мы только и говорили это число: пять. Пять. Пять дней. Не расстраивайся, любимый, это не долго. Пять дней. Слезы ручьями текут у нее из глаз. Пять дней. Я буду ждать тебя, любимая. Пять дней - это совсем немного, соглашался я, хотя мне эти пять дней тогда казались вечностью. Я стоял на платформе Финляндского вокзала и мечтал только о том, чтобы прийти сейчас домой, напиться какого-нибудь хорошего специального снотворного и проспать эти пять дней. А во сне видеть Женю.
Мы в тысячный раз поцеловались, потом еще постояли с минуту, прижавшись друг другу мокрыми щеками (я плакал, мужики!), и Женя прошла в вагон. Я не мог смотреть на ее лицо за стеклом и быстро пошел по платформе вдоль поезда. Голова кружилась ужасно. Двери электрички закрылись как раз в тот момент, когда я уже был готов прыгнуть внутрь. Я вышел из здания вокзала и пошел прямо через площадь, к Неве, понимая, что с каждым шагом Женя становится все дальше и дальше. Каждый мой шаг казался мне каким-то предательством, словно я сам, сознательно увеличивал расстояние между нами...
Ну, в общем, все. Выдохните, мужики.
Дальше я повел себя, как последняя сволочь.
Не знаю, что уж там меня вело или подталкивало в спину, но уже через час я сидел у Леньки Носкова на кухне и вяло отказывался от рюмки водки. Ленька понимающе гримасничал и понижал градус, предлагая домашнюю настойку. Так мы препирались примерно полчаса и на пиве я сломался. И, главное, бутылка-то была только одна! Выпил бы ее да и ушел. Но тут, сами знаете, как это бывает. Все вдруг начинает складываться и устраиваться помимо вашей воли. Бутылка еще была на середине (Ленька, вкусно крякнув, чокнулся со мной второй рюмкой водки), когда в дверь без стука ввалились Толик и Леша - братья-алкоголики, по совместительству автомеханики-золотые-руки. Толик с порога начал рассказывать, какую они сегодня "делали крутую тачку" и как ее "круто сделали" и как все вообще "круто получилось", а Леша в силу общей недоразвитости речи только покряхтывал и причмокивал языком. Братья принесли с собой кучу пива и собирались "круто посидеть". Я снова засобирался, но меня застыдили и усадили за стол. Я дал себе обещание выйти через полчаса и на время перестал сопротивляться.
Разговор в тот вечер почему-то постоянно крутился вокруг женщин. Первым, как водится, отметился Толик, который вытащил и размазал всем очередную грязную сплетню про свою бывшую жену. История была препохабная и, к тому же, скорей всего, больше, чем на половину выдуманная. Мужики сочувственно крякнули, выпили, снова крякнули и взялись продолжать. Ну, вы смысле, не про толиковскую жену, а, вообще, про боевых подруг. Я слушал вполуха, потому что понимал, насколько все это далеко от нас с Женей. Пил себе потихоньку пиво и в окошко смотрел. Потом и водочки плеснул, так, за компанию. Мысли мои стали тяжелеть и расползаться в стороны. Но зато и тоска поменьше стала. Тут Ленька вдруг переключился на меня и, подталкивая в бок загундел:
- Ну, а ты чего молчишь? Похвастайся, как живешь-можешь?
- Живет-то хорошо, может - плохо! - Заржал Толик, а я почему-то ужасно обиделся и зачем-то начал горячо рассказывать про новую женину картину. Причем обращался почему-то к Леше, наверное, водка подействовала.
Мужики замолчали, а Леша помотрел на меня так, будто я на полном серьезе объясняю ему, как вместо редуктора ставить аккумулятор.
- Ммда-а-а... - Протянул Толик и стал рассматривать свои ботинки. А Ленька, не сводя с меня глаз, пошарил рукой по столу, нащупал бутылку, не глядя, плеснул в стакан, выпил сам, налил еще и протянул мне:
- Выпей, старичок, - жалостливо сказал он, - это бывает. Но, к счастью, быстро проходит. - И посмотрел на меня, как на больную собаку.
И тут мне стало та-ак стыдно... Я представил себе Женю, ее милое, простое лицо, совсем-совсем простое, никто из моих мужиков в жизни бы не обернулся на нее в толпе, ее маленькие грязные руки, дешевое колечко... Картина, про которую я только что рассказывал показалась мне слишком заумной, а идея собрать крошки с жениной юбки - такой идиотской, зачем-то вспомнился гнусный лимонад... Чтобы заглушить эти неуютные воспоминания я схватил протянутые полстакана водки и залпом выпил. И не закусил. В голове не зашумело, а наоборот прояснилось. И мне стало так спокойно и хорошо...
И моя сумасшедшая любовь вдруг отпустила меня.
Пять дней, говорите? Ага. В течение последующих двух месяцев у меня было три кратковременных просветления. Первый раз - когда мы убегали от "ментовки" проходными дворами от Фонтанки на Загородный. Потом - на берегу озера, кажется, в Рощино, когда чуть не утонул лешкин тесть и мы его вылавливали по колено в грязи. Ну, и еще один неприятный эпизод. Врач в КВД объяснил мне, что эти таблетки с алкоголем - ни-ни.
А через год я встретил Женю на аллее Таврического парка. Она шла под руку с каким-то хмырем в заплатанных джинсах. Кажется, мы даже посмотрели друг другу в глаза. Не узнала!
Шагав сто я тупо прошагал по дорожке, потом, как последний псих, развернулся и бегом догнал их. Минут десять шел след-в-след, не спуская глаз с ее ног. Нет, мужики, ни сантиметра просвета. Она твердо ставила на хрустящий гравий свои дурацкие черные ботинки. Светило обыкновенное солнце. Трендели обыкновенные птицы. И трава на газонах была просто зеленая.