В двухкомнатной хрущевской квартире много дверей. Вроде квартира маленькая, комнаты небольшие, особенно кухня, но каждая изолирована друг от друга дверью. Я всегда закрываю дверь, - в ванной и чулане на шпингалет, в остальных комнатах просто плотно закрываю. Так научила меня моя мама, и так я учу сейчас свою дочь.
За закрытой дверью могут происходить разные события. Знать, кому бы то ни было об этих событиях, совсем ни к чему. Так же как и я, моя мать прятала от меня свою жизнь за закрытой дверью. И я боюсь, что моя дочь, так же как и я в моем детстве, подсматривает в маленькую щель приоткрытой двери. И если моя мать всего лишь баловалась в одиночестве сама с собой, то мне бы не хотелось, чтобы моя Лиза увидела то, что не надо видеть, что даже я сама не хочу видеть. Но приходится. Видеть и чувствовать.
В моей жизни в этой квартире было много радости и счастья, связанного с детскими впечатлениями от познания мира. И еще больше скучного унылого существования в четырех стенах, одинокого изучения узора на обоях в ночи, освещаемой фарами редких машин, проезжающих под окнами. Книги позволяли мне отвлечься от серости бытия, но возвращение от грез к реальности было грустным и безрадостным, - я видела в узорах обоев не человека, который скрасит мою жизнь своей добротой и заботой, а монстра, покушающегося на мою жизнь. Монстра с человеческим лицом, подбирающегося ко мне и исчезающего в ночной тьме, что значительно хуже, - что он там замышляет, что готовит. И если сначала это чудовище я видела только в обоях, то после оно было и в рисунке ковра, среди цветов на шторах, отражалось в стекле буфета и улыбалось мне из ночной пустоты.
Когда Илья появился в моей жизни, мне было за тридцать, я не питала иллюзий о счастливой совместной жизни с прекрасным мужчиной, о теплом семейном очаге. Он подошел ко мне с выбранными книгами и, пока я заполняла формуляр, смотрел на меня. Я лбом, затылком, плечами, всем телом ощущала его взгляд, я слышала его дыхание в библиотечной тишине и, наверное, впервые за все время работы, в запах множества книг и библиотечной пыли вторгся агрессивный аромат. У нас в доме не было мужчин и, поэтому я подумала, что ощущаю мужской запах. Только потом, когда уже было поздно, я поняла, что это был запах грязных носков.
Потом был недолгий романтический этап в наших отношениях. Цветы и вечерние прогулки, взволнованные глаза и признание в любви. Много ли мне надо было, - он улыбался и говорил мне хорошие слова, а я таяла. Хотя уже тогда могла бы увидеть его холодные глаза.
Беременность наступила моментально, мой организм только и ждал первого полового акта. И два радостных для меня события совпали, - регистрация в ЗАГСе (никакой пышной свадьбы с фатой и платьем, и он, наверное, прав, как-то нескромно это) и осознание наличия другой жизни во мне. Наверное, уже тогда, во время этой беременности, мне надо было что-то решить для себя. Но я плыла по течению, успокаивая себя тем или иным объяснением. Тогда все и началось, и надо было остановить это в самом начале. Но всегда найдется оправдание любимому человеку (сейчас в этом я совсем не уверена). И оправдание для себя - дочери нужен отец, а мне опора и защита.
Я гнала от себя мысли, что покорность заложена во мне генетически - послушная дочь у мамы, тихая отличница в школе и институте, не имеющая подруг и не посещающая дискотеки, серая библиотечная мышь, не отказывающаяся от любой работы и ходящая в отпуск тогда, когда всем удобно. Но все чаще думала именно так.
2.
Закрыв за собой дверь, я выглянула из коридора в комнату. Лиза сидела за столом, и что-то лепила из пластилина. Скинув куртку и выложив купленные продукты в холодильник, я подошла к ней.
-Что лепишь?
-Жихарку.
-Опять. Их у тебя на полке уже, наверное, штук десять.
Впрочем, я не удивилась. Сказка про Жихарку была самой любимой, а если точнее, единственной сказкой, которую моя дочь могла слушать всегда.
-Они все разные, - сказала Лиза, маленькими пальчиками терпеливо конфигурируя голову человечка.
Здесь она была права. Фигурки были разного цвета - зеленый, коричневый, красный, синий, желтый, черный и из сочетания разного цвета пластилина, разного размера и каждый застыл в разной позе на полке над столом дочери. Единственное, что их объединяло - широкая улыбка. Маленькие жизнерадостные человечки.
Я ушла на кухню. Дел еще было много. Привычно готовя ужин, я не забыла поставить большую кастрюлю с водой на газ. Горячей воды не было примерно с неделю, и это сильно осложняло жизнь. Когда вода в кастрюле закипела, гречневая каша с мясом была уже завернута в одеяло.
До возвращения мужа мне нужно было сделать важное дело, ставшее уже до безобразия привычным и рутинным. Таким привычным, что кишечник я теперь опорожняла в одно и то же время, потому что организм требовал этого. Примерно, за час до прихода мужа, как часы, организм подавал мне сигналы, и я шла в наш совмещенный санузел.
Сходив по большому (все чаще видела прожилки крови в кале, что меня беспокоило, но что я могла поделать), я включала горячую воду (или разводила приготовленный кипяток, как сейчас) и делала себе клизму. Старательно и добросовестно. Сидя на унитазе, используя, примерно, литр воды, терпеливо и бережно вводила раз за разом в свой задний проход, смазанный вазелином, пластиковый наконечник клизмы и выпускала воду. И так, пока обратно не вытекала чистая жидкость. После подмывалась и все. Я готова к возвращению мужа с работы.
Который, как обычно, не заставил себя ждать (прекрасный семьянин, всегда с работы домой, водку не пьет, просто прелесть, а не мужчина).
После ужина, когда мы сидели у телевизора (о, да, семейная идиллия) я уже знала, что будет дальше.
-Мама, может, по телевизору мультфильмы показывают? - моя четырехлетняя дочь, Лиза, задала наивный вопрос мне, хотя дистанционный пульт был в руках мужа. Она никогда ничего напрямую у своего отца не спрашивала, не называла его по имени. Я - посредник в их общении. Если меня это беспокоило, то моего мужа - нет. Ему было все равно.
-Я думаю, ребенку пора спать, уже очень поздно, - медленно сказал он, задумчиво глядя на экран, где двое мужчин в боксерских перчатках били друг друга уже третий раунд.
-Пойдем, Лиза, я тебе про Жихарку расскажу.
Я знала, что он (эта равнодушная задумчивость, плавность движений, медленная речь) хочет "прочистить дырки". Да, это его выражение. Я подготовилась к этому действию, а, точнее, я практически каждый вечер была готова к этому, даже, если была уверена, что сегодня он не захочет.
Он меня научил. Быть всегда готовой. Быть всегда чистой.
Я уложила Лизу и, сидя на краю кровати, начала привычную для меня сказку, которую я часто слушала в детстве и часто рассказывала дочери:
"Жили, были кот, петух и маленький человечек Жихарка. Кот и петух уходили на работу, а Жихарка один дома оставался, к обеду готовился, стол накрывал, ложки раскладывал. Раскладывает, да приговаривает:
- Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, а эта не простая, точеная, ручка золоченая, я её себе возьму.
Прослышала про это хитрая лиса, и захотелось ей жихаркиного мяса попробовать.
Жихарка всегда двери в дом закрывал, а один раз забыл затвор задвинуть. Он только хотел ложку положить, а по лесенке топ, топ, лиса идет! Он быстро ложку бросил и под печку спрятался. Лиса зашла, - туда глянет, сюда глянет, - нет Жихарки.
- Постой же ты у меня, сам скажешь, где ты сидишь, - сказала она.
Подошла к столу и стала ложки раскладывать:
- Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, а эта не простая, точеная, ручка золоченая, я её никому не отдам, с собой унесу, сама ей буду кушать.
А Жихарка из-под печки закричал:
- Ай-яй-яй, тетенька Лиса, не берите, это моя ложка.
- Ах, вот ты где сидишь, - обрадовалась Лиса, вытащила Жихарку из-под печки, закинула себе на плечи и потащила в лес.
Притащила, печку жарко истопила, взяла лопату и говорит:
-Садись на лопату, - а Жихарка маленький, да удаленький, сел на лопату, ручки, ножки растопырил и в печку не лезет.
- Да не так, - говорит ему лиса. Он повернулся затылком к печке, ручки, ножки растопырил и не лезет в печку.
- Да не так ты, - рассердилась Лиса.
- А ты мне покажи, тетенька Лиса, я не умею.
Лиса села на лопату, лапки поджала, хвостиком прикрылась, а Жихарка лопату в печку задвинул и прикрыл заслонкой.
А дома кот и петух плачут и приговаривают:
- Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, нет ложки точеной, ручки золоченой.
А по лесенке - топ, топ Жихарка идет, - а вот и я! Они стали его обнимать, целовать.
Теперь там Жихарка с котом и петухом живут, и нас в гости ждут.
Вот и сказке конец, кто слушал, тот молодец, а кто не слушал, соленый огурец".
Я поцеловала засыпающую Лизу. Поправила одеяло, любуясь своим ребенком. Идти к мужу не хотелось, что, конечно же, ничего не меняло - мой муж хотел "прочистить дырки". Единственное, о чем я молилась, - пусть Лиза крепко спит, ведь если она проснется, детское любопытство заставит её приоткрыть плотно закрытую дверь. И посмотреть.
Он уже был в нетерпении. Переключал каналы, равнодушно глядя на экран. Когда я стелила постель, чувствовала его взгляд, - он уже явно забыл о телевизоре. Я сбросила тапки с ног, скинула халат с плеч, забралась на постель и встала в позу. Никаких прелюдий и предварительных ласк, никаких слов любви и поцелуев. Коленно-локтевое положение с раздвинутыми бедрами и постараться расслабиться, потому что даже мазь он не любил использовать. Пережить первую боль, а после будет чуть лучше. Изобразить возбуждение, хотя бы совсем чуть-чуть. Немного подвигать бедрами. И ждать, когда все закончится.
Никак не могу привыкнуть за эти годы к этой экзекуции. Особенно плохо было первые три месяца (как давно и как недавно это было), - почти всегда кровь из трещин, боль до, во время и после и, самое главное, это было унизительно. Я пыталась с ним говорить об этом, но ему так нравилось. Он говорил, что испытывает большой кайф (милая моя, это так классно, у тебя такая упругая попка, а во влагалище у тебя после родов, как в стакане, ну никакого кайфа, ты ведь хочешь, чтобы мне было приятно). Да, после Лизы упругость вагины уже далеко не та, но я думаю, что ему нравилось видеть меня в этом унизительном положении, чувствовать свою власть надо мной.
Я смотрела снизу между своих раздвинутых ног на его двигающиеся волосатые бедра, на розовую каплю, бегущую по моему бедру (одна из первых и далеко не последняя), слушала его нарастающее пыхтение. В последнее время он чаще стал хотеть "прочистить дырки", и в последний месяц на фоне регулярных клизм и частых травм снова кровь и боль стали моими спутниками.
Я переместила взгляд на стену, стараясь не слышать легкие чавкающие звуки и хлопки его бедер о мои ягодицы. После ремонта узор на обоях изменился, но не изменилось моё восприятие. Не монстр, так чудище. Не затаилось, так нагло усмехается. В легком полумраке бра оно чуть-чуть менялось - то загадочно улыбается, растягивая пухлые губы, то ухмыляется нагло, то угрожающе скалится. Как бы изучает, что я сделаю, как поведу себя, и сделаю ли вообще что-нибудь или буду покорно подвергаться унижению. И, понимая, что сопротивления не будет, что так будет всегда, находясь в полной уверенности в моей безусловной покорности, чудище тоже хочет потоптаться на моем достоинстве. В его черных зрачках я вижу всю свою жизнь на долгие годы вперед.
Мой муж захрипел, судорожно притягивая мои бедра впившимися в кожу пальцами, и я мысленно перекрестилась, - слава Богу, быстро кончил.
После этого он, хлопнул меня ладонью по ягодице (молодец, крошка, сегодня было классно), упал обессилено на кровать и моментально заснул, впрочем, как всегда.
Я, медленно и осторожно, чтобы не усилить боль, пошла в ванную. Помылась (больно было даже прикасаться намыленной рукой), села на край ванны, взгромоздив ноги на унитаз и на стиральную машину. В круглом зеркальце я увидела вечно приоткрытый задний проход. По его краям старые ранки с темно-коричневыми корочками, большая часть из которых были сорваны. В обнаженных старых ранках и в свежих трещинках копилась сукровица. И, накопившись, она тонкой розовой каплей стекала по ягодице, и снова медленно набиралась.
Я вздохнула и подумала, что моему натруженному заду нужен длительный отдых. Очень длительный отдых. Взяла рядом стоящий крем с антисептическими свойствами и стала наносить на раны.
Я почувствовала, что не одна, и подняла глаза. Уже зная, что увижу.
-Тебе больно? - в приоткрытую дверь ванной заглядывала Лиза. На её лице была написана жалость, а глазах стояли слезы. Маленькая девочка со взрослыми глазами. Я на секунду растерялась от своей обнаженности и неловкости позы, но затем, опустив ноги и встав перед ней на колени, чтобы быть на одном уровне с ней, строго спросила:
-Зачем ты подглядывала? Ты ведь знаешь, что это нехорошо.
Я говорила, а мои мысли метались - как давно она подсматривает, и что она видела, потому что сегодня все закончилось быстро, чего нельзя сказать о позавчерашнем акте "прочистки дырок", который я пережила с трудом.
-Нехорошо делать больно людям, - отвлеченно сказала Лиза, слегка наклонив голову в сторону комнаты, где спал её отец.
Тут у меня тоже навернулись слезы, я обняла дочь, и мы молча плакали, как две лучшие подруги, объединившиеся против одного противника. Её маленькие теплые ручки обнимали меня, её слезы капали на мою кожу, и мне казалось, что мы с ней остались вдвоем (маленькая девочка и взрослая женщина) против всего враждебного мира. Мира, где мужчины используют женщин, где нет места любви и радости, а есть только боль и страх.
3.
Ранним утром, когда муж еще только умывался, а завтрак у меня был готов, Лиза, протирая заспанные глаза, пришла на кухню.
-Ты чего так рано встала? - удивилась я.
Она молча села за стол и посмотрела на меня:
-Можно мне тоже покушать?
Илья, недоуменно посмотрев на Лизу, сел на свое место и начал есть. После нескольких минут молчаливого поглощения пищи, Лиза посмотрела на отца и сказала:
-Папа, можно я тебе кое-что на ушко скажу?
Я, конечно, вновь удивилась, но больше испугалась, - что моя дочь может ему сказать такого, что я не должна слышать. А Илья просто оторопел в силу того, что никогда не слышал к себе такого обращения, как папа.
Лиза, не дожидаясь сопротивления с его стороны или одобрения, потянулась к его уху и что-то прошептала.
-Ну-ка, повтори.
Теперь уже он наклонился ближе, и Лиза снова шепотом повторила.
Илья посмотрел на её серьезное лицо. Удивление на его лице медленно стало меняться на улыбку, а когда он повернул голову ко мне, улыбка сменилась ухмылкой. Мерзкой ухмылкой человека, знающего о тебе что-то такое противное, что ты скрываешь от всего мира. Мерзкой ухмылкой монстра с обоев, который, наконец-то, добрался до тебя. Он отложил вилку и встал с табуретки, что само по себе было событием - оторвать его от вкусной еды могло только неординарное событие.
Когда он вышел с кухни и направился в комнату с чуланом, я шепотом спросила Лизу:
-Что ты ему сказала?
-Ты кушай, мама, кушай, - отмахнулась она, хотя сама тоже отложила вилку и прислушалась к происходящему в дальней комнате.
В молчании прошло пять, десять, пятнадцать минут - тишина. Я, посмотрев на часы, поняла, что муж опоздает на работу, если через десять минут не выйдет из дома.
-Лиза, папа опоздает на работу. Скажи мне, что ты ему сказала, и куда он пошел?
Моя дочь посмотрела на меня и, улыбнувшись, сказала:
-Мне вчера Жихарка посоветовал, как нам с тобой помочь, - он помолчала, глядя на мое недовольное лицо, и, насупившись, продолжила, - я сказала человеку, который тебе делает больно, что ты в чулане прячешь длинную резиновую палку. Когда он уходит на работу, ты достаешь её, вставляешь в свой зад и двигаешь туда сюда. И тебе это нравится, очень нравится. Ты даже постанываешь от удовольствия.
-Лиза, что ты такое говоришь, - я не могла поверить своим ушам.
-Мама, вчера ночью я видела в чулане Жихарку, и он мне посоветовал так сказать, - уже спокойно сказала Лиза.
-Лиза, Жихарка существует только в сказке, ты не могла его видеть в чулане, но об этом потом, - я представила мужа, который ищет в чулане несуществующую резиновую палку, и его последующую реакцию на обман, - папа сейчас придет и тебе попадет за то, что ты его обманула.
-Он не придет, - уверенно ответила Лиза, - он больше никогда не придет.
Я даже замолчала, не зная, что сказать на это утверждение.
-Сходи и посмотри, его нет дома, и уже никогда не будет, - Лиза счастливо улыбнулась и закончила торжествующе, - Жихарка обещал его увести навсегда.
-Куда увести? - спросила я и, понимая бессмысленность вопроса (куда можно увести из глухого чулана размером два на полтора) и не ожидая ответа, пошла к чулану.
Его действительно не было. Открытая дверь в чулан зияла темнотой.
-Илья, ты где, - позвала я мужа, не решаясь войти в чулан. Сама не пойму, чего испугалась, но не темноты, тем более, что полной темноты не было - за окном рассветало и я видела прямо напротив входа полки, заставленные коробками с барахлом, ненужными книгами, валяющиеся на полу мешки с тряпками, ящик с инструментами, из которого торчала рукоятка молотка. Чулан был слишком маленький, чтобы там можно было спрятаться.
-Мама, я тебе сейчас покажу, - Лиза закрыла дверь в чулан и снова открыла.
В первую секунду я не поняла, что изменилось. Потом решила, что в дверном проеме кто-то повесил пленку черного цвета, которая закрывала содержимое чулана от моего взгляда, и, протянув руку, попыталась её убрать. Моя рука скользнула по пустому пространству, не встретив никакого препятствия. И никаких кожных ощущений.
-Что это? - у меня в голове промелькнули мысли об обмане зрения, о невозможности того, что видят мои глаза, что Лиза с Ильей как-то подговорились (да быть такого не может) и разыгрывают меня.
-Я не знаю, что это, - сказала моя дочь, - но там живет Жихарка. Точь-в-точь такой, как ты мне рассказывала, - умный и хитрый маленький человечек. Не знаю, как на счет Кота и Петуха, но Жихарка там точно есть. Я это выяснила примерно с месяц назад и иногда ночью, когда вы спите, он открывает дверь, и я разговариваю с ним. Вчера я ему рассказала про тебя и папу, и он мне подробно рассказал, что делать.
Я стояла столбом у двери в чулан и смотрела на черную поверхность. Ситуация не укладывалась в голове, невозможность происходящего пугала. И, главное, где Илья. И где-то в самом дальнем участке головы мелькнула мысль о том, что как было бы хорошо, если Жихарка уведет его навсегда из моей жизни, и даже если это невозможно, как было бы прекрасно жить без регулярной "прочистки дырок", и если бы это случилось, то Жихарка был бы моим Богом.
Тупо глядя на поверхность, застилающую дверной проем, я, наконец-то, поняла, что она шевелится. Это можно было сравнить с поверхностью стоячей воды - не волны, не рябь, а легкое, еле заметное, изменение вертикальной поверхности воды в полном покое. Еле заметное вертикальное течение воды.
-Мама, не бойся, это совсем не страшно, - Лиза подошла к дверному проему и (сердце от ужаса у меня ухнуло куда-то далеко вниз) наклонилась с головой внутрь. Мои руки сделали все раньше, чем дошло до головы, - я схватила дочь за талию и выдернула из двери.
-Лиза, ты что делаешь, мы не знаем, что это такое, а ты суешь туда голову, - страх за дочь вернул мое сознание к реальности.
-Сейчас там Жихарки нет, - разочарованно сказала Лиза, - наверное, он где-то с тем, кто делает больно. Потом посмотрела на меня и сказала:
-Мама, не бойся, загляни туда, я ведь уже много раз смотрела, и ничего со мной не случилось.
Может быть, первые лучи солнца придали мне смелости, может - желание убедиться в отсутствии мужа в чулане, может - любопытство, но я вздохнула и шагнула к дверному проему.
-Точно ничего опасного там нет? - переспросила я, повернувшись к дочери.
-Мама! - всплеснула руками Лиза, дескать, сколько можно объяснять такие простые вещи.
Я, все еще сомневаясь, стояла у легко мерцающей поверхности и чувствовала себя полной дурой. Конечно же, этого не может быть, но ... .
Я глубоко вдохнула воздух, словно ныряя в воду, и слегка наклонилась вперед.
Легкие мышечные сокращения пробегали по розовым стенкам, уходящего в темноту тоннеля.
В нескольких местах, там, где были крупные повреждения (старые и свежие разрывы с сочащейся из некоторых кровью) эти сокращения замедлялись. Как бы натыкаясь на препятствие, признавая его наличие и обтекая его.
Из части разрывов с темно-коричневым содержимым, окруженных рыхлой темно-розовой набухшей тканью с искореженными краями, выделялся желтовато-зеленоватый гной. Неприятный на вид, но органично присутствующий здесь.
Местами, там, где повреждение натыкалось на складку, в полость свисали мелкие лохмотья.
Слизь, серовато-беловатая слизь покрывала движущиеся стенки, скапливаясь в складках и маленьких пазухах.
И как что-то чуждое, не имеющее право быть здесь, мерзкое нечто, - небольшое количество белесоватой густой жидкости, - пытающееся смешаться со слизью и гноем, приспособиться к окружающему миру.
И боль. Эти сокращения вызывали боль, заставляя судорожно сокращаться.
Тепло живого организма, борющегося за жизнь.
Где-то рядом приоткрылся выход, давно уже ставший входом, и боль немного стихла под действием легкой прохлады.
И снова возникла, но уже там - у выхода, ставшего входом.
Ставшая привычной боль изможденных тканей.
Я бессмысленно смотрела в потолок.
-Мама, что с тобой? - маленькая девочка сидела рядом на полу и смотрела с испугом на меня. - Ты вся задрожала, и я вытянула тебя за халат.
Я сфокусировала взгляд и спросила:
-Где я?
-Как где? Дома.
-Дома, - задумчиво пробормотала я и снова спросила, - а кто я?
-Ты моя мама, - уверенно ответила Лиза (как я могла забыть, что это моя дочь, конечно же, её зовут Лиза).
-Что ты сказала? - я увидела, как моя дочь удивленно хлопает глазами.
-Твоя мама - большая раздолбанная рваная жопа, - сказала я, прислушиваясь к своему голосу.
Я встала на ноги и подошла к дверному проему. Поверхность так увлекательно шевелилась, что, забыв об окружающем мире, я смотрела на неё. Зная, что хочу снова туда. Словно я знала, что это то место, где мне хорошо, словно была уверена, что найду себя там. Даже не смотря на то, что я только что там видела, потому что была уверена - я была не готова увидеть то, что там есть.
Где-то на краю сознания возник крик от ужаса предстоящего, но я уже не хотела его слышать, делая шаг вперед.
4.
Все изменилось. Стены, сложенные из крупного черного камня, нависают тяжелым сводом сверху, надвигаются со всех сторон и уходят вдаль. Похоже на подземелье - сырое помещение, в котором водятся крысы. Или что похуже.
Она стояла на месте, оглядывая полумрак коридора и не решаясь сделать первый шаг. Казалось, что освещения не было, но она могла видеть: кое-где потеки на стенах, словно что-то темное стекало вниз, просачиваясь сквозь камень сводов; иногда белесоватый мох, похожий на живую ткань, прорастающую камень в стремлении выжить; справа у стены следы - то ли крысиный помет, то ли останки какой-то живности. Воздух влажный, но не затхлый, - казалось, свежесть поступает сюда невозможными путями.
Она шагнула вперед и оглянулась, быстро, словно хотела поймать ускользающую реальность оставленного за дверью жилища, но за спиной только теряющаяся в темноте подземелья пустота. Коридор был сзади и спереди, и пошла она туда, где было какое-то подобие света. Пройдя десять шагов (она считала их вслух, пытаясь звуками смягчить свой страх), она поняла, что не слышит своих шагов, да и не чувствует босыми ногами (странно, на ногах должны быть домашние тапочки) холод и влагу камней. Наоборот, её стопы погружались в мягкую теплую влажность визуально похожей на камень дороги. Поверхность под ногами выглядела живой, - она, остановившись, присела и надавила на пол ладонью, пытаясь кожей почувствовать жизнь. И только сделав это, поняла, как она не права: рука по локоть погрузилась в податливую мягкость, в засасывающую бездну мягких прикосновений и ужаса неизвестности.
Она, резко выдернув руку из этих объятий, отскочила к стене. И только тут почувствовала боль, - часть кожи с руки осталась там, да что там часть, вся кожа до локтя, словно сдернутая перчатка, осталась в мягком камне. И, глядя на окровавленную кисть, она закричала от боли, ужаса и страха, закричала так, как никогда не кричала. И оставляя за собой капли крови, как путеводную нить, бросилась бежать.
К свету, такому далекому и нереальному.
К жизни, в которую не верила.
Её хаотичный безумный бег был недолог: налетев на препятствие, она отлетела и упала на спину, ожидая, что будет погружаться во влажную бездну, где прекратится её убогое существование. Но ничего не произошло. Она открыла глаза, чувствуя спиной твердую поверхность камня, холодящего её обнаженную кожу.
Это был тупик. Глухая стена, - все те же темные камни, сложенные узором кирпичной кладки. Но было и отличие, которое сразу бросилось в глаза. Стена была какая-то свежая, она совсем не выглядела старой и подверженной гниению времени.
Она казалась живой.
И эта стена была живой: глаза, смотрящие сквозь, губы, растянутые в презрительной усмешке, пухлые щеки с ямочками, придающие лицу угрожающую наивность. Это был монстр из её ночного детства, чудовище из одиночества юности, тварь, присутствующая на супружеском ложе и "прочищающая дырки" в её голове, пока муж занят с другой стороны. Мерзкий образ, дождавшийся своего часа, и появившийся тогда, когда она его совсем не ждала.
И голос, тот единственный звук, который она услышала за все то время, что она была здесь, соответствовал форме. Скрипучий и мощный, словно металл о металл, голос задал вопрос:
-Что есть сон, в котором зло побеждает добро?
В движениях выпуклого из стены лица была жизнь, но она казалась смертью: тем желанным забвением, когда уже невозможно противостоять безумию окружающего мира. Она смотрела в глаза вопрошающему и молчала. Видела в них свою участь и молчала. Но недолго, потому что ответ был очевиден:
-Это плохой сон, - сказала она, - этот сон есть кошмар.
Глаза одобрительно мигнули, скрыв на мгновение завораживающе черные зрачки, и, открывшийся рот задал следующий вопрос:
-Что есть сон, в котором добро побеждает зло?
Она пожала плечами, втягиваясь в игру в вопросы и ответы, и ответила:
-Ну, это добрый, хороший сон.
Глаза отрицательно качнулись в стороны бездонной чернотой:
-Неправильно. Добро - это изнанка зла. Это худший из кошмаров, так как он дает пустую надежду. Разворачиваешь красивую обертку, уверенная, что там вкусная конфета, а там - смердящее застарелое говно.
Губы слепились бантиком, что, несомненно, свидетельствовало об удовольствии, которое получала тварь от общения. Причмокнул невесомым поцелуем и снова задал вопрос, сочась самодовольством:
-Что есть сон, в котором нет ни добра, ни зла, где нет никакой борьбы, где с благостной тишиной соседствует бездонное небо, где прикосновение невозможно, а вид неприятен, где солнце зависло за горизонтом, а мир тверд во все стороны? Что есть бесконечный сон в этом сне?
Она молчала, пытаясь осмыслить вопрос, представить себе этот мир, а монстр, растянув губы в самодовольной улыбке, мерзко засмеялся, содрогаясь стенами. Он не стал дожидаться ответ, и, резко прекратив свой смех, сказал:
-Это наихудший из кошмаров, потому что это - ИНФЕРНАЛЬНЫЙ СОН.
Последние два слова он произнес с придыханием, смакуя их, перекатывая по языку, наслаждаясь этими звуками.
-И знаешь, в чем прелесть этого сна? - он даже прищурил глаза, пытаясь увидеть, сможет ли она ответить. И, увидев, что нет, что её белое в полумраке лицо с безжизненно пустыми глазами замерло на выдохе, а губы не в состоянии разлепиться из-за мышечной судороги, сам ответил на свой вопрос:
-В пугающей реальности. Ты будешь говорить себе, что это кошмарный сон, что этого не может быть и надо проснуться, ты будешь щипать и кусать себя, ты будешь молить своего Бога об освобождении, но - все тщетно. Этот сон уже твой и пути назад нет. А впереди только он - твой инфернальный сон.
Лицо из стены, став еще более выпуклым, словно пыталось приблизиться к ней, изменилось. Может, глаза стали добрее, и улыбка - мягче, но она не заметила этого: сознание балансировало на краю, даже доброе слово могло сейчас столкнуть её в пропасть.
-Возможно, твой сон уже давно с тобой, и я всего лишь твой придорожный камень, что указывает путь. Хотя, выбора у тебя нет и дорога у тебя сейчас одна - прямо.
Рот монстра открылся, широко, насколько позволяли губы. В зияющей пустоте лопатовидный язык лежал подобием тропы, словно приглашая, - пройди по мне, начни здесь и заверши путь на конце тропы, узнай, что будет дальше, испытай себя.
И когда она сделала первый шаг (а не сделать она его не могла, потому что стены подземелья сомкнулись за ней, выталкивая её в надвигающийся разинутый рот), балансирующее сознание покачнулось на тонкой нити, которая была давно порвана и неоднократно связана простыми узлами. Она закрыла глаза, которые уже не видели, и позволила телу упасть.
Зачем сопротивляться неизбежному.
Зачем молиться несуществующему.
Полет в пустоте был быстр, а приземление болезненно. Она шлепнулась на твердую поверхность, ощутив боль всем своим обнаженным телом. И, как только боль начала стихать, инстинкт самосохранения заставил её открыть глаза.
Она лежала на спине, и над ней было сумеречное небо. Подняв голову и привстав на локти, она осмотрелась (боль от движения прокатилась по телу, но она не обратила на это внимание - она очень хорошо знала, что любая боль преходяща). Спереди, слева и справа было бесконечное асфальтовое пространство. До самого горизонта - черный хорошо укатанный асфальт. Через боль в ногах она встала и посмотрела вокруг с высоты своего роста - терпеливо и медленно.
Закатанная в свежий асфальт планета (если это планета) под сумеречным небом Солнце зависло за горизонтом (если оно там есть). И её голое тело, как белая песчинка на черном песке.
Ни дуновения ветерка, ни облачка на небе, никаких звуков и видов на пустом горизонте.
Только чистый черный асфальт.
И в этом странном безжизненном мире еще более странным была божья коровка, вдруг прилетевшая ниоткуда, и севшая на её грудь, совсем рядом с соском. Насекомое сложило пятнистые крылья и медленно двинулось осваивать новый мир.
Она улыбнулась, обрадовавшись живому существу, и подставила палец, на который божья коровка и забралась. Поднеся её к лицу, она умиленно посмотрела на неё (вспоминая стишок из детства), и ...
... увидела холодные глаза, те самые, что были у него всегда, а она не хотела замечать их, слушая его слова и чувствуя его руки. И мало сказать, что в глазах была угроза - в них она увидела ужас бесконечного процесса "прочищения дырок" (милая моя, сейчас начнем, я ведь знаю, что тебе это нравиться, ты бы сказала, я бы делал это чаще, значительно чаще, о, ты бы знала, как мне нравиться доставлять тебе удовольствие, будь уверена, я могу делать это бесконечно). Там, внизу, меж ягодиц, возникло ощущение (судорожное сокращение растянутых мышц, колющая боль, и зуд незаживающих ран) - предвестник будущей унизительной боли.
Она хотела закричать, но здесь не было звуков, поэтому, бессмысленно раскрывая рот, она взмахнула рукой, сбрасывая божью коровку на асфальт. И кулаком, словно молотком, расплющила насекомое, нанося удар раз за разом, пока боль в руке не остановила её.
Маленькое мокрое пятно на асфальте и все. Хотя нет, - рука по локоть в крови и множество красных пятен на теле. Она задумчиво посмотрела на кровавую красоту (когда-то это уже было, возможно, в одну из тех ночей, когда монстр приходил к ней ночью, когда она погрузила руку в его мякоть).
Словно чувствуя кровь, прилетела муха. Большая жирная муха с синюшным отливом большого брюшка, которая откладывает свое потомство в падаль, в дерьмо (что ты и есть сейчас, что тут непонятного, ты сейчас, милая моя, накачанная миллиардами спермиев гниющая падаль, исторгающее накопленное годами дерьмо, пару сотен мушиных яиц тебе не помешают). Муха села на окровавленную руку, и, не дожидаясь, пока муха посмотрит на неё холодными глазами (в чем она была уверена на все сто процентов), она прихлопнула её свободной рукой.
Упавшая на асфальт муха была еще жива: трепыхались крылышки, бились лапки, смотрели фасетчатые (тысячи льдинок) глаза. И снова кулак-молоток опустился на агонирующую муху, добивая её.
Она выдохнула. И снова сделала вдох.
Зная, что это только начало.
Начало бесконечной жизни в пустоте её анальной действительности.
5.
Олег Сергеевич задумчиво выдохнул сигаретный дым. Стряхнул пепел в кружку, из которой только что пил кофе. И снова затянулся. В его возрасте и с его здоровьем надо меньше бы курить (а лучше, вообще не курить), меньше пить кофе и что покрепче. Он знал, что его ослабленная малоподвижным образом жизни и недавним инфарктом сердечная мышца долго не выдержит, но - зачем жить без этих маленьких радостей. Олег Сергеевич в силу своей работы, жизненного опыта и длительных размышлений философски относился к жизни и смерти.
Хлопнула дверь. Низенький полный мужчина в чистом накрахмаленном халате и добродушной улыбкой на розовом лице прошел через кабинет и остановился у стола, протянув руку:
-Привет, Сергеич.
Олег Сергеевич протянул руку и, пожав мягкую ладошку коллеги, кивнул на стул - садись.
-Что привело в обитель неспокойного сознания целителя детских душ? - спросил он, все еще пребывая в задумчивости.
Михаил Анатольевич заведовал детским отделением, встречались они редко (чаще решая возникшие вопросы по телефону), поэтому вопрос был закономерен.
-Хотел узнать о матери моей пациентки, - ответил Михаил Анатольевич, и уточнил, - Лиза Фирсова, а у тебя её мать Ольга. Он посмотрел на вновь затянувшегося сигаретой Олега Сергеевича и добавил:
-Курить тебе надо меньше, серый весь, недавно ведь инфаркт был.
-Позвонил бы и спросил, - недовольно сказал Олег Сергеевич, которому любые напоминания о здоровье были, как кость в горле.
-Я хотел посмотреть в твои глаза, когда ты будешь рассказывать, - серьезно сказал Михаил Анатольевич, и, улыбнувшись, продолжил, - да и просто хотел на тебя посмотреть.
Олег Сергеевич кивнул и продолжил курить.
Михаил Анатольевич, увидев, что коллега молчит, вздохнул и заговорил первым на интересующую его тему:
-Девочка у нас уже два дня, а у нас до сих пор никакого контакта с ней. Ест, когда поставишь перед ней пищу, спит, когда стемнеет, и её отведут к постели. Все остальное время рисует человечков - на бумаге, если дадут карандаш и лист, на столе пальцем, на оконном стекле, да на любой поверхности, если нет карандаша. И что-то еле слышно бормочет, словно разговаривает с нарисованными человечками. Губы шевелятся, а понять невозможно. И не зовет маму, что совсем из рук вон плохо, - четырехлетняя девочка должна звать маму.
-От меня что хочешь? - затушил окурок в кружке Олег Сергеевич.
-Насколько я знаю, ты должен дать психиатрическое заключение по Ольге Фирсовой, - и, увидев кивок коллеги, Михаил Анатольевич продолжил вопрос, - что у них в семье произошло, если можно узнать, конечно? Может, это мне поможет в лечении девочки.
Олег Сергеевич снова кивнул и, помолчав, начал говорить:
-Мне тоже интересно, что же там произошло. Жила скромный библиотекарь, утром на работу и вечером домой, где муж и дочь. Внешне все, как обычно, рядовая семья. За одним исключением, - муж предпочитал анальный секс, и я думаю, ей это не нравилось. Ты бы видел её анус! - Олег Сергеевич поднял брови, покачал головой и вздохнул. - Она терпела долго, и, возможно, терпела бы всю жизнь, но, - Олег Сергеевич поднял палец, - что-то случилось, и в одно прекрасное утро она забила мужа молотком насмерть.
-В присутствии дочери? - уточнил Михаил Анатольевич.
-Да, - кивнул Олег Сергеевич, - и мне интересно, что же было аффектом, который заставил её это сделать?
-Может, терпение лопнуло? - предположил Михаил Анатольевич.
-Нет, судя по характеристике с работы, по отзывам соседей и знакомых, она бы всю жизнь терпела. Она из тех, которые терпеливо ждут, когда их будут бить, насиловать и убивать, находя оправдание этим насильникам и убийцам. Что-то случилось в её жизни. Что-то очень неординарное, что вкупе с хронической психогенной травмой привело к тому, что мы сейчас имеем. Может, девочка и молчит, маму не зовет, потому что видела, как та забивает отца. В любом случае, дети легче выходят из этих состояний, пройдет время и она оклемается, что нельзя сказать об Ольге Фирсовой, которая сейчас отсутствует в этом мире, - продолжил Олег Сергеевич.
-Думаешь, в таком состоянии останется?
-Не знаю, все в жизни бывает.
Олег Сергеевич вздохнул (появилась легкая боль слева в груди), протянул руку и, выдвинув ящик стола, вытащил два стакана и затем бутылку. Плеснул в стаканы водку и сказал, подняв свой стакан:
-Давай, Миша, выпьем за сумеречные состояния, в коих мы пребываем, даже не подозревая об этом.
-Ну, Сергеич, ты загнул, мы же не эпилептики, - сказал Михаил Анатольевич, тем не менее, тоже подняв и протянув стакан.
-Смотри шире, Миша, иногда сумерки опускаются значительно раньше, чем ты их ждешь, если, ты их, вообще, ждешь, - сказал Олег Сергеевич и выпил. Когда горячая волна прокатилась по телу, возникшая легкая боль в области сердца почти сразу отпустила его. Он выдохнул, улыбнулся и протянул руку к пачке сигарет.