Меня зовут Генрик, и за это отдельное спасибо моим родителям, настолько благодарным какому-то профессору, что они увековечили его память в моем свидетельстве о рождении. Меня воспитывали в любви и заботе, но в доме всегда царила атмосфера безупречного порядка и подчинения бесчисленным правилам поддержания этого порядка. Приходя из школы, я должен был оставить все вещи, надетые с утра, на стирку, тщательно мыться и отводить час на прогулку в саду. После этого следовало обязательное занятие музыкой. Время таких занятий, как верховая езда, музыка, рукопашный бой и прочие также были строго регламентированы моей матерью. Через много лет я скажу ей спасибо за такой широкий круг умений и навыков, которыми она тогда меня наградила, и за стойкость к неимоверной дисциплине. Я любил родителей, и не знал другой жизни, как по расписанию, поэтому меня и не волновали проблемы личного времени и дальнейшей жизни- я был уверен, и небезосновательно, что родители продумали всю мою жизнь до мельчайших подробностей.
Но и в гениально спланированном проекте бывают опечатки. Так случилось и со мной. Поезд, на котором мои родители ехали к моей тетушке Агнесс отдохнуть, сошел с рельс, и в привычном расписании появилась дыра величиной с мою жизнь. Я абсолютно не знал, что делать без указаний матери, и как жить в новой обстановке с моей взбалмошной опекуншей. Единственным родственником моих родителей, живущим в нашем городе, была сестра отца, тридцатилетняя писательница Эмма. У них с отцом были разные матери, и Эмма в полной мере была копией своей- испанской художницы из Толедо. Человек широких взглядов, она не рассчитывала тратить на меня много времени и предоставила 15-летнему мальчику, как она считала, лучшие условия для самостоятельного постижения мира. Если бы она знала, как тяжело мне было самостоятельно постигать этот мир, открывшийся совсем в новом свете. Я вставал задолго до Эммы- ее рабочий день начинался где-то с 11. Она точно не знала, что вообще будет сегодня делать, до первого телефонного звонка с очередным предложением почитать что-нибудь на творческом вечере. Так что собираться в школу мне приходилось самому. Хотя, спасибо моей дорогой Эмме- на столе всегда был чудесный завтрак , прикрытый причудливой салфеткой, сохранившейся еще со времени ее занятий рукоделием в школе.
После школы я мог делать что угодно, тетка не стесняла меня в средствах, так что довольно быстро выработалась привычка обедать в заведениях недалеко от колледжа. Смерть родителей совпала с моим окончанием средней школы. Поэтому Эмма самостоятельно выбрала для меня колледж. Не смею жаловаться, ее выбор был шикарным- в то заведение, где мне посчастливилось обучаться, ни за что не попасть, если бы не ее многочисленные связи . Поначалу меня до смерти пугала обстановка моей новой жизни- огромное количество свободного времени и ни малейшего понятия, как его использовать. Тогда я, по опыту прошлых лет, самостоятельно строил себе планы и достигал их. Я записался в секцию верховой езды и довольно быстро стал прекрасным наездником, даже участвовал в нескольких соревнованиях. Но скоро молодую душу заняло пение. Как-то, задержавшись после занятий в библиотеке, я довольно поздно отправился обедать, и в ресторане уже началось вечернее представление. Не помню имя исполнителя- на имена всегда была отвратительная память,- но он играл на пианино и пел грубым голосом проникновенные песни. Взгляды всех без исключения сидящих в зале были прикованы к нему, и я подумал, что это гораздо привлекательнее, чем быть наездником. Так я стал тяготеть к труду духовному. Довольно быстро нашелся преподаватель недалеко от колледжа,- неудавшиеся студенты пытались заработать хоть на каком-то своем умении,- и я каждый Божий день после занятий ходил нему заниматься. А после непременно посещал тот ресторан, в котором пел мужчина с грубым голосом. Однажды, когда я уже считал себя неплохим певцом, мне хватило дерзости после выступления пройти за исполнителем вглубь сцены и задать вопрос. Тогда меня особо поразили его глаза- они были вызывающе пусты. Он долго слушал мои излияния по поводу его божественного голоса и манеры подать сложный текст, а потом, выждав пять секунд, как будто решая, развернуться и уйти сейчас, и ли дать этому смешному парню шанс договорить, посмотрел на меня своими страшными глазами и сказал: "я думаю, лучшее, что ты можешь сделать-пойти и научиться чему-то стоящему, а не мечтать прогнивать в третьесортных забегаловках, как я". Вот и все. Больше он ничего не сказал, но мне вдруг показалось, что если я не отступлюсь от идеи петь, мои глаза станут такими же страшно пустыми. И тогда я в первый раз решился заговорить об этом с Эммой. Она никогда не приставала ко мне с расспросами о жизни, считая это бестактным со стороны женщины, тем более, не очень-то и близкой. Но на мой рассказ о пении она отреагировала очень чутко, словно ей действительно было не все равно. Долго спрашивала о мелочах и наконец дошла до певца из ресторана: "Этот мужчина не стремился к большему. Уверяю тебя, когда человек талантлив и жаждет нести свой талант в народ, он добивается этого, как тигр, и только так можно достичь успеха. Сидя сложа руки можно просидеть всю жизнь".
К сожалению, не вняв ее совету, я так и просидел- всю жизнь что-то считая, собирая в кучки, откладывая на завтра, потому что устал от борьбы с отсутствием таланта. Эмма забыла дать мне продолжение этого совета-"Если нет таланта, даже тигриная хватка не поможет, и в конце концов, ты теряешь даже то немногое, что у тебя было, пусть это и не было талантом". Спустя много лет, отчаявшись отыскать себя в искусстве, науке и семейном счастье, я заперся в своем маленьком домике прямо посереди Розовой аллеи- загородного местечка отдыха богачей. Работа бухгалтера у мистера Томпсона позволяла мне оплачивать этот дом и жить в нем и после ухода на пенсию. Виной всех моих неудач я считаю безотчетное желание все подчинить подсчетам, распланировать на годы и ни в коем случае не отступать от намеченного курса. А в творчестве, научном развитии и общении с женщинами, когда ничего нельзя уловить на своем месте, это совершенно не годится. Потому в свои 50 лет я ухаживаю за розами, которые ведут себя на редкость предсказуемо, совсем не так, как их описывают поэты. Все от того, что поэты ничего не мыслят в порядке вещей. У них все происходят хаотично, как по мановению невидимой руки ангела или высшего духа. Стань я поэтом, я был бы глубоко несчастен от постоянного ожидания подвоха Судьбы, так и не поняв простейших законов жизни. Вот и живу я так, как меня и приучила моя дорогая матушка, в полном спокойствии за день завтрашний и списком дел на сегодняшний.
Казалось бы, не было и причины начинать этот бессмысленный рассказ, кончившийся тем же, чем и начался. Но у него есть и продолжение, возможно, не такое шокирующее для людей, привыкшим к переменам и всякого рода чудесам, но не для меня. У меня появился мальчишка. Просто так. Ниоткуда, как черт из табакерки. Утром прохладного октября я открыл дверь, чтобы взять газету, оставленную почтальоном в ящике, и увидел, что кроме газеты, мне прислали еще кое-что. Это кое-что, на поверку оказалось "кое-кем", хотя и выглядело абсолютно безжизненно. Каким бы черствым человеком меня не называли в округе, не мог же я оставить это жалкое тельце снаружи. Да и что могли подумать соседи, что я замучил бедолагу из-за его невинной просьбы принести воды? Поверьте, в месте, где так много скучающих богачей, такие мысли- единственное развлечение. Мальчишка, а это определенно был подросток лет пятнадцати, был какой-то странно теплый, как будто вся его человеческая оболочка замерзла, но тепло пробивается изнутри, как если вы держите чашку горячего бульона, и чашка еще не успела нагреться. Хвала ангелам, он вполне ровно задышал, оказавшись на диване под толстым красным пледом- единственной вещью, которую я забрал из квартиры, в которой жил с бывшей женой. На вопрос, почему я широким жестом оставляю ей все имущество, но мертвой хваткой держусь за старый плед, я ответил, что это последнее, что напоминает мне о защищенности в моем положении. И правда-плед этот служит мне верой и правдой долгие годы, и в нем я уверен даже больше, чем в том, что почтальон всегда приходит в десять утра, чтобы оставить газету. Видите, разговор о пледе сбивает меня с рассказа о мальчишке, все потому, что я им страсть как дорожу, этим пледом. А мальчишка через сорок семь минут моего тревожного ожидания приоткрыл один глаз, затем другой, и вскочил. Видимо, ему уже давно не доводилось видеть такой порядок сразу обеими глазами. Если только в дверях домов солидных людей не было двух замочных скважин на одном уровне.
- Понимаю, неожиданно, но я тебя сюда принес, а теперь прямо спрашиваю, что ты делал около моего дома?". Не то чтобы я сердился, но мне хотелось сразу расставить точки над и с этим малолеткой и вернуться к своей спокойной жизни.
- Я...я не помню... я вообще не помню ничего...я только помню, как завтракал, и мама сказала, не забудь надеть чистую футболку после тренировки". Вся история показалась все сущим враньем, и я не поверил бы, даже если бы он привел мне эту футболку в доказательство. Тем более, что у него ее и не было.
- Полагаю, теперь ты захочешь вернуться домой. Может, тебе заказать такси или показать дорогу отсюда, если ты не помнишь, так ведь и заблудиться легко". Я пытался играть доброго, понимающего дедулю, но растерянность этого юнца меня начала пугать.
- Да, конечно, - сказал было он, но стоило мне сделать шаг к выходу, как он упал на колени и заголосил: "Уважаемый, не выпускайте меня, я бежал от самого рабочего квартала, а отчим гнался за мной на своей развалюхе. Матери у меня нет, а он сущий дьявол, клялся, что убьет, если поймает, а все из-за того, что я не поступил в колледж. Пожалуйста, дайте мне пару дней, и я уйду, когда уже точно он здесь искать не станет". Меньше всего я ожидал, что он будет говорить правду, но, хоть я видел в своей жизни много театральных представлений, это было самым правдоподобным. Так или иначе, возможность присутствия его в моем доме даже на пару дней рушила все мои планы- я намеревался прогуляться к ручью в районе обеда, а вечером посетить местную кофейню, где подавали прекрасные пончики и варили непревзойденный кофе по-турецки. Но истинная душа джентльмена и взрослого человека не дала мне проявить жестокость к ребенку, и сейчас я премного благодарен этому качеству в себе.
- Я надеюсь, ты осознаешь, о чем ты просишь незнакомого человека, и отнесешься с пониманием к тому, что я не ждал гостей". С этими словами я жестом пригласил его в маленькую комнатку, служившую мне библиотекой. При виде книг у мальчишки вытянулось лицо, как будто вместо шкафа он увидел лошадь, которой здесь явно было не место. "И все эти книги, они все- ваши?"
- Конечно, мои, чьи же еще? Чтобы ты знал, в этом доме живу только я, соответственно и книги- мои.
- А у вас есть такие, в которых рисунки?
Вопрос поставил меня в тупик, я редко обращал внимание на иллюстрации, по моему мнению, они только сбивают с толку- их помещают в середине книги, и, когда ты уже охвачен действием и составил в воображении образы персонажей, вдруг натыкаешься на иллюстрации, на которых все выглядит по-другому. Хотя, в период работы в одном научном обществе мне в подарок преподнесли несколько альбомов с репродукциями картин известных и еще не открывших себя миру художников. Но меня они мало интересовали, поэтому было почти не жалко, если мальчик их посмотрит.
- На пятой полке, в углу, есть несколько альбомов, там много рисунков. Думаю, это займет тебя, пока я схожу пообедать в кофейню неподалеку". Только произнеся эту фразу, я понял, каким выгляжу сейчас негодяем, не лучше того отчима на старой колымаге.
- Но только если ты не посчитаешь слишком скучным составить мне компанию.
Что поделать, я отучился находить общий язык с людьми, а возможно, никогда и не умел, судя по тому, что моя жена первой подала на развод.
- Если вы не против, я бы с удовольствием, только у меня нет денег ни монетки, отчим все забирал, что я зарабатывал на мойке.
Сердце мое невольно сжалось, я вдруг представил, что бы было со мной, если бы после смерти родителей я попал в семью не таких лояльных родственников, как моя дорогая Эмма, царствие небесное.
- Мальчик мой, дурной тон, когда младший обедает со старшим и платит за себя,- нелепость эта была рождена лишь моим смущением, поверьте,- Только погоди. Не могу же я обедать с джентльменом, не представившись ему и не спросив его имени. Как тебя зовут?
-Генрик, сэр.
На секунду я даже поверил в пресловутые чудеса из романов и поэм. Но предпочел не задуматься об этом чересчур глубоко, это никогда не шло на пользу точным людям. Меня, как человека практичного, порадовало, что я могу не утруждать себя запоминанием его имени- чтобы вспомнить, мне достаточно открыть собственный паспорт.
Следующие события в моей жизни с этим мальчиком не требуют отдельных страниц. Генрик просиживал еще пару часов после того, как я отходил ко сну, перед торшером за маленьким столиком, подолгу рассматривая развороты из тех альбомов, которые лежали у меня без надобности, а однажды попросил несколько листов бумаги и карандаш. Он запирался в комнате, чтобы не нарушать мой покой по вечерам, и я ни разу не замечал, чтобы он выбрасывал использованные листы. Как уже понятно, он прожил у меня много больше, чем два дня, хотя прятаться уже не было необходимости. Но, по моему мнению, мы оба почувствовали незримую связь, которая, может, существует между всеми Генриками планеты, и мне уже совсем не хотелось с ним расставаться, а хотелось одеть его поприличнее, брать с собой на все ужины, даже когда мне очень хотелось побыть одному, и делать прочие глупости, присущие мужчинам, у которых есть сыновья. И теперь, когда он стал мне немного дорог, я совсем не хотел, чтобы он спал на полу, хотя и под моим любимым красным пледом, который я, к удивлению для самого себя, с легкостью отдал ему в безвременное пользование.
На Рождество я решил подарить ему настоящую кровать, несмотря на то, что меня самого пугал этот подарок. Подарить мальчику кровать значило закрепить за ним определенные права на жизнь в этом доме. Но в моей памяти были свежи благодарные воспоминания об Эмме, которая и понятия не имела о том, кто я, пока не переехала в город накануне трагедии. И все же- она приняла меня, как родного сына и создала все условия для свободной жизни, которой, как ей ошибочно казалось, мне не хватало. Так что я решил подарить Генрику первую вещь в этом доме, а перспектива жизни с ним уже не казалась мне такой пугающей. Рождественским утром, когда мальчик ушел в кондитерскую за пирогом, привезли кровать. Несчастная едва поместилась в мою библиотеку, никак не ожидавшую постояльцев. И все же это была теперь настоящая комната, хозяином которой был путь маленький, но человек. Скрывать подарок до вечера у меня не получилось бы при всем желании, поэтому я ждал, когда Генрик сам пройдет в комнату. А чтобы кровать смотрелась празднично, я положил на нее открытку с поздравлением. Чтобы он не сомневался, что она предназначена ему. Наконец, он вернулся и, оставив пирог на столе, пошел в "свою" комнату. Прошло пять минут мучительного ожидания хотя бы мало- мальской реакции. Тогда я начал думать, что, может, Генрик совсем и не хочет жить у меня, и эта кровать обязывает его оставаться. Но он вышел, с какими-то больными глазами, держа руки за спиной, и пробормотал: "Я не могу дарить такие шикарные подарки, простите меня". С этими словами он положил на стол что-то и вышел из дома. В недоумении я взял со стола его подарок, по видимому, мне. Это был лист плотной бумаги, с которого на меня смотрел мужчина, отдаленно похожий на того, что я каждое утро вижу в зеркале, когда бреюсь. Только у этого мужчины были светлые, лучистые глаза, мои же не выражали ничего, кроме усталости от бесконечных бухгалтерских отчетов. Под портретом стояла подпись- "Лучший человек на свете".
Скажите, разве может это сравниться с деревянной доской на ножках, пусть и с ортопедическим матрацем и открыткой сверху? Да чтобы сказать ему достойное "спасибо" за этот подарок, мне не хватило бы и целого магазина таких кроватей. Для этого мальчика я был лучшим, и для него я выглядел именно так, а на этом портрете даже сам себе я казался милейшим человеком. Разве может любовь и благодарность другого существа быть дешевле кровати, даже очень хорошей кровати? Кажется, так я себя не чувствовал, даже когда стоял церкви под руку с будущей женой. Внутри меня медленно, осторожно разливалось чувство, которое испытывают все родители, когда дети дарят им свои первые рисунки. И пусть этому ребенку уже пятнадцать, это было запоздавшее чувство отцовской радости. Надо ли говорить, что я выбежал из дома, не нацепив куртки, и битый час искал Генрика по дворам. Его можно понять, он, как мужчина, пусть и не в полном смысле этого слова, не мог вынести чувства ущемленности, которое я своим неосторожным подарком ему доставил. Я нашел его в нашей любимой кофейне в конце улицы, где он сидел на диване, перебирая пальцы. Тогда я попытался сказать ему все, насколько мог, искренне, и не было- возможно, впервые, дела до тех, кто сидел в этом заведении. Мне все-таки удалось уговорить его пойти домой и начать праздновать. После этого Рождества Генрик занял прочное место в моем доме. И не только в доме, разумеется, но и в моем точном, как часовой механизм, сердце. Хотя, признаюсь, он наворотил в нем немало шестеренок.
Так как мой новообретенный сын так и не поступил в колледж, я решил заняться его обучением самостоятельно. Генрик мечтал учиться в художественном училище, а для поступления ему не хватало академических знаний техники, пропорции. Все его рисунки создавались по наитию, по велению души, и были отнюдь не плохи с точки зрения дилетанта вроде меня, но совершенно не годились для поступления в серьезное учебное заведение. Тогда я впервые после разрыва решился поговорить со совей бывшей женой. Анна была художницей в третьем поколении, в ее доме всегда пахло красками и на кухне сидели натурщики. Принципиальная разница между нами, наверное, и была в полярности наших увлечений. Я знал, что она и слышать не захочет обо мне, тем более, после 10 лет молчания. Но Генрик стал мне настолько дорог, что я готов был даже пересмотреть молодость и извиниться за ошибки прошлого . С первого раза, как любая ранимая женщина, она меня, конечно, не приняла, но на третий мне все же удалось ее убедить в целесообразности разговора. Я рассказал ей всю историю от начала и до конца,- с того октябрьского утра, когда я нашел мальчика на крыльце, до его рьяного желания быть художником. Анна слушала, качала головой "Неужели это все ты говоришь от себя, неужели ты научился чувствовать другого человека и хотеть счастья не только самому себе?". Нет, в этих словах не было издевки, в них была доля истины- я надеялся, что брак избавит меня от необходимости постоянно о ком-то заботиться, и даст возможность планировать все так же тщательно, но на двоих. Теперь я мог посмеяться над собой, искренне извиниться перед Анной за пять лет жизни, отравленные моим занудством. И она согласилась мне помочь. Она занималась с Генриком и готовила его к поступлению у себя в мастерской, и мне даже разрешалось приходить туда, если нечем было заняться в выходные. А список дел с появлением Генрика стал все более спонтанным, и неожиданно для самого себя- мне это нравилось! Анна восхищалась усердием моего воспитанника и была уверена, что его талант раскроется в полной мере, как только он поступит в колледж.
И, несомненно, он туда поступил. Казалось бы, наша жизнь приобрела оттенок стабильности и спокойствия, что мне всегда нравилось, но меня, как любого нормального человека в этой ситуации, мучил вопрос- а где же все-таки единственный член семьи Генрика, где его непутевый отчим, куда он свернул, когда не нашел пасынка? И мое любопытство жарким сентябрьским днем привело меня в рабочий квартал, где я выспрашивал у местных жителей о мальчике-подростке, который жил с отчимом. "Генрик? Да он же подкидыш, его мать нашла его у себя под дверью, как в старину, и не смогла сдать в детдом. Слышали бы вы, как кричал Джон! Он всем говорил, что этот мальчишка украл у него Мари. А после ее смерти- ей-богу вам говорю, это Джон ее свел в могилу, он начал терроризировать Генрика. Неудивительно, что мальчуган сбежал, и хорошо, что Джон его не нашел. Так ему и надо, подох, как собака, никому не нужный, в компании пустых бутылок и окурков". Известие о чьей-либо смерти не может радовать, но у меня отлегло от сердца, когда я узнал, что Джона больше нет. Теперь официально ничего не держало Генрика в этом месте, и я мог заняться его усыновлением. Мне хотелось сделать это до его совершеннолетия, чтобы всю жизнь называть своего уже взрослого Генрика "сыном". К тому моменту я чувствовал, что мы оба созрели для этого. Может, кому-то мои мысли покажутся безрассудством, учитывая мои взгляды на жизнь в недалеком прошлом, но, видит Бог, я не прогадал, принеся странно теплого мальчика в дом 10 лет назад. Мой совсем уже взрослый Генрик открыл художественное кафе в городе, и пару раз в неделю они с его молоденькой женой Лизой подбрасывают мне очаровательную трехлетнюю внучку Вирджинию, которая таскает меня за нос, волшебным образом выигрывает в карты и соблюдает идеальный порядок в своих вещах. А уж этим талантом, прошу заметить, она вся в меня.