Решение уехать созрело мгновенно, после утреннего нытья брата и вздыханий мамы. Попутчик нашелся тут же. Собственно, первоначально у меня и был всего лишь попутчик, сверкающий лазурными глазами при слове "уехать". Не помню точно, сколько месяцев назад, в его случае это могло повторяться уже для другой публики в любое время. Когда я говорю "публики", я имею ввиду публику в его понимании этого слова, что обычно означало толпу неопределившихся в жизни студентов, вяло перелистывающих конспекты скучных лекций или торопливо жующих остывающий пирожок, купленный на последнюю двадцатку.
С авантюрами у меня отношения трепетно-нежные- любую авантюру я вижу чудесным фокусом, в котором каждый рискует либо удивить, либо остаться в дураках. Убедить меня участвовать в чем-то рискованном достаточно просто, несмотря на то, что в детстве я практически всегда оставалась не в выигрыше. С возрастом я научилась бороться с неожиданными, как холодная вода, желаниями поддаться на сладкие уговоры ввязаться во что-то неопределенное, такое притягательное своей неопределенностью, хотя это все равно, что отказываться от конфет, потому что в старости есть риск умереть от диабета. Жить хотелось сейчас и полными ощущениями днями, а в заманчивых предложениях работать бродячими музыкантами или открыть собственную подпольную галерею с выставками художников и скульпторов-недоучек было нечто терпкое, как пучок гвоздики, что бодрило и встряхивало наши вялотекущие будни. Все это неизменно заканчивалось постыдным возвращением домой, долгими мамиными речами и малиновым вареньем в остывшем чае.
Юрий появился внезапно, среди суетного сессионного бреда и надвигающегося лета, в библиотеке:
"Дорогие мои, замечательные люди, я смотрю на вас и в каждом вижу вот такой потенциал,- при этом он делал соответствующие жесты бывалого рыбака,- и вы все еще сидите здесь? Мне необходим попутчик, соратник, партнер по творчеству! Неужели же ваши мозги настолько разжижены пресными учениями, что вы готовы посвятить этому наилегчайшему труду всю жизнь? Учить- самое малое дело, создавать- дело всей жизни, делающее вас бессмертными и известными!
Создавалось ощущение, что свой мудреный монолог он собрал по кусочкам из речей известных ораторов и путался в их жестах и интонациях: переходя с грозного баса на воодушевленный сопрано молодого амбициозного поэта. Речь его могла продолжаться довольно долго, но всякий раз ей мешал либо спасительный звонок на очередную пару, либо усатый декан, возмущенный его "завидной наглостью вести подобные беседы со студентами и сеять в их светлых головах сомнения о целесообразности получения образования".
Сам же оратор был достаточно юн, несмотря на высокий рост и уже отпущенную бородку, что роднило его с Авраамом Линкольном, будь у него в двадцать лет бородка. Худоба Юрия подходила под образ аскетичного чахоточного писателя, ежедневно ставящего перед собой выбор между пищей материальной и духовной и почти всегда останавливаясь на духовной, отчего глаза его горели бесовским огнем. Юрию каждый год грозило отчисление, и только его отец, владелец нескольких футбольных пабов, убеждал дать "его оболтусу" последний шанс и возможность иметь к себе лояльное отношение на экзаменах. Самого "оболтуса" угроза отчисления лишь подстегивала к поиску союзников для побега.
"Поверьте, в энергетике этого города мы можем лишь производить некий продукт, но никак не "вершить", "достигать" и "творить". Среди безнадежно отставших от азартной жизни его идеи казались просто сказкой на ночь. Меня же Юрий привлекал полным своим отрешением от насмешек и проблем материального характера- деньгами отца он давно не пользовался и, несмотря на то, что жил впроголодь, с гордостью рассказывал, что подрабатывает дворником при школе. В его глазах плясали то ли черти, то ли буквы его будущих романов, о которых он рассказывал, как о уже свершившемся чуде литературной жизни России. Его фантазия и прыть героев героя сказок братьев Гримм убедила меня в том, что с этим человеком я точно обрету что-то новое и, возможно, научусь "делать творчество", как говорила мама о моих занятиях рисованием в укромном уголке зала при свете старой настольной лампы. На мой взгляд, к слову "творчество" подходит лишь дружественное слово- "творить", творчество ни в коем случае нельзя сделать. В отличие от пары новых сапог или деревянного парохода, этому нельзя научиться, этого можно достигнуть только при огромном порыве и терпении к самому себе, окружающему миру и медленному движению кисточки в усталой руке.
Что касается Юрия, то можно вспомнить еще достаточно красивых и длинных фраз, связанных с ним, но главное началось уже после того, как мы перебрались ночным поездом из родного скучного города в другой, хотя бы на первый взгляд кажущийся более ярким и интересным. Здесь Юрий надеялся обрести творческое удовлетворение и литературное озарение. В городе N у него уже была договоренность с бабушкой его старого друга, уехавшего заграницу осваивать архитектурное мастерство. Так что ключи от его скромной квартиры были переданы нам на вокзале пожилой дамой, пожелавшей, чтобы ее называли Альбертиной. Альбертина последний год прожила со своим внуком в этой квартире, помогая ему с уборкой и готовкой. Теперь она могла вернуться в свой родной частный домик, но квартира оставалась без присмотра, так что новые жильцы были как нельзя кстати. Взамен ключей она потребовала, чтобы мы наносили ей визиты с демонстрацией плодов своего творчества. После отъезда внука она никак не могла отвыкнуть от общества скульпторов, поэтов, портретистов и модельеров, в компании которых она невольно чувствовала себя молодой и талантливой, и даже писала простенькие портреты внука и соседей.
Вся наша поездка от посадки в поезд до исследования нового жилья не напоминала мне ни одну сцену из знакомого фильма или книги, чтобы я точно знала, как себя вести. Квартира, в которой соседствовали миры молодой творческой личности и пожилой сентиментальной Альбертины, была похожа на музей чьих-то воспоминаний, не только прежних жильцов, но и просто гостей, оставляющих в ней частичку души. С душой у творческих людей- посетителей этого романтического жилья- проблем не было, потому на полках, в шкафах м даже на подоконниках в кухне стояли сидели, а правильнее будет сказать. Восседали, и лежали диковинные и местами вычурные вещи, вроде крошечного деревянного сувенира в виде человеческого мозга, где крупные извилины были подписаны именами создателей или их муз, или большой расписной маски, прячущейся в углу туалета, на которой были нарисованы сотни глаз, различных по форме и цвету, что создавало эффект присутствия рядом с тобой заинтересованной толпы.
Самое главное и значимое началось уже после переезда в наполненную воспоминаниями и пылью квартиру. Юрий установил свои порядки, по которым он использовал все возможные методы для обретения желаемого результата на бумаге. Он мог писать, сидя в прогнившем с одной стороны платяном шкафу с фонариком, или распластавшись в центре комнаты, держа толстую тетрадь в воздухе перед собой, в общем, прибегая к самым разным уловкам, как будто точное выполнение этих алгоритмов могло заставить мысль скорее прийти и быстрее развиваться. Первое время и я заставляла себя рисовать, наивно полагая, что идеи Юрия помогут мне найти хорошую тему для серии моих графических рисунков. Но он оберегал свое творчество, как сокровенный талисман, как ребенок свой секретик под цветным стеклышком, он прятал от меня рукописные и печатные варианты своих рассказов и маленьких пьес, отдельных глав большого романа или простой детской сказки. Скоро я отставила и мысль о том, что он поможет мне продвинуть работы на какую-нибудь выставку через своих талантливых друзей. Самой мне не удавалось найти с ними общий язык, они посещали нас толпами, и я никак не могла определиться, с каким человеком мне было бы интереснее и приятнее общаться. Поймать кого-то из них было делом бесполезным, потому что доморощенные гении ни на минуту не желали отрываться от знакомого плеча, предпочитая с отстраненным видом мучить сигарету в присутствии посторонних. Да и мои ежевечерние потуги нарисовать что-то из ряда вон, что могло бы натолкнуть людей на мысли, заложенные внутри простых сплетений карандашных линий, не заканчивались ничем путным, кроме переведенной за вечер папки чертежной бумаги. Я уже почти не скучала по родственникам, но скучала здесь и сейчас, в задымленной квартире с продуваемыми окнами, где стук молотка соседа с первого этажа отзывался эхом на пятом. Практически каждое утро Юрий вставал ни свет ни заря и включал свет во всей квартире, несмотря на то, что в мои планы подъем в шесть утра не входил, даже когда я нашла подработку. А подработка была необходима не только лично мне, но и для того, чтобы минимально обеспечить наш вынужденный совместный быт, так как творческие порывы Юрия занимали все его свободное время, но отнюдь не обеспечивали его самого светом, теплом и продуктами. Мне отводилась роль музы, которую шлепали по рукам за неправильное направление мысли , и экономки без жалования. Вообще, каждый полный день, проведенный с Юрием, напоминал мне бессмысленный сюрреалистический сон, как будто кто-то нагло использовал все незнакомые мне слова в моей же квартире на практике. Мой мозг был не в силах обрабатывать ту возвышенную идею, которая вошла в мозг Юрия прошлой ночью, мое сознание отвергало этот набор мыслей как единое целое и стремилось закрыться от настигающего его состояния предбредовой агонии. А иначе разговаривать с мои сожителем было нельзя, необходимо было строить сложные фразы из несочетающихся метафор и эпитетов, излагать совершенно абсурдные предположения о мире и людях, которые в понимание нормального, вполне трезвомыслящего человека не укладываются даже в состоянии температуры под сорок.
Как-то ночью в нашу квартиру под предводительством Юрия прошествовала многочисленная компания начинающих и продолжающих литераторов, художников и мятежников. Мое заспанное лицо и относительная нагота не смутила ни одного из пришедших, среди которых была единственная девушка с отсутствующим лицом куклы, изображающей актера японского театра. В моем положении обратиться к ней было самым безболезненным делом, потому что безучастность к всеобщему веселью была гарантией гневного разговора с Юрием следующим утром. Ссориться с ним было глупо, ведь крыша над моей головой держалась благодаря его стараниям, и при моих незначительных доходах съемную комнату я не могла себе позволить так скоро. Девушка, скучающе осматривающая комнату глазами цвета пепла в пепельнице зеленого стекла, была похожа на очень худую собаку, что не лишало ее некоторой грациозности и даже возбуждало жалость к ее былой привлекательности. На вид ей было ей 25, хотя я давно привыкла, что все одухотворенные друзья Юрия выглядят старше своих лет, объясняя это тем, что мысли и образы, посещающие их бессонными ночами, заставляют их проживать многие жизни и по-настоящему страдать, что сказывается на их лицах. Эти люди умудрялись выглядеть уставшими от одних только мыслей, их тело иссыхало от одних только надуманных страданий и проблем человечества, удивительно, какая тонкая была их кожа, и как она еще не трескалась от ежедневных мук творчества ее обладателей. Девушку звали располагающим именем Арина, и при ближайшем рассмотрении она оказалась очень недурна собой, исключая погасшие глаза и сухие тонкие губы. Мужчины редко выбирают себе в спутницы таких девушек, тем более что Арине оказалось всего 19 лет, которые, по моему мнению, при ее внешности остались далеко позади. Потоптавшись около захламленного книжного шкафа с книгами почтенной хозяйки квартиры, я повела новую гостью единственную относительно просторную комнату- кухню, которая не так сильно волновала остальных пришедших, уже расположившихся на диване, раскладушке, подоконнике и на полу и попивая дешевый портвейн- все это действо в нашей квартире проходило под кодовым названием "внеплановое творчество".
На кухне Арина оттаяла под воздействием кофе и чьей-то недокуренной сигареты.
"Знаешь, меня в детстве мама обожала просто, врачи говорили, что у нее детей после семи абортов вообще быть не должно, а еще я после рождения болела много. Она за меня всю жизнь держалась, выхаживала. Как самое дороге в жизни. Наверное, я самым дорогим и была. Семья была простая: мама- воспитательницы в детском саду, папа- я всю жизнь не могла понять, чем он занимается, вроде бы он был статист. Но его я совсем плохо помню, потому что он всегда что-то считал у себя в бумагах, важные отчеты какие-то, бумаги рядом с ребенком находиться не должны, поэтому он все время в кабинете. А мама отдала меня в балетное училище еще совсем в детстве. Я помню, такая счастливая была, когда на выступлениях мама сидит в первых рядах и слезы платочком утирает. И хотелось делать еще лучше, чтобы все вот так сидели с платочками. Сейчас уже много лет прошло, я вообще не помню, как детство прошло, вечно тренировалась, роли были лучшие. Прочили Москву еще лет пять назад. А я была так в это все влюблена, как полоумная. От мамы отдалилась, она пыталась меня заставить бросить это, когда видела мою непроходящую усталость. Но мне как раз это было не нужно, поэтому я съехала от нее к Адриану. Ну, Адриан, который там в комнате сидит. Он после одного нашего выступления в театре подошел ко мне и подарил мой портрет, только не в балетной пачке и пуантах, а на голове коня Медного всадника. После этого я к нему и прикипела. Знаешь, творческие люди- они, несомненно, сумасшедшие, но именно это их и объединяет. Во всеобщем бреде воспаленного мозга этих людей рождаются великие идеи. Вот мы просто сидим здесь, а они в комнате пытаются создать что-то грандиозное, и для этого используют все способы. А моя беда, наверное, в том, что я всего пыталась достигнуть своим трудом и напором. В Москву я и правда поехала, нас всего пятеро из училища выбралось. Я была безумно счастлива тогда, несмотря на то, что с мамой я перестала общаться совсем, и вся моя нерастраченная любовь вылилась в работу- для меня это было единственным возможным приложением всей моей внутренней энергии, я работала до изнеможения, иногда даже были голодные обмороки, потому что я абсолютно забывала про пищу. Не знаю, что я видела в конце, я вообще перестала смотреть куда-либо дальше следующего выступления и просмотра столичных театров. И вот тогда все и кончилось. В один вечер, в одну секунду, случайное движение, и конец. Об этом я не могу говорить полными предложениями, потому что чем дальше я возвращаюсь в тот случай, тем сильнее трещит по швам моя искалеченная психика. Я провела в больнице 3 месяца с травмой позвоночника и в это время несколько раз просила подруг принести мне лекарства. Якобы доктор просил, откуда им было знать истинное их предназначение. Несколько раз я заглатывала банку каких-то обезболивающих или успокоительных и пыталась уснуть блаженным сном, представляя себя на сцене, как будто это был самый правильный способ наконец достигнуть успеха, хотя бы в своей голове. В то время я думала, что гораздо правильнее было бы умереть на сцене под всеобщие овации, чего-то действительно достигнуть и закончить это величавое шествие по жизни единственным логическим концом. Но меня всегда откачивали, приезжала ночным поездом мама, держала меня за руку и читала мои детские книги вслух и говорила, говорила. Не помню уже что, все о жизни и мелочах. Тогда я потихоньку начала понимать, что я- человек и дышу, питаюсь, радуюсь, злюсь и расстраиваюсь всем своим телом и душой, о чем в последние много лет забыла окончательно и не позволяла себе только скупые проявления надуманных эмоций, чтобы угодить окружающим. Постепенно, с каждым маминым приходом я начала в прямом смысле возрождаться, не знаю, как по-другому это сказать. Оказалось, что жизнь гораздо шире и, что самое удивительное, глубже, чем тренировочный зал и сцена для выступлений. Я плакала ночами и перебирала возможные варианты продолжения своей жизни, что кажется смешным, когда тебе 18, а ты не умеешь жить по-другому. Мама предлагала мне пойти в институт на какую-нибудь творческую профессию, но за годы упорных тренировок в одном деле я не представляла, как снова начать с нуля большое занятие, сколько придется вложить труда, чтобы стать достойной еще в чем-то. К концу моего лечения прилетел из Америки Адриан, он там проходил какие-то курсы, и сразу забрал меня из больницы в свою тесную квартирку, в которую я сбежала от матери полгода назад. ОН безусловно талантлив, он стремится к своему таланту изо всех сил, всеми возможными способами, и я верю в него. Его успехи я воспринимаю как практически свои. Теперь я живу его жизнью, его волнениями, его стараниями. Его мир гораздо глубже и тоньше моего, он легко срывается, сталкиваясь с трудностями, грозится выброситься из окна или убить кого-нибудь. Он совсем другой, он весь пульсирует, трепещет на любое событие в его жизни, поэтому ему так тяжело даются его творения- он везде и всюду старается впитать всю информацию и извлечь из нее что-то общее. Это звучит сложно, но у меня никогда не получалось описывать такие вещи. Наверное, он меня презирает в глубине души, потому что я не могу составить ему достойную пару, но кроме него я пока никого не вижу, он как будто мое новое дело, которое я стараюсь поддерживать и держусь за него всеми конечностями. Правда, до сих пор не могу понять, как люди делятся на тех, кому дается такой витиеватый склад ума, и на тех, кто может только упорно работать на достижение одной цели.
После этих слов я наконец почувствовала, что мне есть что вставить в этот долгий монолог:
- Но ведь это же хорошо, хорошо, когда прикладываешь все свои силы ради большого дела, которое захватывает тебя полностью, и достигаешь в нем успеха. Многие люди так и не смогли до конца жизни определиться с тем, в чем им стоит проявить себя и долгие годы метались от одного увлечения к другому, от одной работы к другой, так же и с людьми- некоторые выбирают себе спутника жизни и постепенно создают с ним идеальный крепкий союз, другие мечутся в поисках лучших, уже существующих идеально подходящих им людей, которых просто невозможно найти, и на закате жизни остаются в одиночестве с крошечной собачкой, которую каждый Божий день душат своей нерастраченной нежностью. Моя бабушка всю жизнь мечтала быть юристом, но на втором курсе института ее захватила страсть к театру, и она бросила юридический факультет ради того, чтобы основательно подготовиться к поступлению в театральное училище. Так получилось, что в театральный она так и не поступила, возвращаться обратно на юридический уже не было желания и она выучилась на бухгалтера, работала в маленьком издательстве машинисткой, но из-за несчастной любви все бросила и уехала с любимым в Калининград, где через пять лет осталась в одиночестве с малолетней дочерью на руках на съемной квартире без копейки денег. Так, в тридцать лет она вернулась в родной город к родителям с неожиданным внуком и растасканной на лоскутки душой. А мой дедушка, уже по отцовской линии, всего себя с юношества посвятил экономической географии, твердо поставил перед собой цель стать доктором наук, выпускать книги по любимому предмету и преподавать в университете. В прошлом году он умер, так сказать, не отрываясь от дела- его очередной учебник по экономическим проблемам какого-то очень крупного региона только вышел в печать, а договор с университетом, в котором он проработал последние 15 лет, будучи уже доктором наук, был продлен на следующий год. Вот это действительно дело всей жизни, это даже больше- это и была вся жизнь. Он рассказывал, что хотел было сорваться и заняться живописью, потому что бесконечные подсчеты сводили его с ума, но вовремя понял, что добиться чего-то он может, лишь полностью концентрируясь на занятии, в котором он уже преуспел.
- Тогда, значит, я уже упустила возможность наслаждаться заслуженными плодами своего труда- весь мой труд ушел в больную спину и трещину в лодыжке. Для этого надо было работать над собой больше 10 лет.
- Ты только начинаешь жить, еще не поздно схватить птицу счастья за хвост- попробуй стать матерью- это великое мастерство, пусть и кажется делом нехитрым, но ведь ты своими руками можешь сделать своего ребенка счастливым, самодостаточным и сильным духом человеком. Что толку держаться за твоего Адриана, если его уже не изменишь и ничем не поможешь? Ты сама чувствуешь, что ваш дуэт не приносит ему ничего, кроме ощущения присутствия вечного слушателя и зрителя, немого созидателя его гениальности. И это твоя роль?
Сама не знаю, но после таких разговоров мне захотелось повнимательнее приглянуться к Юрию, понять его безумство, уловить, почему он кричит на меня в порыве творческой страсти, почему ему необходимо присутствие хотя бы одного человека, когда он пишет очередную свою попытку стать известным. Он часто повторял это именно так: "Это- моя попытка стать известным и выйти из тени". Все люди, приходившие в нашу квартиру и проводящие в ней долгие часы алкогольного бреда в клубах сигаретного дыма, стремились быть услышанными, увиденными, напечатанными или выставленными в какой-нибудь галерее. Значит ли это, что сам факт оценки их творчества был важнее творчества как такового? Значит ли это, что творчество для этих людей- не крест на всю жизнь и не высшая услада души, а едва ли не единственное средство пробить себе дорогу к пониманию? Несомненно, с того разговора я захотела изучить своего сожителя как одного из многих представителей молодой культуры искусства, как безумца, взявшегося за самый тяжкий труд- извлечение на свет своей души и приношения его в жертву.
Возможно, не все так творили, как Юрий, в его случае часы творчества были нескончаемой мукой и насилием над его душой, которую он старался вывернуть наизнанку для получения нужных эмоций и дополнительных порций страдания. Он вводил себя в состояние вселенской грусти, пичкая свой мозг надуманными трагедиями и смертями, когда писал драматические слезливые рассказы; добавлял адреналина в кровь, крича из окна непристойности и сбрасывая пакеты с водой на прохожих, когда писал задорные пьесы о молодых и отчаянных героях. Все его поистине магические действия толкали меня задать ему главный вопрос- как влияют все эти атрибуты на то, что он действительно хочет сказать, и не зависит ли то, что он пишет, от того, что он хочет за это получить, а иначе отчего он так старается выжать из себя эмоции, которых нет? По нему нельзя было сказать, что он чувствует себя счастливым или хотя бы участным ко всему тому, что делает- его герои не становились ему друзьями или врагами, как он не старался.
Несколько лет назад я наблюдала, как творит молоденький парнишка из моего двора. Пока мы играли в карты на очередную пачку заграничной жвачки, он писал в толстой тетрадке с темными листами истории об одной женщине. Она была его первая любовь, и, сколько я его знала, единственная. Помню, как он стоял перед нами- одной ногой на цифре семь, другой на цифре девять детских классиков, нарисованных красной краской на пыльном асфальте, и описывал каждую деталь ее внешности: "когда она улыбается, у нее на носу выступает морщинка, как будто кто-то в одну секунду нарисовал на нем крылья крошечной птички, а секундой позже- провел мокрой тряпкой по еще не укрепившейся краске, и- кончено, пропала птичка". У него много было разных о ней рассказов, кажется, он писал их несколько лет подряд, и с каждым годом его героиня становилась все взрослее, мудрее, и тем больше нереальнее для него самого. Эти творения никогда нигде не печатались, дворовая компания была единственно счастливой публикой, которой были доверены самые сокровенные образы нашего общего друга. В то время мы тихонько подшучивали над ним после очередного выступления, чтобы он не забыл расписаться для нас на обложке его мемуаров, когда станет знаменитым. Кажется, даже истинного смысла слова "мемуары" мы тогда не понимали полностью. Женя (имя это ему ужасно не шло, и, как он считал, мешало ему жить) позже переехал, и пару лет назад я видела его перед Новым Годом, когда он приезжал навестить оставшуюся здесь бабушку. Тогда в пятиминутном разговоре я первым делом спросила, как поживает его женщина. Он со смущением сказал, что рассказы все еще лежат стопкой в тумбочке, при переезде он не смог оставить их, как часть своей прошлой несерьезной жизни, а женщина теперь его не интересует, потому что он нашел все то, что искал- мудрость, искренность и надежность, в "человеке немного иного рода". Тогда я собрала всю свою волю в кулак и старалась, чтобы мои глаза не выдали моего всеобъемлющего удивления на этот счет, и перевела разговор на свое тяжелое обучение в институте. Только спустя некоторое время я смогла порадоваться за Женю (который к тому времени уже не был Женей, а поменял имя на какое-то другое, более поэтическое). Его произведения нашли свой, может, не вполне логический, но счастливый, конец. Его творчество не стало ему противно, оно просто приобрело "немного иного рода" главного героя. У Юрия такого любимого героя не было, может, и потому, что писать он начал не от переизбытка чувств, а по требованию своих неудовлетворенных желаний. Я присматривалась к нему во время работы, он вертел головой, словно отгоняя ненужные мысли, некстати пришедшие в голову, откидывался на стуле, не в силах более смотреть на бумагу, писал уставшей рукой невнятные каракули и тут же выбрасывал под стол. Он либо безумец, либо не может отступиться от данного себе обещания, думала я и засыпала.
Однажды ночью я проснулась от холода, что было неудивительно, потому что окно было распахнуто настежь, несмотря на достаточно холодный в этом году декабрь. Юрий сидел на подоконнике, свесив ноги в сторону улицы, и комкал очередное неудавшееся произведение. В такие минуты ему лучше никогда не мешать, потому что, во-первых, можно ненароком его испугать, и он вполне может вывалиться из окна от неожиданности, во-вторых, бессмысленные попытки поговорить с ним по душам или просто пожалеть его напрасный труд заканчивались скандалом в лицах и картинках и громким хлопаньем двери в кухне. Поэтому я просто дотянулась до старого, пахнущего кладовкой и дешевым одеколоном, пледа, закуталась и села на постели. За полгода нашего совместного проживания мне было что сказать этому человек- я по-своему любила его и уважала за то, что он старается сделать что-то действительно значительное в своей жизни, создать настоящий шедевр- для этого он не жалел ни бумаги, ни своих рук, которые еле поспевали за мыслью-вертихвосткой, ни долгих часов заточения в квартире. Он не довольствовался тем, что имеет, сам себе он самым жестоким критиком, который отметал даже самые незначительные погрешности. Этим и был несчастен мой писатель, он был для себя не тем идеалом, который мог создать что-то идеальное. Он уловил краем глаза движение с кровати:
"Знаешь, я не хочу от этого умереть",- сказал он с подоконника,- "я не хочу захлебнуться в этой гонке с самим собой, не хочу, чтобы тот внутри, кто сильнее меня, истрепал меня до того состояния, в котором я уже не смогу сделать что-либо вообще". Мое тщеславие не может дать мне шанс просто чем-то насладиться, даже не описывая это на бумаге. Оно требует, чтобы все мои мысли не пропадали зря и были восприняты людьми как нечто громогласное, как нечто глубоко талантливое и мастерское. Но я сам, как человек, уже не в силах тянуть эту ношу, я сам не верю в то, что хочу сделать. Выход внутри меня есть всего один- самоубийство на почве глубокой депрессии. Моя мечта делает из меня монстра для меня как личности, она топчет ее и заставляет приносить ей в жертву всю мою суть, и я понимаю, что если не смогу дойти до конца, от меня уже ничего не останется и не будет ни одного шанса вернуться к полноценной жизни. Я- раб своего собственного тщеславия. Так хочется быть не таким, как многие, делать то, чему другие могут только позавидовать. Становясь заложниками своей навязчивой идеи, мы исчезаем как личности и превращаемся в голое воплощение своей цели... Но должен найтись кто-то, кто может вывести человека из этого безумия, не дать ему совершить глупость в угоду неудовлетворенному эгоизму, помочь ему стать снова человеком с живыми чувствами и переживаниями." После этих слов он легким движением отшвырнул комок исписанной бумаги в окно и встал во весь рост в оконном проеме. Это движение вывело меня из оцепенения и я поняла, что он как минимум замерз и уже ничего не чувствует от холода, и как максимум, сейчас так же легко вылетит в окно, как бумажный комок. Через пять секунд я уже вцепилась в его худые руки, держащиеся за оконные рамы, и рванула на себя. Его холодное тело было холоднее даже выстуженного пола с протертым ковром, а в глазах, в которые я до этого момента никогда не смотрела прямо и так долго, замерзли слезы. Мне вдруг стало так горячо жаль этого худого изможденного мальчика, побежавшего за своей большой переливающейся бабочкой, на поверку оказавшейся однодневкой. Никогда он не был таким настоящим, как сейчас. Захлопнув окно и задернув поплотнее тяжелые пыльные шторы, я оттащила его на свою чуть теплую, но все же теплее, чем все вокруг, постель и укутала одеялом и пледом. Больше он ничего не говорил и как будто от неожиданного соприкосновения с теплом- а на окне он, кажется, сидел достаточно долго, уснул. Я принесла горячий чай с малиновым вареньем, оставшимся еще со времени обитания здесь бабушки. От волнения и страха за своего хрупкого больного, я говорила, говорила что-то о своем детстве, об улыбающейся собаке, с которой разговаривала около школы, о запахе резиновых шариков, на который у меня была аллергия, о своем ручном ёжике в кружке юных зоологов, о своих родителях, у которых есть много цветных слайдов с изображением природы, о своей первой любви, которая лучше всех знала "Евгения Онегина" наизусть, и что-то еще, еще, еще. Он слушал меня, как ребенок, которому рассказывают бесконечную историю, на середине моих монологов он начал торопливо переспрашивать и уточнять, сверкая глазами. Впервые за долгое время он не изображал чьи-то истории, а просто слушал что-то настоящее и живое. Кажется, он даже смеялся. Я смотрела на него и представляла Арину, лежащую на больничной койке, с неизменной капельницей рядом, и ее маму, которая пыталась вывести дочь из плотного кокона ее внутренних переживаний бессмысленным потоком воспоминаний и сказок. Это, несмотря на то, что кажется таким простым и даже глупым, действительно работало. Юрий смотрел на меня во все глаза, интересовался судьбами моих школьных друзей и моих многочисленных домашних животных, советовал, что делать с моей никчемной работой и чему посвятить мою первую серьезную подборку рисунков. До этого момента мы почти не разговаривали о моем творческом предназначении в этой квартире и вообще о цели моего переезда из города. В моих голубых мечтах мне виделась выставка собственных рисунков, создание которых я забросила месяца три назад, предпочитая оправдывать свой творческий застой тем, что два гения не могут ужиться в одной квартире, и порывы Юрия сейчас просто перекрывают мои. Тогда действительно от его непрекращающегося творческого процесса сжимался от страха воздух в комнате, и болела голова даже в тишине.
"А ты рисовала хоть что-то за все это время?"- робко спросил он, и передо мной сиделу еж совсем другой Юрий, даже не Юрий, а Юрка, адекватный мальчик моего возраста.
- да, было дело, но давно бросила, вдохновения не хватало.
- может, это и хорошо, что ты так легко можешь от этого отказаться. Все лучше, чем так мучаться из-за неудачных листов, которые в сущности, всего лишь бумага, испачканная ручкой.
Мы много еще говорили о важном и не очень, и только во время, в которое рабочие люди бегут на обед в ближайшее кафе, мы уснули и видели дивные сны, вобравшие в себя осколки нашего многочасового разговора. Где-то мелькал мой толстый хомяк с рыжими пятнами, ему вдогонку неслась моя первая колонковая кисточка, гордо восседающая на пятилетнем Юре, плачущем от боли в сломанной ноге, и прочие обрывки наших радостей и горестей.
Следующие несколько дней прошли, как в тумане. Юра приходил с ворохом газет с предложениями работы, пытался готовить каши и совершенно умирал без ручки в руках, что объяснял плотно въевшейся привычкой. "Без мук творчества я такой же бездельник, как и был до этого, только теперь мне от этого неудобно". Не сказать, что автоматическая страсть к написанию чего-то прошла молниеносно после наших разговоров- Вечерами Юра садился за стол и царапал на бумаге все, что произошло за день- без лишних сантиментов и помпезности. А через неделю он устроился работать менеджером в компьютерную фирму, его диплом бакалавра все-таки имел какой-то вес если не для него, то для его работодателей. Жизнь перестала иметь для меня смысл здесь, потому что теперь она была освобождена от творческой скорлупы, в которой находилась, сохраняя в ней весь сок этой полугодовой авантюры. Несомненно, в квартире стало легче дышать, и можно было даже планировать совместные вечера в городе. Мы стали просто друзьями, и это было приятнее, чем жить рядом с неоперившимся гением. Но и скучнее тоже. Я не представляла. Что еще я могу получить от этого города, кроме того, что уже произошло, и каждое утро решала купить билет в обратный путь, нов сякий раз чувствовала, что это не то, что я потеряю еще больше. Чем имею сейчас, что я не могу начать снова все, от чего с такой легкостью решилась убежать. Через апру недель Юра пришел домой соврешенно растерянный, позже обычного, и весь вечер просидел задумчивый около окна.
-Поговорить не хочешь, на работе что-то не так?
-Нет, работа отлично. Просто думаю.
После нескольких неудачных попыток его разговорить, я ушла на кухню и просидела там несколько часов, нервно помешивая кофе ложечкой. Я снова чувствовала, что Юра ускользает, что ему в голову опять пришла безумная идея. Которой он скоро сдастся и все начнется с начала. Хотя разве не ради этого"начала" мы сюда приехали? Тогда я решила точно уехать, по-крайней мере отсюда. В это время зашел Юра и присел ан краешек стула возле меня.
-Влюбился я, и не думай ничего страшного. Просто раньше я отвергал это как ненужный трепет сердца, а теперь меня прямо выжигает. Она такая живая, знаешь, такая веселая, такая вся подвижная, а я как оживший дух прошлого, несуразный и потерянный. И она все равно со мной разговаривает. По ее лицу кажется, что ей даже интересно. И я со своим хваленым красноречием улетел в огромную яму пустоты собственной головы. Стою и думаю, что сказать, чтобы не слишком заумно получилось и чтобы уж совсем не примитивно. И понимаю, что про себя-то мне сказать нечего. Про то, чего нет и не было- пожалуйста, но про себя, про факты- полная пустота.
Я смотрела на него и у меня задорно щекотало подбородок от подступающего смеха, и то не был смех издевательский, а смех умиления от того, что мой друг совсем-совсем вернулся в жизнь. От этого, конечно, было и грустно, потмоу что теперь все, что было, закончилось, закончилась очень необычная сказка, сдалась на волю обыденной жизни, не выдержала сражения с человеческими желаниями и страхами.
-Знаешь, терять тебе уже нечего, кроме собственных предрассудков, поэтому учись общаться, учись говорить красивые слова конкретному человеку, а не для полноты предложения, смотри прямо в глаза, не ищи обмана, весь обман в твоей голове. А теперь прекрати грузиться и срочно спать.
Утром он ушел так тихо, что я не проснулась от хруста ключа в замке. Все, что было чуть погодя, не удивляло меня нисколько и даже радовало. Юра был счастлив и стал совсем не похож на того Юрия, который искал случайного человека для побега. Не думаю, что сейчас его волновали такие серьезные глупости, теперь у него был совершенно не случайный человек и он, как мне казалось, готов был для следующего побега. А я так и не могла избавиться от привязанности к этой истории, логического конца для меня так и не было.
Прошло какое-то время, я ехала со своей работы, несмотря на то, что день увеличился, в семь часов еще было темно, и это, как всегда, приводило меня в сонное состояние, дополняемое мерным покачиванием автобуса. На остановке при помощи троих человек в автобус зашел смешной коренастый мужчина, которого я сквозь прикрытые глаза видела азиатом. Что-то в его поведении показалось мне странным, и я заставила себя открыть глаза, чтобы рассмотреть его повнимательнее. Мужчина был совсем не азиат, и он был абсолютно слеп, он вел себя точно так, как показывают слепых в фильме. При этом он странно улыбался, как будто мастерски играет из себя слепого и следит за реакцией окружающих, вроде тех принцев, которые в сказках одеваются нищими и гуляют по городу.
"Я чувствую, вы на меня смотрите,- сказал он,- к сожалению, не могу ответить вам тем же".
-простите, пожалуйста, - единственное, что я могла сказать, потому что всегда терялась в присутствии людей, имеющих какой-либо физический недостаток. В детстве я даже не могла заставить себя посмотреть на свою подругу, которая попала в аварию и лишилась ноги. Тогда моя поддержка была особо нужна ей, но у меня не получалось относиться к ней так же, как раньше.
- да не стоит стесняться, это всего лишь небольшое отступление в моей пьесе. До конца действия еще произойдет много хорошего.
Смысл всего сказанного на слух казался чистым бредом, коим грешили мужички нашего двора в канун очередного праздника, но мужчина вкладывал в эти слова какой-то особый смысл, и в голосе его при этом даже слышались радостные нотки.
- У вас своя собственная пьеса?
- ну конечно: пьеса. роман, сказка- называй как хочешь. По сценарию я должен был ослепнуть в третьем акте, но ведь наша пьеса куда длиннее театральной, так что для меня еще припасено много событий, куда лучше, чем это.
-не могу сказать, что понимаю вас.
- Ну как же, мы- главные герои наших произведений, мы сами пишем свою жизнь, и все, что происходит- лишь часть одной большой нашей пьесы. Если что-то идет не так, как тебе хотелось бы, вспомни, что ты- главный герой своей жизни, и может случиться всякое, но ты всегда должен оставаться главным героем. Главный герой всегда справляется с трудностями и не позволяет обстоятельствам стать сильнее его. Он может страдать, все мы время от времени страдаем, но он все равно должен быть самым значимым в своей жизни, и поступать, как подобает главному герою. Если человек забудет об этом, сценарий напишут без него и он станет заложником своей собственной жизни. А тогда зачем и жить.
Неумолимо приближалась моя остановка, а я никак не могла подобрать подходящие вопросы. Смысл сказанного постепенно проникал в меня, в только мне понятные ячейки памяти, пока отдельно от ячеек понимания.
-Вы подумайте об этом, это даст вам огромные силы жить по своему сценарию. Всего доброго,- мужчина коротко кивнул мне и вышел на остановку раньше. Как это слепой чувствует, где находится, если не имеет возможности смотреть в окно.
-Я езжу этим маршрутом уже лет десять,- словно в подтверждение моих мыслей сказал он последнюю фразу.
И все стихло. Стихло волнение и страх перед прошлыми и будущими событиями, как будто я воспарила над собственными сложными комбинациями поступков и мыслей, как бдуто вообще все, что происходило со мной, повернулось под другим углом, и солнце светило ярче, и воздух стал не таким плотным. Никогда еще с такой легкостью я не принимала чей-то жизненный опыт, особенно людей старше меня, со своими возрастными позициями и страхами перед всем новым. Но сегодня, сегодня было то самое, к чему я давно бессознательно была готова, что уже давно томилось в моей голове, и все встало на свои места от одного только мудреного монолога. Передо мной мысленно пронеслись Юра, худая Арина, ее мать, инфантильный художник Адриан, мой сосед с двумя именами и прекрасной дамой, и, наконец, я сама. Все это напоминало быстрый показ слайдов, как в детстве, когда крутишь пленку что есть силы, и видишь, как кажется тебе, самое главное, что мелькает в быстром передвижении кадров. Позже мне объяснили, что это чем-то похоже на эффект 25 кадра, но только в нашем случае мы видели не то, что хотел показать нам создатель пленки, а то, что рисовало наше воображение, подстегиваемое подсознанием. Наш собственный 25 кадр. Хотя какое теперь это имеет значение, когда ты- главный герой, и твой мысли- самые-самые содержательные монологи на пяти страницах.
Вернувшись в нашу пыльную квартирку, я обошла ее метр за метром, совершая ревизию своих воспоминаний. Вот это подарок на день рождения Юре от приятелей- писателей, уже пару лет ссорящихся по ночам из-за совместного творчества и, конечно, так ничего путного и не написавших,- деревянная статуэтка, покрытая золотой краской, в виде старинной закладки для книг, вдоль которой было написано - "Самому обескураживающему писателю современности". Вот это единственная по-настоящему моя вещь в этом доме- Юра подарил мне ее месяц назад уже после истории с распахнутым окном,- дорогущий набор карандашей и ручек для графических рисунков. Я так и не притронулась к нему из-за отсутствия в голове образов, достойных этих инструментов. Вот, пожалуй, все, что я заберу с собой, как точку в старой главе и как заглавную букву в новой. Конечно, после этого я уехала из города первым же поездом, оставив Юре содержательное письмо о том, что он- главный герой своего спектакля, и пора перейти от коротких ремарок в сторону зрителей на внушительное центральное действие. Уверена, он понял меня правильно.
А мне потребовалось достаточно времени, чтобы понять, что я- главный герой в своей повести, да что там повести, может, в своем пятитомном романе.
Мы привыкли, что в финале всегда есть объяснение или намёк на его возможность. К сожалению, а может, и к счастью, финал каждому предстоит написать самостоятельно, при помощи своего главного героя, нескольких задних планов и второстепенных персонажей.