евысокого роста чернявый мальчик, хорохорясь петушком, вышагивает перед нами и высоким, пронзительным голосом битый час зудит об одном и том же. Мы молча стоим перед ним, переминаясь с ноги на ногу, и давя зевки, пряча улыбки, слушаем его.
Мы - это сотня взрослых мужиков в серых солдатских шинелях, опоясанных ремнями с подсумками; в зеленых касках среди частокола колыхающихся штыков. А суетливый чернявый мальчик - молоденький лейтенант, определенный к нам командиром роты с месяц назад, что по фронтовым меркам представляется изрядным сроком.
За последние полгода он у нас уже четвертый... Одного мы потеряли при бомбежке эшелона, когда нас, недавно призванных, еще не получивших оружия, везли на фронт. А он, бесшабашно отчаянный, один за всех яростно и безрассудно отстреливался из своего нагана от немецких самолетов. Другой погиб при прямом попадании снаряда в окоп. Он словно испарился на наших глазах, так что пришлось потом хоронить только обрывки его шинели. Третьего на рассвете вызвали в штаб, и обратно он не вернулся: то ли получив повышение, то ли загремев за что-нибудь в штрафбат.
А теперь вот этот - молодой и крикливый... Но парень он, похоже, неплохой: труса в бою не празднует и о нашем брате-солдате печется. Но уж больно строг не по делу и все норовит взять на голос, наверняка по молодости пытаясь этим скрыть свое смущение перед нами - старшими его по возрасту. Он почти кричит, и каждый раз заливается краской от собственной брани.
Вот опять он за свое:
- Красноармеец Давыдов! Выйти из строя!..
Один из нас, очнувшись, с недоумением глядит на ротного. Тяжко вздохнув, делает два медлительных шага, и неуклюже развернувшись, оказывается перед строем. Мы сочувственно смотрим на кряжистую фигуру увальня-сибиряка, способного в тайге совладать с медведем, и вместе с солдатом выслушиваем приговор, вынесенный ему ротным.
"За сознательную утрату вверенного военного имущества в виде личного медальона объявляю Вам пять нарядов вне очереди!.." - раздается в тишине напряженный, вздрагивающий от волнения голос лейтенанта. Мы про себя ухмыляемся: "Ничего себе наказал... Видать вместо одного окопа бойцу придется пять отрыть".
Провинившийся Давыдов, потоптавшись на месте, обводит глазами строй и в ответ привычно тянет под каску заскорузлую ладонь: "Есть пять нарядов, товарищ лейтенант!". А у самого в глазах пляшут веселые чертики, и по притворно-недоумевающему лицу начинает расползаться хитрая улыбка.
- А за что, товарищ командир?
Ротный снова взрывается. Он сеет вокруг себя осколки гнева и обиды, распекая нас вместе с Давыдовым: "Приказы командования обсуждению не подлежат. Солдат всегда должен иметь при себе персональный медальон. И святая обязанность каждого хранить его, собственноручно заполнять и сообщать в нем данные о себе и о своей родне. В противном случае за неисполнение приказа по законам военного времени полагается...".
Тут лейтенант спотыкается не в силах выговорить слово, известное нам, ходившим под смертью ежечасно на войне, и замолкает. Осознав, что сморозил большую глупость, лейтенант снова краснеет и, помявшись, ставит Давыдова в строй.
Нет, все-таки наш ротный парень неплохой, несмотря на его напускную строгость. Но его понять тоже можно. С него требуют начальники чинами постарше. А Давыдов просто недотепа. Ну, зачем, спрашивается, было на глазах у командира пулять свой дурацкий медальон в кусты. Не мог, что ли, сделать это незаметно? Или того проще, если такой суеверный - ничего там не пиши. А на худой конец - выкинь бумажку и храни в медальоне иголку.
Понятное дело, что большинство из нас свои медальоны не заполнят даже под страхом наказания. Так уж повелось среди солдат на войне: впишешь свое имя в "смертник" - и предсказание скоро сбудется. А кому охота помирать раньше времени. Хочется еще пожить на белом свете, а уж кому суждено сгинуть, так это, значит, так на роду написано...
Сейчас в поредевшем нашем строю нет уже многих товарищей. Сложили они свои головы в боях и похоронили мы ребят в братских могилах, соединив их судьбы навек. А некоторым из них и могилы не досталось. И теперь коченеют их тела под осенним ветром, разбросанные на поле боя, доставшегося врагу.
Печалью полнятся наши сердца, когда мы вспоминаем о них, и знаем, что, может быть, когда-то придет черед пополнить их список.
Про нас говорят, что мы храбро воюем, а ведь мы просто-напросто делаем свою работу рядового труженика войны.
Однажды лейтенант сказал, что солдат любой армии во все времена воевал по трем причинам: из-за любви к Родине, денег или страха. И наверно наш ротный прав, что мы воюем из-за любви - той самой, которая вселяется в человека в момент его рождения вместе с первыми каплями материнского молока. Это любовь к земле, на которой стоит отчий дом. Там ты живешь, работаешь и радуешься каждому наступающему дню. И мы воюем за то, чтобы не горели кострами наши дома, а светились призывными огоньками в окошках. Чтобы не плакали наши дети возле тел матерей, а могли смеяться и радоваться, встречая солнце по утрам... Вот за это мы и воюем...
Лейтенант распускает строй и мы, цепляя пальцами тугие ремешки, стаскиваем с голов каски и скидываем с занемевших плеч тяжелые винтовки. По рукам пускаются холщовые кисеты с вышивками девчат, которых мы и в лицо не знаем. Лоскутами обрывается старый номер "дивизионки" - и вот уже густой дым махры завился поверх солдатских разговоров. А говорят тут как всегда об одном и том же: о войне, еде и доме...
- Слышишь, брат, сегодня опять перловка будет... Чтоб ею старшина всю жизнь питался...
- Не говори... "Второй фронт" уже месяц не видели. Сухари да каша - пища наша...
- Иваныч!.. А ты тогда ловко фрица на штык посадил. Заверещал - чисто заяц...
- Да, уж... Здоровый гад попался... Судя по погончикам - вроде фельдфебеля будет...
- А я вот, после войны вернусь домой и первым делом отосплюсь всласть. Суток трое - не меньше...
- Ага... Еще жинку под бок...
Пересуды среди нас не стихают, и мы радуемся каждой минуте вынужденного безделья, когда не надо куда-то шагать многокилометровыми маршами, рыть окопы или того хуже - подниматься в атаку. Сейчас мы отдыхаем, но над видимым весельем висит ожидание внезапного приказа.
Мы радуемся всему, что не напоминает о войне: будь то зависшая меж веток сеточка паутины или желтый лист, слетевший с березы. Дальняя перекличка птиц потянувшихся на юг, отвлекая внимание, лишний раз заставляет вспомнить о прежней жизни полной светлых мгновений. Но все это было вчера... А сегодня тихий лес наполняют звуки бренчащих котелков, клацающих затворов и громких команд.
Мы ждем своего часа, зная, что этот кратковременный отдых на войне - случаен, и надо быть готовыми ко всему. И вот так всегда... Не успели дотлеть огни самокруток, как знакомый голос лейтенанта зовет нас в строй. Под каблуками ботинок шипят остатки недокуренных цигарок. Сталкиваясь с винтовками, приглушенно звенят пустые каски. Смолкают ненужные разговоры.
Командир роты, вернувшись от комбата, вдруг как-то повзрослел на глазах. Что-то чужое, незнакомое появилось его в облике, вселяя в наши сердца чувство тревоги. Лейтенант обводит невеселым взглядом извилистые шеренги и объявляет о приказе. На рассвете после короткой артподготовки с ходу захватить близлежащую высотку. Ту самую - безымянную, которую вчера, захлебнувшись в крови, не смог взять первый батальон. Теперь очередь дошла до нас. Мы невольно оглядываемся туда, где за лесом чернеет поле перед злосчастной высотой. Там остались лежать многочисленные серые холмики - тела однополчан.
До начала атаки оставалась ночь, которая может стать последней для многих из нас. Мы молчим, всматриваясь в начинающее темнеть небо, и как-то по-другому, будто впервые, глубоко тянем в грудь подмороженный воздух, стараясь надышаться напоследок. Лейтенант уточняет задачу, смысл которой для нас сводится к красной ракете - сигналу начала атаки. Потом он подзывает к себе сержантов, исполнявших обязанности командиров взводов в нескончаемом ожидании штатных офицеров. И они о чем-то тихо беседуют. Мы терпеливо ждем молчащими рядами. Наконец командир разрешает нам разойтись, и мы не сразу покидаем строй, словно из-за боязни остаться в одиночестве.
Постепенно все разбредаются по редкому березняку в поисках места для ночлега. А свободных "коек" хоть пруд пруди. На землю стелется потрепанная плащ-палатка, в изголовье - исхудалый "сидор", а поверх сжавшегося в клубок тела - снятая шинель: так теплее. Костры разводить запретили, поэтому греемся "козьими ножками". Никто не спит. Все только дремлют, коротая холодную ночь. Иной раз до слуха доносятся приглушенные разговоры, прерываемые продолжительным молчанием. Ночь кажется бесконечной, и каждый из нас за эти длинные часы успевает пережить всю свою жизнь...
Перед самым рассветом слышится во тьме голос старшины раздающего по паре сухарей и одной винтовочной обойме. "Лучше бы - наоборот...". Не дожидаясь команды, многие из нас поднимаются с земли и одевают шинели. Щелкают фиксаторы примыкаемых штыков, лязгают затворы винтовок. Гремят пустые котелки, упрятанные в вещмешки. Стягиваются на подбородках ремешки касок и прилаживаются сумки ненужных противогазов. Многие перематывают давно нестиранные обмотки, пробуют лезвия саперных лопат.
Рота готовилась к бою, еще не получив на это сигнала. Но он вскоре последовал. Наш ротный разгоняет предутреннюю тишь голосистым петушиным криком. "Рота!.. Подъем!.. Строится!..". И мы всю ночь с нетерпением ждавшие этой команды, поспешно выскакиваем на поляну и занимаем свое место в строю.
Лейтенант нервно перебегает от фланга к флангу, в который раз пересчитывая людей. Мы зябко ежимся в подбитых утренним морозцем шинелях и жмемся плечами друг к другу, ожидая новых команд. Появляется комбат - пожилой капитан с красной шпалой в петлице и такого же цвета глазами, опухшими от вечного недосыпания. Ротный подает команду и, чеканя шаг как на плацу, звонко докладывает о готовности к выступлению. Командир батальона, не опуская руки от матерчатого козырька фуражки, неторопливо идет вдоль строя. Нам показалось, что за это время он успел посмотреть каждому в глаза.
Потом он выходит на середину строя и глухо приветствует нас. На удивление мы отвечаем дружно и громко. Это вызывает со стороны леса недовольное карканье невесть откуда взявшегося воронья. Комбат вскидывает в том направлении голову, как-то досадливо морщится и отводит тяжелый взгляд, а затем обращается к нам.
Говорит он о наших семьях, ждущих своих мужей и отцов. О том, что нет с нами ребят, сложивших головы за правое дело. И о том, что настанет скоро долгожданный час, когда нам доведется побывать в Берлине. Старый вояка не умел говорить красиво, и речь его была обычно краткой.
Но в его простых, предельно понятных нам словах, таилось такое чувство, что оно заставило гулко колотиться наши сердца. На прощание комбат говорит, что верит в нас, гордится нами, и будет ждать всех живыми...
Лейтенант, возглавив роту, повел колонну через лес. Вскоре, миновав его, выходим к передовой, где разбежались зигзагами наши отрытые траншеи. В них маячат касками замерзшие часовые. Последний участок мы осиливаем ползком, хрипя от напряжения и матерясь от злости. Достигнув окопов, вваливаемся в них головой, рискуя ее сломать. Нас уже там ждали, и незнакомые солдаты подвигаются, освобождая место рядом с собой.
Это они вчера ходили в атаку, пытаясь отбить высотку у фашиста. Вернулись в окопы далеко не все - остальные лежат на полпути до назначенной цели. Мы спрашиваем у солдат: "Как дела?". Они в ответ отворачивают глаза и обреченно вздыхают. Досталось видно ребятам...
Слева и справа от нас траншеи занимают другие роты, которые будут наступать вместе с нами. Все ждут сигнала к атаке. Наши каски запрокинуты назад, и мы прощупываем глазами хмурое небо в поисках следа от красной ракеты. А ее все нет. Но есть другие, всех цветов радуги, которые с завидным постоянством вспыхивают в отдалении от наших позиций, высвечивая пятнами темный горб на краю поля. Это и есть наша высота, вернее была нашей, пока ее не занял враг, сломав там оборону. И взлетающие ракеты над той высотой - тоже не наши. Но если их так часто пускают, значит, нас боятся.
Мы ждем, поглядывая за бруствер на поле, которое нужно преодолеть; где есть шанс остаться навсегда. Сказать прямо, что в душе страха нет - будет обманом. Он есть - мерзкий, липкий, обволакивающий с головы до пят в предсмертном ожидании. Но каждый справляется с ним сам, надеясь выжить хотя бы только в этом бою.
Долгожданная ракета стремительно расцветает алой звездочкой. В первую секунду при виде ее дымчатого следа обрывается сердце и ознобом покрывается спина. Мы провожаем взглядом опадающую, постепенно гаснущую искорку - и не решаемся встать. А наш чернявый мальчик уже наверху и тянет руку с пистолетом в сторону поля, и что-то кричит, широко раскрывая рот. Нам его не слышно за грохотом начавшейся артподготовки и мы только догадываемся, что зовет он нас с собой: "За Родину-у-у!..".
Подхлестнутые изнутри какой-то неведомой силой, мы в один миг вымахиваем из окопов. Накренив штыки, наклоняя головы, мы идем в поле, постепенно ускоряя шаг вслед за нашим лейтенантом. Обостренное зрение выхватывает перед собой его удаляющуюся фигуру и мерно качающийся штык. Но рядом ощущается присутствие других людей - твоих товарищей, которые сопроводят тебя до самого конца. На сердце становится легче, и мы переходим на бег, стараясь не отстать от командира.
Наша короткая артподготовка полыхнула несколькими разрывами и тут же прекратилась. Наверно на батарее, поддерживающей нашу атаку, кончились снаряды. Немцы, засевшие на высоте, огня не открывают, видимо ждут, когда мы подойдем поближе. И первые десятки метров даются нам без труда. Где-то слева несколько голосов затянули "Ура-а-а!". Но большинство из нас бегут молча, боясь перебить лишним криком дыхание, и только с жадностью хватают ртом воздух. Вскоре нестройный хор на левом фланге стихает и лишь чья-то одинокая осиплая глотка продолжает надрываться на единой ноте, выводя упрямое "А-а-а!..".
Пот заливает глаза, нательная рубаха липнет к горячему телу, и прошедшая ночь уже не кажется такой холодной. А высота, куда мы все так стремимся, одолев чуть меньше половины пути, еще остается такой недостижимой и продолжает пребывать в зловещей тишине.
Стали чаще попадаться бугорки распростертых тел - результат неудавшейся атаки. Мы стараемся на них не смотреть, вперив глаза в острие штыка и продолжая движение. Некоторые из мертвых, опрокинутые на спину или заваленные вбок, сопровождают нас оцепенелым взглядом. "Боже! Как много их здесь.... Простите боевые друзья - мы еще вернемся за вами!..". Многие подбегают к телам убитых: поспешно рвут с ремней подсумки. И торопятся догнать своих.
Как мучительно долго тянется время. Мы бежим по полю уже целую вечность, не слыша ни одного выстрела. Правда, наш лейтенант все-таки пару раз стрельнул из пистолета в воздух, подстегивая приотставших бойцов. И высота перед нами уже не глядится такой враждебной, как поначалу. "Может там - никого нет?". И дай бог: добежим мы до нее живыми - обустроимся в покинутых противником блиндажах с тройным накатом, а там глядишь, и кухня подоспеет. Выдаст нам старшина по банке тушонки на брата, да нальет по двойной норме "наркомовских" под горячую кашу - и заживем мы тогда всей душой нараспашку. "Много ли солдату для счастья надо?!..".
Но спустя секунду, будто вняв нашим ожиданиям, "фриц" окатывает нас шрапнелью из орудий, пристрелянных артиллеристами еще вчера. Громыхнули разрывы, заволакивая дымом поле. Мы не сговариваясь, попадали на землю и уткнулись касками в жухлую траву. За стеной разрывов, через грохот доносятся крики раненых, зовущих санитаров. Нечем дышать: терпкая вонь паленого пороха забивает глотку и дурманит голову. Снаряды продолжают падать, взметая в низкое небо ошметья земли и солдатских тел. Сдавалось, что никакая сила не может заставить нас оторваться от земли и снова подняться в атаку.
Но артобстрел стал ослабевать и, в конце концов, смолк, принося нам мнимое успокоение. Остужая горячие лица, осенний ветер загулял по полю, рассеивая дым. Но нежданно предоставленная врагом передышка не сулит ничего хорошего. Так и есть....
Впереди привидением проступила фигура ротного, будто выбравшегося из преисподней. "Жив, родной!" Лейтенант, не оглянувшись, молча уходил к проклятой высоте. Потом он побежал, полоща воздух полами шинели. Наперерез ему, откуда-то сбоку, кинулся красноармеец с винтовкой и, опередив командира, понесся впереди него. Похоже - это Давыдов...
Мы - кто уцелел, без команды встали за ними, передергивая затворы винтовок и целясь кончиками штыков в верхушку высоты. А оттуда, с ее склонов, уже затрепетали язычками стволы пулеметов и затрещали автоматы сухими очередями. Но в ответ мы не стреляем - бережем патроны. Только накатываемся на высоту многолюдной волной. Вот уже захлестнула ее гребень первая цепь наступающих.
Вцепившись зубами в подножье высоты, мы уже поверили в свое везение и с яростью принялись штурмовать ее склоны, постепенно подбираясь к немецкой траншее. Фашист в рукопашном бою - слабоват, и нашего штыка боится, а потому - это наша козырная карта.
Мы швыряем гранаты во вражеские окопы и, дождавшись разрывов, в последнем рывке взбираемся на бруствер и оттуда сыплемся горохом немцам прямо на головы. Русские штыки, высекая искры, звенят о вражеские тесаки и дырявят чужие мундиры со свастикой на карманах. От гудящих касок отскакивают расщепленные приклады, и искрами летит сталь саперных лопаток. Очередями в упор разлетаются гильзы от автоматов, а где-то уже колотят по головам чушкой гранаты. Рукопашный бой переходит в кровавую драку, где для многих смертельный исход неизбежен. Все кричат - и наши, и немцы - кто в предсмертье, а кто в озверении. Тела живых и мертвых валятся под ноги, перегораживая ходы сообщений.
Фашист дерется в панике, спасая собственную шкуру. Мы же яростно бьемся за ту пядь земли, с которой быть может, начнется когда-то счастливая дорога в жизни наших детей.... Отступать нам некуда, а если суждено сложить здесь головы - так тому и быть. Но мы знаем, что вместо нас придут другие - мужественные и честные, которые доведут незавершенное нами дело до победного конца.
Скоротечная схватка, дробясь на отдельные стычки, близится к концу. Мы добиваем последних фрицев, не давая врагу шанса уцелеть, и настает момент, когда в живых видим только наших. Вытираем пот и кровь на лицах и принимаемся обживать захваченную траншею: перекидываем тела фашистов за бруствер; переносим в блиндажи своих раненых и накрываем плащ-палатками друзей, погибших в бою.
После этого обращаем стволы немецких пулеметов в обратном направлении. Проверив, укладываем на краю траншеи оружие: свои винтовки и чужие автоматы, а под руку, рядком, - трофейные гранаты на длинных ручках. Готовимся к своему последнему бою: слишком мало нас осталась здесь от роты. Многие полегли: кто в задымленном поле, кто на изрытом склоне, а кто-то в этой траншее.
Там, в дальней нише, прикрытые одной палаткой лежат вместе наш юный командир с неразлучным Давыдовым. Нет уже на свете чернявого мальчика с высоким голосом, так страстно хотевшего жить. Нет увальня Давыдова, пытавшегося в последний миг прикрыть своим телом ротного, поучавшего его накануне перед строем. Нет уже многих наших верных товарищей, вместе с нами топтавших обувку по фронтовым дорожкам и деливших по-братски сухари и патроны. Наша рота обеднела людьми, но еще сильна. И мы еще можем постоять за себя и свою Родину.
...К вечеру - живых на высоте среди нас не осталось. На протяжении всего дня немцы по нам лупили из пушек и долбили минометами. Мы держались до последнего, но враг лез напролом, не считаясь с потерями. Много тел в болотного цвета шинелях усыпало склоны. И лежат они, раскинув ноги в кованых сапогах, которым больше не приведется безнаказанно разгуливать по нашей земле.
А мы ушли в небытие, не бросив своих позиций, засыпанных взрывами. Мы канули в вечность на дне окопов, но успели перед смертью рассчитаться за гибель роты сполна.
* * *
...Года летят незаметной чередой, оставив далеко позади себя ту войну. На поле возле высоты мирно пыхтит труженик-трактор, поднимая зябь. Запахивает вглубь земли ржавые осколки и редкие уже гильзы. Давно тут шел бой, но здесь в скором времени опять заколосится под солнцем густая пшеница.
Нашим товарищам, упавшим тогда на поле, посчастливилось больше, чем нам. После боя их отыскали местные жители и похоронили там, где позже поставили памятник. А на нем - фамилии ребят из нашей роты, переписанные тогда из красноармейских книжек и отчеканенные затем в бронзе.
Мы же остались для всех безымянными - погребенные под толщей земли с исчезнувшими от времени документами и пустыми медальонами. В той самой, неприметной сегодня траншейке на высоте, куда редкий раз поднимается случайный путник.
Не верьте извещениям в наших семьях и сведениям из фронтовых архивов, что мы пропали без вести. "Нет!.. Мы здесь!.. Мы рядом!.." Мы до сих пор в своих окопах на высоте, где совершили то, что вы сейчас называете подвигом: