"Спарта... Лакедемон - первоначально древнегреческий полис в долине реки Еврота (область Лаконика)... До 12 века до н.э. на территории Лаконики находился ряд центров крито-микенской культуры... Во время вторжения дорийцев почти все эти поселения были разрушены; население их частью уничтожено, частью бежало, частью было порабощено или ассимилировалось с победителями. Новое, уже дорийское, поселение под названием Спарта, возникло, судя по археологическим данным, на другом месте, на берегу реки Еврота, в 10 или 9 веке до н.э."
(Советская историческая энциклопедия. Том 13 Стр.734-737)
"9... Что касается Крита, то все писатели согласны с тем, что в древности остров имел хорошие законы и что лучшие из греков, в первую очередь лакедемонцы (спартанцы - Б.П.), стали в этом отношении его подражателями, как Платон об этом свидетельствует в "Законах", а также Эфор, который описывает в сочинении "Европа" его государственное устройство..."
(Эллада. Страбон. География. Книга Х, глава IV)
"III...Ликург (потомок Геракла - Б.П.) решил уехать (из Спарты - Б.П.), чтобы таким образом избавиться от злого недоверия, скитаясь вдали от отечества, пока племянник не возмужает и у него не родится наследник.
IV. Отправившись в путь, Ликург сначала побывал на Крите. Он изучил государственное устройство, сблизился с самыми известными из критян и кое-какие тамошние законы одобрил и усвоил, чтобы затем насадить их у себя на родине, иными же пренебрёг. С неким Фалетом, одним из тех, кто пользовался на острове славою человека мудрого и искушённого в государственных делах, он подружился и ласковыми уговорами склонил его переселиться в Спарту. Слывя лирическим поэтом и прикрываясь этим именем, Фалет на деле совершал то же, что самые лучшие законодатели. Его песни были призывом к повиновению и согласию через напевы и ритмы, нёсшие в себе некий стройный порядок. Эти песни неприметно смягчали нрав слушателей и внушали им рвение к доброму и прекрасному... так что до некоторой степени Фалет расчистил путь Ликургу и его воспитательным трудам".
"19... По прибытии на Крит он сблизился с Фалетом - мелическим поэтом и человеком, сведущим в законодательстве. От последнего Ликург узнал о том способе, каким прежде Радамант, а потом Минос распространяли среди людей свои законы, как бы исходящие от Зевса".
(Эллада. Страбон. География. Книга Х, глава IV)
"С Крита Ликург отплыл в Азию...
Египтяне утверждают, что Ликург побывал и у них и, горячо похвалив обособленность воинов от всех прочих групп населения, перенёс этот порядок в Спарту, отделив ремесленников и мастеровых и создал образец государства, поистине прекрасного и чистого. Мнение египтян поддерживают и некоторые из греческих писателей, но сведений о том, что Ликург посетил и Африку, и Испанию, скитался по Индии и беседовал с гимнософистами, мы не обнаружили ни у кого, кроме спартанца Аристократа, сына Гиппарха".
С Крита Ликург отплыл в Азию, Счастливую Азию, сабеев Счастливую Азию.
Посетил Ликург Африку - Машона Африку, сабеев Африку.
Скитался Ликург по Индии, в стране Саба по Индии.
"19... Он побывал в Египте, изучил местные обычаи, встретился, по словам некоторых, даже с Гомером, который жил тогда на Хиосе..."
(Эллада. Страбон. География. Книга Х, глава IV)
Гомер, поэт Гомер,
жил на Хиосе, во времена Ликурга жил на Хиосе.
"V. Лакедемоняне тосковали по Ликургу и неоднократно приглашали его вернуться, говоря, что единственное отличие их нынешних царей от народа - это титул и почести, которые им оказываются, тогда как в нём видна природа руководителя и наставника, некая сила, позволяющая ему вести за собою людей...
В таком расположении духа находились спартанцы, когда Ликург приехал назад и тут же принялся изменять и преобразовывать всё государственное устройство...
Из многочисленных нововведений Ликурга первым и самым главным был Совет старейшин. В соединении с горячечной и воспалённой, по слову Платона, царской властью, обладая равным с нею правом голоса при решении важнейших дел, этот Совет стал залогом благополучия и благоразумия...
VIII. Второе и самое смелое из преобразований Ликурга - передел земли. Поскольку господствовало страшное неравенство, толпы неимущих и нуждающихся обременяли город, а все богатства перешли в руки немногих, Ликург, дабы изгнать наглость, зависть, злобу, роскошь и ещё старые, ещё более грозные недуги государства - богатство и бедность, уговорил спартанцев объединить все земли, а затем поделить их заново и впредь хранить имущественное равенство, превосходства же искать в доблести, ибо нет меж людьми иного различия, иного первенства, нежели то, что устанавливается порицанием постыдному и похвалою прекрасному...
IX. Затем он взялся за раздел и движимого имиущества, чтобы до конца уничтожить всяческое неравенство, но, понимая, что открытое изъятие собственности вызовет резкое недовольство, одолел алчность и корыстолюбие косвенными средствами. Во-первых, он вывел из употребления всю золотую и серебряную монету, оставив в обращении только железную, да и той при огромном весе и размерах назначил ничтожную стоимость, так что для хранения суммы, равной десяти минам, требовался большой склад, а для перевозки - парная запряжка. По мере распространения новой монеты многие виды преступлений в Лакедемоне исчезли. Кому, в самом деле, могла припасть охота воровать, брать взятки или грабить, коль скоро нечисто нажитое и спрятать было немыслимо...
X. Чтобы нанести роскоши и страсти к богатству ещё более решительный удар, Ликург провёл третье и самое прекрасное преобразование - учредил общие трапезы: граждане собирались вместе и все ели одни и те же кушанья, нарочито установленные для этих трапез; они больше не проводили время у себя по домам, валяясь на мягких покрывалах у богато убранных столов, жирея благодаря заботам поваров и мастеровых, точно прожорливые скоты...
XIII. Записывать свои законы Ликург не стал...
Главнейшие начала, всего более способствующие процветанию государства и доблести, обретают устойчивость и силу лишь укоренившись в нравах и поведении граждан, ибо для этих начал более крепкой основой, нежели необходимость, является свободная воля...
XIV. Начиная воспитание, в котором он видел самое важное и самое прекрасное дело законодателя, издалека, Ликург сперва обратился к вопросам брака и рождения детей...
Он укрепил и закалил девушек упражнениями в беге, борьбе, метании диска и копья, чтобы и зародыш в здоровом теле с самого начала развивался здоровым, и сами женщины, рожая, просто и легко справлялись с муками...
ХV... В то же время Ликург установил и своего рода позорное наказание для холостяков...
Невест брали уводом, но не слишком юных, недостигших брачного возраста, а цветущих и созревших...
Жених, не пьяный, не размякший, но трезвый и как всегда пообедавший за общим столом, входил, распускал ей пояс и, взявши на руки, переносил на ложе. Пробыв с нею недолгое время, он скромно удалялся...
И впредь он поступал не иначе, проводя день и отдыхая среди сверстников, а к молодой жене наведываясь тайно...
Со своей стороны и женщина прилагала усилия к тому, чтобы они могли сходиться, улучшив минуту, никем незамеченные. Так тянулось долго: у иных уже дети рождались, а муж всё ещё не видел жены при дневном свете. Такая связь была не только упражнением в воздержанности и здравомыслии - тело благодаря ей всегда испытывало готовность к соитию, страсть оставалась новой и свежей, не пресыщенной и не ослаблённой беспрепятственными встречами; молодые люди всякий раз оставляли друг в друге какую-то искру вожделения. Внеся в заключение браков такой порядок, такую стыдливость и сдержанность, Ликург с неменьшим успехом изгнал пустое, бабье чувство ревности: он счёл разумным и правильным, чтобы очистив брак от всякой разнузданности, спартанцы предоставили право каждому достойному гражданину вступать в связь с женщинами ради произведения на свет потомства, и научил сограждан смеяться над теми, кто мстит за подобные действия...
Ликург первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству, и потому желал, чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей...
Эти порядки, установленные в согласии с природой и нуждами государства, были столь далеки от так называемой "доступности",... что прелюбодеяние казалось вообще немыслимым.
XVI. Отец был не в праве сам распорядиться воспитанием ребёнка - он относил новорожденного на место, называемое "лесхой", где сидели старейшие сородичи... Они осматривали ребёнка и, если находили его крепким и ладно сложенным, приказывали воспитывать, тут же назначив ему один из девяти тысяч наделов. Если же ребёнок был тщедушным и безобразным, его отправляли к Апотетам [так назывался обрыв на Таигете], считая, что его жизнь не нужна ни ему самому, ни государству, раз ему с самого начала отказано в здоровье и силе...
Кормилицы были заботливые и умелые, детей не пеленали, чтобы дать свободу членам тела, растили их неприхотливыми и неразборчивыми в еде, не боящимися темноты и одиночества, не знающими что такое своеволие и плач...
Едва мальчики достигали семилетнего возраста, Ликург отбирал их у родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили и ели, приучаясь играть и трудиться друг подле друга...
Грамоте они учились лишь в той мере, в какой без этого нельзя было обойтись, в остальном же воспитание сводилось к требованиям беспрекословно подчиняться, стойко переносить лишения и одерживать верх над противником. С возрастом требования делались всё жёстче: ребятишек коротко стригли, они бегали босиком, приучались играть нагими...
XIX. Детей учили говорить так, чтобы в их словах едкая острота смешивалась с изяществом, чтобы краткие речи вызывали пространные размышления...
XXI. Пению и музыке учили с неменьшим тщанием...
XXIV. Воспитание спартанца длилось и в зрелые годы. Никому не разрешалось жить так, как он хочет: точно в военном лагере, все в городе подчинялись строго установленным порядкам и делали то из полезных для государства дел, какое им было назначено. Считая себя принадлежащим не самим себе, а отечеству, спартанцы, если у них не было других поручений, либо наблюдали за детьми и учили их чему-нибудь полезному, либо сами учились у стариков. Ведь одним из благ и преимуществ, которые доставил согражданам Ликург, было изобилие досуга...
ХХV. Те, кто был моложе тридцати лет, вовсе не ходил на рынок... Впрочем, и для людей постарше считалось зазорным беспрерывно толкаться на рынке, а не проводить большую часть дня в гимнасиях и лесхах. Собираясь там, они чинно беседовали, ни словом не упоминая ни о наживе, ни о торговле - часы текли в похвалах достойным поступкам и порицаниях дурным, похвалах, соединённых с шутками и насмешками, которые неприметно увещали и исправляли. Да и сам Ликург не был чрезмерно суров: по сообщению Сосибия, он воздвиг небольшую статую бога смеха, желая, чтобы шутка, уместная и своевременная, пришла на пиры и подобные им собрания и стала своего рода приправою к трудам каждого дня. Одним словом, он приучал сограждан к тому, чтобы они и не хотели и не умели жить врозь, но, подобно, пчёлам, находились в нерасторжимой связи с обществом, все были тесно сплочены вокруг своего руководителя и целиком принадлежали отечеству, почти что вовсе забывая о себе в порыве воодушевления и любви к славе...
XXIX. Когда главнейшие из законов укоренились в обычаях спартанцев и государственный строй достаточно окреп, чтобы впредь сохраняться собственными силами, то, подобно богу у Платона, возвеселившемуся при виде возникшего мироздания, впервые пришедшего в движение, Ликург был обрадован и восхищён красотою и величием своего законодательства, пущенного в ход и уже грядущего своим путём, и пожелал обеспечить ему бессмертие, незыблемость в будущем - поскольку это доступно человеческому разумению. Итак, собрав всенародное Собрание, он заявил, что теперь всему сообщена надлежащая мера, что сделанного достаточно для благоденствия и славы государства, но остаётся ещё один вопрос, самый важный и основной, суть которого он откроет согражданам лишь после того, как спросит совета у бога...
Прибыв к оракулу и принеся богу жертвы, Ликург вопросил, хороши ли его законы и достаточны ли для того, чтобы привести город к благоденствию и нравственному совершенству. Бог отвечал, что законы хороши, и город пребудет на вершине славы, если не изменит Ликургову устройству. Записав прорицание, Ликург отослал его в Спарту, а сам, снова принеся жертву богу и простившись с друзьями и сыном, решил... добровольно умереть...
Он уморил себя голодом, твёрдо веря, что даже смерть государственного мужа не должна быть бесполезна для государства, что самой кончине его надлежит быть не безвольным подчинением, но нравственным деянием...
И Ликург не ошибся в своих расчётах. Спарта превосходила все греческие города благозаконием и славою на протяжении пятисот лет, пока блюла законы Ликурга..."