Звучит преувеличенно весёлая еврейская музыка, голоса, хлопанье открывающихся бутылок, аплодисменты (не бурные). На сцене кресло, маленький столик с тускло горящей лампочкой, зеркало, обезображенное трещиной - гримуборная третьеразрядного кабаре 30-х годов. Постепенно попурри из еврейских песенок сменяется печальной мелодией (соло скрипки) Появляются и занимают места в глубине сцены Дибук и Лилит. На авансцену выходит Хаим. Обращаясь к скрипачу и прерывая его:
Хаим. Какой сегодня холодный зал! Меня даже знобит слегка... Понимаете, я - профессионал! Я спинным мозгом чувствую публику. Вот так посмотришь сквозь дырочку в пыльном занавесе и сразу всё понятно: будет оглушительный успех или опять придётся выслушивать горестные вздохи господина Директора: "Ой, Мойше, Вы, конечно, может быть, гений, там у себя в Вильно, но у нас, в Варшаве, Вы таки полный "гурнышт"!" Тоже мне, ценители высокого искусства! Им, видите ли, не смешно! Они утверждают, что у моих шуток такая длинная борода, что когда-нибудь я споткнусь об неё и упаду, уткнувшись носом в чью-то "гефилте фиш" с хреном. Над моими шутками смеялся сам великий Чаплин, когда был на гастролях в Варшаве! Вы говорите, что он не был никогда в Варшаве... Ну не в Варшаве, так в Вильно! Не в этом дело. Просто публика сегодня какая-то холодная! Вот помню, когда я выступал в Лодзи с номером "Целуй меня, цыпочка!", так это была публика! А эти... Настоящие привидения, не к ночи будет помянуто...
Лилит. Ты прав, мой дорогой, мы все и есть привидения, призраки... Мы спим вечным сном. Мы слились с воздухом, с синевой неба, мы растворились в ручьях и лужах, мы проросли травой и цветами...
Хаим. Прелесть моя, ты меня так часто обманывала, что позволь и сейчас усомниться в твоих словах. Я не призрак! Я известнейший комик Чингиз-Хаим! Само собой, Чингиз - это псевдоним, настоящее моё имя - Мойша, но Чингиз больше подходит к тому жанру, в котором я работаю. Я - комик! Спросите обо мне в кабаре "Шварце Шиксе" в Варшаве! Это вам ничего не говорит? Ну тогда поезжайте в Вильно и найдите подвальчик на углу Большой Погулянки. Он назывался "Мотке Ганеф", и там подавали очень вкусные картофельные латкес. В конце концов, отправляйтесь в Аушвиц, то есть Освенцим. Вы не первые, кто обижает Артиста. Критики относились к моему юмору достаточно сдержанно: они находили, что я перебарщиваю, что излишне агрессивен, жесток. Советовали мне быть чуть мягче. Может, они и были правы. Однажды в Аушвице я рассказал другому заключённому такую забавную историю, что тот помер от смеха. Можете не сомневаться, то был единственный еврей, умерший в Аушвице от смеха.
Дибук. Послушай ты, почётный клиент похоронного бюро, покопайся в своих мозгах, пошарь в своих дырявых карманах! Ты найдёшь там прелюбопытную бумажку.
Хаим. Так, два злотых, трамвайный билет... счёт за свет, счёт за газ... письмо от мамочки... носовой платок, правда, не первой свежести... Что это? "Свидетельство о смерти"...
Дибук. Читай дальше!
Лилит. Не бойся! Так даже лучше. Ты слишком долго жил в мире иллюзий. Проснись, чтобы снова уснуть. Это совсем не больно.
Хаим. Читаю, чтобы только сделать вам приятное...Итак, "свидетельство о смерти": "Имя: Мойше Хаим, именуемый Чингиз-Хаим. Национальность: Еврей. Профессия: Еврей. Год рождения: 1912. Год смерти: 1944" Ну и что? Я и так знаю, что мне тридцать два года. Не спорю, я выгляжу старше своих лет, но, что поделаешь: частые переезды, полное отсутствие кошерных продуктов... Я заболтался с вами! Мне пора объявлять номер. (Убегает)
Дибук. Вот так каждый вечер! Дешёвые шуточки, полное презрение логики и смысла! Ну, как объяснить этому жалкому человечку, что его нет, что уже 63 года как он стал дымом, пеплом, туманом... Такие, как он, неисправимы!
Лилит. Если ты, Дибук, демон смерти, признаёшь это, то мне остаётся только пожалеть тех, кто пытался исправить нас в течение тысяч лет!
Хаим. Трудно сегодня расшевелить публику. Что вы хотите? Погода, магнитные бури, семейные проблемы... Но я же говорил, что для такого профессионала как Чингиз-Хаим нет ничего невыполнимого. У меня есть один приём...Надо выбрать в зале кого-нибудь... Понимаете: самую красивую девушку, самого толстого старика, даму в шляпке с маками и обращаться только к ним. Этому меня научил один конферансье из Львова. Смешной был человек! Говорил мне: "Хаим, я хочу умереть на сцене, как великий Мольер!" Злые языки утверждают, что его мечта сбылась в октябре 41-го года, в родном Львове. Они его убили прямо на сцене, когда он вышел объявлять следующий номер... Я, лично, не верю! Как же они живут теперь без такого артиста?!
Номер
Дибук. (обращаясь к Лилит) Тебе всё это нравится? Какое чувство может вызывать народ, способный смеяться над жизнью и смертью, над властью, над вечными истинами? Это что? Спасительная глупость или тайное знание, скрытое от всех остальных... Я и сам люблю посмеяться. Помнишь, много столетий назад, в Риме, я написал и поставил забавную пьесу...
Лилит. Ты тогда был римским императором Флавием Веспасианом.
Дибук. А ты, моя красавица, была тогда римской патрицианкой
Домицией Лонгиной. А он... Он, как всегда, был просто шутом...
Хаим выходит на авансцену
Хаим. ( обращаясь к Дибуку и Лилит) Ты помнишь триумфальное шествие по улицам Рима? Ты тогда вернулся из покорённого Иерусалима. Легионеры гнали пленных, руки варваров оскверняли драгоценную утварь из разрушенного Храма. Ты возвышался над толпой в своём лавровом .венке, в пурпурной тоге... А к ногам твоим швыряли пергаментные свитки с многовековой мудростью моего народа.
Дибук. Ты ещё расскажи, кто, по моему личному сценарию, возглавлял шествие? Кто скакал, высоко задирая ноги? Кто кривлялся и приплясывал, прикрыв своё лицо безобразной маской с пейсами?
Хаим. Это я, я! Еврей Апелла, придворный актёр императора Веспасиана, скакал, высоко задирая ноги, а плебеи Великого Рима кричали мне: "Хеп, хеп, Апелла!"
Лилит. . А что это значит, Хаим?
Хаим. А это значит, милая моя, на сладчайшей латыни: "Херусалим эст пердита!" - "Иерусалим пал!" Но рациональные римляне сократили эти слова, жалящие моё сердце, как змеи, и получилось короткое, гнусное словечко "Хеп". (Возвращаясь в прежнее состояние ёрничества ) Всё таки не так обидно!
Лилит. Зачем ты согласился на это унижение? Как ты мог?!
Хаим. Если бы я не исполнил эту роль, великий режиссёр (указывая на Дибука) отдал бы её греку Дионисию, а он - известен своей нелюбовью к нам. Представляю, чтобы он вытворял на потеху римской черни! А я постарался всё смягчить, превратить гротеск в лёгкую иронию... И, потом, я же держал две фиги в карманах туники...
Дибук. Лжец, в туниках никогда не было карманов! Но в одном ты прав, жалкий шут, когда я смотрел на тебя с высоты своего триумфа, что-то странное и болезненное поднималось из глубин моего сознания. Мне хотелось грубо и вульгарно подхватить края своей пурпурной тоги и пуститься в пляс рядом с тобой. Я хотел тоже идти в этой толпе обречённых на рабство и смерть. Я плакал по разрушенному мной Храму, как плачут по утраченной навсегда любви.
Хаим. Значит, всё таки я был прав, когда, растоптав свою душу, смеялся и плясал!
Лилит. Ты был страшен и омерзителен в эти мгновения!
Хаим. Но ты пришла ко мне той же ночью! Ты спустилась с Палатинского холма, переплыла через Тибр и долго блуждала по кривым улочкам Трастевере в кромешной тьме, потому что все евреи Рима и мира, погасив светильники, читали поминальные молитвы по своему утраченному раю.
Лилит. Нас, патрицианок, всегда интересовали редкостные экземпляры... Например, карлики, уродцы, комики...
Хаим. Ты опять обманываешь и себя, и меня, моё сердечко. Ты - моя вечная любовь, а он (указывает на Дибука) - моя Смерть. С гениями всегда так... Очень вредная работа. Всё время на грани любви и смерти. (Спохватившись) Вы опять отвлекаете меня своими разговорами. Представление продолжается...
Дибук. А в самом деле, зачем ты пошла к нему?
Лилит. Поговорить об искусстве...
Номер
Хаим. Я вижу, температура в зале повысилась! Вот вы говорите, что мои шутки стары, как мир. А что нового придумали за эти века? Над чем смеётся почтенная публика сегодня? Над тем, что и много лет назад: над глупыми правителями, неверными жёнами, и, прошу прощения, человеческими слабостями. Ну, вы меня понимаете... Я помню, что один из самых удачных анекдотов услышал году этак в 1492 в Барселоне...
Дибук. Ты был в Испании, наглый обманщик?
Лилит. И мы там с тобой были... Ты, Смерть, очень любишь менять маски, только холодные объятья твои всегда неизменны. Ты был королём Арагона Фердинандом.
Дибук. А ты - королевой Кастилии и Леона Изабеллой, решившей очистить свою страну от евреев.
Лилит. Вы покидали эту благодатную землю. Я видела, как последние евреи садятся на тяжёлые галеоны и уплывают в неизвестность. В две шеренги выстроились мои солдаты, изнемогающие от жары в своих тяжёлых шлемах и кирасах, а вы всё шли и шли.
Дибук. Наивные люди! Вы думали перехитрить вашего короля Фернандо? Вы решили превратить всё, что украли у добрых христиан, в маленькие сверкающие камушки и вывезти их потихоньку? Но нет, мои стражники обыскивали вас так тщательно, что даже современные тюремщики знают, что такое "обыск по-испански".
Лилит. Вы шли молча, даже дети не плакали. Только ты, маленький, рыжий, суетливый, всё время что-то нашёптывал своей спутнице, прекрасной, как Суламифь. Когда к тебе подошёл капрал с огромным, остро отточенным ножом и начал грубо ощупывать тебя, предвкушая новую, ещё более мерзкую забаву, ты, великий комик из Кордовы, Иегуда бен Эзра, по прозвищу Каскетто...
Дибук. По-испански это "Черепушка", потому что ты был лыс и отвратителен.
Лилит. Каскетто повернулся к капралу и писклявым голосом заверещал: "Господин капрал, полечите мой геморрой, пожалуйста!" Мои солдаты визжали от хохота, побросав свои ножи и крючья. А вы всё шли и шли, безмолвно и беспощадно.
Дибук. Какая грубая и примитивная шутка! (Лилит) А ты смотрела с завистью на темноглазую дурочку, державшую за руку этого уродца.
Лилит. Тебе не понять меня. Их мудрецы говорили: "Когда любовь наша сильна, мы лежим на острие меча. Когда не сильна наша любовь, кровать в шестьдесят локтей недостаточна для нас".
Хаим. Ай, что ты ему объясняешь! Птичка моя, я скоро вернусь! Только объявлю следующий номер (Убегает)
Дибук (обращаясь к Лилит) Ему удалось разозлить меня. Тебе не кажется, что настала пора пробуждения.
Лилит. Подожди! Я хочу, чтобы он сам понял...
Номер.
Хаим. Где-то я слышал эту песню... По-моему, слишком печально... Я понимаю, что в представлении должно быть всего понемножку: анекдоты, куплеты "на злобу дня", танцы, и совсем чуть-чуть лирики. А то публика может и загрустить...
Звучит песня на идиш. Хаим опять на сцене.
Лилит. Ты помнишь, как мы собирались на гастроли в Кишинёв...
Хаим. Ну как же! Это было в апреле 1903. Я собрал сильнейшую труппу. Самую лучшую на всём юге! Одна Сора-Двойра чего стоила, когда пела куплеты "Горячие пирожки" в опперетте Гольдфадена "Колдунья"!
Лилит. А кто лучше Гольцмана играл в водевиле "Скрипка Давида" Латайнера?!
Хаим. Только я не люблю об этом вспоминать. И не люблю, когда ты вспоминаешь. В твоих глазах тогда появляются мрак и смерть...
Лилит. Мы пришли в город, когда с мостовых ещё не смыли кровь, когда пух из разорванных перин слепил глаза, а черепки разбитой пасхальной посуды вонзались в самое сердце. Наша Сора-Двойра сняла свою соломенную шляпу с кокетливым пучком васильков и покрыла голову чёрным платком. Но страшнее всего было смотреть на Гольцмана, который родился на Азиатской улице этого города. Оттуда медленно спускались повозки, покрытые тряпьём. И мы все понимали, кого везут эти колесницы смерти.
Дибук. Вы брели по пустыне и не было Моше, который вывел бы вас к свету...
Хаим. Между прочим, я - Мойша-Хаим, по прозвищу Чингиз-Хаим. Я не претендую на роль Мошиаха, но один из наших мальчиков уже занял у христиан довольно высокий пост. Вы понимаете, на кого я намекаю?
Лилит. Хаим, скажи нам Слово! Скажи нам Слово, Хаим!
Хаим. И я сказал им Слово! И было это слово: "Занавес!"
Идёт пластический номер, сопровождающийся стихами
Дибук. (с иронией) Какая сильная сцена! Я сейчас просто разрыдаюсь, как младенец. Провинциальная еврейская труппа бросила вызов самому Дибуку! Мир - это не кабаре "Шварце Шиксе". Народ, способный разыгрывать водевили на ещё не остывших могилах, не может претендовать на звание культурных, цивилизованных людей.
Лилит. Культура... Хаим, я вспомнила интересный эпизод, связанный с культурой. Почему ты не убежал, когда пришли они?
Хаим. А почему я должен был бежать? Я родился в этом городе. Я выходил на сцену этого кабаре тысячу раз. Может, конечно, мои шутки были грубоваты, но зачем же расстреливать? Можно поспорить, в конце концов, забросать тухлыми яйцами, но расстреливать...
Лилит. Я в последний раз пришла, чтобы подмести пол и покормить золотых рыбок. Помнишь, какие чудесные аквариумы были в "Шварце Шиксе"?
Хаим. Чтобы ты так увидела мой триумф, как ты подметала пол! Неряха! Будь ты невесткой моей мамочки, тебе бы уже мягко намекнули, что уборку начинают с самых дальних уголков...
Лилит. К сожалению, мне не удалось побывать невесткой твоей мамочки. Я пришла в последний раз... Швейцар Тадеуш сказал, что вас всех уже увели. Я видела, как вы копали себе могилу под дулами их автоматов.
Хаим. И тут я поинтересовался у своего соседа Сёмы Капелюшника, который копал рядом со мной, что он об этом думает. Я повернулся и спросил, может ли он дать мне такое определение культуры, чтобы я был уверен, что погибаю не зря, что, может быть, оставляю после себя какое-то наследие. Он мне ответил, но младенцы на руках у матерей - матери с детьми были освобождены от копания могилы - так верещали, что я не расслышал... Тогда, продолжая копать, он подмигнул мне, придвинулся и повторил...
Лилит. Культура - это когда матери с малолетними детьми освобождены от копания собственной могилы перед расстрелом.
Хаим. Да, это была отличная шутка, и мы с ним здорово посмеялись.
Дибук. Всем известно, в мире нет лучших комиков, чем евреи. (Обращаясь к Лилит) Ты и таким его любишь?
Лилит. Зачем тебе мой ответ? Я просто стояла в толпе женщин и ждала мгновения, когда мы соединимся навсегда. И ты, Дибук, уже не властен будешь над нами.
Номер.
Хаим. Господин директор кладбища, я рад видеть Вас у себя в гостях! Нет, нет, я не буду спешить с ответным визитом! Кстати, о кладбище. Идёт как-то антисемит мимо еврейского кладбища и видит красивые, ухоженные могилы. Как вы думаете, что говорит этот умник? "Живут же евреи!" (Молчание) Да, шутка не прошла, бывает.
Дибук. Дружок, ты окончательно вышел в тираж! Великого артиста из тебя не получилось. Это жалкое кабаре и есть предел твоих возможностей. Чем ты можешь удивить нас? Дурно пахнущими шутками, сальными анекдотами, непристойными танцами?
Хаим. Ах, какие мы нежные! Что ты называешь непристойностью: старые, как мир, вариации на тему наших физиологических потребностей? Пане, Вы ещё будете рассуждать о пристойном и непристойном, имея за пазухой газовые камеры! Кстати, если я так жалок и бездарен, почему же ты никогда не давал мне вздохнуть и развести руками?
Дибук. Ты всегда мешал мне. Ты мешал мне, когда я, дыша перегаром, сжимая топор в окровавленных руках, ломился в твой дом. Ты мешал мне, когда я в чёрном мундире расстреливал тебя на окраине города. Ты мешал мне, когда, раскуривая трубку, я думал, что владею этой огромной страной. Но ты никогда не хотел принадлежать мне полностью. Я хотел приручить тебя, сделать своим придворным шутом. Я дал тебе всё, чем так дорожили твои собратья во всём мире. Я наградил тебя всеми наградами, за которые они готовы были ползать на брюхе вокруг моего трона. А ты... Всё посмеивался. Чего тебе не хватало?
Хаим. Наши мудрецы говорят: "Не дари мне мёда твоего и не надо мне жала твоего!" А не хватало мне свободы... Понимаешь, мой народ всей кожей чувствует отсутствие свободы и справедливости.
Дибук. Мне доложили, что тебя называют Б-гом, а двум богам в этой стране слишком тесно.
Хаим. Твои помощники всё опять переврали. Одна великая актриса просто сказала мне...
Лилит. Соломон Михайлович! В вас есть Б-г!"
Хаим. Пришлось грустно ответить ей: "Фаиночка, дорогая! Если во мне есть Б-г, то, очевидно, потому, что он находится в ссылке"
Номер (можно использовать музыку Д. Шостаковича)
Дибук. Скоро наступит утро, и нам пора улетать. Кабаре призраков закрывается. Блуждающие звёзды исчезают при свете дня.
Лилит. Дорогой мой, я слышала крик петуха! Я боюсь, что мы не успеем проститься!
Хаим. Ты просто забыла, девочка, что так всегда заканчивалась моя реприза "Поцелуй меня, цыпочка!"
Лилит. Нет, это был настоящий петух. Зрители уже клюют носом. Пора выходить на финальную песню.
Хаим. Прощайте, мои дорогие! Приходите к нам почаще! Наше кабаре "Шварце Шиксе" всегда открыто для друзей! Завтра, послезавтра, через год, спустя века мы будем петь и плясать для вас! Это говорю вам я, Мойше-Хаим, по прозвищу Чингиз-Хаим!
Звучит печальная песня на идиш, которая исполнялась в начале.
Дибук. Вечный шут! Ты так и ничего не понял! Ты - призрак, тебя давно уже нет. Прочти повнимательнее своё свидетельство о смерти. Там всё ясно сказано. И твои жалкие шуточки умерли вместе с завсегдатаями третьеразрядного варшавского кабаре. Они сгорели в печах Освенцима, смешались с глиной Бабьего Яра, вросли в булыжники Вильнюсских мостовых...
Хаим. Ах, мой бедный Дибук! Это ты ничего не понял! Я не могу умереть! Смерть - это просто отсутствие таланта! А я всегда был чертовски талантлив!
Ты слышишь, Дибук, я есть! Я растворился в крови шутов и лицедеев всего мира, я смутил их покой, проник в их души, завладел их сердцами. Каждый вечер они будут выбегать на сцену, смешно и нелепо раскрасив свои лица, и болтать несусветную чушь, пытаясь вызвать у зрителей хотя бы тень улыбки. А я буду кружится с ними в своей вечной пляске Чингиз-Хаима.