Поторак Леонид Михайлович : другие произведения.

Прибытие поезда

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта повесть вышла в апреле 2018г. в российском журнале "Вещество". Детективный вестерн в Румынии 1877 года. Уже объявлена Русско-турецкая война, но до первого сражения остаётся ещё несколько недель. Болгарские беженцы, молдавский гайдук, таинственный стрелок Сволочь. Чего ж вам более, друзья? - "Вот она, местность сия. Белая степь, свалявшаяся под дождями, как травяной матрац. Придёт время - её взобьют кони размывающимися в мареве ногами..."

Леонид Поторак

  

ПРИБЫТИЕ ПОЕЗДА

  
   1.
   Вот она, местность сия. Белая степь, свалявшаяся под дождями, как травяной матрац. Придёт время - её взобьют кони размывающимися в мареве ногами. Через степь бывает видно дымы с турецкой стороны. Белые известковые глыбы и жёлтые земляные насыпи, ещё не тронутые пулями, поросшие сурепицей, изрытые сусликами. Пуля выбьет из известняка облако мела, а в глину уйдёт чисто, оставив круглую норку, где после обоснуется чёрная с малиновым блеском надкрыльев степная жужелица.
   (До турецкой стороны по карте сантиметра два. Один раз шагнуть пальцами, чтобы пройти весь маршрут обоза.)
   Для немногих, кто выбирал дорогу через белую степь к Дунаю, на середине пути устроили колодец, который потом загубили. Часто говорили, что в колодце нашли человека, но как он туда попал, рассказать было некому.
   Отец Василий - вот он сковыривает с иконостаса позолоту, руки его в чешуйках золотой кожи - придёт в эти края с юга и уедет дальше на север, лёжа поперёк седла.
   С ножом отец Василий справлялся неумело; вместе с лёгкими хлопьями сусала в мешок падала стружка, добавляя те лишние доли, что однажды перевесили палку в руках Кэтэлина Пую, пыльного краснолицего гайдука - на его белых от пыли щеках пот рисовал багровые борозды. В овечьем жилете застряли высохшие ости ковыля.
   В таком образе стоял Кэтэлин Пую у стойки в станционной корчме: без гайдуцкого кафтана, без сабли, в крестьянской рубахе и вытертом до пергамента пиджачке, в этом своём жилете поверх всего - точь в точь из прошлой половины века - бродяга, чудной, но нестрашный человек. Ему налили кислого домашнего вина, и Кэтэлин разом втянул его в усы. Время здесь шло не так, как в степи. Отца Василия не было, как и жужелиц в ещё не выбитых в земле норах. В ожидании поезда спали, курили, уставясь в часы, мяли от скуки сгибы газетных страниц. Дыхание, хруст бумаги. Слышно было ещё, как лошади во дворе переходят с места на место и влажно чихают.
   В каплях вина и масла на столе отражались окна.
   Потом он смёл рукавом осколки стакана, из которого пил, и оглядел станцию. Один лежит в дверях, вцепившись согнутыми пальцами в косяк, дальше - забившаяся в угол женщина, недавний курильщик, весь лёгший на засыпанный пеплом стол и прижавшийся к нему щекой, как на эшафоте, за ним у стены ещё двое мёртвых, свалившихся в обнимку с ружьями. Под окном шевелился, выдыхая непрерывный тонкий писк, подстреленный студент. Старик-обходчик застыл, сложив на коленях руки, и прямо у его сапог лежал четвёртый труп. Развороченная мягкой пулей спина в драном пехотном мундире. Из-под стойки выглядывал буфетчик с порезанным осколками лицом.
   Кэтэлин притопнул; с носка сапога скатился раздавленный капсюль.
   - Шли бы просто грабить, не начали бы со стрельбы. Это, - ствол револьвера устремлён в лоб того, что лежит в дверях, - Гицэ Бессарабец.
   - Меня убили, - выдавил студент. Кэтэлин дёрнул щекой.
   - Гицэ Бессарабец убивает, после берёт что хочет. Деньги берёт. Одежду всю берёт. Ему с мёртвого легче снять, - Кэтэлин сдвинул курок на полувзвод и прокрутил барабан, стряхивая остальные капсюли: тик-тик-тик. - Все понимают, что если бы не я...
   - А-а...
   - Закрой рот, мальчик, ты не умрёшь. У тебя только дырка в плече. Что я говорил? Вот урод... Когда я пришёл сюда, я только хотел выпить после дороги и дать отдохнуть коню.
   Мужчина стёк со стола на скамью и дышал там, вытирая пепел со щеки. Кэтэлин снял со стойки уцелевшую бутылку. Положил её на бок, как короля в проигранной партии. Оторвал от стены длинную медную чеканку - ещё, кажется, тридцатых годов, бояре с трубками длиной в руку, цыганёнок с огнивом и собачки на подушках - и опустил серёдкой на мутный бок бутылки, навроде качелей.
   - Но вот ривольвер, - он отчётливо выговаривал "и". - Ты, - Кэтэлин кивнул буфетчику, - ты видел, что мой ривольвер спас этих людей?
   - Господь да сохранит вас, домнуле, и подарит вам много лет жизни, и детям вашим...
   - Цыц. - Кэтэлин опустил револьвер на конец медной доски, лежащей поперёк бутылки. - Три фунта железа сохранили жизнь четырёх мужчин и бабы. Если здесь, - палец, весь в чёрной пороховой саже, стучит по другому концу чеканки, задравшемуся в потолок, - наберётся столько же денег и золота, сколько весит ривольвер, я уйду и никого здесь не трону.
  
   Темнота; муха села на нос; степь сквозь липкий камыш ресниц; удар прикладом по голове. Четверо всадников спешились и поднялись на крыльцо, оставив оглушённого монаха лежать на ступенях. Потом, когда всё уже было кончено, он очнулся, и лежал ещё минуту, не поднимая головы от досок. Его перевернули, и над собою монах увидел красное лицо Кэтэлина Пую, обрамлённое бледным небом. Повернулся набок и уставился в степь, и лежал так, пока не пришёл в себя. Вспомнил, что спал, что его ударили; вжал голову в плечи, боясь, что этот красный человек, нависший над ним, снова врежет прикладом. Но Кэтэлин уже привязывал к седлу ружья, завёрнутые в пехотный мундир, и под синей тканью показался вытертый до желтизны приклад - его спутать было нельзя, это он прилетел монаху в лоб, и, значит, этот человек не тот. А с тем, значит, вышло несчастье, если его ружьё вяжут к седлу с другими, собранными снопом.
   Разобравшись с ружьями, Кэтэлин вернулся на крыльцо, приговаривая бездумно: так-то оно вот эдак, твою-то мать, чтоб это так-то вас всех туда... Потом сел на перила и принялся заряжать трофейный револьвер. Разглядел без интереса два других револьвера, один - русский, из новых, без труда открыл, закрыл и сунул за кушак, со вторым повозился, нашёл какой-то дивный рычажок, да так и не разобрался.
   После, уже в следующем веке, в этой степи найдут ржавый ствол с вензелями и гравировкой, а прочие части револьвера сгинули безвестно. Брат Феодул раскидал их по сторонам, а шедший вскоре после того ливень надёжно укрыл детали грязью и пучками вырванной травы.
   - Эй, - монах завозился на ступенях и сел, опираясь на руку. - Г-гайдук.
   - Ты кто?
   - Аз съм б-брат Ф!-ф-феодул, - сказал монах, осторожно садясь на корточки, - от манастира...
   - Болгарин, значит, - гайдук поправил кошель с добычей, утёр лицо и вновь направился к коню. - Живи, брат Феодул, ты мне не нужен. Монаха обидеть - на всю жизнь удачи не иметь, - приговаривал он уже про себя, забираясь в седло. - Попа - другое дело, попы жадные, и за ними по пятам черти ходят...
   - Говоришь чего, г-гайдук? - Феодул, оказывается, неплохо болтал по-румынски.
   - Говорю, если чернеца обидеть, за тобой самим увяжется пара чертей, и будут шесть дней за тобой ходить, потому как шесть - число сатаны, - тут Кэтэлин громко сплюнул за плечо. - А седьмой день черти отвяжутся. Потому как - ну, ты сам знаешь. Но придёт полиция, и...
   Брат Феодул подавился слюной и закашлялся, тараща на гайдука тёмные глаза.
   - Гайдук! - крикнул он, когда Кэтэлин отъезжал. - Гайдук, с!-стой! П-п-подожди меня, г-гайдук, по-п-поговорим.
  
   2.
   Откуда золото? Нет, монастырскую казну разобрали ещё два года тому. Остались оклады на паре икон, да, серебряные, правда. А вот ещё остался иконостас, вот это да. Это громадина такая, гайдук, до потолка, знаешь... Его первый раз золотили сразу, как поставили монастырь, а с тех пор исправно чинили. Да мало ли, что может быть. И турецкие набеги были, да, и попросту время. Ну, позолота облупляется, гайдук, и тогда её чинят. Не важно, пусти, я скажу: потому что его чинили, на иконостасе набрался большой слой сусала, и если его снять, наберётся целый мешок. Труха, да, но это чисто злато, гайдук. А? Нам оно нужно, само собой. Но монастырям конец. Да, я говорю про два монастыря. Приходили башибузуки, убили половину взрослых, двоих детей увели куда-то, остальные попрятались... Когда началась война, пришли снова... Монастыри не достоят до осени, их сожрут нехристи, да, подчистую, это всем понятно.
   (Кэтэлин отвязывает одно из ружей, закидывает за плечо. Могучим шлепком помогает монаху залезть в седло).
   Дети. Вот в чём беда-то. Да, как война ближе подойдёт, монастыри спалят, а детей - Господи, убереги их, - ты выведи их, гайдук, пусти, я объясню. Я тебе предложение делаю. Я искал человека, который сможет это устроить, и тут ты. Откуда я мог знать? Я собирался ехать дальше... Так! Всё золото двух наших монастырей за то, чтобы ты провёл с болгарской стороны на север, навстречу русской армии, десяток монастырских детей. И серебряные оклады тоже тебе, конечно. А что нам терять? К приходу русских там никого не останется. Может, завтра всех вырежут. Возьми это золото, ради Бога. Через Дунай детей перевезёт один серб на ферибот. Ну, ферибот. Не знаю, по-вашему иначе называется?
   (Монах неуклюже устраивается, хватает коня за шею, чтобы не свалиться. Кэтэлин смотрит на него, будто уже хороня. "Ноги-то в стремя засунь, кавалерист" - "А" - "Поводья... авизуха, держись за гриву" - "Б-б-благодарю" - "Бодапросте").
   Русские идут вдоль железной дороги к Дунаю, а нам нужно... Да не дождёмся мы их, говорю тебе, гайдук!. И-и, гайдук, в этом и дело. Если бы не бандиты, просил бы я тебя... Бог с тобой, что с того, что сам бандит. Ты христианин, и тебе заплатят. Всё золото тебе, гайдук. А ты защити нас. Проведи от Дуная к русским, мимо душегубов проведи, гайдук, от лиха убереги, и от таких как ты, от дружков своих убереги, а потом уходи, всё золото тебе, и серебряные оклады, и спасёшь грешную душу, искупивши грехи благим делом, ай, пусти.
   (И они рванули через степь).
  
   3.
   И они рванули через степь: Кэтэлин впереди, трясущийся монах следом. За каждым - пыльное облако. Умчавшись так далеко, что прибывающий поезд сделался невидимым, только дым бежал по травяной кромке, они оказались у поворота, съехали с дороги и дальше скакали сквозь ковыли. Брат Феодул, совершенно потерявшийся в толчках и скачках, держался - сам не знал за что, шептал молитву и надеялся, что конь справится и сам. Спустя Бог знает сколько минут гайдук перестал мелькать впереди и сместился вбок, потом и вовсе потерялся где-то за спиной.
   - ...назад! - долетел его голос. - Наклонись назад, тупица!
   - Что?!
   - Откинься назад и тяни поводья к себе! Тяни поводья!
   Конь так и не остановился, но замедлился, стал топтаться и ходить кругом. Феодул сполз с седла и откатился подальше от копыт.
   Кэтэлин сидел в траве и дымил добытой на станции папиросой.
   - Потянешь на себя, - сказал он сквозь зубы, - и наклонишься назад. Тогда остановишься. Может быть. Сильно не гони.
   - А?
   - Дальше сам поезжай, - спокойно пояснил Кэтэлин. Тут брат Феодул заметил, что конь гайдука уже стреножен каким-то ремнём. (И когда успел? Не за пару же секунд, пока монах болтался, пытаясь высвободить ногу из стремени). - Если будешь двигаться прямо, выедешь к реке и сюда обернёшься засветло. Скажи этим своим детям и кто там с ними ещё? Скажи: я жду их здесь. Когда будут идти, пусть поют. Я услышу.
   - Бог с т-тобой, г-га-айдук, зачем это?
   - Я ведь передумать могу.
   - Зачем...
   - Пшёл.
  
   А действительно, зачем он это придумал? От Кэтэлина Пую не осталось никаких записей. Это естественно. Он и писать не умел, скорее всего. Судить об этом эпизоде можно буквально по одной фразе из воспоминаний Кирилла Янко, который, собственно, мало что мог понять, придя на условленное гайдуком место в числе прочих детей. Никаких объяснений Янко не даёт, и, похоже, эти события для него не были значимыми. Вообще, в автобиографии Янко монашеское детство и бегство из Болгарии описаны очень скупо. Я полагаю, что Кэтэлин Пую боялся засады. У холмистого и каменистого берега запросто можно было найти сотню мест для укрытия и спрятать там небольшой полицейский отряд. Гайдук не мог этого не учесть. Правда, монах просил о помощи его одного, а сам по себе разбойник не стоит такой операции. И будь это засадой - туда заманили бы всю ватагу. А ватаги не было, поэтому, может быть, Кэтэлин и согласился вести детей. Не устоял перед монастырским золотом, которое причиталось ему одному. Ну представьте компанию хотя бы десяти-пятнадцати гайдуков. Каждому достанется неполная горсть золотой трухи. В лучшем случае, полная. Всё равно заманчиво, конечно, но не настолько, чтобы тащиться через полстраны. С детьми. С попами. Нет, в причинах согласия Кэтэлина я не сомневаюсь - для одиночки это чрезвычайно выгодное предложение.
   В сумерках он развёл костёр, сварил жменьку фасоли в котелке, подвешенном на прутике и двух штыках, повертел над огнём кусок вяленого мяса. А после ужина, оставив костёр гореть, отвёл коня подальше, там снова его стреножил и улёгся рядом, положив перед собой ружьё и револьвер.
   Спустя ещё пару часов вдали послышались какие-то завывания, а вскоре можно было и слова различить:
   - ...Внегда приближатися на мя злобующым, еже снести плоти моя, оскорбляюшии мя и врази мои, тии изнемогоша и падоша. Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще востанет на мя брань, на Него аз уповаю.
   В тёмно-синем воздухе по лиловым травам шла вереница низеньких силуэтов, начатая и замыкаемая двумя взрослыми. Идущийпоследним вёл коня. Кэтэлин перевернулся на живот и залёг с ружьём в ожидании. Когда караван приблизился к костру, гайдук приподнялся на локтях, передёрнул скобу (благо, за нестройным пением не было слышно лязга) и прицелился.
   - ...Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего, зрети ми красоту Господню и посещати...
   Фигурка, стоящая ближе всех к предводителю, согнулась и громко чихнула.
   - ..Храм святый Его, - предводитель, не переставая петь, вмазал чихнувшему по уху.
   Хор сбился, кто-то умолк, кто-то заговорил по-болгарски.
   - Гайдук! - (Голос брата Феодула). - Эге-ей!
   Не услышав ответа, Феодул замахал на детей (а голова его лежала в прорези прицела, как в чаше), и вновь послышалось слабое пение.
   - Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? - они, похоже, решили начать по новой.
   В помине тут не было никакой засады. Кэтэлин поднялся и пронзительно свистнул. Петь тут же перестали и засуетились, оглядываясь на звук.
  
   Отец Василий - широколицый, с большим бесформенным носом и седой бородой - кое-как представился по-румынски и перешёл на болгарский, отчего-то не усомнившись, что гайдук поймёт. Кэтэлин не возражал. Вот только языковых недоразумений теперь не хватало, подумал он. Золото отец Василий принёс в двух холщовых мешках: один почти полный, второй едва отяжелён на дне. Видать, два мешка выглядят внушительнее, а почему не засыпать поровну? - загадка.
   Над костром собирается толчея насекомых, сквозь их подвижный тюль смотрит безразличная конская морда.
   Дети стояли тесно друг к другу, но посреди их кучки пролегла ровная, никем не занятая межа. Как невидимое дерево упало. И пока отец Василий говорил что-то вроде "Господь не забудет вашего милосердия", Кэтэлин вглядывался в эту межу, недоумевая, что могло разделить их. А посмотрел на самих послушников - бывает же такое, что не замечаешь не то что очевидного, а вообще всего, и потом чувствуешь себя сумасшедшим; а это мысли, всегда выбиравшие верную колею, вдруг спутали поворот, обманувшись какими-то случайными знаками. Так вот, он посмотрел на послушников и поразился. С теми, что стояли справа, всё было понятно, но слева, отдельно...
   - Это что же, - Кэтэлин поворошил пальцем густые усы и задумчиво констатировал. - Девочки.
   И вот степь, уже совершенно потемневшая, и у костра стоят трое мужчин, шестеро мальчиков и пять девочек. И одежды толком не разглядеть, и на головах у всех похожие куколи, но заметно, чёрт возьми, даже лица - сколько позволяет рассмотреть бьющийся свет, и даже в этих несуразных мятых рясах что-то видно у тех, кто постарше.
   - Девочки, - повторил он, переводя взгляд на мужскую половину. - О таком я что-то не слыхал.
   - П-по-онятно, - согласился брат Феодул. - Д-два монастыря. Мужской и ж... ж! Женский. - Он сплюнул мошку. - Б-божья воля свела...
   Кэтэлин стоял, держа на плече ружьё, и смотрел на детей. Потом надул щёки, шумно выдохнул:
   - Ложитесь. Жратву, надеюсь, вы имеете. Потому что у меня нет.
   - Имеем, имеем, - поспешно сказал Феодул, махнув куда-то в сторону коня. - П-пора идти?
   - Спать, - гайдук сел, зажав ружьё между колен. - Куда в ночь-то. Утром выдвинемся.
   Никто не решился с ним спорить.
  
   4.
   Отец Василий спал, устроив голову на мешках с золотом, завернувшись в серое шерстяное покрывало. Таких покрывал в монастыре была куча, а с собой взяли только тринадцать. Остальные, верно, пропадут. Посреди ночи он проснулся от холода, потом снова задремал и спал уже до утра. Утром он ударился затылком о землю, всхрапнул, заворочался, сказал "пух!" и открыл глаза. Мешки исчезли из-под головы. Впрочем, вот они уже объявились вновь, покачивающиеся в руках гайдука. Кэтэлин невозмутимо крепил оба мешка к седлу рядом с оружием. Скрываться и осторожничать гайдук точно не собирался. Сопел, топал, пёрхал и отдувался спросонья, ногтём трогал что-то на передних зубах, так что слышно было за версту.
   Дети уже начали просыпаться. Пялились на Кэтэлина, ничего не соображая.
   - Что?.. - открыл глаза брат Феодул. - К-к-к-к!-к? Т-ты п-п... - с утра он был как немой. - Т-т-т...
   Кэтэлин что-то разжевал и сплюнул. Он был уже верхом.
   - Север - там, - он махнул рукой в степь. - Хотите выжить - ни с кем в пути не разговаривайте, ни на кого долго не смотрите. Идите прямо к какому-нибудь селу.
   - Подожди, эй, мы же ещё... - отец Василий сел, и понял, что в лицо ему смотрит восьмиугольник револьверного дула.
   - Не шевелись, батюшка, - посоветовал Кэтэлин. - Взять с вас нечего, может, доберётесь. Друм бун.
   Гайдук хлопнул коня по шее и негромко свистнул. Конь повёл ухом и тронулся с места. Кэтэлин не торопил его, так и удалялся - не оглядываясь и не прознеся больше ни слова.
   - К-к-ак же! - брат Феодул вскочил и замахал руками (а дети лежали, глядя во все глаза). - Т-ты говорил! Т-т-ты с-сказал, что м-м-м! Что м-монаха не!
   Кэтэлин не ответил, только просунул под мышкой ствол револьвера. Монах осёкся. Отец Василий смотрел на него, медленно кивая, словно говорил: а чего ты, собственно, ждал? Тут уже и дети поднялись и уставились вслед Кэтэлину.
   (Середина весны 1877 года. Солнце жарит днём, как в июле.
   На платформах под брезентовым пологом бьются друг о друга части разобранных катеров. Если слушать дольше минуты, можно выучить порядок, в котором сталкиваются отдельные детали; их песню. Во-сем-над-цать семьдесят семь. Во-сем-над-цать семьдесят семь. И несколько тощих фигурок в чёрно-сером рванье лежат в траве у самых рельсов, невидимые из окон. А может быть, видимые, но принятые за тряпки или мёртвых ворон, или куски брезента. Кто знает. Это случится позже. С точки зрения отца Василия и иже с ним, разумеется. Хотя отец Василий этого и не увидит, он будет висеть поперёк седла, глядя, как движутся под ним трава и лошадиные ноги).
   Ничего, кроме золота, Кэтэлин не взял. Монахам остались шерстяные простыни, мешки с продовольствием и конь.
  
   5.
   Через несколько минут его догнали. Гайдук оглянулся - на изрядном уже расстоянии виднелись чёрные рясы. А прямо к нему двигалась удивительная компания. Верхом на рыжем коне - том самом, украденном вчера со станции и привёзшем в степь брата Феодула - скакала девочка. Да как скакала, доамне фереште. Свесила ноги на одну сторону, как барыня, даром что вся укутана в чёрный мешок. Сидит прямо, видно, что привычна к езде. Из-за спины её выглядывает мальчик - с виду помладше. Держится кое-как, обхватив опытную наездницу за талию и скривившись от испуга. А за ними пешим ходом едва успевает ещё один монашек, этот, пожалуй, старше всех, но всё-таки тоже мальчишка.
   Они остановились перед Кэтэлином. Тот, что бежал за конём, свалился и принялся кашлять и утирать пот. Хилые были эти монахи, негодные для степных путешествий.
   Девочка встряхнулась, освобождаясь из объятий спутника.
   - Ай небунит, фато? - удивился Кэтэлин.
   Девочка смотрела на него.
   - Врай сы ти ущигэ? Тьфу, ты ж болгарка. Тебя что, пристрелить?
   Она всё смотрела, набираясь смелости. Бледная, худая, то там, то сям веснушки, нос маленький - ну жалостливое такое лицо, как раз подходит для христовой невесты. Да они, если вдуматься, все как-то так неприметно и выглядят. Вот глаза у неё были стрёмные. Здоровые, как блюдца. Ненормально большие глаза на простеньком в общем-то личике.
   - Пожалуйста, господин гайдук. Подождите минуту.
   - Щи врай?
   - Золото уже ваше, - сказала девочка. - А ещё у вас оружие. Вы же видите, у вас всё есть. Как вас зовут?
   - Кэтэлин, - мрачно сказал Кэтэлин.
   - Видите, Кэтэлин, у нас нет ничего. Угрожать мы вам не можем, предложить тоже больше нечего. И вы, конечно, можете оставить нас в поле, а сами ехать, куда вам захочется.
   - Вот это в точку. Н-но!
   Она не отставала, ехала вровень.
   - Всё-таки пристрелить, - вздохнул Кэтэлин. (А девочке бы подрасти, была бы очень даже заманчивая краля. Ну, если не глядеть на глаза. Уродилась же... Опять же, говорят, с монашкой согрешишь, с другой бабой будет неудача. Кэтэлин в это верил).
   - Простите нас, - голос тонкий, совсем детский. - Я не буду ехать с вами. Только дайте сказать. Вы едете на север, мы...
   - Я не еду на север.
   - Кэтэлин, на юге турки, а по сторонам только степь. Вы едете на север, потому что другой дороги тут нет, - (Кэтэлин смотрел на неё тяжёлым взглядом). - Мы тоже идём на север. Нам, конечно, очень хочется, чтобы вы нам помогли, но все уже поняли, что вы этого не хотите. Только почему вы отказываетесь от попутчиков? Чем мы вам помешаем?
   - Чем - вы - мне - помешаете?
   - Мы же монастырские, безобидные люди. А вы едете через такие места, где, мне рассказывали, могут случиться дурные вещи. А с монахов, вы же сказали, нет спросу. Позвольте идти с вами. Потому что сейчас вам это всё равно, а потом может пригодиться.
   - Что у тебя с глазами?
   - Послушайте... Нам очень хочется выжить. Поэтому мы бежим - потому что не хотим, чтобы нас убили. Вы хотите на север. Мы хотим к русским. Наше золото уже у вас, - (оба мальчика так и не издали ни звука, разве что громко дышали от напряжения). - Если мы начнём вам мешать, или с нами станет опасно, или просто надоест - оставьте нас. Я же знаю, с вами нельзя спорить. - (три пары глаз: карие, синие-огромные, синие-простые). - Просто мы хотим жить, и вы можете нас использовать. Можете спрятаться! У нас есть запасная ряса. Большая! Две! - (Кэтэлин почесал красную щёку и пришпорил коня). - И мы не будем ничего просить! И можем помогать. И не устанем! Можете с нами не разговаривать. Но мы же для вас не опасны, мы можем просто идти одной дорогой. Кэтэлин!
   - Круща мэтий, ну и зенки у тебя. Н-но-о!
   - Нам ничего не надо! - закричала она вдогонку. Голос её сорвался, девочка поперхнулась, но продолжала что-то вопить, да ещё двоих монашков рядом с ней прорвало, и они верещали в три голоса бессвязные мольбы.
   Допотопный овечий жилет Кэтэлина мелькал в отдалении.
   Гайдук не глядя сунул револьвер в кобуру. Добыл он этот револьвер у какого-то турка, и с тех пор не менял, хотя с русской стороны частенько попадались новые, патронные, четырёхлинейные, разламывающиеся пополам для зарядки. Каждый дурак умел с такими обращаться: вложить патроны, захлопнуть, взводи-стреляй. Но патроны в дикой местности поди поищи.
   - Пошё-ол! - заорал он и сорвал с пояса хлыст.
   В галопе, с развевающимися усами, он врубился в стаю этих несчастных воронят, едва успевших шарахнуться из-под копыт; размахивая хлыстом, налетел на брата Феодула (тот плюхнулся и стал отползать):
   - Встать! Встать, мать вашу, быстро жопы подняли, ждать не буду!!
   Оглушённые, больше ухода перепуганные его возвращением, монахи сбились в кучку. Никто уже никого не сторонился. Мальчики и девочки жались друг к другу, отец Василий пытался протолкаться вперёд, но его придавили с боков. А страшный Кэтэлин носился вокруг верхом и орал:
   - Шевелись! - хотя сам же не давал пошевелиться.
   Он согнал их в подобие шеренги, плюнул кому-то на макушку и сказал уже нормальным голосом:
   - Кто пожалуется, останется подыхать.
   И поехал впереди, не дожидаясь согласия.
  
   6.
   А не надо было кучеру тянуться к ружью - пуля, видно, ударилась в кость и вырвала кусок запястья. Бедняга свалился в траву, крича и зажимая рану. Оглушённый купец распластался рядом.
   Кэтэлин поднял из-под колеса упавшую с возницы кушму. Похлопал её о рукав и хотел было надеть взамен своей мятой шляпы, но в последний момент сунул подмышку. Дым расходился. Пахло порохом и горелым салом.
   В этот раз наживы было негусто: ткань и две коробки пряжи. У купца с трудом нашлась пара леев. Неудивительно, товар-то ещё не привёз. Ткань, однако, можно было продать в городе, а на леи хоть напиться. Бывало и бедней. Кучер притих, только ворочался на земле, весь залитый кровью. Что ж, с правой рукой парню лучше проститься заранее.
   (А на самом дне повозки после обнаружился вычищенный до зеркала кусок металла. Кузнечный мусор; сорванная заклёпка, прежде, видно, крепившая что-то, перевозимое в телеге. Железку прибрал к рукам один из мальчиков-монахов, но это всё впереди, впереди).
   Выдыхая сквозь зубы в ритме знакомой песенки: ф-ф-ф, ф-ф-ф, Кэтэлин привязал своего коня к упряжке.
   Когда детей запихали в повозку, отец Василий спросил-таки:
   - Что вы сделали? С теми людьми? Где они? - а ведь клялся, стервец, не задавать вопросов.
   - Живы, - бросил Кэтэлин.
   - Мы слышали выстрел.
   - А я слышал, как сверну твою старую башку.
   ...Получается, что шли они всё-таки не на север, а на северо-восток. Поскольку встретиться с русской армией отец Василий планировал где-то в районе Галаца. А Дунай пересекли на западе недалеко от Сербии. Что характерно, Янко не пишет об этом ничего, зато в работах местных краеведов есть упоминание о захоронении двоих детей, застреленных турками при переправе с болгарского на румынский берег. Так что изначально планировалось, что Кэтэлин поведёт пятнадцать человек, включая взрослых, но к месту встречи добралось только тринадцать. Неизвестной остаётся судьба паромщика-серба. Впрочем, о чём я, ведь я же его выдумал, этого паромщика, и нет никакой возможности узнать, кто там был на самом деле.
   - Г-где ты по-по-болгарски научился, г-г!-гайдук?
   Они проезжали сквозь заросли белых метёлок, порой достававших лошадям до середины груди. Брат Феодул, которого второй раз не смог бы заманить в седло ни патриарх, ни даже сам Георгий Победоносец, расположился на козлах и вполне себе сносно правил, а дети за его спиной о чём-то переговаривались.
   Кэтэлин оторвался от жевания сухаря.
   - Я из Тараклии, - ответил он, осыпая крошками жилет и седло.
   - А-а, - протянул ничего не понявший монах.
   - Что, батюшка! - вдруг громогласно произнёс Кэтэлин (брат Феодул чуть не свалился с козел), - весело оно путешествовать, с девками-то?!
   Отец Василий чем-то поперхнулся; сзади донёсся его сдавленный хрип.
  
   Отдельный вопрос - даты. Происходит это всё, если я делаю верные выводы, в середине, может быть, в конце апреля, или в самом начале мая.
   Когда я сумел-таки выбраться посмотреть степь, был сентябрь, и мы несколько суток ждали, пока пройдёт дождь и высохнет после него земля. Степь (представлявшаяся мне почти космической стихией) перестала существовать лет пятьдесят назад. Теперь там распаханные поля. И всё, что можно откопать, роясь в слое земли под пашней - семи- и девятимиллиметровые гильзы времён второй мировой. Занят Деж, занят Клуж, занят Кымпулунг...
   Но мне обещали что-нибудь да нарыть.
  
   7.
   В третьем часу над степью собрались тучи. Прохладный ветер сделал Кэтэлина неожиданно разговорчивым.
   - Думаешь, мускалям есть до тебя дело?! - орал Кэтэлин, обращаясь к отцу Василию, едущему далеко позади. - Я бы с ними не связывался даже за сто мускальских рублей.
   - Что ты говоришь? - спрашивал настоятель, догоняя гайдука.
   - Бессовестная нация.
   - Кто?
   - Мускали, кто. Ты на них молишься. А они тебя отправят в Сибирь, батюшка, чтобы ты стал мускалём, а твоих детей отдадут в матросы.
   - А ты был женат, разбойник?
   - Чего? Нет, жизнь моя для такого не подходит.
   - Видишь как. А ведь те же слова годятся и для меня. Жизнь моя для такого... да. Это я к тому, что хоть мы и разные, а две наши жизни можно описать одними словами. А ещё было сказано: довольно для каждого дня своей заботы. Это к тому, что дай сперва дойти до русских спокойно, а там будет видно. Вот так.
   - Вот, - повторил Кэтэлин и задумался.
   В повозке, под пологом, девочки разглядывали тюки атласа, один развернули и стали по очереди заворачиваться в гладкую ткань. Мальчики посмеивались, но глядели на юных послушниц с незнакомым прежде вниманием. Звали их: Клемент, Иван, Иван, Артемий, Сергий, Кирилл, Евдокия, Злата, Мария, Мария, Мария.
   Гайдук ехал и думал о том, что дети-то жили в своих монастырях не одни, и почему из всех взрослых монахов бегут только неуклюжий заика Феодул и сам настоятель? Неужто все остальные уже мертвы? Или разбежались? Была тут какая-то загвоздка, и Кэтэлин, не привыкший долго сомневаться, уже начал было говорить:
   - Где... - но вместо окончания вопроса гаркнул, - Стоять!! - тут же спешился и буквально сдёрнул с седла отца Василия. Дышло подъезжающей повозки едва не проткнуло их обоих.
   - Что т-та-та-та...
   - Та-та-та! Слазь! - и брат Феодул оказался на земле рядом с настоятелем. - Люди сюда идут, - сообщил им Кэтэлин.
   Тут и вправду стали видны пять или шесть точек, движущиеся по грозовой полосе. Никто из монахов не знал порядков степи. Кэтэлин чертыхнулся. Некому тут было понять, что купцы путешествуют в каруцах или ведут навьюченных мулов, солдаты обыкновенно ездят большим числом, а все прочие - поодиночке. А эти ехали, выстроившись в неровную линию, и гайдук мог поклясться, что знает, кто эти всадники на горизонте.
   - Вылазьте, - он за шиворот вытащил из-под полога тощего мальчишку.
   Что-то в его лице заворожило их. Все выбрались без сопротивления, только один мелкий зацепился за борт и скатился кубарем. Никто к нему даже не оглянулся.
   - Хайдущий, - сказал Кэтэлин, показывая вдаль. - Гайдуки. Понимаете?
   - Что это значит? - напряжённо спросил отец Василий.
   - Нас уже видят, - Кэтэлин зачем-то потёр кулак, поплевал на него, как перед дракой. - Но покамест не разглядели. Так что живо делайте, что я говорю, а не то плакали ваши жизни и моё золото. Ты, - он схватил за плечо большеглазую. - Говорила, есть запасная ряса?
   - С монаха спроса нет? - она улыбнулась, чёрт её дери, она улыбнулась всего на одно мгновение!
   - Точно, окь булбукато. Давай её сюда. А вы все станьте так, чтобы вас было легче бить.
  
   В голове засела длинная и страшная песня о разбойнике, умирающем в тюрьме.
   ("Помолись, гайдуче, богу, убоись, гайдуче, ада, - говорит она ему. - Ах, кабы не ты, гайдуче, я могла бы стать женою, а с тобой не бедовать. Ах, кабы не ты, гайдуче, не погибла б моя юность, радость девичья моя. Помолись, гайдуче, богу, убоись своей могилы, тебе рая не видать".)
   - Пожалеть вас не пожалеют, - говорит Кэтэлин, беря отца Василия за шиворот, - но могут пропустить, если увидят... - он замахивается; отец Василий покорно опускает веки. - Если увидят... - священник склонил голову, - что нас уже ограбили. - С размаху гайдук бьёт настоятеля по лицу.
   - Без обид, Василикэ, - и Кэтэлин переходит к брату Феодулу.
   Дети извозились в пыли и грязи, как было им велено.
   - Слишком целые, - скептически заявляет Кэтэлин. Хватает ближайшего монашка за рукав и с силой тянет к себе. Трещит ветхая ткань, а монашек, получив оплеуху, отлетает прочь.
   ("Я б не выплакала юность, я б ткала ковёр на свадьбу, знать не зналась бы с тобой. Ты - вина тому, гайдуче, ты себя сгубил напрасно и меня не пожалел. Тебя били офицеры, поп ходил к тебе без толку, так послушай хоть меня. Так покайся же, гайдуче, божий суд тебя осудит, как судил меня людской".)
   Второму послушнику Кэтэлин отрывает оба рукава. Переходит к дрожащей девочке.
   - Стой, - кричит сзади Феодул, размазывая юшку по щекам.
   - Заживёт, - и гайдук, стянув с девочки платок, дёргает её за реденькие прозрачные волосы. Опрокидывает несчастную на землю и разрывает рясу до колена. А визгу-то...
   Ещё у одной рвётся ряса на груди, двое мальчиков лишаются воротничков, один получает фингал. Кэтэлин притягивает к себе большеглазую, смотрит на её некрасивое, но какое-то неземное лицо, думая: "тут и бить нечего, до меня всё попорчено". Под платком у неё оказываются пшеничного цвета завитки. Кто бы мог подумать, кучерявая.
   (Отвечал гайдук Иляне: "Ты, крестьянка, не умеешь меня смертью устрашить. Ведь душа твоя льняная, ты не видела ни крови, ни свободы на земле. Что ты плачешь надо мною, меня жгли калёной сталью, ты слезой меня не жги. Что назначено мне было, я приму без сожаленья, будь то пытка или смерть. Я ходил под синим небом, я ходил по тёмным Кодрам, пролил в степи кровь свою...")
   Раздирает её рукав от плеча к локтю. Под чёрным лоскутом виднеется голая белая рука с двумя родинками над сгибом. Девочка стоит недвижно, прикусив губу.
   На всадниках становятся различимы вышитые кафтаны и меховые кушмы.
   ("Что ж ты, девушка, приходишь рассказать о горькой доле? Я тебя ли не просил, чтобы шла в густые Кодры, чтоб друзей моих ватагу разыскала по лесам? Чтоб друзья мои узнали, где лихой гайдук томился, где он принял смерть свою, чтобы в мой последний вечер подошёл ко мне товарищ, храбрый Петру Бусуйок. Не исполнила ты просьбы, что теперь твои мне слёзы, что молитвы мне твои? Без друзей своих весёлых, без степи моей привольной мне придётся умереть.
   Как луна сегодня выйдет, погляди, не кровь моя ли обагрит её бока? Это кровь разгульной воли, это кровь разбойной славы, кровь из сердца гайдука".)
   Ободранные и чумазые дети стоят, пошатываясь. Отец Василий, чьё лицо медленно синеет, берёт коня под уздцы и шепчет молитву. Мешки с золотом и ружья летят на самое дно повозки, под атласные тюки и шерстяные одеяла. Кэтэлин, с выпирающим из-под рясы револьвером, забирается поверх багажа. Брат Феодул подсаживает к нему самых младших - Кирилла и Злату.
   Гайдуки всё ближе.
   ("Хэй, хэй, хэй! Это мой последний вечер, без друзей, в глухой темнице, без удачи, без вина. Подойди ко мне, Иляна, не томи меня рассказом о погубленной судьбе. Был бы я листом зелёным, я бы рос в лесу широком,
   Я бы к осени сгорел.
   Был бы я листом осенним, я бы по ветру не бился, я б слетел тебе на грудь.")
   - Трогай, - скомандовал Кэтэлин.
   Он вновь поплевал на кулаки, подмигнул Кириллу и Злате и, сцепив руки в замок, изо всех сил врезал себе по носу.
  
   8.
   - Мо-монахи мы б!-бо-болгарские. Де-детей ведём до-до русской стороны.
   Их окружили. Со всех сторон послышались голоса, кто-то громко рассмеялся, запахло крепким табаком и спиртом.
   - Заика, что ли? - длинноволосый черноглазый атаман проехался перед побитой монашьей братией. - Что с вами стряслось? - Он натянул поводья, заставил коня пройтись задом, и похлопал его по рыжей лоснящейся шее. - Ты не дрожи, брат, говори. - Он часто растягивал губы, не улыбаясь, а будто жуя невидимые удила. Зубы у атамана были как редкие надгробия на монастырском кладбище.
   - Кто это вас так? - спросил второй наездник, помладше. За его спиной невзрачный мужичок в серой кушме вынимал из пачки мариляндские папиросы и крошил их в затёртую, чинёную воском трубочку.
   - Г-г-гайдуки на-на-н!-тьфу, н-налетели. Всё отняли, п-п!-побили, б-будто не видите...
   Кони перетоптывались и хлопали хвостами, прогоняя слепней.
   - Гайдуки?
   Феодул беспомощно выдохнул нечто утвердительное.
   - А везёте что?
   ...Щёлк - под рясой Кэтэлин взводит курок до первого зубца. В голубых лучах, сквозящих из прорех полога, блестят глаза девочки Златы.
   - Д-детей ве-везём. Ещё съестного п-п-п!-полмешка.
   Вдалеке, где над степью собиралась чернота, что-то сверкнуло.
   - Гайдуки, говоришь.
   Некоторое время они глядели друг на друга - тихо умирающий Феодул и атаман.
   - Дети твои по-румынски совсем ни бум-бум? Сандру, глянь, что у них в телеге. Эй, детишки. Понимаете, что говорю? Вы все тут немые?!
   ...Щёлк! - как жёрнов, поворачивается барабан и застывает, зажатый пружиной; глаза Кэтэлина превращаются в два смертельных пушечных дула.
   И тут подал голос мужичок в светлой кушме.
   - Судари, - сказал он (все разом обернулись), - позвольте мне, судари, внести ложку лепты.
   Атаман кивнул.
   - С вашего позволения, - мужичок прихлопнул на лбу комара и смачно пыхнул трубочкой, - я бы предположил, что человек по человеческой природе своей лжив. И, если уж нам сделались интересными причины, приведшие смиренных служителей господа нашего Иисуса Христа в столь плачевное... о чём я говорю? М-да, давайте спросим у тех, кто, короче, у детей.
   Атаман снова кивнул, на этот раз медленней.
   - Я бы попросил отвести детей в сторону, дабы не были они введены, эм... в наущение... старшими собратьями. Ну-ка, Сандру, грешный брат мой, позаботься о том, чтобы дети подошли сюда. Отделим, так сказать, агнцев от плевел.
   Кажется, впервые на лицах Брата Феодула и Кэтэлина отражалось одно и то же: чистое и полнейшее изумление. А по степи уже разносился гром, и тревожились травы, и лиловые жужелицы искали норы среди ковылей. А отец Василий даже будто бы видел в небесном шевелении нечто - а что, он не мог сказать, хотя были это конские ноги и мелькание травы, да сыпучие золотинки.
   - Кто го направил? Понимаете български? Хайдутин? Хайдутите?
   - Видишь, говорят, нет.
   - Это болгары, бедный брат мой. У них всё наоборот. На глас скажите - хайдутите вам го направили?
   - Да, - сказали двое или трое мальчиков.
   - У них всё наоборот. Болгары. Сандру, драгоценный мой, возверните отроков, где стояли.
   ...Палец Кэтэлина шарит по складкам рясы и, наконец, нащупывает спуск.
   - Всё-таки гайдуки, - атаман вздохнул, вынул саблю и концом клинка отодвинул полог.
  
   9.
   Громыхнуло, как ведром огрело. Запрокинув голову, заржал конь.
   Из ливня они вышли под мелкий обложной дождь, мокрые до нитки. Все в потёках бурой грязи. Над оглохшей местностью стояла сплошная водяная дымка.
   В молчании Кэтэлин разломал куст и выстроил из палок нечто вроде шалаша. После выгреб из поклажи обрывок верёвки и старый мешок, сунул их под прутья, накидал вокруг ещё веток и присыпал порохом.
   - Переоденьтесь, - бросил он дрожащим детям. - Подохнете тут, пока согреетесь.
   Они разбрелись по обе стороны повозки и принялись кое-как стягивать с себя остатки монашеских одеяний.
   - Что ты там бухтишь, батюшка?
   - Даю позволение временно одеться в мирское, - стуча зубами, сообщил отец Василий. - Сергий! Это что такое, Сергий! Подсматривать вздумал?
   - Боже упаси, я только спину почесать.
   Порох полыхнул, выплеснув малиновый фейерверк. С девичьей стороны кто-то взвизгнул. Тут уже занялись мешок с верёвкой, и Кэтэлин сунул в поднявшийся огонь влажные ветки.
   - Г-г-господь п-п-п-п...
   - Простит тебя, брат.
   - П-п-ростит, - облегчённо сказал Феодул. И вышел из-за повозки первым. Весь он был плотно укутан оранжевым атласом.
   - Твою мать, - сказал Кэтэлин и пошёл переодеваться.
   Дети превратились в гусениц апельсинового цвета. Неуверенно семеня, они приблизились к костру, где отец Василий, тоже ярко-оранжевый, раскладывал вместо скамей свёрнутые рулонами одеяла. Расселись у огня, бросая друг на друга удивлённые взгляды. Девочки выжимали мокрые волосы.
   - Здесь и заночуем, - Кэтэлин вытряхнул на покрывало мокрые сухари и пять картофелин. - На вот, - он подержал над огнём сухарь и сунул его в руку засыпающей Злате. - Жри, малявка.
   - Очи всех на тя, Господи, уповают, и ты даеши им пищу во благовремении...
  
   - Да-а, - атаман уставился в опухшую физиономию Кэтэлина. - Как тебя, отец, приложили.
   - Аз не говоря румънски, друже.
   - Гайдуки, значит... - сабля вернулась в ножны. - Нет, - твёрдо сказал атаман. - Никакие это были не гайдуки.
   Брат Феодул побелел.
   - Это были грязные турки, сучье отродье, вот кто это был. У них вместо души дерьмо. Гайдуки бы так с вами не обошлись.
   - Т-точно т-та-так и есть.
   Атаман растянул губы и так ненадолго замер. Похоже, он потерял мысль.
   - Удачи, - сказал он, наконец, и всадники умчались. Начинался дождь.
  
   - У вас кровь из носу течёт.
   Гайдук вытер с усов тёмные капли. Он сидел в оранжевой атласной тоге и шляпе с обвисшими от воды полями. Отец Василий уже спал, из повозки доносился его храп, и торчала грязная пятка. Там же с ним устроили нескольких детей, а прочих уложили на одеяла вблизи огня. А рядом с Кэтэлином разместилась большеглазая и сидела, обняв острые коленки в огненном полотне.
   - Да, - сказал Кэтэлин.
   - Кем вы были раньше?
   Кэтэлин подвинулся ближе к костру. Глаза его слезились от жара.
   - Приглянулся я тебе, окь булбукато?
   Она пожала плечами:
   - Бог послал нам вас.
   - Для того, чтобы Бог меня послал, на свете должен остаться один я и сам Дьявол. И даже тогда, - он разгрыз кислый стебель; сок брызнул на усы, - вот даже тогда Бог крепко задумается, перед тем как меня позвать. Слушай, - повинуясь внезапному наитию, он обернулся к девочке, - отец Василий - кем он был?
   - Каким-то солдатом, - уверенно сообщила большеглазая. - Но это было давно. Кэтэлин, - она придвинулась ближе. - Я даже не знаю, как вам сказать...
   Брат Феодул сопел и ворочался под днищем телеги, засыпал на минуту и тотчас открывал глаза, содрогаясь. Сквозь тревожную дрёму он видел, как гайдук с девочкой говорят о чём-то по ту сторону костра, но слов разобрать не мог.
   Потом Кэтэлин лёг, положив голову на мешки с золотом и зажав под мышкой револьвер. И заснул. Снилось ему, что в далёкий будущий год воскрес Гицэ Бессарабец.
  
   10.
   Копать продолжали до темноты. Уже после заката, освещая местность включёнными фарами и поддерживая в себе жизнь кофе и румынской попсой, мы нашли медный крестик с обломанными боковинами. От левой перекладины остался фрагмент с куском цифры 8. Эту восьмёрку я разглядывал до полуночи, но ничего толком не понял. Хотя версии рождались занятнейшие. Кресты с меткой 1868 находят почти по всей России. Откуда взяться подобному крестику на юге, в румынской степи? А с утра в том же месте вырыли повреждённую гильзу впечатляющего калибра. (Тут я разбираюсь неплохо, это была гильза от револьвера Галанда. Он, кстати, появился в 1868-м, но это уже чистое совпадение.)
   Путь Кэтэлина с монахами я нарисовал более чем условный. Такую жирную красную полосу от берега Дуная до большого круга, в пределах которого могла быть запланирована встреча с русской армией. Маршрут Кэтэлина с самого начала выглядит так: пункт A (место встречи с Феодулом) - это железнодорожная станция в Питешть, далее - короткий бросок на юг, к монахам (пункт B), оттуда - к пункту C, то есть в сторону Бессарабии. И в этом треугольнике осталось очень немного мест, где можно что-то найти.
   - Так кем ты был в миру, батюшка?
   Отец Василий вздрогнул. Он задремал в седле.
   - Кем был?
   - Кем был.
   - Грешным человеком, - сказал настоятель.
   Они ехали через полосы мелких жёлтых цветов.
   - А поточнее?
   - А ты сам?
   - Я-то водил овец с Карпат, - Кэтэлин смял папироску так, чтоб её конец входил в щель между зубами.
   - Это я к тому спрашиваю, - мирно произнёс отец Василий, прикрывая водянистые глаза, - что хоть я священник, а ты бандит, но снова нам подходит один вопрос.
   Он покачивался в линзе ружейного телескопа, нацеленного с дальнего холма.
  
   Отец Василий отряхнул руки. С пальцев сыплется золотистая шелуха. Застрявшую под ногтём чешуйку снял губами, попытался вытереть рукавом, но не смог. Наклонившись над мешком, подтянул к себе край конопляной дерюги и промокнул им рот. Поглядел - но золотинки на ткани не было. Уж не съел ли? Он поплёлся к лохани.
   Прошлый год монастырь как-то пережил, хоть и опустел вполовину. А в семьдесят седьмом не устоит, нет. Жаль.
   Всё было раньше по-другому: и пели, и верили.
   В лохань, подставленную под трещину в потолке, набралось уже на полпяди. В зеленоватой воде отразился игумен Василий. Дыша открытым ртом, он опустился на колени, согнулся, глядя в своё тёмное отражение, и осторожно коснулся губами воды. На поверхности осталась плавать жёлтая искорка. Отец Василий поддел её кончиком ножа и перенёс в мешок. Неловко перехватил нож, вытирая лезвие о холстину, и подержал его в кулаке. Перебросил в левую руку, прокрутил в пальцах, поймал за самое острие и замахнулся, словно собираясь метнуть в стену. Постояв так несколько секунд, он опять взял нож неумелой правой рукой и положил на стол. И боле к шуйце своей не прибегал, даже когда пришлось стрелять.
  
   11.
   - ...Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши...
   - Суфлекатэ пэн ла брыу, дучя, дучя руфеле ла рыу! суфлекатэ пэн ла коате, дучя, дучя руфеле ын спате!..
   Чем больше степь холмилась, тем реже становились ковыли; их вытеснил пырей и низкая жёлтая травка, а потом и вовсе песчаные пустоши. Проезжая в низине, под осыпавшимся склоном холма, обоз наткнулся на заброшенный колодец-журавль. Жердь с него сняли, или сама обломилась, а верёвка была навёрнута на обломок рассохи. Опрокинутое ведро стояло на краю известковой глыбы. Когда-то в этом колодце нашли утопленника.
   Останавливаться Кэтэлин запретил, но стоило выехать из-под склона, чертыхнулся и развернул коня. Конь шевелил ноздрями и будто всхлипывал, чувствуя близкую воду.
   - К-куда?
   - Есть там кто-то, - гайдук показал на землю. - Слазь, подождём.
   И брат Феодул увидел, как на краю тени, отбрасываемой холмом, то появляются, то исчезают пятна. Не сразу он догадался, что это человеческие силуэты, размытые жарой. Кто-то ходил наверху, над их головами.
   - Эй, святые, - Кэтэлин спрыгнул и поглядел наверх. Никого не увидел. - Не высовывайтесь. Посмотрим, что за люди.
   - Снова г-гайдуки?
   - Может быть, - Кэтэлин устроился на земле спиной к колодцу. - Пока мы здесь, сверху нас не видно. Пусть уйдут от греха... Не вылазьте, - махнул он детям.
   Они уселись втроём, прислонившись к белым камням. Хотелось пить - не слишком сильно, при недавней грозе набрали полные фляги; скорее от досады. Вот же он, колодец, а нельзя. Жажда, как зуд в зубах.
   - Как он туда попал? - отец Василий приподнялся и заглянул в чёрную шахту. (На секунду его голова показалась в прицельной линзе, но тут же скрылась за широким телом Кэтэлина).
   - Кто?
   - Человек, я имею в виду, которого там нашли.
   - Упал, - равнодушно ответил гайдук и надвинул шляпу на глаза. - Полез, видно, за ведром. Или свихнулся.
   - То есть как свихнулся?
   - От жары. Шёл-шёл, да и свихнулся.
   - Взыщи, Господи, погибшую душу раба Твоего, аще возможно есть, помилуй...
   - Ну что ты опять завёл?
   Не переставая молиться, священник поднял на гайдука блёклые усталые глаза. И Кэтэлин отпрянул в испуге, прижался под этим взглядом к камню и прошептал: "нет". Только тогда отец Василий понял, что гайдук на него не смотрит. Кэтэлин неотрывно следил за тенями, ползущими по обрыву. Край сделался зубчатым от голов. Четыре коня, и на каждом - силуэт ездока в круглой шапке с кистями.
   Где-то настоятель уже видел похожие очертания. В какой-то исключительно дурной ситуации. Но узнать всё никак не мог. А Кэтэлин узнал.
   - Слушай, Василикэ, - глухо зашептал он, поднимая отца Василия за грудки, - Не хочу знать! Ни что здесь происходит, ни кто ты такой. Но я тебе клянусь, что много чёртовых лет я не видел на этом берегу башибузуков, - он швырнул настоятеля в песок. - Если какой-то засранец сейчас пикнет, я выдавлю вам кишки. Тихо всем! - Кэтэлин пятился к коню, держа у пояса револьвер. - Тихо.
   - Гайдук, - настоятель вытер с лица пыль, - я не...
   - Тихо.
   - Дети, - сказал отец Василий.
   - Что? Дети - привели - сюда - башибузуков? Нет, батюшка. Здесь мы разойдёмся. Если останетесь тут, вас не заметят. Может быть.
   Было время, Кэтэлин весьма охотно рубил эти круглые шапки. Тогда ему было чуть меньше тридцати лет, и оружие было совсем другим, и он ходил с ватагой вдоль Дуная и через Дунай. Сейчас бы так не смог. Степь высушила гайдука, так что старился он медленнее остальных, но для войны уже не годился. А в том, что будет новая война, Кэтэлин перестал сомневаться.
   - Кэтэлин.
   Он оглянулся, - из повозки высунулась большеглазая. Проходя мимо, гайдук вытянул руку и коснулся лица девочки, не то носа, не то щеки.
   - Бывай, сестричка.
   Если она и хотела что-то сказать ему, то не сказала.
   Священник стоял, отряхивая рукава.
   - Как же она тебя уговорила, - пусто произнёс он. - Одному Богу известно, как это вышло, что ты не бросил нас в начале. Я тебя так не уговорю, - (Кэтэлин всё пятился) - Когда будешь уходить, топот услышат наверху. Ты уйдёшь, разбойник, мы нет. И мы оба это, в общем-то, понимаем.
   Кэтэлин скривил губы, мол, что поделать. Рядом брат Феодул что-то неслышно втолковывал детям. Просил молчать, наверное.
   - Ты христианин...
   - Мускали тебе помогут, батюшка. Это не местная шушера, это башибузуки. Мулцумеск, такой заботы мне не надо.
   - Да, - покорно сказал отец Василий, - разумеется, у нас больше нет золота.
   Кэтэлин сплюнул.
   - Одиннадцать детей!! - это было сказано слишком громко и настоятель, спохватившись, захлопнул рот.
   Не глядя, Кэтэлин вытряхнул из кармана горсть патронов и медленно, по одному пропуская их между пальцами, рассыпал перед собой. Так же ощупью достал из седельной сумки трофейный револьвер и положил у ног. Ружьё опустил там же. Вновь зачерпнул патроны - не разбирая, где какой, все калибры вперемешку, - и, роняя их на носки, отошёл ещё на два шага.
   - Я не спрашиваю, скольких ты убил, - отец Василий шёл за гайдуком, приволакивая ушибленную ногу. - Но одиннадцать детей... Ты подумай, разбойник... Не двое - одиннадцать. Ты хорошо подумай, сможешь ли с таким жить.
   Гайдук отвернулся и стал поправлять седло.
   - Подумай... - настоятель приблизился и, тяжело кряхтя, опустился на колени. Кэтэлин отступил от него, как от гусеницы. - Это тебе не синяки раздавать... - отец Василий поднял с земли ружьё, обдул затвор от песка, выбрал несколько патронов и на карачках пополз к револьверу. Встал, пользуясь "берданкой" как тростью. Пинком отбил револьвер под ноги брату Феодулу.
   - Рясу не порви, батюшка.
   - А... Я стар, - отец Василий вложил патрон в казённик, чёрный от сгоревшего пороха. - В мои-то годы об одёжке печься...
   - Мой ривольвер весит три фунта, - сквозь зубы сказал Кэтэлин. Он подвесил револьвер к концу хлыста. Неспешно снял мешки с золотой пылью, проверил стягивающую их бечёвку и устроил на другом конце. И медленно, под взглядами опешивших иноков вытянул конструкцию перед собой на раскрытой ладони.
   Некоторое время весы удерживались ровно. Потом конец с револьвером поднялся; оружие заскользило по древку, и Кэтэлин снял его, крутанув на пальце.
   Он вытащил из связки вторую винтовку, зарядил и встал с ней под обрывом.
  
   12.
   Солнце вытянуло из земли остатки влаги, и там, где вчера бежали ручьи, теперь пролегли первые трещины в сухой глине. Тени башибузуков исчезли, но с места никто не двинулся. Кэтэлин и отец Василий стоят по бокам повозки, брат Феодул поднялся на камень у колодца и оттуда высматривает, нет ли шевеления наверху. Оружие он держит, зажав ладонями обеих рук, как живого леща.
   (Где-то и сейчас лежат в земле три латунные гильзы и два целых патрона, а ржавый остов егерского револьвера Галанда уже, наверное, давно выкопали.)
   Давным-давно в такой же горячий день на каком-то рынке вблизи Валя Пержей пьяный венгр продал Кэтэлину ящик с двумя пистолетами. Божился, что за них в Кишинёве дадут румынскими деньгами не меньше сорока дукатов. С ними, якобы, стрелялся какой-то знаменитый мускаль. Кэтэлин Пую купил их за полтинник. Тогда ему надо было защищать отару от волков и лихих людей.
   - Н-нет н-ни-никого, - сообщил брат Феодул.
   - Здесь они. Посмотри на коней.
   Но брат Феодул ничего не понял, даже посмотрев на коней. Через минуту Кэтэлин свистнул и сказал:
   - Ну вот.
   И первое, что отметил монах, когда всадники выехали из-за холма - их не четверо. Их было даже не пятеро. С появлением седьмого брат Феодул перестал о чём-либо думать. Когда выбитый пулей кусок известняка ударил его в шею, монах понял, что бой уже идёт.
   Кэтэлин стреляет, почти невидимый в дыму; к ним летит пёстрая масса, дышащая огнём; одного выбрасывает из седла; под вторым валится подстреленный конь; отец Василий с перекошенным лицом шарит второй патрон, никак не может его ухватить; из повозки доносится визг, полог содрогается, и в нём появляются три отверстия.
   Наконец, отец Василий зарядил "берданку" и выпалил в сторону несущихся к нему людей; промахнулся, полез за следующим патроном, и тут его зацепило; по рёбрам хлестнуло и полилось; он зарядил и выстрелил, уже лёжа на песке, и каким-то чудом попал: конь заржал, повалился, но встал, а башибузук остался лежать, и отец Василий заорал победно; и вытащил следующий патрон, скользкий от крови.
   Кэтэлин, выглядывающий из-за камней, кинул что-то дымящееся, упавшее отцу Василию под ноги; настоятель поднял это, а Кэтэлин кричал по-румынски, и снова стрелял, теперь из револьвера, и, похоже, целился в коней, потому что кони падали вместе с седоками; отец Василий замахивается подобранным предметом и бросает его в дым и мелькание цветастых рубах; брат Феодул находит спуск и жмёт на него четыре раза подряд - в руках его будто бомбы рвутся; и он понимает, что прошло секунд тридцать, не более; и тогда что-то взрывается по-настоящему.
  
   13.
   Брат Феодул сел, оглохший и обожжённый, и замахал рукой, пытаясь выпустить револьвер из сведённых судорогой пальцев. Револьвер вдруг переломился надвое, и в рукава иноку посыпались горячие гильзы. Он в ужасе вытряхнул их, а ствол отбросил за спину.
   Лощина была завалена кусками тел и конскими тушами.
   - Хо-о! - Кэтэлин выбрался из укрытия. Всё его лицо было в мелких порезах, но сияло. - Как цыплят! Как цыплят!
   Отец Василий сосредоточенно разглядывал длинную царапину на боку.
   - Господь не покинул нас, - удовлетворённо сказал он и стал тереть уши.
   Ещё один раненый обнаружился в повозке. Дети сидели над ним, оцепенев, и если бы настоятель не заглянул к ним, мальчик запросто истёк бы кровью. Две пули навылет пробили ему правое плечо, а третья, как подумали сперва, миновала. Только потом, уже перевязав юному Ивану плечо, отец Василий заметил, что нога у инока тоже кровит. Снял башмак и поразился - пуля начисто срезала второй палец на левой стопе. Иван плакал и бормотал что-то несвязное.
   - Выживет с Божьей помощью, - вздохнул отец Василий. - Видел я раны и похуже.
   - Ловко, - сказал Кэтэлин. Он сидел на краю колодца, курил и оглядывал поле боя с неподдельным восторгом.
   - Что именно, разбойник?
   - Дырки бинтуешь, - Кэтэлин зарядил револьвер и теперь замазывал каморы салом. - Очень ловко для шпиона.
   Стало слышно, как Иван шепчет: "помру, господи, помру, больно-то как, холодное, холодное приложите..." Священник сел подле гайдука и долго, мучительно откашливался. Утерев губы пальцами в засохшей крови, он закрыл глаза и сидел так с минуту. Брат Феодул крестил детей и молился, заикаясь.
   - Сам посмотри, - сказал Кэтэлин, жуя папиросу. - Война с турками на носу. Мускали вот-вот подойдут. А тебе за каким-то хером понадобилось к ним навстречу... Нет, Василикэ, я бы ничего не подумал. Старый, глупый поп... Но башибузуки, - он обернул голову к настоятелю и выдул дым ему в лицо. - Я много чёртовых лет не видел здесь башибузуков. Тут я и подумал: а не по твою ли душу их принесло? Что-то вас к мускалям потянуло, батюшка? Шёл бы в город, нанял бы кучера и нынче утром был уже в Бухаресте.
   - Мы идём к русским. А! - отец Василий потрогал царапину и сморщился. - Бог знает, как бы мы добрались до Бухареста. Это я к тому, что лучше прямой путь по степи, чем сгинуть где-нибудь в Валахии.
   - Прямой путь... - гайдук вынул из-под жилета флягу и одним глотком ополовинил. Прослезился. - Ты ведь бывший солдат, омуле. Это совсем, совсем не похоже на то, что ты говоришь. Пофтим, - он протянул флягу священнику. Тот молча взял её и выплеснул тёмную жидкость на ладонь. Приложил к ране и зашипел.
   - Я не шпион, - сказал отец Василий, отдышавшись.
   - А мне кажется, ты самый настоящий мускальский шпион.
   - Кажется, - настоятель поднялся и зашаркал к повозке. Положил руку на плечо Феодулу. - Пора уходить.
   На дальнем холме линза ружейного телескопа остановилась, окружив голову отца Василия нимбом радужных аберраций.
   Брат Феодул сжал в кулаке крестик и поднял к лицу; в это же время отец Василий наклонился к Ивану, лежащему на коленях большеглазой. Вдалеке хрустнуло. Пуля прошла сквозь кулак Феодула, задела медное распятие и остановилась у монаха в шее, ударившись о позвонки. Брат Феодул уронил голову на грудь и лёг на редкую белёсую травку у телеги. Алые брызги, дважды выплеснувшись, опали на деревянный борт: запечатлённый пульс.
   Длинная гильза покатилась с холма и упала в землю - туда, где спустя полторы сотни лет поставили придорожную лавочку с печеньем и батарейками и запретили мне рыть.
  
   14.
   Прежде, чем отец Василий выпрямился, Кэтэлин опустил ему на затылок тяжеленную ручищу, бухнул в ухо:
   - Ложись! - и придавил к земле.
   Вторая пуля ушла в камень; на спину священнику посыпался мел. Кэтэлин поднял голову и встретился с огромными изумлёнными глазами, глядящими на него из телеги.
   - Девка!! Гони!! - крикнул он и на всякий случай махнул рукой, показывая, как именно следует гнать. И большеглазая поняла, перекатилась по чьим-то ногам и спинам к переду повозки, ухватила вожжи. Кони рванули так, что сидящие в повозке дети повалились друг на друга.
   - Оставь его, курвэ, после отпоёшь! - Кэтэлин вцепился настоятелю в ногу. Отец Василий распластался на песке, так и не дотянувшись до мёртвого Феодула. - А хотя... тащи, - они ухватили тело монаха за ноги и поползли между камнями. Выстрелов больше не было, но Кэтэлин знал, чувствовал звериным нюхом, что невидимый стрелок всё ещё сидит где-то над ними. Слишком уж удобно было зажать их в этой лощине, под жёлтыми и белыми холмами, кровоточащими глиной и заросшими колючим бурьяном.
   ...Кроме крестика и гильзы мы нашли множество костей - исключительно коровьих и лошадиных. К середине следующего дня нераскопанных мест не осталось. Под бодрое рычание The Soul of a Man Уэйтса мы свернули лагерь и отправились маршрутом монастырского обоза - на северо-восток, рыть в других местах. Но вместо поисков я застрял в архивах профессора Грегора - бывают странные сближения - Хайдуческу. Во-первых, оказалось, в последнем десятилетии 19-го века была случайно разрыта могила (как случайно? Что там искали?) монаха. Это породило местную легенду о проклятии, постигшем семью осквернителей. А во-вторых, была официально расследуемая полицией в 1877-м году резня в селе Трей Плопь.
   I want somebody to tell me//Tell me what is the soul of a man!
   Они подобрались к открытому участку. Кэтэлин, не слушая протесты отца Василия, сгрёб в охапку мягкое тело Феодула и толкнул его вперёд. Труп выкатился из-за камней и тут же содрогнулся от попадания. Тогда Кэтэлин, подняв револьвер, начал палить во все стороны.
   - Ты что?! - отец Василий перехватил его руку. Кэтэлин выстрелил прямо перед лицом настоятеля; тот едва не ослеп. "Бежим!" - крикнул гайдук; и они побежали, укрытые дымом, и упали в пыль под отвесным склоном, где их не могли достать.
   - Анафура, папучий щи бурикул майкуций луй... анафура... Слышал выстрел?
   - Хочешь оставить здесь Феодула?
   - Ты - слышал - выстрел?
   Отец Василий кивнул.
   - Откуда? А, тьфу, болгарин... Я тоже нет, - хмуро сказал Кэтэлин, оглядываясь. - Не с неба же он нас высмотрел, а, батюшка, - гайдук громко свистнул, и на звук пришёл конь. Ни оружие, ни золото с седла не исчезли.
   - Расскажи ещё, что ты не шпион, - Кэтэлин подсадил отца Василия перед собой. - Вот теперь молись, Василикэ, - сказал он. И они понеслись прочь от холмов. Брата Феодула позже нашли пастухи, и дьякон из ближнего села похоронил его на следующий вечер.
  
   15.
   - Ты бы имел хоть немного разумения, батюшка, понял бы, что конь бывает обученный и необученный.
   Ехали двое в одном седле. Степь темнела вокруг них, наливаясь вечерней синевою.
   - Мой обученный, как собака. И двужильный, к твоему счастью. А твой сейчас везёт эту сволочь по нашим следам и не чешется.
   - А имя у него есть?
   - Чего?
   - Я говорю, у твоего коня есть какое-нибудь прозвище?
   - Ты дурак что ли, батюшка? - удивился Кэтэлин. - Какое прозвище может быть у коня?
   - Ну, человеческие имена давать животному грех. А вот был на свете греческий князь, у того коня звали... не вспомнить... Бунцефалом.
   Гайдук, перехватив повод одной рукой, почесал потный подбородок. Его щёки, скулы и шея покрылись пучками серой щетины, ярко видимой на красной пористой коже.
   - То, что ты мускальский шпион, не значит... Не такой ты барин, чтобы назвать коня Алексей Иванович, - (отец Василий повторил про себя эти слова и решил над частью из них даже не пытаться думать. Бог весть, какую историю мог бы рассказать Кэтэлин к этой своей реплике.)
   - Я не шпион, - священник смахнул влетевшую в глаз муху. - Я даже не русский.
   - А заика-то?
   - Я не знаю, кто его убил, разбойник. Не хочешь, не верь.
   - Так-то и не знаешь. Ах вот они где, засранцы!
   Область, где они скакали, прошлый год горела, а нынешней весной позарастала вместо ковыля и дикого овса сплошь полынью. Под голубой травой сделались не видны ямы. В одной такой и застряла телега с детьми; стояла перекошенная, а сами дети расселись на траве. Увидев Кэтэлина с настоятелем, они вскочили, все, кроме Ивана, и некоторые даже побежали навстречу.
   - Ладно... Не в том дело, кто убил. Ему не заика, а ты был нужен, батюшка. А что интересно, батюшка, что если бы сволочь не выстрелила, я бы тебя сам на всякий случай укокошил.
   - Это ещё зачем?
   - А почём мне было знать, мускальский ты шпион или турецкий.
   - Какой из меня шпион?
  
   ("В вечер жаркий, вечер летний я вернулся в край свой бедный. Старый дуб мой обниму, шёпотом скажу ему: Среди всех друзей на свете, только ты меня и встретил. Ты всё так же невредим - что тебе полсотни зим. Мне же был отмерен срок, да и тот я не берёг. Как не плакать мне, когда истекли мои года? Где та девушка, которой клялся я вернуться скоро? Приходила ли к тебе, о моей спросить судьбе? Или вышла за Ивана в Бессарабской стороне? Я винить её не стану, коль не помнит обо мне. Или у твоих корней тонкий крест стоит над ней? Видишь, старый друг мой дуб, сам теперь я стар и груб. Над моею головой тёмной кроной песню пой. Пусть подхватят песню ивы, пусть поют неторопливо, пусть стволы в твоём лесу дойну по ветру несут, пусть расскажут той девице, что ходил я за границу, что видал я сто морей, но не позабыл о ней. Что по дальним берегам собирал ей жемчуга, и теперь оставил я отдалённые края. Что не зря ходил так долго, пусть она увидит только - я не тот, кем был когда-то, заживём теперь богато. Пусть услышит, как поёшь, пусть в мою поверит ложь. Всё сама потом увидит, но пока о том забудь. Пусть она хотя бы выйдет, я скажу ей что-нибудь".)
  
   16.
   Поздним вечером они проезжают по краю пастушьего села, потерянного в степи. Смуглая женщина, явно с немалой долей цыганской крови, вышла к монахам с лучиной и замахала ею перед лицом Кэтэлина.
   - Что тебе надо? Я тебя не знаю. Ты чего стучишь? Я тебя не звала. Обознался ты. Иди, - она развернулась и зашагала в дом, босыми ногами вороша рассыпанные по двору ржаные ости. От неё пахло козами и крепкой травяной настойкой.
   - Постой, мэтушэ, - гайдук опирается о скрипучую дверцу. - Я только дорогу спрошу, и, может, найдётся у тебя чуток мамалыги для беженцев.
   - Нет у меня ни дороги, ни мамалыги.
   - Монахи тут у меня, - разводит руками Кэтэлин. - Голодные болгарские монахи.
   - Откуда тут болгары? - стоит у калитки, смотрит. - Тридцать лет их здесь не было, а тут ещё и монахи.
   - Беженцы это, - скорбно говорит Кэтэлин. - Турки им всю кровь выпили.
   - Не пойму я тебя, прохожий. Иди лучше. Болгары тут не ходят.
   - Ну ясное дело, что не ходят, - терпеливо объясняет Кэтэлин. - Это беженцы, они бегут от турок к мускалям. Нам к тебе в дом-то не нужно, только поесть вынеси и скажи, что за поселения у нас впереди.
   - Как я тебе скажу, что впереди, если не знаю, куда вы идёте, дурной!
   - Туда идём, - он показал.
   - А что, твоих беженцев чёрт пожевал?
   - Турки на них напали. Посмотри, добрая женщина, это же монахи.
   - Что они молчат? Пусть сами скажут, что монахи.
   (Дети сидят в повозке со снятым пологом, сами похожие на чертей. Отец Василий, перевязанный под боком оранжевым атласом, стоит, прислонясь к ограде.)
   - Они болгары. Не говорят по-румынски. Болгары они.
   - Что за дела! Если не могут сказать, как я им поверю? Нечего тебе тут делать, человек. Пришёл в Румынию - говори по-румынски. Уходи. Бог тебе поможет, а чёрт поцелует.
   - Мы мирные люди, даже я больше румын, чем ты, мэтушэ. А болгары тут, потому что от войны бегут.
   - Войны?!
   - Турецкой войны. Мускали с турками воевать начали, а болгары к ним бегут.
   - Честных людей не смеши, нет никакой войны. Расскажи тоже, мускали и турки, я тридцать лет тут живу, не видела живого мускаля.
   - Вот тупая баба! - заорал Кэтэлин (монахи шарахнулись от него, а женщина так и осталась стоять). - Тупая ворона, кто тебя спрашивает, есть война или нет войны! Вынеси нам еды, пока я твой дом не разнёс!
   Она посмотрела не него снизу вверх чёрным куриным глазом, плюнула под ноги и ушла в дом. Через минуту вышла, неся на тряпице полкруга мамалыги и брынзу.
   - Благослови тебя Христос, мамаша, - смиренно произносит Кэтэлин. - А что за сёла там, впереди?
   - Албешты там. А за ними Трей Плопь.
   - Живи до ста лет. Эй, послушай, ты коня какого-нибудь не продаёшь?
   Женщина пожала плечами и вновь удалилась. Больше она не выходила. Гайдук подождал её несколько минут и повернулся к монахам, стоящим недвижно и боящимся издать звук, как на незнакомом служении.
   - Пошли, - сказал он по-болгарски, передавая большеглазой узелок с мамалыгой. - Сейчас поторопимся, завтра уже будете у мускалей.
   Съели мамалыгу - на вкус, как мокрый песок. После ужина дети с отцом Василием начали дружно молиться, и Кэтэлин отошёл, чтобы не бубнили под ухом. Кто это вздумал давать коням прозвища, - думал он. Отвязал от седла мешки и пересыпал всё золото в один, дивясь, почему не сделал этого раньше.
  
   17.
   - Не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси... Это ещё что у тебя такое, Иван?
   - Болит страсть. Помру, наверное.
   - Иван! В руке у тебя что?
   Степь; вдалеке холмы и тёмный лес; у догорающего костра сидят монахи (с непокрытыми головами, в лохмотьях, с отрывающимися подошвами башмаков) и радостно облизывают ложки - первая настоящая пища за день. Над всеми ними опрокинут чёрно-синий свод, буреющий к горизонту, и в нём нечто, невидимое глазу, но знаешь, что есть тайная жизнь и там, так что спросишь: Господи, что за бездною сей? - такая же степь.
   - Не моё, батюшка, истинный крест, держу только.
   - Да что за напасть, - отец Василий крепко взял Ивана за здоровую руку и разжал ему пальцы. - Это что? - он поднял с ладони мальчика блестящий осколок. - Зачем тебе железка?
   - Не моё, батюшка.
   - Иван, - строго сказал священник. - Не юли, - (костёр полыхнул особенно ярко, и золотой огонь сошёл на мгновение в руку настоятеля). - Ах вот оно что, - отец Василий поднёс гладкий кусок металла к лицу. - Зеркальце, значит, припрятал.
   - Не...
   - И давно оно у тебя?
   - Минутку всего... Сергий дал подержать, пока он ходит.
   - А Сергию на что?
   - А он... - Иван замялся, но, решив, что скорую смерть лучше принять честным человеком, выдал, - Машке хотел подарить.
   - Машке, - медленно проговорил отец Василий. - Невесте Христовой. Монах дарит зеркало. Мария... - он нацелился пальцем на одну из девочек.
   - Не эта Машка, - хныкнул Иван. - Это Машка-голая, а он Машке-рыжей хотел.
   - Голая?!
   - Ну, рука у неё голая.
   Отец Василий размахнулся и зашвырнул зеркало далеко в траву; сверкнул отражённый костёр. Обе Марии - двенадцати и тринадцати лет - громко вздохнули.
   - Где Сергий?
   - Не ведаю, батюшка, истинный крест.
   - По нужде отошёл, - сообщил кто-то из темноты.
  
   Беззвучную смерть принял Сергий за десять минут до того, как отец Василий его увидел. Упал на мягкие травяные кочки. Никто и не заметил его в темноте. Тело положили у костра, перевернули: на затылке, у левого уха круглое чёрное отверстие с хвостиком крови, исчезающим под воротничком.
   Кэтэлин сунул в дыру мизинец, сморщился и вытер руку о штаны.
   - Пуля, - сказал он.
   - Никто не стрелял.
   - Стреляли, - сказал Кэтэлин.
  
   18.
   Кто-то слышал выстрел? Ты, батюшка? Ты? Окь булбукато? (он берёт большеглазую за подбородок и заглядывает в жуткие тёмно-синие глаза, странно уверенный, что сейчас она скажет что-то важное; но она молчит). Кто будет кричать, - сверну шею. Сидеть, я сказал. Как убили заику? Я тебя спрашиваю, как - убили - заику? Неправильно. Нет, парень. Его убили тихо. Ти-хо. Я ничего не слышал. Как убили этого засранца? В точку. Что это значит? Думай, батюшка. Точно, издалека. Но знаешь что, я долго живу и я знаю, что если в кого прилетает пуля, то где-то далеко слышно "пык!" - выстрел. Как далеко его слышно? Ну и я не знаю, но по степи очень далеко. А вот чтобы два раза одна и та же сволочь стреляла так, чтобы ни шороха, о таком я не слыхал. Костёр оставь, я сказал! Что за пустая твоя голова. Оставь костёр. Не знаю, как сволочь нас видит, и где она сидит, но она могла десять раз убить любого из нас, но она ждала. А потом стреляла сразу в голову. Ты понимаешь, где она сидит? Может быть, на том холме. Может, дальше. Так, что отсюда выстрел не слыхать. Но она идёт за нами от той фынтыны досюда. И видит костёр. И когда засранец встал - сволочь его увидела перед костром и убила, как белочку. (Он подталкивает детей к повозке, расставляет руки и не даёт расступиться; так сгоняют овец).
   Если ты сейчас погасишь костёр, это увидит сволочь. Что она поймёт? Нет, девка, спать можно и так... Она поймёт, что мы уходим. Что мы нашли мёртвого засранца. И она поедет за нами. Засранца оставь! Ты тупой! Ты со своим мертвецом всех нас угробишь. Село рядом, похоронят его наутро чабаны! Заткнись!! (Иван стонет, когда его заталкивают в телегу, и ствол револьвера упирается ему в губы). После, после разберёмся. Чтобы ночью за много вёрст подстрелить мальчишку в голову... Я не знаю, какая сволочь такое умеет. Я так не умею. За нами шли чёрт знает сколько времени, так что (он суёт в руки отцу Василию ружьё, пинает борт телеги и вскакивает в седло) молись, батюшка. Потому что у нас на хвосте, может быть, самая страшная сволочь Валахии. До мускалей доедем к полудню, если от сволочи уйдём. Молись, батюшка. Трогай! Трогай!! Трогай, мэгаруле!!! Н-но, пошла.
  
   19.
   На рассвете выехали к самому краю степи, туда, где лес врезался в траву прибоем низких ёлочек. Обёрнутый оранжевым, лежал в глубине повозки мёртвый Сергий.
   - Суфлекатэ пэн ла брыу, дучя, дучя руфеле ла рыу...
   Кэтэлин вздрогнул и выронил папиросу.
   - Ты чего это, окь булбукато? Ты это... как это?
   - Вы эту песню всю ночь пели, - сказала большеглазая, кутаясь в одеяло. От ветра и бессонницы её лихорадило.
   - А тебя отмыть, причесать, будешь как румынка, - похвалил Кэтэлин.
   - Это монахиня, - твёрдо сказал отец Василий. - Всё понимаю, но уж на неё не засматривайся. Грех.
   - Она ж страшная, как смерть.
   - Правда? - удивился настоятель. - Красота телесная нам не нужна, но в мирской жизни она, я слышал, называлась красавицей.
   - Ты её видел, батюшка? С её-то зенками?
   - Большие глаза - красиво, - пожал плечами отец Василий. - Для грешного мирянина, разумеется.
   Раз показалось, что вдалеке горит огонь, но, когда подъехали, не нашли ни следов, ни кострища. Когда уже решили, что ночью сбились с дороги, Кэтэлин углядел в стороне неподвижную фигуру. Крикнул раз-другой, но человек не пошевелился. А подъехав ближе, поняли, что это пугало стоит посреди заросшего сорняками поля. Участок не трогали с прошлой осени, а пугало осталось - в распятом на жердях кожоке, с почерневшей крынкой вместо головы.
   Выкопанную в этих краях гильзу мне дали подержать в гостях у профессора Хайдуческу (теперь уже, к сожалению, покойного: в 2015-м он перестал отвечать на письма, а осенью мне сообщили, что Хайдуческу умер). Латунный картридж от карабина Шарпса и так редкая находка - его обычно заменяла бумажная самокрутка с порохом. А в Румынии ни до, ни после войны карабины Шарпса вообще не использовались, просто не было на них заказа. А ещё профессор говорил вот что: болгары с русской армией сотрудничали, и очень успешно. Но в Румынии это едва ли могло происходить. С другой стороны, он признавал, что беженцы, среди которых был Кирилл Янко, шли бы не в Бессарабию, через полстраны, а к ближайшему крупному городу, где попросили бы убежища в первом же монастыре. И причины, застававшие Кэтэлина с о.Василием и прочими проделать совершенно ненужный с точки зрения спасения путь остаются неизвестными. Версии, однако, были, и вот некоторые из них:
   Первая. Миссионерская. Или, может быть, агитпроповская. Румыния в то время об участии в войне не заикалась, и отправить отряд максимально трогательных людей с целью настроить местное население на помощь болгарам -- не худшая идея. Но о контактах монастырского обоза с людьми данных нет.
   Вторая. Шпионская. Раскритикованная Хайдуческу, но способная объяснить необъяснимое прежде. А всё-таки кажется мне, батюшка, что ты мускальский шпион...
   Третья. Исходная, от слова "исход". Всё-таки беженцы. Румыния их по каким-то причинам не заинтересовала, и они отправились, бессмысленно рискуя, русской армии навстречу. А русская армия в это время начала путь к Дунаю и везла пропахшие креозотом торпедные катера, громыхавшие под брезентовыми покрышками на платформах.
  
   20.
   Двигаясь вдоль кромки леса, встретили, наконец, человека: курчавого паренька, пасущего небольшую отару. Овцы разбрелись во все стороны, чуть ли не на опушку выходили.
   - Доброй поры, мальчик, - Кэтэлин спешился, подошёл, пряча револьвер под рубахой.
   - Вам тоже.
   - Что-то здесь людей не видать.
   - Видать.
   - Где ж они все тогда?
   - Объедете холмы, там наши Албешты.
   - Твою-то мать, - возмутился Кэтэлин. - Мы Албешты должны были ночью проехать.
   Пастушок развёл руками, с опаской поглядывая на Кэтэлина и грязных детей. Он что-то прятал на земле, прикрывая это сдвинутыми коленками.
   - Ты христианин?
   - Само собой.
   - Помоги нам, парень. У нас раненый в телеге, к людям бы его передать.
   - В Албештах доктора нет.
   - А он и без доктора оправится. Ты домой вернёшься?
   - Само собой.
   - Так мы его тебе оставим, ты его домой-то и забери.
   - Не-не-не, - замахал пастушок. - Отсюда полчаса до Албешт, там хоть мамке моей раненого оставьте, а мне здесь не надо.
   - Он маленький совсем, - Кэтэлин кивнул детям, и те вытащили из повозки Ивана. С ночи Иван бредил, скрипел зубами и вскрикивал, и глаз не открывал. - Мальчишка мелкий. Не поедем мы в Албешты, потому как спешим. Мы его тебе оставим, а ты позови к нему людей.
   - Вы, наверное, гайдуки.
   - Какие гайдуки, парень. Это же дети. Болгарские монашки. С ними их батюшка, вот и всё.
   - Не возьму я вашего болгарина.
   - Ты же сказал, что христианин.
   Но тут пастушок подскочил с места и побежал, перепрыгивая через кочки.
   - Гайдуки! - вопил он на бегу. - Убивают! Гайдуки! - он попал ногой в нору и покатился. Кэтэлин прижал его к земле.
   - Мы не гайдуки.
   - У вас пистоль на поясе.
   - Я гайдук. А эти люди - не гайдуки. Посмотри на них, парень. Это девочки. Монашки. Это священник, паштили мэсый! Это раненый монах. Понял?
   - Угу.
   - Если убежишь, я тебя убью.
   Пастушок опустил голову и заплакал, размазывая по лицу грязь.
   - Ты оставишь раненого монаха умирать?
   - Нет.
   - Вот и не оставляй. Тогда я тебя не трону, понял?
   - Угу.
   - Хватит реветь. Я тебя не обижу.
   Паренёк всхлипнул и прижал к глазам рукав. На ткани остались два мокрых пятна. Кэтэлин сплюнул и отошёл. Пастух остался на земле, глядя исподлобья влажными карими глазами.
   - Рисунки мои не троньте.
   - ?
   - Рисунки мои не троньте.
   - Что за рисунки у тебя, блаженный?
   - Вы не поймёте.
   - Я не пойму?! - Кэтэлин потянулся к револьверу.
   - Машину рисую! - крикнул пастушок, подползая ближе. - Оставьте вашего раненого, только не троньте рисунки!
   Кэтэлин посмотрел под ноги и обнаружил, что стоит на расчищенной от травы площадке. Острым камнем в земле были выцарапаны чудные стрелы и полукруги.
   - Это что?
   - Машина моя.
   - Всичко е наред? Какво казва той? - тревожно спросил отец Василий.
   - Изглежда, че е луд... Что у тебя за машина?
   - Для подбрасывания овец.
   Кэтэлин почесал щетину, сковырнул с зуба сухую мамалыгу и присел на корточки над чертежом. Случайный ветер сбил шляпу с головы гайдука; Кэтэлин проводил её взглядом и, когда шляпа остановилась под корягой, успокоился.
   - Машина - для - подбрасывания - овец.
   - Да.
   - Ты давно пасти начал?
   - Два года.
   - А я почти десять лет водил овец. Почему я не знаю, как их подбрасывать?
   - Я сам придумал, - гордо сообщил пастушок. - Вы как отличите, овца легла спать или заболела?
   - Как?
   - Когда спать, она ложится на живот.
   На жёсткие серые волосы Кэтэлина опустилась тонкая стрекоза и задрожала под ветерком.
   - Ну да.
   - А когда на овец мор нашёл?
   - Тогда на бок ложится, - уверенно сказал Кэтэлин.
   - А я придумал так: на боках у каждой овцы вот тут, - паренёк показал, - будет доска с пружиной, как от рессорной коляски. А на ней четыре рычага.
   - Четыре рычага?
   - Первый облегчит пружину вдвое. Второй вчетверо. Третий, - пастушок рисовал камнем овалы с ножками и рычаги на них, - облегчит в восемь крат, а четвёртый будет крепиться к самой доске и облегчит аж в шестнадцать крат. И вот овца легла на бок, а рычаги сжали пружину, а последний держится вот тута на зубце. Потом он соскакивает с зубца, и пружина... - он показал, как выпрямится пружина. - Овцу - х...як! Выше этой ёлки. И она падает вон аж у той дорожки. Заболеют в стаде три овцы - лягут на бок - а их: х...як! х...як! х...як! повыкидывает до неба и они улетят из стада далеко-далеко, - он нарисовал несколько многоногих овалов и крутые дуги, по которым овцы будут вылетать из стада. Подумал и зачем-то дорисовал сверху луну. Вздохнул, - Красиво, наверное.
   Кэтэлин помолчал, потом встал, отряхнув штаны, и пошёл за шляпой.
   - А если овца во сне упала на бок? - спросил он на ходу.
   - Жалко будет, - сказал пастушок. - Но пользы всё равно больше. Так вы не тронете?
   Не дойдя до шляпы, Кэтэлин развернулся и двинулся к повозке. Вытащил оранжевый свёрток с мёртвым монахом, и положил у ног.
   - За раненым помощь позовёшь, пусть заодно и этого похоронят.
   - Покойник?
   - Точно.
   - Господи, за что! Не надо мне покойника, дяденька!
   - Тогда растопчу все твои каракули.
   Пастушок заткнулся.
   - Пусть похоронят по-людски, - гайдук поднял шляпу, но она - что за странность - сама вырвалась из его руки и закатилась в канаву. Кэтэлин вновь её поднял и зашагал к детям. Труп Сергия и стонущий в бреду Иван лежали рядом. Несчастный пастух глядел на них, шмыгая веснушчатым носом.
   Отец Василий перекрестил их всех и забрался на облучок. Кэтэлин повертел в руках шляпу, расправил её и натянул на красный лоб. Поднялся в седло.
   - Жди меня у Албешт, - сказал он священнику. - Сховайся где-нибудь в деревьях, я вернусь, свистну тебе. До самых Албешт гони, не останавливаясь.
   - А ты куда?
   - Не боись, - Кэтэлин вывязал ещё два ружья и кинул в повозку детям на головы. Туда же взмахом сеятеля запустил патроны. - Не брошу.
  
   21.
   И он скакал, выпрямившись в седле, издалека видимый посреди белой степи.
   Что ни вечер, за ворота вы-хо-ди-ла я. То не милой за воротами ли ка-же-тся, то не милой за воротами ль мере-щи-тся. То не голубь ли мой сизой в дом воро-ти-тся... Улетел он во далёку сторонушку, да на турецкую войну. А весною все глаза-то я вы-гля-дела, а на лето все глаза-то я вы-пла-ка-ла, а на осень за ворота не ходила я, а завела веретено.
   Далеко-далеко, на севере, в это время переходили отряды через Эйфелев мост; гремели на могучих колёсах выдыхающие пар поршни; зелёная и белая - шла пехота. А Кэтэлин гнал коня, спускаясь по отлогу к ручью. За его спиной остались неподвижные оранжевые Иван и Сергий.
   А как белу ниточку я вы-пря-ду, а как скатерть кружевну я выплету, ко зиме с войны мой милой воро-ти-тся, ко столу его сведу, к белу кружеву, так скажу ему тогда: как ждала тебя, мой милой, долго время я, как ходила за ворота что ни вечер я, всё выглядывала голубя си-зо-го. И не знала я тогда, что воро-тишь-ся ты не голубем ко мне, а ясным соколом. Что мой голубь сизой стал птицей гордою, воротился невредимой ко голу-бушке, как летал он во далёку сторонушку, да на турецкую войну...
   А Кэтэлин взбирался от ручья на холм, стегая выдохшегося коня.
   На холме он огляделся. По левую руку был лес, правее -- россыпь белых хаток, окруживших деревянную церквушку. Где-то между лесом и селом должна была ехать сейчас повозка с детьми и отцом Василием, но Кэтэлин никого не увидел. Показалось, что у леса маячат серые точки и две рыжие черты, но могло и почудится издали.
   - Выходи, - хрипло сказал он. - Я здесь.
   Молчание. Кэтэлин опустил руку к револьверу, погладил деревянные щёчки с латунной серёдкой и сжал на них ладонь.
   - Сволочь, - позвал он. - Ты же здесь была, Сволочь?
   За плечом свистнула коноплянка. Кэтэлин прицелился в неё, постоял так и опустил револьвер. Прошёлся по низкому кустарнику, громко хрустя и топая.
   - Кто ты ни есть, - он остановился в кустах и снял шляпу, - я к тебе пришёл.
   Сволочь не ответила. Гайдук надел шляпу и расстроенно засопел. Не было тут ни сволочи, ничего. "Но где-то же ты была, - подумал Кэтэлин. - Ты ведь живая Сволочь, а?" Он чуть не загнал коня, переезжая на соседний холм. Там опять затрещал кустами, прислонился к сухой дикой яблоньке и стал мысленно звать Сволочь. Конь понуро стоял, жуя степной щавель. Кэтэлин последний раз обошёл местность и в зарослях щавеля нашёл-таки, что искал. В одном месте пучки были вырваны, а в земле под ними отпечаталось что-то гладкое, полукруглое. Это был след от носка сапога; кто-то развернулся здесь, повредив траву, и ушёл за холм. Гайдук с наслаждением размазал этот след подошвой и повёл коня вниз.
  
   22.
   Повозка обнаружилась за виноградниками возле села. Отец Василий с винтовкой и револьвером сидел у колеса, двое мальчиков, неумело держа ружья, стояли по бокам. Кэтэлина издалека увидели и подняли атласный флажок, тупицы, словно и так их не было видно с любой стороны, как на ладони.
   - Думаю, я её видел, - сказал Кэтэлин, отмахиваясь от детей. Перетрусили они, конечно, знатно, после всего-то, и теперь полезли обниматься. - Ну не её, а ногу.
   - Кого?
   - Сволочь, кого.
   Отец Василий недоумённо заморгал. Глаза у него были, как у вверенных ему монашков - светлые, детские. Гайдук отвёл его в сторону и показал шляпу. В тулье под вмятиной дыра, такая же на другой стороне. И ещё одна в подвёрнутых полях.
   - Два раза била. Первый раз шляпа слетела, а второй -- когда я за ней нагибался, Сволочь выстрелила.
   - Почему ты не сказал?
   - Разведать ездил.
   Настоятель запустил пальцы в бороду.
   - Снова бежать смысла нет? - спросил он.
   - Почему так думаешь?
   - Ну, - отец Василий вытряхнул из бороды сморщенный листик, - убить тебя можно было дважды... даже больше. Но он стрелял по шляпе. Я, кстати, опять ничего не слышал... Это я к чему говорю. Во-первых, он не потерял нас до сих пор, и дальше нам поможет только милость Божия... Во-вторых, - священник вцепился в бороду обеими руками, нервно подёргал, - Господи, дай собраться с мыслями... он не стал тебя убивать. И сделал это, не спорь, разбойник, очень, как бы это сказать, напоказ. Он общается. Подаёт тебе или нам какой-то знак, вроде как...
   - Вроде как "я вас и из жопы достану, если захочу".
   - Я хотел сказать, что он предлагает нам что-то, ну там, не знаю, остановиться или повернуть, но ясно показал, что наше бегство ему не нравится.
   - Тут я с тобой чертовски согласен, Василикэ.
   - Это хорошо, разбойник... Но что нам делать, я не понимаю.
   - А это ты уж как-нибудь пойми, омуле. Это ты мускальский шпион, а не я.
   - Я не шпион, - отец Василий стоял, сутулясь, и косил на Кэтэлина прозрачный глаз. Они сделались похожи с гайдуком: оба белые от пыли, с красными бороздами пота на лицах, с серыми волосами.
   - А чего тогда киваешь? Тьфу, болгарин...
   - Впрочем, скажи, есть смысл тебя переубеждать?
   Кэтэлин покачал головой.
   - Н-ари рост, Василикэ.
   - Тогда почему ты всё ещё с нами?
   - У меня свой интерес.
  
   23.
   - Ты же к русским, вроде бы, не хочешь? - полюбопытствовал отец Василий, когда ехали мимо Албешт.
   - В Бессарабию иду, - ответил Кэтэлин. - Мне с вами, получается, по пути. С твоим золотом поеду акасэ...
   Зачем он туда может ехать? Я ломаю голову, зачем он ехал, и не нахожу ясного ответа. Не мирной жизнью зажить, это ему было поздно. Может быть, отсидеться на родине с добычей и почистить пару купцов на дорогах. Делиться золотом он не хотел, в одиночку мог прокормиться, пока не собрал бы собственную ватагу. В Бессарабии сейчас будет суматоха, война, то-сё, мускали... Там и поживёт какую-то пору.
   - Ностальгия мучает?
   - Что это? - равнодушно спросил гайдук. Отец Василий подумал и отвернулся, так ничего и не сказав.
   Отъехали от села и упёрлись в речку, зелёную от весенней гнили. Раздевшись под водой, - только головы и голые плечи видны на поверхности, - гайдук и монахи шли по колючему дну. Переправились без приключений, только раз отец Василий случайно выпустил из рук одежду, и она поплыла, разворачиваясь. В погоню пустился юный брат Артемий, поймал и вернул батюшке, не забыв лишний раз посмотреть на худенькую белую спину большеглазой, выжимавшей волосы. Кэтэлин готов был спорить, что монашеское будущее большинству мальчиков не грозит.
   Многодневная грязь расходилась по воде пятном. Была тут и степная пыль, и песок, и глина с еловыми чешуйками, кровь, порох, речной ил и сажа, и кукурузная крупа с крошками сухарей. Гайдук перевесил шляпу на ухо коню и шёл весь красный, облепленный водорослями, с потемневшими от воды волосами. Мокрые усы Кэтэлина свисали до подбородка.
   (Речка эта осталась до сих пор. Обмелела. Называется Сирецел.)
   Пока шли под солнцем по травяной равнине, одежда на монахах высохла и сделалась твёрдой и хрустящей. Так, с хрустом, они покинули окрестность Албешт. Снова начиналась степь, белая, беспредельная.
  
   - Что будешь делать у мускалей?
   - Жить, - сказал отец Василий. - Молиться.
   - Я не у тебя спрашиваю, а у мальца.
   Малец открыл рот, закрыл и отвернулся.
   - Ну... жить, - неуверенно сообщил он, роя землю пяткой. - Молиться тоже.
   - Что за люди, - тоскливо сказал Кэтэлин. - Хоть с кем-нибудь здесь можно поговорить? Окь булбукато. Что будешь делать у мускалей?
   - Не знаю, - большеглазая пыталась расчесаться пятернёй. - Выучу язык. Вымоюсь в нормальной воде. А вы?
   - Я к мускалям не сунусь. Говорил же, останусь в Бессарабии.
   - У вас там дом? - завистливо спросила она.
   - Какое уж... дом. Когда имелся дом, у меня ещё усы не росли.
   - Сколько вам лет, Кэтэлин?
   - Когда нынешний господарь пришёл, мне было без двух годов сорок. А с тех пор я не считаю, так-то.
   - Жаль, я бы сосчитала.
   - А у тебя, девка, - шепнул Кэтэлин, наклонясь к большеглазой и притянув её голову к себе, - у тебя ко мне какой интерес? А?
   Его конь застывает, потом подгибает передние ноги и так, стоя на коленях, умирает. Это видно сразу же: как он клонится и падает на бок уже неживой. Кэтэлин держит его под уздцы, пока поводья не вырывает из рук.
  
   24.
   Итак, до русской стороны осталось меньше двенадцати часов пути. На хорошем коне и в одиночку Кэтэлин проехал бы за восемь часов. На "Форде" по ровному шоссе мне хватило четырёх. Место, где бедняге-пастушку были поручены раненный Иван и мёртвый Сергий, я отметил наугад. На поляне у вырубки недалеко от посёлка нам встретились двое туристов, сворачивавших оранжевые спальники. Пастух сгинул где-то во времени, и, может быть, мелькнёт на праздничном фото 1930г., самом старом из сохранившихся снимков Албешт. Но откуда мне было знать, как он выглядит? Возьмём эту поляну с туристами за начало последнего перехода Кэтэлина Пую, отца Василия (Мартина Недялкова, так его звали до пострига) и десяти монастырских воспитанников.
   Что ещё? Ветер проносит над местностью сей пушистые семена, степь колышется под лиловой тучей; приходит дождь и льётся на рыхлую глину, на открытую ладонь отрубленной кисти, лежащей в земле.
  
   Кэтэлин погладил коня по влажной морде. Пробив уздечку, между глазом и ухом вошла пуля и застряла где-то внутри.
   - Ты всё понял, разбойник?
   - Что тут понимать? - гайдук оглядывается, щурясь. - Я бы стрелял оттуда, - он показал на восток. - Из под-солнца.
   - Думаю, это как раз не важно, - сказал настоятель.
   - Ну а что тогда.
   - С одним конём мы далеко не убежим, - отец Василий поёжился, будто чувствуя на себе взгляд Сволочи, преломлённый линзой. - Не знаю, нужны ли ему мы, но Феодула и Сергия он убил. Убил бы меня, и странно, что до сих пор этого не сделал. А тебе сначала шляпу, теперь лошадь... Всё в порядке! - крикнул он детям, готовым разбежаться. - Оставайтесь тут.
   Кэтэлин, сидя на корточках, вытер ладонь о песок.
   - Получается, это моя Сволочь?
   - Я только говорю, что это очень простая мысль, после того, что я видел. Не спорю, я могу ошибаться, но и подумать я могу. И я это говорю к тому, разбойник, что я потерял троих людей, которых должен был спасти. А ты получил всё, что хотел от нас. Золото получил. Ты нам помог, за что я обещаю молиться о спасении жизни твоей и души твоей. Но вот появилась эта, как ты называешь, Сволочь... Если она за нами, то ты нас не спасёшь, а если за тобой, то тебя она пока убить не хотела.
   Дети стояли у повозки, крепко обнявшись. "Ай, хитро устроена природа, - подумал Кэтэлин. - Так звери сбиваются в тесный круг, чтобы нельзя было высмотреть никого по-отдельности."
   - Оставь нас. Дальше мы сами. Если Богу угодно, чтобы мы выжили, он поможет.
   Кэтэлин распахнул жилет, вытащил из-за кушака широкий охотничий нож и принялся резать подпругу. Справившись с кожей, он стянул седло с конской туши, и закинул в повозку. Как было, с ружьями, золотом, котелком и патронной сумкой. Там же лежали три ружья и револьвер, выданные Кэтэлином отцу Василию и детям незадолго до этого. Гайдук сгрёб их вместе и связал шнурком.
   - У меня нет знакомой Сволочи, - сказал он. Вдруг задохнулся и громко чихнул, обрызгав седло и полированную латунь ствольных коробок. - А-ф-фу, - Кэтэлин втянул носом воздух, отдуваясь и булькая. - Нет и никогда не было. И не так я грешил, чтобы за мной чёрт увязался. И монахов я не обижал... - он поглядел на пятнистые от синяков лица детей. - Мулцумеск, батюшка. Я всё-таки с вами.
   - Зачем?
   - Душу спасти хочу.
   - Собирайтесь, - отец Василий кивнул детям. - Мы пойдём, разбойник. Не знаю, какие у тебя планы, я желаю тебе мирной жизни, раз уж угодно было Господу, чтобы мы встретились, есть у него свои дела и к тебе. А ещё сказано было: идущие этим путём, даже и неопытные, не заблудятся. Но вот про спасение души ты, уж извини, врёшь.
   - Аша-й, - кивнул гайдук. - А знаешь, в чём правда? Что у меня ривольвер, а у тебя нет. Значит, три фунта железа решают, как обернётся следующая минута. А у тебя нет ничего, чтобы эту минуту у меня выкупить. Короче говоря, будешь делать то, что я хочу.
   - Не понимаю, - священник затряс головой, - зачем тебе это нужно? Мы тебе зачем нужны?
   - Солдатом - ты - был - чьим? Турецким? Башибузуком был, Василикэ?
   - Бог с тобой...
   - Согласен, вряд ли. Тогда чьим? А?
   - Какое это...
   - С мускалями служил.
   Отец Василий закрыл глаза.
   - Да, - сказал он. - Да, я бывший солдат русской армии. Моё прошлое не делает меня в меньшей степени священником.
   - Аша-й, - снова сказал Кэтэлин. - Это делает тебя мускальским шпионом. И не делает в твоей руке ривольвера. А в моей делает. Так что поехали, батюшка.
  
   25.
   В 1853 году Кэтэлин Пую принёс в свою пастушью хижину два пистолета, обёрнутые рогожкой. Рассохшуюся коробку он выбросил, а себе оставил пороховницу, шомпол, докупленную отдельно жестяную банку с капсюлями и мешочек пуль, и непонятного назначения клещи с дыркой. Один из стволов оказался на середине раздут. Почему так бывает, Кэтэлин не знал, а поймёт потом, случайно. Он уходил по утрам стрелять в круглый камень, стоящий над ручьём. Думал, однажды пуля столкнёт камень в ручей, но пули заканчивались, а камень всё стоял, только выбоины в нём стали сходиться плотнее к середине.
   После тёплого благодатного сентября откормленное стадо пришлось сгонять к самому югу Вранчи - прочь от холодов. В долины по ночам приходил туман, словно огромная овца ложилась мягким брюхом между горами. Утром в конце октября Кэтэлина разбудил необычно громкий лай. В тумане и не понял сперва, что происходит. Это к его отаре в долину по двум проходам выбегали чужие овцы, и чужие собаки носились вокруг них.
   - Хэ-эй, - кричал кто-то невидимый. - Кто здесь! Собери своё стадо, едрить тебя, пока не смешались!
   Кэтэлин побежал вниз, расталкивая на ходу овец. А как разделить стада при такой видимости? Из тумана к нему вышли двое пастухов, один в такой же кушме, какая была у Кэтэлина, второй - в широкой валяной шляпе с провисающими полями. Оба вели в поводу нервных, спотыкающихся на ухабистом спуске лошадей.
   - Вся надежда на собак, - сказал тот, что в шляпе. - Я и рук своих не вижу. У тебя собаки хоть отличат овцу от камня?
   - Днём-то оно прояснится, - крикнул ему Кэтэлин, стараясь заглушить блеянье и топот. - Разберёмся каким-никаким образом.
   - Чёрт, - Шляпа скинул с плеча мешок и короткое ружьё. Смуглый, усатый, он был, видно, трансильванец. - За неделю здесь всё выжрут... Потянуло же нас разом в тёпленькое.
   Тогда им предстояло делить пастбища до первых заморозков, почти три недели.
  
   Старый цыган, пропахший табаком, снял с костра фазанью тушку и сунул под нос отцу Василию.
   - Один, - сказал цыган. По-румынски в таборе никто не говорил, по-болгарски тоже. Объясняться с Кэтэлином и монахами отправили местного полиглота. И, судя по всему, кроме цифр полиглот ничего не знал. Где он выучил цифры и почему только их, осталось тайной. Что означало это "один"? Вероятно, что фазана придётся разделить на всех, больше не дадут.
   Кэтэлин сидел, глядя, как пляшут у костра цыганские девочки лет пяти. Цветные пятна, переливающиеся в сумерках. Потом детей отвели к двум шатрам, и старый переводчик сказал: "два", а после, похлопав Кэтэлина по спине (до плеча не доставал), поманил его за собой. Показал стреноженных коней и потёр пальцами, объясняя что-то по-цыгански. Понял, видать, что путники хотят купить лошадь. Кэтэлин развязал мешок с золотом, зачерпнул немного пустой гильзой и высыпал в ладонь старику. Похлопал по рукоятке револьвера и как можно чётче проговорил:
   - Достаточно.
   - Один? - спросил старик.
   - Два.
   Старик возмущённо уставился на собственную руку с золотом в ней.
   - Достаточно, - угрожающе повторил Кэтэлин и поправил кобуру. Цыган заохал, стал ругаться на своём наречии, но вывел двух тощих кобыл.
   - Вот так, воронья твоя душа, - сказал Кэтэлин и ушёл привязывать лошадей. Через полчаса из шатра, зевая, вышла большеглазая и застала Кэтэлина, как ей сперва показалось, заколачивающего что-то в землю. А подойдя, увидела, что перед гайдуком стоит на коленях молодой цыган и не может пошевелиться, потому что в рот ему засунут ствол револьвера. Кэтэлин размеренно бил цыгана по лицу, и занимался этим уже, по-видимому, долго.
   - Будешь на золото моё зариться? - приговаривал гайдук. - Будешь? Не будешь...
   - Кэтэлин...
   - На золото моё позарился, - спокойно сообщил Кэтэлин, продолжая бить. - Не мешай.
   - Вы же его убьёте.
   - Будешь? Не будешь...
   - Кэтэлин! Остановитесь, ради Бога, я хотела поговорить.
   Хрясь! Голова цыгана мотнулась и повисла, по лбу стекла тёмная струйка. Большеглазая вскрикнула и закрыла рот обеими руками.
   - Очухается, - Кэтэлин сел на мешок рядом с обмякшим вором, положил на колени револьвер. - Чего молчишь? Ещё чего-то я не знаю?
   Она присела, поглядывая на цыгана.
   - Когда мы в прошлый раз говорили? Позавчера? Как будто год прошёл.
   - Соскучилась?
   - Женись на мне, Кэтэлин.
   Гайдук закашлялся и сплюнул на спину оглушённому.
   - Я в монастырь не вернусь, - сказала большеглазая таким голосом, словно с прошлых слов не вдохнула. - Я замуж за тебя хочу. Оставь меня при себе, Кэтэлин.
   Он смотрел на неё, прищурив один глаз.
   - Девка, - открыл рот, наконец. - Девка, ты в святые-то не лезь. Ты мне помогла в тот раз, после дождя. Что ты мне рассказала, - мулцумеск, окь булбукато. Большего не надо, успокойся.
   Далеко за полями, где солнце село, оставался на небе голубой окоём. Над ним синева густела, переходя в ночь.
   Цыган зашевелился, и Кэтэлин пнул его в висок; большеглазая вздрогнула.
   - Я решила уже тогда. Боялась сказать, но я уже знала, что останусь с тобой. Поэтому и рассказала, Кэтэлин. Я не вернусь, - она судорожно перевела дыхание. - Господи, Кэтэлин, я не пойду в монастырь.
   - Кто ж ты такая? Или думаешь, я не вижу, что ты не из простых?
   - Я не из простых... Я любила, Кэтэлин. Я просто любила. Знаешь, сколько мне лет?
   - Меньше, чем мне.
   - Шестнадцать. Я просто любила, и просто хотела уйти с ним. Совсем простая история. Знаешь, как обращаются с девочками старые монахини? С теми, кого отдали для искупления... Я стану хорошей женой, Кэтэлин, забери меня с собой, - (гайдук смотрел на неё, как сквозь туман). - Ты же не веришь, что они дойдут. Или Стрелок убьёт их всех, или что-то другое...
   - Девка, - выговорил Кэтэлин, тяжко жуя слова, - что это за человек тебе так жизнь сломал. Турок он был, что ли.
   - Если бы турок... - ("ну и глаза, раздери меня бес, откуда такие родятся") - Я бы тогда жила в турецкой семье, женой бы ему стала... Я хочу жить, Кэтэлин. Какая разница, где я погибну, в России ли, в Болгарии. Какая, право, разница... Заберите меня, - она не замечала, что вновь говорила "вы". - Я напугана, но не смотрите так, я в своём уме.
   Гайдук провёл пальцем по золотистой раме револьвера и сунул его в кобуру, под жилет. Был мастер-кожевник, говорят, из самого Бухареста, и умел он делать такие кобуры, что не видны под одеждой, потому как подтягиваются к плечу. Эта держалась с десяток лет и не рвалась. И револьвер в ней лежал устойчиво, безопасно, давно уже оставив на кожаном чехле пять жирных кругов от замазанных салом камор.
   - Ах, девка... Окь булбукато. Этот, из-за которого ты, - Кэтэлин отодвинул неподвижного цыгана и вытянул ноги. - Он, наверное, был слепой, но очень хороший парень.
   - Мне хорошо с вами. Вы любите жизнь, и вы, без сомнения, очень смешной, но свободный. А таким, как я, не место в монастыре. Пришлось это понять.
   - Ночью пройдём, сколько сможем, - сказал Кэтэлин, уже не слушая её. - А поутру, как будет видно дорогу, садись на коня, и скачи в ближнее село. И найди там такого мужа, какой тебе понадобится. Только лицо прячь.
   - Боже, - она потянулась тонкими руками к волосам, запустила в них пальцы. - Вы не любите больших глаз.
   - Тьфу ты. А я тебя обидеть не хотел, думал, у вас там зеркала в монастыре-то нету...
   - C'est fou, - печально сказала она. - Просто с ума сойти.
  
   26.
   После полуночи цыган очухался и позвал подмогу. Шатры беженцев окружили и начали забрасывать камнями. Остановились, когда первый шатёр упал. Ни детей, ни гайдука со священником там уже не было.
   Они ехали быстрой плавной рысью по стынущей степи, молчаливые, подсвеченные вышедшей в просвет облаков луной. Сосредоточенно глядя в загривок своего коня, гайдук задумался так глубоко, что его можно было принять за мёртвого или спящего с открытыми глазами. Следом за ним едет отец Василий, старый солдат, старый поп, он уснул, и видит во сне общую заутреню в уцелевшем монастыре, а сквозь неё - давний день своей юности, который он всё никак не может искупить.
   Клемент, Иван, Артемий, Кирилл, Евдокия, Злата, Мария, Мария и Мария сидят в повозке под остатками полога, никто не держит вожжи, но лошадь идёт, потому что идут две другие перед ней. Так, побегом из табора и ночным марш-броском они обманули Сволочь и теперь шли на северо-восток; вдоль берега Сирета добрались до моста и к восходу уже двигались по молдавскому тракту.
   Перед границей выстраивается очередь машин в два ряда. (Это было уже после всего, когда я распрощался с ребятами-копателями). Если на границе кто-нибудь поторопится, что вряд ли, то к ночи есть шанс попасть в Кишинёв. Маленький такой шанс. Путь монастырского обоза пройден от и до, разве что не верхом.
   Что за вечер в степи молдаванской, как ляля траляля труляля. Хорошо мне пурум пурурум пум. Пыпыпы никого не любя. Если собрать вместе истории про Кэтэлина Пую, выйдет страшный и глупый образ. Дремучая и неутомимая мясорубка на коне. На пару с конём они жрали маленьких детей и буржуев. Нечто среднее между Клинтом Иствудом и ведьмаком из молодого Сапковского. После резни в Трей Плопь о нём даже в газете вскользь упомянули.
   - Не в этот раз, - говорю пластмассовой рептилии на лобовом стекле. Разворачиваюсь, пока за мной не заняли.
   Беда в том, что в Румынии совершенно не знают Кирилла Янко, мой основной источник. Его записки никогда там не изучались, ибо ценны исключительно как хроника Первой Мировой. А в Первую Мировую Янко возле Румынии и близко не пробегал. Поэтому никто меня не исправил, никто не остановил, пока я носился по полям с мыслями о шпионской миссии и т.п.
  
   27.
   - Ну, гостиница не гостиница, - говорит помятый человечек в шинели до полу. - Спальных мест имеем два, а коней сменить мигом устроим.
   - А что это, если не гостиница?
   - Почта, - человечек оглаживал вытертые до блеска бока шинели. - А, это... - он с виноватым видом кивнул за спину Кэтэлину, - что за люди у вас там? Цыгане?
   - Какие это цыгане, - удивился гайдук, сторонясь и подталкивая к дверям отца Василия. - Это ж болгарские монахи. Видно же, омуле, невооружённым глазом.
   - Несчастные они какие-то. У вас, думается, и денег нет.
   - Так мы и писем писать не будем. Дай отдохнуть, напои нам коней, да, может, найдётся немного мамалыги для беженцев...
   - А, ну, это, - смутился человечек, - имеем необходимость признать, что это услуга платная.
   - Бедная Румыния, - сказал Кэтэлин. - Хорошо, заплатим.
   Смотритель наблюдал, как они входят в сени: гайдук, пригибающийся под низком потолком, отец Василий, придерживающий атласную повязку на боку, и толпа детей, пятнистых от синяков и грязи. Кэтэлин вытряхнул на стол монеты, добытые ранее у купца.
   - Вина. И пожрать всем. Людей тут, я погляжу, немного живёт?
   - Одни мы остались, - сказал человечек, имея в виду, кажется, себя.
   - Не на станции. Село, говорю, маленькое.
   - А, ну, четыре дома и огород, - он разлил вино по кружкам. - Сперва дед наш тут жил, со своей женою и сыновьями. Потом меньшой сын - дядька наш - женился и построил дом рядом, а дед уже на почте не служил, ноги у него отнялись. Потом старшой женился, наш отец, и построил дом рядом, и служил на почте, а теперь никого нет, одни мы на почте служим, а в Трей Плопь остались бабы и племянники наши малолетние.
   - Как ты село назвал?!
   - Трей Плопь.
   - Врёшь! Вчера утром проезжали Трей Плопь за Албештами!
   - За Албештами... - смотритель растёр по рукаву каплю вина. - Нет, Албешты не знаем, извиняемся. Знаем Трей Плопь у Ослиного Колодца, это отсюда часиков пять...
   - Это, значит, другие Трей Плопь?
   - Не имеем представления, сколько ещё есть на земле Трей Плопь.
   - А граница с мускалями далеко?
   - Вон она, - взмах в окно, где белеет степь. - Отсюда часто видно русские поезда.
  
   Они выпили, крепко обнялись, подавшись друг к другу через стол, выдохнули кислый запах чёрного молдавского винограда. Большеглазая коснулась щекой пыльного плеча гайдука.
   За окном смотритель выпрягал коня из повозки, о чём-то неслышно беседуя с ним. Может быть, рассказывал историю села, выросшего окрест почтовой станции. А может быть, жаловался на судьбу, сделавшую его одиноким. Злата, пьющая вино впервые в жизни, уснула и тихо посвистывала носом, положив щёку на стол. Составленные у стены ружья светились розовым, отражая рассвет.
   - Это разве степь, - презрительно сказал Кэтэлин. - Вы не видели настоящую степь. Вот где я родился, там Буджак, а Буджак это у-у! Люди там без слуху и духу пропадали.
   Настоятель перекрестился.
   Муха спускалась по его отражению в зеркале на стене. Навозом и сохнущим сеном тянуло со двора.
   - Полчаса до мускалей, - гайдук погладил большеглазую по спутанным пшеничным волосам и отстранился от неё. Встал, покачиваясь на пятках. - Ты, - (не глядя, вытащил из-за стола девочку в оранжевой косынке). - Как тебя зовут?
   - Евдокия.
   - Хорошо, - Кэтэлин сунул ей в руки полную кружку. - Пей.
   - Не увлекайся, разбойник.
   (Капнул воск с не погашенной утром свечи в углу.)
   - Пусть хоть пригубит.
   Евдокия пригубила. Кэтэлин подул в усы, выпуская хмель, и выпил остаток.
   Затем он медленно отступил, одной рукой держа девочку за шею, а второй направив в отца Василия револьвер. Взвёл курок и указательным пальцем довернул заедающий барабан. Два щелчка.
   - У тебя шесть пуль, - отец Василий сидел, положив обе руки на стол. Дети замерли вокруг него. - Значит, в живых останутся четверо. Пока зарядишь...
   Кэтэлин зажал Евдокию так, что девочка едва дышала под его рукой.
   - Я тебя не убью, батюшка. Я только её убью.
   Священник шевелил пальцами; под каждым остался мокрый отпечаток на столешнице. Злата сопела и причмокивала во сне.
   Кэтэлин сделал ещё один шаг назад и прижал ствол к уху Евдокии.
   - Зачем? - тихо спросил отец Василий.
  
   28.
   - Денег у меня больше нет, разбойник.
   - Я знаю, - кивнул Кэтэлин. - Но ты мне их можешь принести.
   - Откуда я их возьму.
   - От мускалей возьмёшь, батюшка. От мускалей.
   - Дурак, - отец Василий с хрустом отлепил руки от стола и отпустил обратно. - Кто мне даст денег ради одной девочки. Я бы отдал, если бы у меня были, но там, - он кивнул на окно, - там война. Думаешь, они станут платить за жизнь монашки? Ты на это рассчитывал всё это время?
   - Я-то... Я ни на кого не рассчитывал. Ты хитрая сука, батюшка, вот что я тебе скажу. А это я знал с тех пор, как понял, что ты мускальский шпион.
   - Я...
   - Нкиде гура, блегуле. Ты выбрал длинную дорогу через глушь, где легче потеряться. Хорошо. За тобой - не говори, что не за тобой! - пришли башибузуки. Не ходят в Румынию башибузуки. Что ж ты за крыса, думаю, что за тобой послали башибузуков. И эта Сволочь... - гайдука передёрнуло. - Ты шпион, Василикэ. Твоё дело, - он покраснел сильней обычного, и револьвер в его руке подрагивал, царапая ухо Евдокии. - Будет большая война и много жизней заберёт, это твоё с мускалями дело. Наверное, оно того стоит. Наверное, всё никогда не будет как раньше. Понимаю, политика, вера, спасение. Ты везёшь им... - (падает в обморок младшая Мария; мальчики подхватывают её под руку и держат, не зная, куда положить), - ...что-то эдакое. Ради этого тебе голову сложить не трудно, вот какое у тебя важное дело! - Кэтэлин брызгал слюной и раздувал ноздри, как конь. (Злата просыпается, и брат Артемий заслоняет ей лицо вышитым рушником, шепчет что-то на ухо). - Ты для веры и правды своей жизни не пожалел - бун, ам ынцэлес. Моей, прожжённой, поломанной, не пожалел - хорошо! Понимаю! Но что ж ты, - плевался Кэтэлин, - что ж ты, сучий потрох, детьми прикрылся? Дети! Мать твою шлюху, они же ещё ничего не видели!
   - Что ты хочешь?! - заорал в ответ отец Василий, поднимаясь и шаря вслепую по столу. И Кэтэлин сдулся; стоял, всхрапывая на каждом вдохе, и дрожащей ладонью зажимал монахине рот.
   - Денег, - сказал он. - Золота. Если бы я мог, - он мотнул головой, роняя капли с усов, - я бы сказал тебе - принеси столько золота, сколько весят все твои дети. Но это невозможно. Поэтому слушай сюда, батюшка. Сколько весит девчонка? - гайдук приподнял Евдокию за шею и вновь поставил. - Я думаю, фунтов восемьдесят. Но это тебе решать, потому что если она перевесит золото, я её убью.
   - Ты дурак, разбойник, - хрипло сказал настоятель. - Никого ты не убьёшь.
   - Иди к своим мускалям. Вернёшься как миленький. Потому что остальные дети... Ты их не сможешь всех заткнуть, Василикэ. Убить не сможешь, только напугаешь, может, на год или на десять лет. Но потом кто-то из них не выдержит и проговорится. Как ты оставил девчонку здесь. Вот и проверим, батюшка, стоило оно того, или нет.
   - А ты хорошо придумал, - настоятель возвышался над головами детей, больше не горбясь, он оказался почти одного роста с Кэтэлином. - Восемьдесят фунтов золота... Такого я, признаться, не ждал. Что ты нас ночью зарежешь, был готов, а вот чтобы такое...
   Кэтэлин улыбнулся.
   - Так бывает, батюшка.
   - Если я сейчас скажу "нет", ты должен будешь выстрелить. Убьёшь Евдокию, и чем станешь меня пугать? Никто к тебе в руки не дастся. Чтобы получить золото, она тебе нужна живая. А пока она жива, зачем мне что-то тебе нести?
   - Твою-то мать, - сказал гайдук. - Я-то никуда не спешу. Так и буду здесь сидеть, час за часом, день за днём. Это тебе нужно к мускалям.
   - Я совсем не о том говорю.
   Из надрезанного калача отец Василий вынимает нож.
   - Скучно жить стало, Василикэ?
   - Поздно мне скучать, - сказал священник, перекладывая нож в левую руку. - Жизнь моя долгая, нелёгкая. Такие, как мы с тобой, - он разжал пальцы и тут же вновь схватил падающий нож за самый конец клинка, - скучать уже не научатся. После нас да, это верно...
   - Зубы-то мне заговаривать не...
   - В кого ты выстрелишь? В меня? Они за твоими деньгами не пойдут, помрут со страху тут, в дверях. В неё? Ты даже не заметишь, как я тебя убью.
   Настоятель поднял руку, и гайдук, отвернув револьвер от Евдокии, прицелился отцу Василию в живот. Потом голова Кэтэлина взорвалась и рассыпалась.
  
   29.
   Спустя две с половиной недели был форсирован Дунай.
   Ободранный до голого дерева иконостас сгорел вместе с монастырём незадолго до прихода объединённых русских и румынских войск. Второй - женский - монастырь освободили в начале осени болгарские ополченцы.
   ...Евдокия вырвалась и забилась в тёмный угол, за сервант. Крупный осколок зеркала долетел до неё и оцарапал ногу. Кэтэлин переводил взгляд с опустевшей рамы на собственную руку.
   - Чёрт, - сказал он.
   Отец Василий выронил нож. Дети попадали: кто лёг ничком, кто присел на корточки. Пригнувшись, Кэтэлин перебежал к окну, но во дворе увидел только неподвижно лежащего смотрителя и красное пятно на стене конюшни. За воротами ходил конь, волоча по траве вожжи.
   Грохнуло у самого уха, так что гайдук отлетел от проёма и затряс головой.
   Тут в окно стали палить разом с двух сторон. На спины детям посыпалась штукатурка, и от поднявшегося визга Кэтэлин вконец оглох. Лёжа на полу, он вытянул руку и выстрелил в окно наугад. Комнату затягивало дымом, осколки зеркала и кружек рассыпались по всему полу, пули застряли в стенах и потолке. Над разбитой, ввергнутой в ужас и хаос почтовой станцией разливалось утреннее сияние.
   - Сволочь! - крикнул Кэтэлин в светящийся проём.
   Выстрел; раскалывается и падает дубовая вешалка. Зелёный сюртук смотрителя распластывается по полу, как сваленное ветром пугало. Становится тихо, даже дети заткнулись и слышно в тишине, как звенит, разматываясь, пружина в сломанных часах.
   - Сволочь! - гайдук лежал, обеими руками держа револьвер над головой. - Это ты, Сволочь?
   - Я, - ответили из-за стены по-болгарски.
   - Неправда! - Кэтэлин сел. - Слышь?
   - Слышу.
   - Я тебе не верю.
   - Нас тут десять человек, - голос перемещался к двери. - Давайте спокойнее там.
   - Дверь запри, - шепнул гайдук настоятелю. - Знаешь этот голос?
   - Впервые слышу, - отец Василий проверил щеколды.
   - Чего тебе надо? - Кэтэлин шёл к противоположному окну, перешагивая через детей.
   - Выходите, - ответил голос. - По-хорошему. Мы вас можем всех перебить.
   - А если выйдем?
   - Тогда подумаем.
   - Сука ты, батюшка, - прошипел гайдук. - Кого ты на хвосте притащил... Слышь, - крикнул он. - Сволочь! Я не выйду.
   - Выйдешь.
   Окно, возле которого встал Кэтэлин, брызнуло в комнату. Гайдук повалился на пол и перелез под стол.
   - Предупреждал же, - досадливо произнёс голос. - Кто там живой?
   - Я вообще-то живой, - гайдук выглянул из-под стола. - Целиться надо, Сволочь, когда стреляешь.
   Кто-то ходил и переговаривался под дверью.
   - Дайте ещё минуту, - громко сказал отец Василий. Кэтэлин вытаращился на него.
   - О, дед, - обрадовался голос. - Зачем тебе минута?
   Священник дёрнул Кэтэлина за ногу и показал странный жест: будто что-то поджигал. Кэтэлин кивнул.
   - Помолиться.
   Гайдук откатился в угол, к ружьям и мешкам. Из патронной сумки вынул жёлтый навощённый свёрток с витым фитилём.
   - Минуту, - согласился голос. - Молись.
   - А о чём теперь молиться? - процедил Кэтэлин, зажимая в зубах спичку.
   - О лёгкой смерти? - предположила Сволочь.
   - Лёгкой, - Кэтэлин зажёг фитиль и выпрямился. - Этого я тебе обещать не могу.
   И бросил шашку в окно. Отец Василий скривился и заткнул уши в ожидании.
  
   Ни звука.
   - Сволочь, - гайдук постучал по стене. - Ты там?
   - Конечно, - сказал голос.
   - Куда это я так хорошо попал?
   Помолчали.
   - В лужу, - донеслось через полминуты уже с другой стороны. - Выходи.
   - Чёрт, - Кэтэлин сел и размял лицо ладонями. - Василикэ, ты к этому как-то ближе... Чего они хотят?
   Священник жутко, мёртво усмехнулся. Кэтэлин поднял брови: "всех?" Настоятель прикрыл глаза.
   "Детей?"
   - Да, - вслух сказал отец Василий. Кэтэлин поверил.
   Они смотрели друг на друга из углов. Потом Кэтэлин зевнул, растянул засаленный ворот рубахи и показал на дверь. Отец Василий встал, с трудом разгибая ноги.
   - Собираемся! - прокричал он. - Не стреляйте!
   Голоса, щёлканье затворов, шаги. За дверью кто-то кашлянул.
   Кэтэлин прикусил губу.
   - По одному, - сказала Сволочь. Она стояла где-то между дверью и окном.
   - Думаешь, их правда десять, разбойник?
   - Меньше. Слышишь, ходят? Семь-восемь.
   Настоятель закатывал излохмаченные рукава.
   - А сколько там до мускалей? - устало спросил он.
   - Полчаса, - гайдук пнул ближайшего к нему ребёнка и жестами показал: вставайте.
   - Я не о том, - отец Василий прошёлся по черепкам, на ходу разминая пальцы. - Сколько нам нужно продержаться?
   Кэтэлин снова зевнул.
   - Минут пять.
   Их вывернутые лица отражались в осколках кружек.
   - Трудно будет, разбойник, - священник оглядел разбитый сервант, вздохнул и повернулся к детям. - Слушайте... Не думайте ни о чём. Я брошу в два окна бутылки. Потом, - священник принял из рук гайдука заряженное ружьё, закинул за спину, - мы выйдем в эту дверь. Приготовьтесь бежать. Когда услышите первый выстрел, бегите. Не смотрите на нас. Бегите, как никогда не бежали. Если кто-то упадёт, бегите. Если устанете, бегите. Если покажется, что вы уже далеко, бегите ещё быстрее. Бегите час, два часа. Понимаете?
   - Да, - за всех ответила большеглазая.
   - Вот так.
   Он встретился глазами с Кэтэлином. Гайдук протянул второе ружьё.
   Встали у стен. За каждым плечом по ружью, в руке по револьверу.
   - Ну, - сказал голос.
   - Разбойник, - отец Василий вытряхивал камешек из башмака.
   - Щи врай, мэй?
   - Так, - натянул сапог, поднял оружие. Сунул револьвер под атласную повязку, подошёл к серванту и достал пару бутылок. Не выпуская их из рук, почесал бороду сгибом запястья. - Я бы хотел, чтобы ты попал домой, разбойник.
   Кэтэлин пощёлкал по капсюлям, плотней насаживая их на пистоны.
   - Всё это чушь, - сказал он. - Всё это чушь. Ностальгия - всё это чушь. Сахарная глазурь на торте из чистого говна.
   Дети пялятся на них совиными глазами.
   Отец Василий замахнулся, сведя руки накрест, и резко распрямив их, швырнул бутылки в боковые окна. Снаружи донёсся топот, кто-то крикнул по-румынски: "окно!". Кэтэлин выбил дверь пинком, и они вышли, столкнувшись плечами в проходе, ничего не слыша и не замечая, что сами уже начали стрелять, они вышли на сухое истоптанное крыльцо с белыми стеблями, застрявшими промеж досок, вышли, окружённые дымом, с неузнаваемыми страшными лицами, выдыхая в застывший воздух собственную смерть.
  
   30.
   В середине ноября 1853-го года на холмах Вранчи выпал снег. Толкаясь боками, овцы выходили из долины, и на их шерстяных животах уже схватились первые катышки льда. Последний в этом году выпас окончился, теперь нужно было вернуть стадо в Молдову коротким путём - по степи.
   Кэтэлин развернул серую рогожку, взял пистолеты под мышки и вышел из шалаша, кутаясь в белый кожок. Под огромным валуном у края холма Кэтэлин сел, и стал ждать. Забывшись, поднял руку почесаться и выронил пистолет. Пальцем кое-как выковырял снег из дула. Случается, ушёл чобан с отарой, а вернулся с гуртом. Откуда взялись новые овцы? Купил, нашёл, украл, дома не спросят. На заснеженной тропе под холмом появилась чёрная шляпа и два торчащих над ней ствола. Второго пастуха не заметил. Впрочем, неважно. Выйти к валуну можно всего одной дорогой, а перед валуном сидел Кэтэлин. На его кушме собирался небольшой сугроб. Лучше подохну, думал Кэтэлин, чем отдам вам своих овец.
   Почти одновременно они встали у него за спиной. Кэтэлин слегка повернул голову, краем глаза увидев направленную к нему двустволку. Что у второго, не разглядел. Снег валил густо и невесомо, так что голова идёт кругом, пока смотришь сквозь него на бурые холмы. Маленькая сгорбленная фигурка, сидящая над крутым склоном, выпрямляется. Поводит плечами, сбрасывая кожок. Из-под мышек точат две чёрные трубы.
   Валун обрызгало кровью. Кэтэлин повернулся и так сидел почти целую минуту, заворожённый. Положил на колени тёплые пистолеты. Тогда он и заметил, что оба ствола одинаково раздуты. Снегом забило, догадался Кэтэлин. На обратном пути он подобрал шляпу, далеко отброшенную с того, что осталось от головы трансильванца.
   Пистолеты он выбросил в ручей, потом одумался, достал, но вода затекла повсюду, и оружие было, видно, испорчено. Кэтэлин оставил их лежать на берегу, постоял рядом, сам не свой, и зашагал прочь.
  
   31.
   А вот, что мне пишет историк Александрина Васильевна Киселёва:
   "Борис! Вы взяли за основу "Записки" Янко, издание АН СССР. В 80-х гг. они были переизданы с комментариями П.Глужко. С тех пор и сейчас принята версия, что события детства К.Я. в "Записках" большей частью выдуманы или искажены. Настоящие мемуары начинаются с 1900-х. К.Я. грешил фантазией. Кому, как не вам, это знать :) Имейте в виду. Удачи в работе! АВ"
   Она же сама дала добро на использование её письма в этой книге.
   ...Они бежали, не оглядываясь. Вскоре стала видна разница между ними - ноги у мальчиков были крепче, лёгкие шире, и та межа, что разделяла монахов при знакомстве с гайдуком, появилась вновь. Девочки отставали, но бежали, слыша грохот позади себя. Кого-то задело пулей, не разобрать, кого, и чёрно-оранжевое пятно осталось в степи. Остальные бежали. Через несколько минут от них отделилась большеглазая и понеслась в сторону, поперёк общего направления.
   Получается, прав был Грегор Хайдуческу, утверждающий, что о совместном путешествии монахов и гайдука ни слова нигде нет. Есть упоминание о самом Кэтэлине - участнике разборок в селе Трей Плопь. Что за рамсы он там разруливал, Бог весть.
   А большеглазая бежала туда, где пасся ушедший со станции конь. Вскочила на него, задрав чёрное монашье платье, и пустила галопом назад, в Румынию, к неизвестным ей сёлам.
   Задохнувшись, упал в траву толстый Клемент. Остальные всё бежали. Они давно не видели друг друга, рассыпавшись по степи. Кто-то безнадёжно отстал, кто-то завернул вбок и бежал справа или слева, скрытый высокой травой. Так закончился их путь от Дуная до Прута.
  
   32.
   Выбравшись из-под -
   он не хотел думать, что это лежит на нём,
   - Кэтэлин прополз по залитой кровью земле, ища настоятеля. Нашёл, лежащего лицом вниз, и перевернул. Лицо, руки, грудь и живот отца Василия были красными, мокрыми. Его это кровь, или чужая, Кэтэлин не понял.
   - Василикэ, - сказал он. - Ты не умер ещё, Василикэ?
   Но, похоже, священник умер. Кэтэлин скрипнул зубами.
   - Х-х...
   - Жив, - гайдук хлопнул отца Василия по щеке. - Чёрт, батюшка, очнись.
   И отец Василий открыл глаза.
   - Держать можешь? - Кэтэлин сунул в скользкую руку настоятеля обрывок ткани. - Забинтуй меня.
   - Т-ты, - отец Василия повернул голову и увидел Кэтэлина. - Ох, - сказал он.
   - Забинтуй, - повторял Кэтэлин, тыча ему в лицо обрубком правой руки.
   - Живой, разбойник, - изо рта отца Василия стекал тёмный ручеёк.
   - Держи, говорю, - гайдук старался сложить пальцы настоятеля вокруг лоскута. - Мне одному не управиться, видишь.
   - Посмотри, - прохрипел священник, - куда меня...
   - Да тут разве увидишь. Держи крепче, - он заматывал культю, хватая воздух разбитым ртом.
   - П-посмотри, - настойчиво сказал отец Василий. И Кэтэлин, вздохнув, посмотрел.
   - Живот, - сообщил он.
   - Странно, - удивился отец Василий. - А я живой.
   - Сбоку. Вот тут.
   Настоятель поднял голову и увидел, что было вокруг. Его вырвало.
   - Это... х-х, - он содрогнулся, - это всё мы, разбойник?
   - Угу.
   - Посмотри ещё. Видишь рану?
   - Маленькая, - сказал гайдук. - Две дырки в одном месте.
   - А к-кровь? Чёрная?
   - Красненькая.
   - Х-х-х-х...
   - Всё? - хмуро спросил Кэтэлин. - Кранты, батюшка?
   - Х-х-х... - отец Василий задрожал. Гайдук положил ладонь ему на глаза, но тело священника всё тряслось. Смеётся, - вдруг понял Кэтэлин. - Т-ты не поверишь, - отец Василий выдохся и опустил веки. - Но у меня ещё есть шансы.
   - Да, - сказал Кэтэлин. - Неожиданно.
   Он перевязал настоятеля, придерживая ткань зубами и левой рукой, и лёг рядом, обессиленный.
   - У тебя только рука?
   - Вроде да, - ответил Кэтэлин. - Мне хватает.
   Священник опять засмеялся.
   - Живучие мы... Живучие, не спорь. Разбойник, - встревожился он, - мне к людям надо. Иначе помру.
   - Я тоже.
   - Х... Помоги... залезть...
   - Верхом?
   - Не пешком же.
   Кэтэлин серьёзно кивнул.
   - Война, - сказал он. - Надо же. Что ты им вёз, батюшка?
   - Что, что, - лицо священника белело с каждой минутой. - Карты, - он улыбнулся. - Планы... Расположение войск...
   - Блягь, - пробормотал Кэтэлин. - Я же знал.
   - Ни хрена ты не знал, разбойник.
   - Я говорил, я, сука, говорил, что ты мускальский шпион.
   - Такой же, как ты, разбойник, - кровь полилась изо рта настоятеля с новой силой.
   - Это как, - спросил Кэтэлин, подумав.
   - Клянусь, - рука отца Василия поднялась, и пальцы, собравшись, перекрестили квадратный сантиметр тела. - Я не шпион. Никогда им не был. Я - приманка.
   - А шпион?
   - Был, - сказал отец Василий.
   - Как так.
   Настоятель молчал. Кэтэлин пихнул его культёй, проверяя, не помер ли.
   - Кто-то из детей?
   - Х-х...
   - Кто-то - из - детей? - толкнул сильнее и сам захрипел от боли.
   - Да, - прошептал настоятель.
   Гайдук зажмурился.
   - Не может быть.
   - Нет, так нет, разбойник.
   - Господи, - сказал Кэтэлин. - Я на них даже не смотрел.
   - Разбойник... - настоятель схватил его за край жилета.
   - Чего ещё.
   - Не было там золота, - сказал отец Василий. - В тех мешках. Это поталь, краска золотая... Откуда бы у нас золото осталось...
   - Я знаю, - сказал Кэтэлин. - Как раз это я знаю.
   С пятой попытки он закинул отца Василия поперёк седла. Пнул коня по ноге и отошёл.
   - Тут деревни рядом, - он кивнул вслед уезжающему священнику. - Кто-нибудь тобой займётся.
   Лёг на землю у самых копыт цыганской кобылки и лежал так почти час. Потом встал, забрался верхом, без седла, и прильнул к пахучей лошадиной шее. Кобылка пошла в другую от отца Василия сторону, и больше Кэтэлин никогда не видел ни священника, никого из тех, с кем делил прошедшие несколько дней.
  
   33.
   - Так, мол, и так-с, говорит подпоручик Турмалинской, наблюдал-с, видел собственными глазами. Скандал, понимаете. Известный поэт, в такой, понимаете, неудобной конъюнктуре.
   - Представляю, - хохотнул Бобылёв.
   - О нём, правда, поговаривали, Турмалинской-де любитель таких историй, и чем оно, понимаете, пикантней, тем охотнее он это повторит и перескажет, ну да Бог с ним... Даже те, кто не поверил, стали что-то подозревать. Что это? - капитан Дементьев постучал по стеклу. За окном, в ползущей мимо них степи, лежало нечто серое, отдалённо походящее на человеческий силуэт.
   - Где?
   - Проехали. А, вот опять, - он всмотрелся, даже пристал, провожая глазами объект. - Кажется, человек.
   - Однако, - Бобылёв пожал плечами. - Так что?
   - Хм. Да, подпоручик наш клятвенно заверил, что, мол, правда-с, нерушимая истина-с, и вернулся к прежней жизни. Пока, в конце концов, история не дошла до самих её действующих лиц. А подробности к тому времени образовались такие, что лиц было, хм... полсотни. И не все из них дамы, понимаете. Так что закончилось всё, понимаете, предсказуемо. Часть от той части, что составляли мужчины, в одно утро явилась под окна Турмалинскому с толпой секундантов... Извольте, мол, каждому по очереди предоставить сатисфакцию... Ну, если первого переживёте.
   - И, - потёр ладони Бобылёв.
   - И наш дорогой подпоручик - что бы вы думали?
   - Останавливаемся.
   - Что?
   - Сейчас встанем, - Бобылёв показал в окно. - Замедляемся, чувствуете?
   - Что такое... - Дементьев снял с колена газету и выглянул из купе. - Почему остановка?
   - Так что Турмалинской?
   - Притворился мёртвым, - бросил через плечо Дементьев. - Погодите-ка... - он подошёл вплотную к стеклу. Там что-то было, кто-то маленький шёл, заваливаясь вперёд при каждом шаге. Вот он упал, затерялся в ковылях на время и вновь появился, в чёрно-серых лохмотьях, по пояс тонущий в мареве.
  
   Паровоз прогудел и замер, исчезая в облаке пара.
   А что было дальше? Усатый генерал-майор Хоф, на фоне золочёного звонка и обивки цвета тёмного бордо, скомандовал: привести. Так точно-с, ваше превосходительство. Коридорами вдоль купе прошли офицеры. Их проводили взглядами британские журналисты, недоумевающие, отчего поезд вдруг остановился посреди степи.
   - Носилки сюда, - приказал капитан Дементьев, стоя на подвесных ступенях. Остатки рассветных облаков горели на эполетах. Конец состава уходил за горизонт. - Три... нет, четыре.
   - Пятого нашли, - крикнули снизу. Подняли из травы маленького монаха и уложили на чей-то бушлат.
   Захлопали красивые двери.
   - Господа, - Дементьев махнул подошедшим сзади врачам.
   И вышел на минуту в степь, не знавшую ни времени, ни порядка, умеющую услышать то, что много лет спустя услышит сам Дементьев, стоя на вокзале в первый год совсем уже другой войны. Гори, гори, моя звезда, - пел этот голос. - Звезда любви приветная... Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда.
  
   Прага, 2018.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вежливое обращение, буквально "господин" (молд.)
   Паром (болг.)
   Молдавское ругательство, "зараза"
   Пожалуйста (уст.молд.)
   Счастливого пути (молд.)
   Боже Правый (молд.диалект.)
   С ума сошла, девочка? (молд.)
   Тебя прибить? (молд.)
   Чего хочешь? (молд.диалект.)
   Молдавское ругательство
   Гайдуки (молд.)
   Буквально "пучеглазая"
   Кто вам это сделал? Понимаете по-болгарски? Гайдук? Гайдуки? (иск.болг.)
   Я не говорю по-румынски, друг (болг.)
   Молдавская шутливая песенка
   Спасибо (молд.)
   Пожалуйста (молд.)
  
   Молдавское ругательство
   Буквально "тётушка"
   Колодца (молд.)
   Молдавское ругательство, "осёл"
   Молдавская и румынская национальная одежда: овчинный тулуп, традиционно его носили пастухи
   Молдавское ругательство
   Всё в порядке? Что он говорит? (болг.)
   Похоже, он сумасшедший (болг.)
   Нет смысла (молд.)
   Домой (молд.)
   Конечно (молд.диалект.)
   По-молдавски - слово "человек" в звательном падеже, буквально "человече". Как правило, не считается вежливым обращением
   Закрой рот, скотина (молд.)
   Пастух (молд.)
   Молдавское ругательство
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"