Привалов Александр Иванович : другие произведения.

Право Быть. Глава 7

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Глава 7. Благая Весть Брата Мартона
  
  Есть два огня: ручной огонь жилища,
  Огонь камина, кухни и плиты,
  Огонь лампад и жертвоприношений,
  Кузнечных горнов, топок и печей...
  
  И есть огонь поджогов и пожаров,
  Степных костров, кочевий, маяков,
  Огонь, лизавший ведьм и колдунов,
  Огонь вождей, алхимиков, пророков,
  Неистовое пламя мятежей!
  
  
  Две тысячи лет назад босой проповедник, который принёс людям Книгу и нашептал секрет спасения, носил терновый шип на шнурке из красно-белых нитей. Книга эта, всем известная, с её двумя началами и тремя временами, говорила о том, что мир - наш привычный, осязаемый мир, создан ремесленником, бесталанным неудачником, существом ограниченным, жадные страсти и отвратительные похоти которого расстроили первозданную гармонию.
  Создавая тварный мир он случайно, скорее всего, выманил из царства света сколько-то искр божественного огня, обманом поместив их в тела людей, своих неумело сделанных рабов-игрушек. Удержать их впрочем не смог: лишь малая часть божественных искр поддалась лжи. Всё лёгкое и чистое вознеслось наверх, а всё тяжёлое и грязное стекло вниз, образовав обитель человеков, отягощённых первородным грехом своего происхождения.
  В канонической версии Книги Древней дальнейшие события, растянутые на тысячелетия предыстории мира, сводятся к попыткам - некоего начала - восстановить целостность, собрать эти рассыпанные искры, вывести их из тюрьмы плоти. В страшных битвах демонов с посланниками Властелина Духа горел и плавился Универсум, и в конце концов для спасения мира на землю был послан один из эонов, который назвался нам, существам тварным, Утешителем. Соединившись для этого с неким достойным человеком, именем... Ну, это не так важно, тем более, что выяснение имени этого доброго человека послужило первым шагом к десятку ересей и огромным кровопролитиям в самых разных странах.
  Соединившись с человеком, что бы это не значило, Утешитель открыл избранным тайну истинного познания. Поучения небесного эона, открывающего посвященным путь спасения, и принёс людям бродячий проповедник с терновым шипом, почерневшим от крови.
  От принёсшего благую весть люди узнали, что соприродны Богу, а страдания земные есть результат непонимания, ошибки. У самого последнего из них в крови тлеет жар далёких звёзд и душа помнит волшебный свет и жизнь до того, как в мир явилась смерть. Но душа наша спит, обманутая Хозяином.
  Проснуться - значит спастись, исчезнуть из царства страдания. Человек, вспомнив, откуда он родом, отряхнёт гнусную телесную оболочку, человек умрёт, как умирает отвратительная гусеница, выпуская в мир бабочку - искру света. По солнечному лучу, по серебряным лунным ступеням искорка вернётся домой к облаку света, которое и есть Единый Отец, сольётся с ним и забудет - всё. Ну, весь этот наш ужас, по крайней мере.
  Это называлось: 'великое неведение', полнота света и радости возвращения к истокам.
  Такого рода советы не могли, разумеется, понравиться Хозяину, который воздвиг страшные гонения на учеников небесной мудрости, а самого Утешителя - распял самым беспощадным образом. Но на кресте тот покинул тело смертного, и таким сомнительным и даже несколько пошловатым способом, восторжествовал над силами тьмы.
  Впрочем, и без того многие полагали, что тело Утешителя было призрачным, поэтому и страдания его оказалось - иллюзорными. Этот вариант имел большое хождение среди простецов ибо легко ложился в канву кукольных представлений бродячих циркачей, когда умный небесный посланец, Младший, ловко дурачил могучего, но туповатого Хозяина, иначе - Старшего.
  
  Книга эта в начале своего пути произвела огромное впечатление на адептов. Она объясняла мир, она делала понятным Космос. Новая мудрость широко шагала по Эрлену и многим другим странам. Храмы, укрытые куполами, как небом, были увенчаны великим символом, крестом, которым перечеркнул Утешитель отвратительный замысел Хозяина.
  Спасение, говорили в храмах, дело личное: медитация, углубление в себя, отрешенность. Отрешённым не было особого дела до мира, хорошо понимали, что место это - пропащее. Зачем пытаться что-то изменить, зачем участвовать в действительности, если она вроде болота нечистот и создана для обмана человеков. Верили, что настанет наконец день, погаснет последняя звезда, исчезнет в невообразимой дали последняя спасшаяся из тьмы искра, почернеет Солнце, умрёт наконец коптящий фитилёк нашей мрачной обители, юдоли плача. И настанет он - покой во Вселенной.
  Верили, но не всем это нравилось.
  
  Ересь рождается, когда умирает надежда.
  Нет больше сил верить, ждать и бояться. И всё незавершённое, забытое, заброшенное и несделанное; трупы мертворождённых детей, за которыми наконец пришли матери, мысли, исковерканные, как пальцы под сапогом - всё оно разом рвётся наружу, разбитым в кровь ртом ухмыляясь слепому солнцу нового дня. Что-то снова, как во времена картушей, умирало в душе этого народа, корчилось в огне и пропадало, уходило навсегда, уступая место.
   Привычная осторожность, неповоротливость и косность огромных масс людей была забыта. Да и на что им было уповать? На то, что прилетит райская птица Алгност с головой девы, прекрасной, как рассвет, заглянет в душу, всё поймёт и всем поможет? Вылезет из земли премудрый зверь Алиген, переделает их жизнь на справедливый лад...
  
  Разъярённым медведем ворочалась страна, когда началась в ней церковная реформа. Кого, господи, кого в разорённой войной и чумой державе могли интересовать вопросы доктрины? Что за дело было им до церковных догматов, до того - консубстанциация лежит перед ними на столе с парчовой скатертью или всё же транссубстанциация, её мать... Что было людству до 'Толкования Затруднительных Мест' Эаша Цулуда, выскочки и ходока по разным делам, который был пострижен в монахи и решил сделать хоть вот такую карьеру, духовную.
  Стерпело б людство хозяйские забавы, научились. За тысячу-то лет и куда хуже бывало. Но, не стали терпеть.
  Цулуда, конечно, государевы чиновники разорвали лошадьми, пепел сожгли и развеяли по ветру, но Столицу уже тогда осаждала крестьянская армия. Пришли мужики мстить за своего нового святого, да и не только за него.
  Первая церковная война.
  А началось всё с малого, с простого: с исправления используемых для церковной службы книг, удаления тёмных и прямо ошибочных мест, что столетиями прорастали в священных текстах стараниями бесчисленных переводчиков с трёх языков. Надоело церковным иерархам выслушивать насмешки из тех мест, откуда пришло Учение и сам Утешитель (в тварном, разумеется, виде). Да и служение в храмах желалось упростить немного, заодно и от симонии чуть отряхнуться.
  Опирались при этом на низшее духовенство и, чем дальше - тем сильнее опирались на городские образованные кружки 'друзей веры'. А тем хотелось вернуть 'простую' Церковь: чтоб была как во времена апостольских отцов и чтобы так и писалась в сердце паствы - с заглавной буквы. Ну, и не только этого хотели образованные люди. Куда там ... Хотя планы свои и держали поначалу при себе.
   Впрочем, бог с ней, с буквой, главное, если церковь 'простая' - она дешёвая. И не в десятине тут было дело. Ставший впоследствии печально знаменитым лозунг этих кругов: 'Принесём весну в Храм' касался вовсе не упрощения богослужения, а главным образом подрезания власти князей церкви. Сначала пригнуть шею церковных иерархов, а там, глядишь, и до мирских князей дойдут руки.
  Так церковная реформа из дела чиновников в рясах стала политикой. К сожалению, она стала и чем-то много большим, задела какую-то струну, становую жилу народа. Так им тогда вложили, вбили персты в гноящиеся раны, с таким вывертом, что в глазах у многих потемнело.
  
  ... Мир холоден и равнодушен. Бог не светел и не ласков. Бог несправедлив, капризен. Какой с ним может быть завет, когда ведёт себя, как барышник на ярмарке. Или конокрад... Они вовсе не его любимые дети.
   Завороженные величием, не страх испытывали они, но тягу - как в пропасть - к последним вещам и последним идеям. О, эта радость последних дней... Уничтожить себя - вот этого вдруг захотела огромная страна на краткий, исторически, миг. А вовсе не добиться каких-то прав вроде свободы отправления религиозных культов.
  Но эрленский росток был привит на сильный, глубокий корень. Они вовсе не боялись надвигающегося на них ужаса конца времён, не приносили жертв, не старались задобрить или обмануть судьбу. Они отказывались искать выгоду, суетиться. Они не захотели исправлять тёмные места в Писании. Чем темнее, тем лучше, а лукавый разум должен знать своё место - ибо то, что можно понять - это говно, оно никому не нужно. Не кабак строим...
  Как-то вдруг выяснилось, что религия конца времён им очень подходит.
  Эрлен не желал компромиссов, подделок, лжи и морока, служению бесам. Им нужна была новая вера, новый ответ, который бы всё объяснил, который позволили бы им и дальше верить - несмотря на все неудачи, мелкие для других, но невыносимые для гордости этого надменного народа - что они, эрленцы, особенные люди, а вера их единственно истинная.
  Милленарии, которые тысячами же собирались в потаённых местах, в убежищах, ждать 'кораблей', что унесут их к светилам из этого мира соединиться с искрой Первозданной, все эти хилиасты - исчезли, вырубили их под корень. Мир этот не для них, они не для мира. Последние времена на некоторое время отодвинулись.
  Книга Новая, пришедшая неизвестно откуда, что заносчиво ткнула в морду не менее наглый век разума: она пришлась им, как вторая кожа. Теперь можно было терпеть и военные неудачи, насмешки и презрение соседей - и оставаться правым. Грядёт искупление, и всё встанет на свои места. Это будет чудом, а чудо стоит на вере.
  И чудо не задержалось, воспоследовало.
  Явился сначала Зимний Принц, а затем и Каменный император, и сволочные соседи запели по-другому. На столетие-другое показалось, что внешний мир, все эти купчики из Эндайва и Пелетии, не так уж страшны. Ведь на нашей стороне правда.
  И всё только запуталось в очередной раз.
  
  
  1. Грех
  ... один и тот же сон.
  Нас двое: я и мой спутник.
  Мы нисходим с зелёного холма туда, где вьётся над сонной речкой под вётлами неширокая и тихая дорога, скорее даже тропа. Босые пальцы ног тонут в мягкой горячей пыли. На обочине зеленеют лопухи и подорожник, тропинка петляет меж невысоких пригорков, ныряет в светлые рощи и белыми камнями перепрыгивает быстрые холодные ручьи.
  На лугу у старой мельницы звенят пчёлы, роняет нежные лепестки с натруженных веток яблоня. Пахнет свежим хлебом и дымом, хотя людей мы и не видим. Никогда.
  Солнце в зените, жара.
  Мы пьём из придорожного колодца, пока не начинает ломить зубы.
  
  ... Говорили обычно обо всём.
  О нелепом, жестоком устройстве мира и о других вещах, что казались нам важными; и самые разные истории из моей жизни шли в ход: смешные, страшные, глупые - на войне случается всё.
   Впрочем, это трудно назвать разговором - ведь говорю всегда и только я. Мой спутник в латанной тунике лишь слушает. О, как он умеет слушать! Он слышит всё и конечно же несказанное, он видит несбывшееся, он учит любить несбыточное.
   Вот и сейчас бредёт рядом, на четверть повернувшись ко мне, внимание к неспешному рассказу морщит загорелое лицо; иногда он качает в восхищении головой, а бывает - выражает вежливое сомнение в услышанном, и тогда его яркие зелёные глаза блестят дружеской насмешкой. Мой спутник умён, да и сердце его может вместить многое. Отличить корыстную ложь от невинного преувеличения не составит ему труда.
  При этом никаких слов он не произносит. Но мне это совсем не мешает.
  Я привык.
  Мы все привыкли.
  Только однажды услышал я его голос - когда поделился историей, ради этого пути по пыльным дорогам и придуманной: о Золотом Князе и старом напёрстке. Он тогда даже остановился, глядя на меня с изумлением - поверить не мог услышанному, а потом расхохотался так, что над деревьями испуганно завертелась стайка птичьей мелочи, хлопнув меня тонкой, но неожиданно тяжёлой рукой по плечу. Я даже присел.
  А говорили, он не смеётся - никогда. Не знают ведь ни хрена святые отцы церкви нашей.
  Но это, конечно, был не его голос.
  
  ... А вот мы идём мимо зарослей чернильных иголок, бескорыстного природного дара миру. Я отламываю одну: поспевшую, с плотной, чёрной до синего завязью. Этого бы мне намного хватило, на четверть книги, которую напишу я когда-то. Пожалеешь, что сон...
  Спрашиваю: тебе ли мы обязаны столь нужным человеку чудом?
  Он смотрит с удивлением и качает головой - в отрицательном смысле, - одергивая простую, но крепкую одежду много путешествующего человека. Нам чужого не надо.
  Я хлопаю себя по лбу! Неужели - Старший твой брат? И всё, что написано нами - принесёт славу ему?! По праву Хозяина мыслей, подаренных миру? Ой-ой-ой, что же станет с ...
  Тот, кто стоит рядом со мной, ничего по обыкновению не отвечает, только глядит исподлобья, внимательно, в зубах - травинка. И не глядит, не смотрит даже - рассматривает, вон и голову к плечу склонил. Улыбка сменяется на его потемневшем от солнца лице ухмылкой.
  Что, опять я промахнулся? Но ведь это значит, это значит ... - и от раскрывающихся далей у меня холодеет сердце. Сейчас, ещё одно мгновение и я наконец пойму. Пойму всё!
  Он берёт меня за плечо всё той же тонкой, но тяжёлой рукой, и, мало что не отвесив подзатыльник, направляет дальше по пыльной и узкой нашей тропинке.
  А я всё никак не могу успокоиться.
  
  Вот под его терпеливым взглядом - он уже слишком хорошо знает, что меня сейчас не остановить - я излагаю пять доказательств бытия и одно за другим крошу их в лапшу закалённой сталью своей логики. Наученный горьким опытом, мой спутник вовремя вмешивается, чтобы не услышать шестое доказательство, правильное. А там и ...
  Вообще же сложилось у меня впечатление, что его мало занимают вопросы веры, доказательств и богословия. Вот насчёт баб случались у нас интересные разговоры, пусть это был и монолог.
  Он не похож на свои ... портреты, и наша дорога, как мне начинает казаться, могла бы привести в места, где постоянство не есть предикат совершенства, где первые становятся последними. И где перед каторжниками склоняются святые.
   Могла бы. Но - не приводит.
  
  Так это начинается или иначе, но заканчивается наш путь одинаково.
  Ничего не меняется на пыльной дороге, только кричит в недалёких кронах иволга, вестница дождя, да прыгнувший из перелеска ветер завивает в смерчики пыль на обочине. Тень ложится на холмы и долины, стихает птичий гомон, на солнце набегает облако, разбухает в тучу.
  Тяжёлые наглые капли скользят по высокому острому шлему босоного воина правды, и глухо стонет в ответ становая жила мира, тонко звенит, готовится лопнуть, подземная струна. Солнце за спиной катится вниз, а моя тень - становясь всё длиннее и тоньше, тянется, перепрыгивает неглубокий овражек, и касается наконец терновника.
  
  Они оба, не сговариваясь, замедляют шаг, но угрюмый ельник и колючие, вставшие вдруг при дороге кусты, не дают свернуть. И назад не вернуться. Оба знают - не поможет.
  
  Вот оно - страшное место.
  Тропинка делает крутой поворот и там, в быстрой хищной тени, кто-то стоит. Стоит и ждёт.
  Большой, опасный и хорошо знакомый.
  
  Угольной тенью нависает надо мной ужас, скалится молча, нетерпеливо. Ледяные капли падают с прозрачных клыков, прожигая толстую, проклёпанную кожу доспеха. Я не чувствую боли. Мне слишком страшно.
  
   ...И тут он всегда оборачивался к своему спутнику. Сказать уже ничего не мог, только губы дрожали.
  Не уходи, не бросай, не дай пропасть.
  Помоги!
   Не можешь...
  А может - не хочешь?
  Испытание посылаешь. Человек начинается с горя? Да кто-ты такой, сволочь, чтобы...
  Как ты смеешь!
  
  Что ж, ступишь со мной в терновник? Нет...
  Ты ничем не лучше нас, ты просто сильнее! Ты живёшь по другую сторону решётки, любопытная и безжалостная тварь.
  
   И казалось ему тогда, что говорит он со Старшим, а не с Младшим и Любимым, что перед ним не Утешитель, а Хозяин, что это с ним брели они осенними багряными лесами, били острогой рыбу в тёмных озёрах, слушали тишину и преломляли хлеб. Ведь выглядят они одинаково, а кто из них - кто, ты решаешь сам.
  А может быть, он всего один и есть на свете, кем бы он ни был. Иногда он казался мне мальчишкой с зелёными глазами, а иногда...
  Но мой спутник молчит, всегда.
  В глазах у того, который не сказал мне ни слова, зелень мутнеет, наполняясь предсмертной тоской и мукой.
  
  ...И тогда я в первый раз назвал его настоящим именем - когда увидел, что и у него тоже есть тень, что у него из под ломанных грязных ногтей стиснутых кулаков тоже сочится красное. Когда подумал, что ему намного хуже, чем нам. Ведь он-то знает, что ждёт его там, за поворотом, а мы... А у нас есть надежда: мы надеемся на него. Мы ведь и придумали его для этого - чтобы отпускал наши вины и грехи, чтобы было легче. Пристойней....
  А он вдруг оказался настоящим.
  Ты понимаешь? Грехи эти... Отпустить он ничего не может - а только берёт себе. И на кого надеяться ему?
   Да и чем поможет мне? Как сделает бывшее - небывшим?
  
  Но останавливаться нельзя.
  Ярость и страх толкают человека в кожаном доспехе вперёд: сдохнуть, но взглянуть в глаза тому, кто роняет пену с клыкастой морды за поворотом тропы. Ведь надежды нет и у него, а ненависть - о, её даже больше, чем нужно!
  
  ... Оскалившись и сдавленно матерясь, я делаю шаг. Последний. Дага в левой руке отведена для удара, а шпаги у меня давно уже нет. Таким как я не положена мне шпага.
  Но там, за поворотом - некого убивать. Там пусто. Там никого нет, и даже тропинка не ведёт более никуда - конец, тупик, колючая неровная стена.
  Как всегда.
  
  Поднятая рука опускается, искажённое гримасой лицо разглаживается.
  Но слишком рано приходит облегчение. Никто не ждёт меня за поворотом, никто не прячется в терновнике, но кое-что там всё-таки есть: куча гнилой соломы смердит под ногами, да медленно плывёт на летнем ветерке зацепившись за колючку хорошо знакомый красный шёлковый поясок; такой тонкий, но такой длинный и прочный.
  И тут наконец не выдерживает, рвётся струна, на которой подвешен мир, гаснет солнце и кто-то с грохотом задвигает засов.
  
  Иногда он просыпался от собственного крика и это было самое лучшее, потому что всё заканчивалось, хотя соседи по казарме и бывали недовольны. А иногда - тихо корчился в темноте, вцепившись железными пальцами в неструганные доски ложа: лицо мокрое, сердце выпрыгивает из груди, а перед глазами медленно покачивался застрявший в терновнике пояс.
  Да, каждый, кто на свете жил, любимых убивал, но ведь не каждый принял смерть за то, что он убил.
  Я знаю, я видел, ты тоже убил нас. Тех, кого любил.
  И умер сам.
  Я ничем не лучше тебя, только проще, грубее.
  Мёртвый Искупитель, стань моим братом.
  
  
  
  2. Чёрный Мор. За 7 лет до Первой Церковной Войны
  
  В девятое лето правления императора Ируафа Последнего, на третий день осени, в устье Эра, великой реки, вошёл под слабым ветром потрёпанный гарлахский корабль. Купеческое судно почти сразу намертво село на одну из бесчисленных в тех местах песчаных банок, но команду это, казалось, не слишком озаботило.
  Местные жители, издавна промышляющие тёмными делами, не дожидаясь ночи, как белки на орешки ринулись на упавшее с неба богатство. В трюмах нашли добрые шерстяные ткани и огромные тюки скверных мехов степного зверька оллы.
  Запах, однако, стоял...
   Местных немного удивило, что на борту почти не оказалось живых людей, а те, что оставались, все в крови и гное, уже отходили. Кажется, они и не заметили незваных гостей.
  Обитатели приморской деревни, рассудили, что корабельщикам повезло отбиться от пиратов, а те немногие, что пережили бой - умерли от ран. Пираты деревенских беспокоили не больше запаха, они и сами-то были те ещё ухари, но кто-то заикнулся, что ведь и крыс вроде нет, что корабль - мёртвый, а это уже показалось опасным. Но жадность, конечно, победила.
   За ночь и следующий день ткани и шкурки перекочевали с борта на берег, как и всё остальное, что имело ценность, а ветхий, трёпанный корабль - сожжён от греха.
   При этой деревне издавна обретались купцы, и ещё через день взятый на мёртвом корабле товар отправился с ними на север, в Норбаттен. А ещё через три начали умирать первые люди - сначала в деревне на морском берегу, так и оставшейся в этой истории безымянной, затем - в купеческом караване, а потом и во многих других местах.
  
  В том году охотники в гарлахских степях озолотились, так легко стало брать небольшого пушного зверька оллу. 'Степные крысы' были какие-то сонные, не торопились прятаться и, казалось, с радостью расставались с опостылевшей жизнью. Купцы, благословляя удачу и проклиная рухнувшие в Гарлахе цены, повезли во все концы близлежащих земель содранные шкурки, а вместе с ними - блох, несущих миру смерть.
  В трюмах медленных, неуклюжих кораблей блохи перебрались с мёртвых шкурок на корабельных крыс. Когда крысы кончились - настал черёд матросов, но и тех надолго не хватило. Блохи кусали, рвали кожу, глотали кровь, которую не могли уже переварить, изрыгая её обратно в кровоток жертвы. Вместе с бациллами чумы.
  Люди заражались от укусов, а когда чума проникала в их дома и на улицы, заболевали, уже вдыхая заразу, витавшую в воздухе. На шее, под мышками, в паху наливались твёрдым багрово-синие желваки-бубоны, чёрные пятна расползались по телу. Человек не мог ни сесть ни лечь, ни разогнуться... Наступал бред, лихорадка, рвота, кровавый понос и - долгожданная смерть.
  Иногда же бубоны росли, сочась кровью и лимфой, лопались. Человек впадал в буйство, стараясь убить себя от нестерпимой боли. Из таких некоторые выживали. Вообще же из четверых заболевших в те времена обычно умирало трое.
  
  ...До столицы провинции Норбаттен, купеческий караван не дошёл, их остановили на заставе сонного городишки Испата, в дне пути от столицы провинции. В империи многое шло в последний век наперекосяк, но кое-что ещё торчало из обгаженной почвы. С немытого юга и раньше не раз накатывались в Эрлен эпидемии, власти усвоили простейшие меры предосторожности, а карантин - он как для Эрлена был придуман.
  Жирные стражники, увидев у многих в купеческом караване чёрные пятна, да и нечистый запах не скроешь, решительно отказались от мзды и препроводили неудачливых купцов в старый заброшенный сарай за околицей, обнесённый тыном.
  Ночью двое бежали в недалёкий Испат к семьям. Еще через седьмицу в городе вспыхнула чума, и очень быстро во все стороны потянулись караваны испуганных жителей, каждый пятый из которых нёс в своём теле невидимую глазу чёрную смерть.
  В то лето и зиму она забрала в окрестных странах миллионы, и это было лишь началом испытаний. В Эрлене опустели тогда целые провинции. Тогда же полностью, под метёлку, вымер Южный Гарлах, даже отшельники в заброшенных каменных городах не пережили гнева своих богов.
  В Эндайве и Пелетии, куда чума пришла через огромные порты во многие места разом, осталась треть жителей и те по большей части скитались в ненаселённых, пустынных областях, спасаясь от заразы. В выгоревшем наполовину Джюниберге на огромных площадях перед опустевшими величественными зданиями ели человечину.
  
   Люди делали, что могли.
  Швыряли в огонь ведьм и колдунов. Убивали незнакомцев, приближавшихся к нетронутым мором селениям. Наживались на чужой беде, жрали зловонную похлёбку из золотых сосудов, убив и ограбив прежних владельцев. Страшная беда содрала маски, обнажило слепое от страха и жадности к жизни лицо зверя.
  Но и иные лики были явлены миру в час, когда стрелки времени сдвинулись в бездну. В короткие чумные ночи были написаны стихи, баллада 'Последний Человек', которые и сегодня знает любой в Эрлене, и не только там. Неизвестно кем написанные, даже пепла не осталось от того, кто ломал в предсмертной муке перо в то страшное лето. А другие люди, весь талант которых составляли доброе сердце и собственное достоинство, нащупывая ночами бубоны под кожей, днём делали, что могли для близких и дальних, делали, терпели боль и ужас близкой смерти.
  Мрачные картины преисподней, где изломанные фигуры в чёрной коже с клювами вместо носов и слюдяными кружками на месте глаз бродили по закоченевшим улицам, были впоследствии описаны во множестве романтических сочинений. Впрочем, это были всего лишь немногие уцелевшие врачеватели в глухих кафтанах из кожи морских зверей, привозимых с севера. В костяные клювы клали душистые травы, убивающие, как считалось витающие в воздухе миазмы смертельной заразы. Имели при себе и жезлы из можжевельника и ладан, чтобы отгонять нечистых.
  
  Прошло три года. Кто смог - умер. Династия Золотого Князя пресеклась. Остальным приходилось жить.
  
  
  3. По Ту Сторону Всего
  
  На тогдашнего императора Чёрный Мор произвёл поначалу не слишком сильное впечатление. Всё это происходило где-то далеко, на полудиком юге, и было скучно. Какие-то болезни... Казначей опять будет нудить насчёт расходов на его, императора, замечательный парк. Но потом, потом - когда чума пришла в Столицу, когда ненавидимая им размеренная поступь дней сменилась исключительными по силе и остроте впечатлениями: да, это было совсем другое дело!
  Императорские развлечения... Его враги сидели в тесных железных клетках, а когда умирали, он бальзамировал их, лично обмывал и одевал, и устраивал пиры в катакомбах дворца. Свою последнюю жену он убил своими руками за предполагаемую связь с пасынком.
  Своему младшему брату - лично же вышиб плетью глаз и продержал четверть века в подземелье.
  Однажды ночью в маленькую вонючую камеру к тому ворвались растерянно-льстивые придворные - оказалось, что мерзкий император умер, что корона теперь принадлежит ополоумевшему от счастья узнику. Того на руках понесли в покои, вымыли, умастили дорогими благовониями, отвели за изысканный стол, женщины были готовы на всё прямо там, на столе, да и некоторые мужчины ...
  А потом из-за портьеры вышел вполне пока живой император. И начал хохотать, глядя в потрясённое лицо младшего брата. И все остальные: гогот, плевки, они даже мочились на него. Брат сошёл с ума, и стало неинтересно, а тут так удачно подвернулась чума.
  Император, впрочем, был вполне себе - ничтожество, и никакая чума ничего не могла с этим поделать. Но иногда она встречала на своей дороге совсем иных людей.
  
  ... Альен эг-Шовал родился в том самом сонном Испате, в состоятельной, даже богатой семье. Семейство Шовал, изначально благородной приставки 'эг' не имело, занимаясь торговлей, но дед получил дворянство - за услуги времён Обращения, оказанные людям Золотого Князя. Но приставка ничуть не помогла, когда отца Альена, человека слабого, склонного к игре в кости, пьянству и некоторым другим порокам, могущественные недоброжелатели швырнули в долговую тюрьму, где он вскорости и помер.
  Оказавшееся на улице семейство не выдержало столкновения с действительностью. Мать 'повязала красную розу' и пошла было на рыночную площадь: туда, где кабаки получше, но карьера её не заладилась - всё никак не могла забыть манер благородной дамы, так и зарезали в пьяной кабацкой драке.
  Старшая сестра сгинула где-то на задах торговых кварталов. Говорили, что её продали в Гарлах или ещё куда-то. Альен же со второй и последней своей сестрой остались совсем одни. Побираться они не умели, да и высокое это искусство давно уже было осёдлано многочисленными городскими нищими, и кроме побоев от хозяев грязных перекрёстков и пыльных площадей ничего им не досталось.
  ... Однажды утром совершенно остервенившаяся от такого существования сестра куда-то исчезла, к обеду вернувшись в компании с одноглазой старухой, вылитой ведьмой из сказки. Старуха внимательно осмотрела Альена, заставила раздеться - да, прямо на улице, но ему уже было всё равно - и осмотрела ещё раз. Её чёрные костяные пальцы выворачивали веки, больно, до синяков щипала бёдра; ведьма ворчала, что щенок худой и вшивый. Потом сестра долго торговалась с ней, то и дело срываясь на быстро выученные на улице грязные ругательства, но старуха владела этим ремеслом намного лучше.
  Альен от непрестанного голода уже который день хотел только одного - спать и видеть во сне няню, слышать её голос, тереться щекой о мягкие руки. Старая няня не пережила крушения прежней жизни семейства им-Шовал, и вместе с ней навсегда ушли покой и безопасность.
  
  Из сладкой дрёмы его выдрали старушечьи когти. Сестра, пряча глаза и маленький позванивающий мешочек, сказала Альену чтобы шёл с мистресс Больхой, да, вот с этой вот, та скажет, что ему делать, а она, она к нему придёт, потом. И шмыгнула куда-то в переулок, мотнув на прощанье хорошо уже драной юбкой.
  Мистресс Больха смачно плюнула ей вслед и ещё раз пребольно ткнула мальчишку железным ногтем - чтобы шёл, не стоял. Случившийся поблизости здоровенный мужик в аккуратно чиненной на правом плече кольчуге, с коротким мечом и бляхой городского стражника, случайно встретившись с Альеном взглядом, быстро, совсем как сестра, отвёл глаза и тоже для чего-то сплюнул на и без того грязную мостовую.
  'Та-а-к', подумал немного пришедший в себя от всех этих толчков и переглядываний Альен. 'Понятно...'. Лет ему было немного, но с того дня он как-то сразу начал всё понимать; он и раньше был очень разумным ребёнком, а уж теперь... Всё сообразил: и про мистресс Больху, и про стражника, да и про сестру. Про себя самого ему было не совсем ещё ясно, но он справедливо рассудил, что скоро и это выяснится. Нужно только подождать.
  В нём на всю жизнь тогда поселилось настороженное спокойствие и какая-то смутная, тенью, усмешка к людям, ко взрослым, то есть ко всем - детей в его мире не было. Ко всем тем, кто мог бы ответить за себя и других. Мог бы, но, видимо, не хочет.
  
  Страшная старуха между тем привела его к серому узкому дому о двух этажах за высоким забором. Во дворе - злые кобели. В самом доме - стылая, несмотря, что лето, лгущая тишина. Слуги, как он узнал позже, приходящие, лошадей не держат, а живёт здесь Варнал Муст, вдовец, выборный член городского магистрата, а по-старому - ратман.
  Господин ратман мельком, с лестницы, глянул на мальчишку и сделал ведьме какой-то знак пухлой кистью. То ли языком трепать не любил попусту, то ли и так всё было ясно, но та ни о чём больше не спрашивая хозяина, тщательно вымыла Альена, умастила его недешёвыми благовониями, напялила на вялого, как старая шерстяная кукла, ребёнка новую одежду и накормила до сонной одури.
  Он и уснул, как в колодец провалился, в себя пришёл только вечером, когда старуха потащила наверх, в спальню хозяина. Когда Альен сообразил, что сейчас будет, то забыл о спокойствии и насмешке над суетящимися человеками - кричал, как обычный десятилетний пацан, кусался, плакал, захлёбываясь слезами умолял, чтоб отпустили, что он никому не скажет, что ...
  
  Несмотря на весь этот крик, поцарапанное лицо и некоторые другие неудобства мессир Муст оказался скорее доволен последней покупкой. Свежее мясо всегда сильно возбуждало его, но он решил, что, пожалуй, можно будет поделиться новой игрушкой и кое с кем из полезных знакомых. А пока воющего без слов мальчишку швырнули в подвал, где и был теперь его дом: лежак и цепь.
  Мессира Муста сильно позабавили слова щенка, обещавшего похитителям безопасность молчанием. На площади, конечно, о таких вещах кричать ни к чему, но если уж император не брезгует 'зелёной листвой', как это у них по-придворному называется, то ему-то сам Утешитель велел!
  
  Впрочем, из сладких планов мессира Муста, как это иногда бывает, не вышло совсем ничего хорошего.
  Уже очень скоро в городе обнаружился мор, провинциальные власти никакой помощи не оказали, зато объявились вдруг откуда-то разбойники, и очень скоро дела приняли такой оборот, что стало мессиру ратману не до подобранных на улице розанов, - своё бы уберечь. А когда в казармах конных варваров начались беспорядки, то мессира зарезали прямо среди белого дня, на пороге собственного дома, не посмотрели, что уважаемый человек.
  
  ... Альена поместили в обжитый прежними несчастными погреб.
  Приносившая еду старуха видела в темноте, как сова, а свечи и кресало, которыми пользовался во время своих визитов милейший ратман, он всегда уносил с собой. А потом мастер Муст перестал к нему приходить, да и старуха притихла.
  Считать время во тьме Альен научился не сразу. Мир неожиданно забыл о нём, и несколько дней благословенной тишины растянулись на годы ожидания унижений и непотребств. Страх прошёл - в этом отвратительном доме явно что-то случилось, в дополнение и даже, кажется, в пику к обычной мерзости, чего же тут бояться? Чего бояться ему - как может стать хуже, чем сейчас? Смерть? Он только усмехнулся, как взрослый. Как более, чем взрослый.
  Он даже засмеялся тогда, и страх, вздрагивая от унижения, окончательно уполз куда-то в зловонную тьму, нырнув на дно стоявшего тут же ведра с нечистотами, затих и затаился. Он никогда больше не вернётся к Альену.
  Одно мешало ему, как новый ботинок на стёртой до волдырей ноге. Он всё никак не мог забыть глаза мессира Муста в их самый первый раз. Какая-то была там простая, но очень важная для Альена тайна, загадка, что-то такое, что нужно обязательно понять о людях, чтобы можно было жить дальше.
  
  ... Прошла, казалось, вечность, жажда начала донимать его уже всерьёз, но однажды и для побирушки Альена выкроил Утешитель время, не забыл боженька наш. Наверху начали глухо шуметь, забегали люди, что-то тяжёлое упало так, что с потолка на голову полетел сор. Потом через щели добротного, тяжёлого люка закапало что-то - тягучее, солёное, пить это было нельзя, но он конечно всё равно пытался. Наверху явно что-то происходило, такое.
  Цепь он научился снимать уже давно - столетия назад эта карта легла в его колоду. Из оставшейся от прежнего узника ложки он сделал лезвие, как многие до его и ещё больше людей - после. Нащипал из тощего матраса чего-то вроде ваты и приспособился быстро катать её подошвой башмака. Трут тлел, как ему и положено, но факел пока ему был ни к чему - сам же и задохнёшься. Факел был припасён на чёрный день - устроить пожар, попытаться сбежать. Плохая карта, глупая.
  Но самое главное - люк.
  Старуха, раньше спускавшая ему дважды в день еду, всегда аккуратно задвигала со своей стороны засов, он хорошо знал этот ненавистный звук. Сделала ли она это в последний раз, когда в дверь начали с громыханием и криками ломится, и деревянная крышка люка громко хлопнула у него над головой?
  Что же тут думать...
  Лестница, в подвале оказалось крепкой и удобной - хозяин не хотел свернуть себе шею во время спуска.
  Не раз будет он потом, много лет спустя, с улыбкой вспоминать эти девять перекладин, свой медленный подъём во тьме. Задвинут ли засов? Сдохнет он здесь или останется жить? Много лет спустя он думал, что не это было главным, но тогда... Каждая перекладина широкой лестницы - как удар ножа в горло. Он умер много раз и ещё один, по-настоящему, без посмертия, когда навалился изо всех своих невеликих сил на квадратный люк, а тот - даже не шелохнулся.
  
  Некоторое время спустя, уже спихнув с крышки труп старой ведьмы, напившись тёплой мерзкой воды и собрав в этом странном и глупом месте полезных мелочей на дорогу, он у самых уже дверей обернулся к мёртвой старухе.
  - Для чего ты жила? - громко спросил её мальчик. - Мечтала рвать сочное, живое мясо, а приходилось пробавляться гнильём, и умерла, как комок глины, нырнувший в выгребную яму? Или с тобой ушёл целый мир и не такую бы ты выбрала участь, если б могла выбирать, верно?
  Мёртвая старуха долго молчала, скалясь перерезанным горлом под крепко сжатыми белыми губами, а потом дёрнулась, трупы и не такое умеют, легко вздохнула и окончательно улеглась. Кажется, теперь она улыбалась.
  Голос его не дрожал, пусть он и не совсем понимал, что говорит. Но чувствовал он именно так. Не жалость к старой ведьме, хотя и ненависти не было. Было большое белое спокойствие и - красной ломающейся полосой посредине - интерес. Жадный, жаркий и немного ... странный, но стесняться ему стало некого. Интерес к тому, как всё устроено в человеке, в жизни.
  Он плотно притворил за собой дверь жилища, в котором по-настоящему родился, и безмятежно пустился в путь по ночному саду, полному душ убитых людей. Ясно, что обычная жизнь закончилась не только для него. Пьеса обещала быть интересной.
  
  Через два дня он был готов покинуть и город Испат, странное и тоже глупое место, когда на обезлюдевших улицах, у самых уже восточных окраин, нос к носу столкнулся со смутно знакомым человеком. Здоровенный мужик в аккуратно заплатанной кольчуге заметно похудел и поизносился. Мальчик отпрянул, сделав вид, что сильно испугался, упал над своим мешком на колени и начал канючить, чтобы не били, что у него ничего нет, что он...
  Окольчуженный хриплым голосом попытался утешить побирушку, склонившись над скорченной фигуркой, и почти сразу замер. Мальчишка глядел на него снизу вверх, ни следа страха или слезливых соплей на грязной мордочке заметно не было. А глаза у него были такие, что десятник базарной стражи даже не сразу понял, что тот держит в правой руке, прикрытой до поры полупустым мешком.
  А когда сообразил, то было поздно - короткий арбалетный болт уже летел ему в глаз. Эту маленькую, почти игрушечную, но вполне себе смертоносную машинку, бывший когда-то ребёнком Альен прихватил с собой не зря. Упорно тренировался эти два дня, и вот он - мастерский выстрел, пусть и скорее случайный.
  Большой и когда-то сильный человек ещё конвульсивно подёргивался, болт размером с толстый гвоздь не убил его мгновенно, а мальчик уже медленно тянул грязную ладошку к залитому кровью лицу. Кожа оказалась горячей. Он придвинулся, достал нож...
  Он вовсе не мстил человеку, который мог бы помочь ему, но не стал беспокоиться тогда, на базаре. Ему всего лишь было интересно, что тот сделает. Что скажет, как задрожит его лицо, как рука его будет сама по себе тянуться к короткому широкому лезвию. А он, ещё недавно бывший Альеном, запомнит, как капельки пота на стремительно белеющей левой щеке будет догонять друг друга, пока не скроются в глупо открытом рту, И ещё это хриплое дыхание, с присвистом!
  Да, дядя, поздно ты спохватился. И зря ты всё же отвернулся от меня тогда. Я бы помог, я бы полюбил тебя - за бескорыстие и силу, которая не бывает плохой или хорошей, а просто есть. И стал бы я совсем другим человеком, да и твоя жизнь могла бы повернуться: Великий Мор и возможности дарит великие.
  А так - умирай. Эта смерть подходит к твоей жизни, маленький слепой человек. И ведь как смешно - я во всё это воздаяние добрым и наказание дурным не то, что не верю, а просто знаю, что ничего этого просто быть не может на свете, но вот ты был не совсем червяк, потому и умер просто.
  А я не умру. Во всяком случае - от чумы.
  Ладно, лежи и ни о чём не жалей.
  Он поудобнее устроил на грязном камне мостовой большое сильное тело. Правой рукой накрыл посеревшее уже лицо (оконечник болта прошёл между мёртвыми пальцами, царапая ладонь), а левую - уложил на сердце, всё, как положено.
  На прощанье срезал бляху десятника. Изнутри было нацарапано: 'Эйнар Хельм'.
  Из северных, что ли, покосился на труп Альен. Вроде бы стоит такая крепость в Регате... Не поймёшь, лицо уже спрятано за широкой ладонью, а трогать упокоенного не стоит.
  'Вот и имя у меня появилось. А ведь не хватало', - усмехнулся Альен и пошёл себе к недалёким уже городским выселкам, стараясь казаться меньше да ещё и сильно припадая на совершенно здоровую ногу. Так, не из страха, из осторожности.
  Из города нужно было выбираться, а дел у него было много. Но вот искать вероломную младшую сестру он не собирался. Это тоже было глупо и неинтересно.
  Великий Мор потряс устои мира, но маленький Эйнар Хельм был не в претензии. Он полагал, что всё, что могло случиться с ним, уже случилось, и мор здесь совершенно ни при чём. Скорее наоборот. Неизвестно, как бы там ещё вышло, без этой самой чумы. Нет на свете ничего страшнее другого человека.
  
  
  
  4. Я и Мой Спутник
  
   Места эти были уже в значительной степени 'знакомыми'. Когда местные, прискучив скитаниями по чащобам, решали покориться и выйти к старым своим деревням и городкам, платить имперцам подушную дань, признавая над собой власть пришлецов, то называли это - 'познакомиться'.
  Но мятежи на окраинах и шатания в сердце великой страны доползли в последнее время и сюда. Жители вспомнили славное прошлое. До Обращения здесь было много военных поселений и, отдельно от них, диких - даже по тем временам людей. Природных князей у тех никогда не было: резались друг с другом, как умели. И местные в последнее время принялись всё сильнее обнаруживать независимое направление своего образа мыслей - главным образом грабежом имений и разбоями на дорогах.
  Два дня назад они вышли к последней, до самого перевала, деревне на этой полузаброшенной дороге - то ли Горелый Яр, то ли Пустая Слобода, то ли ещё какая-то дрянь - наполовину выгоревшая, за околицей - виселица с которой они сняли приходского священника. Деревня тревожно прижухла, на улице - не то что детей, ветерка нет.
   Командир велел ломиться во все хаты по очереди - пока не нашли неувечного мужика.
   - Собирайся, - сказал ему Командир сначала на городском, потом на деревенском эрле, потом уже просто кулаком. - Пойдёшь проводником.
   Тот забормотал что-то, затряс лохматой головой, пошёл елозить задницей по полу, не решаясь встать. Его не понимали. Некоторые из обитающих здесь племён переселили за полсвета отсюда ещё до Обращения, из северных стран - шигола, корсь, хьюдо... Должны были, твари, знать эрле, но говорили на бес его знает каком языке.
   Командир даже не стал предлагать денег, только коротко глянул на Шуя, высокого, худого с точно таким же мужицким лицом, последнего оставшегося у него десятника. Тот скользнул за печь, выволок оттуда полумёртвого от ужаса пацанёнка, ухватил за соломенные волосы, дёрнул голову вверх...
  Не теряя времени на болтовню скобленул по цыплячьей шее засапожным ножом. Потекло красное. Мальчишка захрипел, закатывая глаза. За печкой завизжали. Мужик вскочил, сказать по-прежнему ничего не мог, только приседал да тянул руки к сыну.
  Согласился.
  
  ... Глухая дорога, уже кое-где заросла кустами. По обочинам то и дело встречались старые вырубки или гарь, укрытые зарослями высоких трав, осинниками и берёзами - но в их тени уже подрастают, тянутся к солнцу ёлочки. Эта рана никогда не затянется, думает Раш. Так ему хочется думать.
  На второй день во влажной низинке нашли следы людей, а потом и лошадиный навоз. Командир внимательно осмотрел лепёшки, потёр в пальцах и даже понюхал. Непонятно...
   - Старый след. - сквозь зубы, как всегда почти, пробормотал Шуй, отворачиваясь. - А что говно тёплое, так от солнца.
   Надо было что-то решать.
  Вчера ночью на коротком привале взятый почти с боем проводник попытался бежать. Стороживший в очередь Командир заметил, что тот не спит, косится на ненавистных своих мучителей. Командир притворился спящим и уже в самом деле почти сомлел, когда огромная тень с едва слышным шорохом метнулась прочь от костра. В зарослях что-то затрещало, заворочалось, ухнул в дупле филин, Командир вскинул готовый к бою арбалет...
   Мужика прикололо болтом к толстому дереву. Он дёрнулся, сорвался, шатаясь побежал зачем-то обратно к костру. Светящийся грибок с гнилого дерева окрасил его спереди в ярко-зелёный цвет. Вскочивший от огня Шуй ловко полоснул проводника саблей по шее. Проснувшегося позже всех Яргена окатило кровью из перехваченного чужого горла.
   - Не слышь, жив он ещё, двошит, - заржал Шуй, тыкая упавшего проводника саблюкой под лопатку. - Здоровы мужики-то здешние.
  В свете костра глаза Яргена были прозрачные, дикие. Командир долго смотрел в залитое чужой кровью лицо. Вспомнился мальчишка едва не зарезанный Шуем в последней деревне.
   'Хорошо', медленно думает он. 'Чем хуже, тем лучше. А когда я поймаю Панормита...'
  
   Панормит был есериархом средней руки, главой секты петробрусиан пока не переметнулся к могучей банде 'Знающих Путь'. Это была какая-то тёмная история, но в те нелёгкие времена такие истории мало кого интересовали: кроме этих брусиан бегали по земле империи невозбранно керинфы, хисисары и песагины, пещерники, крестовники, татианиты, называемые ещё энкратами-малыми, последователи богомерзкого Ассиана и масса всякой иной сволочи.
   Начинали они все примерно одинаково - со строжайшей последовательностью продолжая Первое Слово Утешителя, проповедовали полное и решительное воздержание, смотрели на брак, как на блуд. Беды бы не было - сдохли б без потомства, но не так это всё было просто.
  Доктринальные различия слиплись для него в один мерзкий, сочащийся кровью ком. Для себя делил врагов на тех, кто дрался не хуже его самого, и тех, кто подставлял шею слугам Хозяина, с радостью покидая земную юдоль.
  Дела же в Империи несмотря на заметно выросший в последнее время интерес населения к вопросам веры и праведной жизни шли - не слишком. Безбожие ночное стало дневным. Никого уже не коробили разговоры о том, что отцы церкви были, конечно, неглупыми людьми (и святыми), да и откровение получили - из первых рук, да. Но ведь это было так давно - другое время, другие нравы, они не кушали устриц... В Книге, разумеется, свет абсолютный, но язык её тёмен, множество искажений и даже просто каких-то странных, ну, едва ли не глупых, мест.
  Официальная церковь смотрела на это сквозь пальцы: были у попов заботы поважнее. Кардиналы, столпы веры, писали комментарии на похабные книжки вроде 'Гермафродита', ставили пьесы о божьей матери, где главную роль играла какая-нибудь местная куртизанка, а зрители уже во втором действии приглашались к свальному греху вместе с актёрами. Литература 'новых знающих', собирательное название еретиков, все эти 'Верховные Инородцы' да 'Великие Чужестранцы', 'Природа Архонтов' захлестнули книжные лавки.
  Древний город на западе, где по преданию исчез из этого мира Утешитель (оставив после себя лишь божественный аромат), где всё прямо-таки пёрло благочестием и кишело попами и монашескими орденами, теперь прославился упорными сражениями между этими самыми монахами и монашками, которые сходились врукопашную над сонными водами реки, у которой проповедовал когда-то Утешитель, и та покорно принимала трупы озверевших человеков.
  Впавший в предсмертное исступление клир пьянствовал и пировал в церквах перед появившимися тогда во множестве иконами с непотребными сценами. В большом почёте были трактаты о том, как составить приворотное зелье, отводить глаза живым и поднимать из могил мёртвых.
  Всё реже слышалось в деревнях положенное по канону 'Итэ, мисса эст!'. Вместо величественных литургий - оргии с расплодившимися в невиданных количествах шлюхами, а поверх Великого Круга (змея, кусающая свой хвост) неумелые руки малевали богопротивный анх. Истребив не успевших разбежаться псаломщиков, пономарей, дьячков и прочую мелочь, 'новые знающие' отмывали храмы - иногда водой, а иногда и кровью неудачливого церковного иерарха.
  '...гадали на трупах, заклинали публичных женщин, составляли любовные напитки, вызывали демонов, совершали магические операции при закладке зданий, бросали в море святые символы с ужаснейшими богохульствами и зарывали в землю ослов для вызывания дождя во время засухи. Верили в привидения, в дурной глаз и вообще во всякого рода порчу, видели своими глазами черных всадников, намеревавшихся уничтожить Столицу за ее грехи, но отстраненных заклинаниями праведника; околдовывали детей, животных и полевые плоды. Верили, что женщины совокуплялись с бесами и были колдуньями, хотя иной раз и добрыми. Те же для привлечения мужчин пользовались разными снадобьями, в состав которых входили волосы, черепа, ребра, зубы и глаза мертвых, человеческая кожа, детский пупок, подошвы башмаков и куски одежды, добытые из могил, и даже трупное мясо с кладбища, которое они незаметно давали съесть своим любовникам...'
  
  Корчилась на колу перемен истекая кровью и гноем душа народа. Медвежья страна превратилась, казалось, в обитель трусливых мелких и мерзких тварей. Открывались глаза, народ империи взрослел, он смог взглянуть на себя со стороны - и в ужасе забился в тёмный угол.
  Страну заполнили древние тёмные рукописи, были найдены, наконец, и даже не один раз, три пропавшие книги из 'Пистис София', равно как и волшебные литургии Барнаша, герметические гимны - апокалиптические тексты и назидания пророков одинаковы во все времена, содержание их туманно, но притягательная сила на перекрёстках истории - неотразима.
  Учёные книжники и неграмотные крестьяне спорили с близкими об ангелах и демонах, о низвержении и вознесении, о Вечном Граде и Страшном Суде. О Посланнике с молнией Бога в могучей руке и странным зверем по имени Справедливость на цепи.
  Ярость и безумство не знали границ.
  В близлежащих от Столицы землях бесчинствовали отряды 'чистых', гвардейцев объединившихся еретических сект. Милленарии строили своё тысячелетнее царство равенства и примирения через мессианство самого истерического толка. Хилиалистические ереси предрекали землетрясения, даровали невидимость и неуязвимость в бою. А вокруг твёрдых и чистых душой людей выворачивались наизнанку поклонники демонолатрии - почитание дьявола, чёрные мессы, обезображенные трупы на городских свалках и в пригородных рощах.
  Еретики и просто разбойники разбивали жертвам молотом головы - это называлось 'небесный гром'. Разводили в захваченных городах псов особой породы, которых учили разрывать человека. Любого, необязательно монаха или благородного.
  Церковь, говорили тогда, это 'базилика Сатаны', шлюха князя мира сего - она должна быть уничтожена. Об императорской власти отзывались уклончиво, упорно требуя при этом жечь долговые книги и прощения самих долгов. Орали о возвращении каких-то неслыханных древних вольностей.
  Междуцарствие: феодальные мятежи, набеги гарлахцев и военные экспедиции наглых городов Эндайва, захваты пелетийцев западных землях.
  По дорогам пошли шататься сначала шайки, а потом и маленькие армии наёмников, служащих уже самим себе. В неделе пути от Столицы Красный Ац, командир 'Большой роты', самой удачливой из этих бандитов, захватил свободный город Ген-Гиль, объявил себя врагом бога, правосудия и милосердия, обложив данью округу.
  Воистину, столько бед могла принести людям только религия.
  Целые сословия и конфессии, племена и народцы вырывали и закапывали корнями вверх, почти совсем, как при артах - только вовсе не для пользы государства. В кровавую грязь растёрли Великие Фамилии, земля перешла от крупных, владевших ею наследственно, властелей, через испомещение к служилому дворянству. Из них набирал впоследствии свои непобедимые армии Зимний Принц, на них опирался Каменный Император.
   Но до этого пока было далеко.
  
   ... Декаду назад у Панормита с собой было три - четыре дюжины людей. Дезертиры 'Большой роты', атаман Выхрущь со товарищи, ещё какие-то, в тёмно-зелёных плащах еретиков, очень ловкие с мечом, а кто и со шпагой. Сотня старшего брата Мартона повисла на них, как легавая собака.
  Но одним мягким осенним вечером его и без того потрёпанный отряд наткнулся на крупную банду к северу от уездного городишки Испата, отколовшуюся после недавнего разгрома целой армии крестьян-еретиков Норбаттена. Короткая сумасшедшая схватка усеяла недавнее жнивьё десятками убитых и раненных. Командир рассеял банду, оставил своих раненных в Испате - зарывать убитых, а сам с десятком условно здоровых продолжил преследование. Оставшиеся с ним люди по большей части тоже с удовольствием выбрали бы постой в городе, да и в деревне, пожалуй, но спорить с Командиром им не хотелось.
   Еретики же, полагая, что Командир, человек в их кругах хорошо, до дрожи, известный, настигнет их уже скоро, меняли коней при первой возможности. Сивок и саврасок, которых не могли взять из деревень с собой, беспощадно резали, часто - вместе с хозяевами. Один из таких, осатаневший от потери трёх отличных коней, провёл отряд Командира ночью через болото.
  Еретиков они настигли за ранним завтраком, вырезав большую их часть. Тех, однако, всё ещё оставалось слишком много, и вымотанный беспрерывной гонкой Командир, потеряв осторожность, едва не потерял и голову. Трое здоровенных бандитов, не иначе Выхрущ с ближниками - судя по оружию и ухваткам - зажали командира в овражке. Вытащил его тогда Ярген, но Выхрущ, раненный, ушёл. Ушёл и Панормит и ещё несколько человек. Раненных еретиков Командир наскоро допросив, там же велел и кончить. Хоронить никого не стали, даже своих. Думали вернуться, думали уже почти всё. С Командиром оставалась горсть людей, шли за ним, как в бездну. В тех местах чтобы выжить нужно было держаться вместе.
  
  Шли дни, а еретики в пустынных после чумы и разного рода безобразий степях южного Норбаттена уходили от них всё дальше. Командир и Шуй шли одвуконь, на лошадях выносливой местной породы. Породистый, золотисто-буланый жеребец Яргена тянул уже с трудом. Сам Ярген чувствовал себя ещё хуже. После утреннего боя еретики устроили на подвернувшемся хуторе засаду, и монахов осталось трое, причём Яргену шальной болт пробил левую руку, чудом не сломав кость.
  Шуй поймал тогда за околицей барана, срезал у живого курдюк, вырезал из мяса тонкую длинную колбаску и на суровой нитке три раза протащил её сквозь обильно кровящую рану, аккуратно счищая с бараньего мяса осколки костей, какие-то нитки и прочую дрянь. Яр только хрустел веткой, вставленной между зубов. Командир отдал ему остатки бурого медвежьего жира, и бешенная скачка продолжилась.
  
  Выезжали затемно, останавливались задолго после захода солнца. Спали без костра, не раздеваясь, едва только успевали расседлать коней. Потёртости превратились в язвы, вши перестали беспокоить, хотя меньше их не стало, у Командира рана на правом бедре начала гноиться.
  Зачем всё это... Даже если нагонишь этих, что сделаешь с ними втроём?
  Ему, однако, было всё равно.
  Панормит? Иногда он забывает кто это такой. Ему нет дела до цели, его стрела не будет лететь вечно, но он может жить только пока она режет воздух. Если он остановится, повернёт, то всё вернётся. Иногда оно возвращалось и так, само по себе, и только каменевшие мышцы живота помогали ему в такие мгновения не завыть.
  Шуй ему не прекословил в этой нелепой погоне, видно, имел свой интерес, а Ярген молчал от гордости благородного человека.
  
  Впереди были горы, за горами - пустыня. Ещё немного и они потеряют Панормита и его присных: сухие речные долины, снова перевалы, потом зыбкая дорога утонет в песках, да и оазис Канибадага не слишком приветлив к таким, как Командир или Ярген, а уж торговые города таинственного, как всё далёкое, Королевства Нур сожрут их и не заметят.
  Нужно что-то сделать сейчас, сегодня-завтра. Но сначала...
  - Ярген, - прохрипел Командир. Они в последние дни мало говорили, объяснялись больше жестами. - Тебе придётся вернуться.
  Он передал товарищу свои знаки, захваченные у еретиков письма, помог устроить на коня небольшой, но тяжёлый мешок с добычей.
   - День проведёшь в распадке, где ручей, отдохни и - давай. Деревни эти поганые обходи, ночуй в степи, огня не разжигай. Продолжая говорить, черкнул на пергаменте записку, приложил личную печать. Когда отдавал запечатанное, руки их соприкоснулись.
   - А как же ты... - голос Яргена тоже звучал хрипло, но по-другому. Кончился Яр, холодно подумал брат Мартон. Да и лучше так. Все умрут, кто её знал.
   - Дурак, - тихо сказал Командир отворачиваясь. - Ты доберись сначала... Уезжай, Яр.
   Подскочивший на своей злой, похожей на огромную собаку, каурой кобыле Шуй хлестнул буланого плетью. Правильно, долгие проводы не для нас. Ярген, с трудом удержавшись в седле, обернуться глянуть на них. Командир видел по посадке в седле, как он устал.
  
  Ну, ладно, думал он уже через минуту, меня вперёд нужда гонит. Отряд я просрал, беспомощных моих раненных - зарежут, хорошо если Яр дойдёт. Остался я с Шуем один, еройский командир. Не поймаю Панормита, могут и ... Повесить не повесят, не один год уже подвиги совершаю, просто выгонят, как пса. А это хуже, чем...
  То есть мне деваться некуда, а десятника-то моего, людолова и людоеда, что его-то вперёд тянет? Он, красавец, и без меня, и без святого воинства проживёт. Проживёт и не заметит.
  А Шуй, шедший на каурой справа и чуть сзади...
  Нет, красивым его было не назвать, но - грязь к нему не липла, всегда аккуратный, добротно одет, даже сейчас видно - справный горлохват. Только мослы ещё сильнее торчат.
  И всё у него по уму сделано и пригнано. Лёгкое седло не портит лошади спину. Деревянные ножны обтянуты сафьяном; в ножнах - сабля. Не по уставу, как и лёгкое седло. Но Шую плевать. Уставы не для него писаны. И шпор нет, от шпор и тяжёлой нагайки лошадь быстрее устаёт. За поясом невесомая плеть с клочком кожи на конце - не бить, пугать хлопками.
  Огниво в оголовке широкого ножа, в деревянной мелкой кубышке - серные нити и сучки смолистого дерева. Ножны шашки и плётка обмотаны бумажной материей, пропитанной воском - скрути ленту и будет тебе свечка, если на ночном привале нет возможности развести настоящий огонь.
  Командир давно это всё приметил у своего вечного десятника, что смог - перенял. Ему нравилось, что просто, удобно и надёжно. Вот только сам Шуй ему не нравился. Особенно сейчас.
  
  Дорога понемногу, а потом как-то разом пошла виться по склонам первых, игрушечных ещё отрогов Эрда. Лес потихоньку прятался, а у еретиков что-то такое случилось, от чего они пошли заметно медленнее. Ещё день, может два - и всё закончится. Закончится так или совсем иначе...
  И Шуй как-то странно начал вести себя, забеспокоился, кажется: он часто уходит вперёд, старается держаться от Командира подальше. Старается по крайней мере не поворачиваться к нему спиной, когда они рядом. Да и брату Мартону, который хорошо, что не видит сейчас своей мрачной небритой рожи записного убивца, лезет в голову всякое.
  Если зарезать Шуя, то... На его лошадей не сядешь, не дадутся, но можно попробовать отворить жилу, пить кровь, у только что убитой. И вяленую конину Шуй прячет. Как бы он сам меня не зарезал. Но деньги и добычу я Яру отдал. А Шуй, говорят, к Выхрущу что-то имеет. Давно его ищет.
   Прошёл день, настал вечер: легли затемно и встали также.
  Утром Командир уже совсем плохо соображает, которое это, например, утро; вчера вроде Ярген ушёл или раньше? Одно дело ему однако сделать совершенно необходимо.
  
  Изнутри, у сердца, к камзолу брата Мартона пришит мешочек, и не мешочек даже, а такой скорее карманчик, потайной. Он сидит у костра, глядит на булькавшую в котелке кашу без мяса, вот потянулся помешать варево... Из-под отросшего ногтя в котёл полетели маленькие, с чечевичное зерно, катышки.
   Шуй что-то почуял, долго ждал, пока Командир похлебает, но оставить несъеденной свою часть не смог. Еды у них почти не осталось - скоро придётся искать 'живую глину' в оврагах.
  
   Тем утром они даже не торопились особенно, а уже к полудню увидели первых еретиков.
   ... Полуразбитый экипаж на каменистой дороге уткнулся в стену горного склона, вокруг раскрытые сундуки, везде разбросаны ткани и бабские тряпки. Лошади выпряжены, лошадей нет. Одиннадцать тел. Большая часть в чёрно-зелёных ливреях слуг какого-то местного властеля, из старых. Четверо же - явные разбойники или панормитовы люди. Оружие с трупов собрано, ценные вещи утащены. Остались только мухи. Да красноклювый ворон таращится с ветки, хрипит горлом.
  - А ведь недавно ушли... - сквозь молоты в ушах, выдавливает Командир.
   Усевшись на придорожный камень он тупо смотрит на скрипящую под ветром полу-оторванную дверь кареты. Налётчики без малого вырвали её, но герб отлично виден: грифон и солнце. Не знаю чей, но - старый.
  Деревьев вокруг уже не видно, только редкие кусты растут при тяжёлой дороге. Холодно и пусто, лишь тихо, но зло воет в камнях ветер.
   - Слышь, - просипел справа Шуй, который всё лазил вокруг, читал следы. - Не догоним. Завтра в горы уйдут, в матёрый камень. Там и дорог-то нету кроме этой.
  - Куда завтра - дня три ещё.
  - Угорел, барич? Ярген твой четыре дня как хвост показал.
  Командир вздрогнул - кажется это не тот перевал, о котором он думал. Какого беса с ним происходит...
  Шуй долго и угрюмо молчал.
  - Тут путь есть. Наверх. Наперехват.
  - Ты-то откуда?..
  - Да не знаю я! - В первый раз Шуй показал, что волнуется, что трётся о шершавое, стирается в кровь и его душа. Огромный, костлявый, рот обметало красным, в уголках глаз - гной, он гулко сглатывает и продолжает говорить, помогая себе руками.
  - Перевал этот они пройдут, вниз соскочат, а там и чинки начнутся, там хрен чё наперехватишь, не подняться тама без пути. А тут... Да и не дорога это, а вон, сам смотри. - кивает он на прячущийся в тумане о правую от дороги руку склон, накрытый влажной шкурой гигантского животного. - Это вроде болота ... висит оно. Видал я такие. Если поднимемся, то ухватим их. Они на полдня всего... Лошадей здесь бросим.
  - Пропадём, безлошадно, - говорит человек с чёрным от усталости лицом в рваном чёрном плаще с вшитыми алыми клиньями. Без коней в этих местах нельзя. У него остался только один солдат, но он по-прежнему - командир.
  - Не-е-е, ничё, - шепчет повеселевший Шуй. - Ихних возьмём. Наверху. А не сдюжим против них, так что жа, у Хозяина лугов нету. Тама нам кони ни к чему будут.
  Он спрыгнул с седла совсем не так легко, как прежде, скорее упал. Что-то долго искал в своих переметных сумах. Потом бесцеремонно полез в торока командирского коня.
  Брат Мартон только усмехнулся, встал с камня, и не без труда отшвырнул Шуя в сторону.
  Тот не обиделся:
  - Так чё, барич, идёшь? Вдвоём-то способнее...
  Командир вместо ответа ударил его в зубы. С головы десятника слетела баранья шапка, глаза пусто блеснули на солнце. Шуй сплюнул кровь, хохотнул, встал как положено, только тихо падали с разбитых губ слова: идёшь, значит, идёшь, барич, идёшь...
  
  Дальнейшее Командир помнил плохо.
  Помнил, как снимал с одного из дохлых разбойников у разбитой кареты сапоги-чулки из телячьей кожи с сыромятными ремнями вместо подошвы. Помнил, как под ногами у него, медленно ползущего по грязи к небу - волновалось облачное море. Помнил собственные пальцы с обломанными ногтями. Выше и чуть правее ползли вверх ноговицы, грязные чулки из толстой шерсти: Шуй тоже лез изо всех сил. Они тянули друг друга по слякоти склона, но были сами по себе.
  Панормитовых увидели почти сразу, как перевалили на плоское. Было их так много, что сначала подумал, в глазах у него двоиться. Дюжины три. Да откуда же... Или это не они?
  Да нет, вот туша Выхруща в красном. А вон и ярко-зелёная хламида Панормита. А это что за васильковая бабская накидка?
  Шуй, сжавшийся за камнем, зарычал, как пёс, дёрнулся. Командир, ждавший от последнего своего подчинённого удара в спину, вскинул арбалет...
  - Не боись, барич... Я тя не к ним тащил. Нету мне с ним, с Выхрущом, мира. Он... Я вперёд пойду. А ты - как хочешь. - лицо его осветила безумная улыбка. Шуй скользнул вперёд между камней, размахивая саблей и что-то матерно крича, ввязался в схватку. На перевале все сейчас были - бешенные, никто, кроме ближайших и внимания не обратил на чужого человека во всем здесь знакомом плаще боевого монаха.
  Командир чуть помедлив двинулся следом.
  Дела их были не так уж плохи. Отряд Панормита, который каким-то невнятным образом сильно увеличился, таял, как сахар в кипятке: еретики увлечённо резали друг друга, отнимая работу у имперских палачей.
  Он бы и посидел ещё за камнем, подождал: пусть проредят друг друга как следует, но Шуя бросать одного не хотелось. Все его, Командира, муки, бесконечные вины и казни, придумываемые для самого себя, разом выдуло из головы - в схватку он упал, как щука в стаю рыбьей мелочи.
  
   Когда брат Мартон приходит в себя, то видит долгожданного и почти уже любимого им Панормита в замызганном ярко-зелёном плаще, слева на груди аккуратно нашит анх, их символ вечности. Панормит стоит перед ним на коленях, что-то заикаясь говорит, стараясь что-то объяснить. Командир вслушивается: главный здесь еретик уговаривает его сменить сторону, обещает многое, а кое-что - и прямо сейчас. Старший брат Мартон, которому, в сущности, всё равно, безучастно молчит, и Панормит от отчаяния делает неправильный ход:
  - Я знаю вашу историю, кавалер. Его Милость позволил себе...
  А вот тут уже Командир приходит в себя, разом очнувшись от безумной дрёмы когда кто-то горячим железом ткнул его в гнилой зуб. Ещё мгновение - и Панормита больше нет с нами. И вообще никого больше нет, только слегка пошатывающийся Шуй медленно идёт к нему, что-то осторожно несёт в ярко красных ладонях, да две девицы испуганно жмутся друг к другу совсем рядом, за спиной у брата Мартона.
  - Вот, Командир, - протягивает ему Шуй горсть зелёных камней на липких от крови ладонях.
  Командир медленно поворачивается к девицам, кажется это две сестры, старшая и очень младшая, почти ребёнок. В глазах у него немой вопрос: ваши изумруды? Старшая медленно, но твёрдо отрицательно качает головой - нет, не наши, не смотри на нас, не разговаривай с нами, сдохни, исчезни. Девчонка же, кутаясь в слишком большой для неё васильковый плащ, глядит на него огромными глазищами не отрываясь, медленно кивает: да, наши.
  А Шуй стоял, молчал совсем рядом, терпеливо ждал, как прощался.
  Лицо спокойное, без обычной злобы. Одет после подъёма и рубки в грязные лохмотья, но - ни царапинки, бес ему ворожит.
  - Поделим поровну, слышь. А бабы - мои. Хорошие деньги можно взять. Это их те утром прихватили, охрану порезали. Дочки графские. Но пока до Канибадага доберёшься, да выкуп стребуешь... Пустыня, разъезды гарлахские. Так что за баб тебе ничего не полагается. Но если хочешь - то давай, только быстро. Которую помоложе возьми, уступаю! - уже не скрывая скалится бывший десятник. Видно, в самом деле простился.
  Никогда Командир раньше не замечал какие у него оказывается большие крепкие, удивительно белые зубы. Никогда ему раньше Шуй не улыбался.
  - Так что?
  Командир молчит, и в конце концов пожимает плечами в неопределённом смысле. Он просто не знает, что ответить на такое предложение. Потом медленно вытаскивает обломанную на конце шпагу. Кинжал потерялся.
  Шуй не торопится, зыркает на недалёкие развалины.
   - Не хотел грех брать, привык к тебе. Весело с тобой бывало. Но так оно и лучше выйдет. - Вот уже и его сабля шипит, рассекая воздух. Забытые зелёные камни тускло блестят под ногами.
   Командир резко, со злостью что-то выкрикнув и чуть подавшись вперёд и вправо, от полноты чувств сечёт роскошный куст белоголова, он тут везде растёт. На чёрном гранёном теле шпаги - багровые капли сока. Он бьёт ещё несколько раз, тяжело покачиваясь. Потом со сдавленным криком и с закатившимися почти глазами бросается на Шуя. Шпага в дрожащей руке вертится во все стороны разом. Девочка в васильковом плаще всхлипывает так, что слышно наверное у подножия гор.
   Шуй ухмыляясь, легко уклоняется, и плавным, но быстрым движением касается шеи открывшегося противника чуть повыше воротника. Но Командир как-то очень вовремя спотыкается, почти падает... Касание выходит лёгким, малый порез. Лезвие сабли разочарованно свистит в холодном воздухе.
   Оба замирают, а потом начинают ловить друг друга. Командир, казалось, успокоился, рана на шее не мешает ему, а по рубахе Шуя видно, что его всё таки задели. Но и это - царапина.
   Это царапина, но Шуй начинает бледнеть, уже сам спотыкается, лицо его белеет, а зрачки сходятся в игольную точку.
  Всё, как и должно быть.
  Утром они оба - Командир и Шуй - получили в каше до отвала мыльника, а теперь вот Шую добавили ещё и сока белоголова со шпаги да прямо в кровь. Сам по себе белоголов даже поносом не грозит, а вот вместе с мыльником... Впрочем, и вместе они никого не убьют, да и маловато сока, но Шую сейчас тяжело. Он почти ничего не видит и не слышит.
   - Говорили мне, сука... Крученный ты. - выдавливает десятник, падая навзничь, на правую руку.
  Ждать долго нельзя. Все эти яды да травы, бабское оружие, - ненадёжное дело, но как и Шуй недавно Командир колеблется. Много пройдено вместе, не счесть сколько раз рубились рядом со всякой сволочью, которая тоже хотела жить. А вот теперь... Но не разойтись им, нельзя. Разве это первое моё предательство оскаливается Командир и делает мягкий шаг вперёд. Лежащий камнем Шуй который сейчас изо всех сил старается удержаться на краю, не выпустить засапожник, который прячет под правым боком, пытается ударить его, но не успевает.
  
   Десятник ещё подёргивался, умирая на пыльной щебёнке, а командир уже услышал - это. Тихий, но грозный гул, размеренные удары множества копыт, приглушённое ржание, и вот и он: на той стороне перевала показался крупный конный разъезд. Полусотня, не меньше, взбивает невесомую пыль на древней мёртвой дороге.
  Командир машет обломком шпаги двум сжавшимся в ужасе девушкам: 'Убирайтесь!'. В старых развалинах башни пограничной стражи не спрячешься, но ведь нужно же что-то делать.
   Та, что постарше, застывает от страха, а девчонка зачем-то бежит навстречу конным, спотыкается, падает, скользит вниз по склону, васильковый плащ её остаётся висеть на кустах. Командир смеётся, из горла выдавливает сиплый клёкот.
   - Гвин, - в первый раз он произносит её имя, в первый раз за долгие годы видит её лицо. Пусть мёртвое, красно-синяя тонкая полоса наискось через шею, почти как у него сейчас, пусть. Выходят сроки, всё возвращается, смерть близка, как никогда раньше, сейчас можно. - Гвин, милая...
  
   Когда на перевал вышла уже третья сотня гарлахской кавалерии, горяча высоких, мощных коней, Командир казался и был в порядке. Да что там, давно ему не было так хорошо. Одно беспокоило.
  Не хотел расплескать то, что нашёл сейчас. Умереть хотелось, пусть не красиво, он не ребёнок, но с достоинством, что ли. Без унижений.
  Отряхнул, как смог, тёмно-синий камзол, почистил шляпу, которую чудом не потерял до сих пор. Нашёл плащ, повертел - выбросил. Поправил перевязь, спрятал нож Шуя и другие проверил. Он знает, что на многих телах в зелёном есть малые склянки с ядом, для таких вот примерно случаев. Можно поискать, они все прячут в одном месте.
  Нет, так не надо. Это его последний бой и примет он его честно, не как с десятником Шуем, думает он, глядя на угрюмых всадников, быстро окружающих его. Впрочем, большая часть, оказавшегося огромным отряда, медленно течёт мимо по пыльному лицу перевала не обращая никакого внимания на такую мелочь, как старший брат монашеского ордена и на кучу трупов, наваленных неподалёку.
  Командир, которого когда-то, тысячу лет назад звали кавалером Раш-Эстеном, медленно идёт в сторону приближающейся к нему группы кавалеристов с флагами и цветными пятнами богатых одежд.
  Сколько раз он видел таких: разгорячённое дорогой или погоней начальство, рот полон надменных слов, а руки - чужой смертью: бросят сквозь зубы приказ, и его, Раша, убьют, швырнут красной и мокрой от крови головой вперёд в седые ломкие травы. Сколько раз он сам...
  Ему даже становится интересно: как будет разыгран этот короткий этюд. Как умрёт Вселенная, которая принадлежала раньше весёлому и гордому человеку, а стала тюрьмой для труса и предателя?
   Медленный холодный ветер ерошит волосы. Солнце не греет, только бьёт в глаза, как тогда, десять лет назад, двенадцать? когда он в такой же летний день впервые услышал в небе серебряный колокольчик. Только тогда и за полтысячи лиг отсюда, было ещё и жарко.
  
  Они с Яргеном медленно идут по узким и глубоким улочкам-каналам между глухими стенами из дикого камня. Дома и заборы заросли виноградной лозой, видны только платаны и бесстыдно-розовое тело ягод поспевающей черешни, да красные черепичные крыши торчат из тенистых зелёных рек. Виноградные лозы перехлёстывают неширокие улицы, превращая их в пещеры, налитые жарой и тишиной.
  Не слышно собак, молча бежит в выложенных плиткой канавках по обочинам вода, умирает толком не родившись ленивый перестук копыт за поворотом.
  - ... я тебе не удивляюсь, поверь. Весь город знает - поселились на твоей улице купец из заморских стран с дочкой. Дочка, говорят, красоты неописуемой. И - смела! Не нашей, провинциальной, повадки, дочка. Один ты ничего не знаешь. Мечтатель...
   Раш не слушает. Он томится и потому торопится. Что-то произойдёт сейчас, что-то обязательно случится.
  Он первым доходит до поворота. Из стены здесь выступает ствол огромного старого тутовника - они называют это дерево шелковицей - и он, глядя на вытертые шашки плит под ногами, начинает огибать знакомое место по большой дуге, и без малого не сбивает кого-то с ног.
  Рядом, невозможно близко, стоит незнакомая девушка, которая кажется изящной и высокой, хотя она и ниже его ростом. Губы испачканы разноцветным соком. Она медленно и ничего не стесняясь ест на улице. Ест шелковицу, рассматривая его, Раша.
  Он не успел отшатнулся, забыл поклониться, они застыли глаза в глаза, а мгновения податливо растянулись и тоже - застыли.
  Волосы, ух ты, какие волосы, и эти разноцветные губы, и высокая грудь. Он начинает краснеть, но забывает о неловкости потому что... Какие странные у неё глаза... Какого они цвета? Жара и тишина входят в сердце, и оно уже у самого горла и сейчас...
   Жизнь ему тогда спас Ярген, в первый раз.
  - А компаньонка ваша? Отлучилась?
  - Зачем она мне? Поклонников пугать? - у девушки очень милый акцент. Иностранка! Пусть даже она из Эндайва, но...
  Блестящий и непобедимый Ярген выглядит сейчас непривычно смущённым. Девушка ему нравится, очень нравится, но ему за неё стыдно.
  - Ну, эти, обычаи..., - неопределённо поясняет он, слегка разводя руками.
  - Варвары, - небрежно отвечает девушка, и тут наконец распахивается дверь дома. На пороге появляется огромный, косматый в непривычной одежде человек, сразу видно - отец.
   Раш тянет товарища в переулок: неприлично так, представить нас друг другу некому, нужно заканчивать этот нелепый разговор.
  Ярген тянет его к кирпичному крыльцу: поздно бегать, мы в одном шаге от того, чтобы выказать отсутствие вежества настолько полное, что это можно считать оскорблением. Мы ведь не хотим оскорбить её? Или даже запятнать...
  Девушка, ни о чём как будто не догадываясь, негромко говорит с отцом на своём языке, тот шарит по карманам - вот невидаль, карман! потом хлопает себя по лбу и достаёт свиток из висящей на левом боку сумки. Она что-то коротко добавляет, растягивая гласные, улыбается и поворачивается к двум мальчишкам шестнадцати лет, которые смотрят на неё не закрывая ртов. Несмотря на всё своё вежество.
  Улыбается, незаметно вздыхая. Всё могло бы быть хуже, много хуже. Все эти провинциальные городишки с их правилами поведения, высеченными в граните. Её гибкая кисть без усилий описывает костяным веером, спрятанным до поры в рукаве, отточенную и непростую траекторию. Когда та заканчивается, в веере что-то щёлкает - он разворачивается, и прекрасная незнакомка склоняет прелестную головку, приветствуя их.
  Всё, что было до сих пор забыто и зачёркнуто.
  И медведь-родитель, рассеянно и одновременно пристально и недобро, глянув на мальчишек, мгновенно оказывается рядом. Он не злой, он близорук, понимает Раш, который от этого почти циркового представления почти забыл о том, что нужно провалиться сквозь землю от неловкости.
   - Очень. - произносит медведь-отец на эрле и на некоторое время умолкает. - Очень рад сделать с вами знакомства, молодые люди. Советник Каванна. Это - моё имя!
  Ярген мило поклонившись, приветствует чудаковатого господина советника 'и его прелестную дочь', объясняет кто они с Рашем есть такие, обещает всенепременно нанести визит в самое ближайшее время и очень мило предлагает свои услуги.
  Отец мгновенно соглашается - ему нужно в ратушу, а тут как говорят их целых две, а дороги он не знает ни к одной.
  - О, Старая Ратуша это не более чем живописные развалины ... - уверенно начинает Ярген, слишком поздно сообразивший, что если он идёт с отцом, то Раш получает в спутницы девушку.
  Рассеянный советник позабыл её представить, а они не спрашивали: в их захолустье действительно очень строгие правила. Но, как оказалось, никакие правила не в силах справиться со свободной волей. Особенно, если последняя молода и красива. Прекрасная незнакомка успевает как-то очень естественно опереться на его руку (которую Раш мгновенно перестаёт чувствовать). Она придвигается совсем близко, поднимает к нему лицо. Он слышит быстрый шёпот:
   - Меня зовут Гвиннет Каванна. То есть Гвин. А ты - Раш? - глаза у неё, как платье: не то зелёные, не то чёрные - не разобрать в мелькании теней и взрывах света. Она смотрит на Раша не мигая. Он, кажется, чувствует жар её кожи, медленный и тяжёлый, что там летняя жара.
   - Да, - также тихо отвечает он. - Меня зовут Раш.
   - Вот видишь, насколько наши обычаи удобством превосходят ваши, - задрав точёный носик отодвигается от него Гвиннет.
  - Да, - по-прежнему тихо отвечает тот. - Вижу.
  Гвиннет бросает на него быстрый косой взгляд, пытается удержать улыбку, не может, и он впервые слышит её смех. Ярген ревниво оборачивается, но тут они выходят на площадь, предвечернее солнце бьёт Раша в глаза, и он на мгновение слепнет. И кажется ему, что он - птица, потерявшаяся в бездонном небе, в холодной его пустоте, и только этот смех, звенящая серебром струна, покажет ему дорогу домой.
  
  Командир, помедлив секунду под порывистым ветром перевала, расстёгивает ремни стального нагрудника. Для ближнего боя лист отличной стали очень бы пригодился, но эти - если захотят, эти расстреляют его из луков издалека, а железо вдруг сильно прибавило в весе, задор прошёл, да и нагрудник смят, мешает двигаться, мешает дышать. Обойдёмся...
  
   Дом, в котором живёт с отцом Раш, построен как крепость: единственная дверь, узкие высокие окна в решётках. По нынешним временам и в захолустьях становится иногда горячо.
   Отец одет, как на дворцовый приём, хотя всего лишь сидит за столом, рядом - кувшин. Всё как обычно в вечерний час в их зальце. Только сына зачем-то вытребовал пред ясные очи, затеял разговор.
   - Папа, у нас же денег нет... - осторожно объясняет отцу Раш. Хотя тот вроде и трезвый пока.
   - Мозгов у нас нет. - проворчал в ответ отец, отодвинув бокал. - Лоретта! Убери это к дьяволу! - рявкнул он экономке, взятой в дом после смерти матери, кивнув на кувшин. - Сядь, сынок, сядь, драгоценный мой, давно мы не говорили.
  Лицо красное, тугой воротник врезался в шею, и весь этот сильный, угрюмый человек немного оплыл, обрюзг, но пока ещё - ничего, достаточно силён и опасен, а что на левой руке не хватает двух пальцев, так это вздор: бывший кавалерийский полутысячник Лейгер Мартон этой самой левой не глядя выхватывает из воздуха вьющуюся у свечей карамору, отшвыривает сухо хрустнувшее тельце...
   - Я ходил вчера к соседям представляться, хотя вы с этим прощелыгой Яром и раньше успели. Ладно... Советник Каванна предлагает заниматься с тобой. Языки, математика, геометрия эта... Ты лучше меня знаешь. Поэтому...
  
  Занимаются они в бывшей музыкальной комнате - на стенах неровными рядами голые и острые крюки для арф, лютней, виол и чего-то ещё, чего Раш не знает, да чего и не хочет знать. Кабинет же свой Раут Каванна устроил там, где у прежнего хозяина, разорившегося менялы, была счётная комната с огромным столом и массой ящиков. Домашнюю часовню новые хозяева завесили полотном. Конюшня - пуста. Винный подвал, судя по всему, тоже. Служанка у них - приходящая, да и готовила Гвин часто сама. Пусть и не всегда с успехом...
  Были богаты, а теперь нуждаются. Раш легко собирает большое из мелочей.
  Впрочем, это совсем не мешало Гвин смеяться над местными окнами, которые делали из действительно довольно маленьких кусочков стекла. Большие листы стоят дорого, но не там, у них, в Эндайве, где его и придумали. Стекло, гелиоцентрическую систему, множественность миров и какую-то дрянь, которую называют конституцией и которой они тычут всем в морду. Даже пелетийцам.
  Помнится Раш с огромным удивление и восхищением даже осознал после нескольких фраз, вскользь брошенных Гвин и мэтром-отцом, что кроме вассальной присяги, Церкви, как основы всего, и вечных врагов его государства, есть такое понятие, как общественные интересы, что государство и общество - не одно и тоже. Что первое может быть устроено по-разному, а уж второе ...
  И она - как скользящий солнечный зайчик из далёкого мира весёлых мастеров, художников, учителей со всеми их трактатами, памфлетами и посланиями, с комментарии к совершенно неизвестным ему каким-то 'классикам'. Хотя и там, наверное, в этих свободных и богатых торговых городах-республиках Эндайва, дела порой идут кривовато, совсем как у нормальных людей. Недаром же пришлось советнику есть горький хлеб изгнания.
  
  ... Идёт урок, и её пальчики с розовыми ноготками и разнообразными чернильными пятнами медленно, перебирают листы бумаги, где живут пирамиды, конусы, сферы и их сечения. В колеблющемся свете - мельтешение линий, букв и чудных символов. Тонкие свечи насажены на жала высоких подсвечников. По углам комнаты залегли тяжёлые угольные тени.
  Упругая волна её гладких чёрных волос, тихий звон металлических браслетов. На ней то самое платье с серебряными тяжёлыми фигурками, в котором она узнала, что есть на свете такой человек - Раш. Кажется это дельфины или какие-то другие жители моря, которые не есть рыбы, потому что дышат воздухом, это ему уже объяснили, но он всё равно думает, что она похожа на... А чем дышат рыбы?
  - Гвин... А что значит твоё имя?
  - Моё имя? Оно значит меня. - рассеянно отвечает девушка, не отрывая взгляда от бумаг. - Тебе так тяжело учиться, Раш? Бедненький...
  - Нет. Мне не тяжело.
  - Гвиннет на нашем языке означает 'Прекраснейшая'. А ты о чём подумал? - снисходит она, улыбаясь краешком губ, покусывая пёрышко, по-прежнему не глядя на него.
  - А я подумал ... Серебряная рыбка, - совершенно неожиданно отзывается Раш, не успевая откусить себе язык.
   Листы вздрагивают в тонкой руке, иззубренные копья пламени над свечами трепещут и гнутся в ответ, а из углов кидаются к этим двоим чёрные тени.
  Коротко вздохнув Гвин медленно произносит в пространство голосом взрослой женщины:
   - Назанимаемся мы с тобой...
  Высокие скулы её наливаются горячим и красным. На Раша она старается не смотреть.
  
  А из спрятанных во тьме углов на них смотрит некто и фиксирует под протокол, что вот такая сцепка: Сосуд и Проводник в процессе передачи информации (в любом направлении) - представляет собой оптимум инициации. Локальный, разумеется, оптимум, но стоит его иметь ввиду.
  
  Они продолжали заниматься.
  Он приходил на занятия прямо с тренировок с отцом, чуть ли не шпагу за собой волочил. Гвин морщила носик:
  - Молодая девушка - это загадка, и чтобы соблазнить её, нужно сделаться другой загадкой: для неё самой. Это - поединок. Ты тренируешься, Раш?
  
   Отец Гвин оказался не совсем купцом. Во всяком случае не в местном понимании этого слова. Он торговал знаниями. Как выяснилось, в больших городах иных стран, где есть университеты и многое другое, щедрые патроны иногда собирают деньги и устраивают турнир 'серых колпаков'. Заключаются пари, банковские конторы принимают ставки, открываются аккредитивы - Раш не знал большей половины этих слов.
  Решивший больше задач за известное время получает приз. Подсказывать участникам этого забавного турнира некому - ибо хорошо известно, что задачи эти решить не может почти никто, тем-то они и хороши.
   Раут Каванна (известный в его части мира как Каванна из Таллайна), советник парламента этого огромного города, прославился несколько лет назад на одном из таких соревнований, представив на взыскательный суд тамошней общественности остроумное доказательство расходимости гармонического ряда.
  
  Раш начал учить и их язык - сначала для того, чтобы хотя бы понять, кто это такие были - 'классики', в связи с которыми пришлось так много претерпеть от Прекраснейшей Гвин. Справедливость не совсем тогда ещё ушла из мира: его терпение было вознаграждено, и он в процессе учёбы совершенно случайно выяснил, что 'Гвиннет' означает 'Гостеприимица', а вовсе не то, что она тогда сказала.
   ...Однажды советник Каванна показал ему решётку Ардано, несложное устройство для ведения тайной переписки. Советник хотел продать этот заморский секрет, о котором многие уже что-то слышали в Столице, маркизу Альвейну, который владел в этих краях всем, о чём стоило говорить, а для этого нужно было продемонстрировать, как она, решётка, работает: составить, например, письмо и хорошо бы - в стихах, которые и несли бы между изящных строк тайну послания.
  Вот тут и пригодился Раш: хорошо для своих лет и мест проживания образованный. Со стихами он был знаком близко, это было установлено с помощью Гвин совершенно точно, и хорошо знал грамматику и орфографию городского эрле.
  Но дело это оказалось неожиданно муторным, проклятые окошки на решётке никак не желали принимать нужные ему буквицы, а когда это наконец получилось, то спрятать даже коротенькое предложение среди безобидного на вид текста оказалось очень непросто. У Раша, во всяком случае, ни беса не вышло. Тогда он и придумал - поворачивать, вращать эту самую решётку. Достаточно было втиснуть нескольких слов в самом начале, а дальше всё шло само собой.
  И пошла, полетела учёба - от задач на построение треугольников до чудной заморской игры 'смерть правителя'. Тут Раш вскоре занял твёрдое второе место в тех кругах, где вращался.
  Большую часть времени он тогда тратил на переводы наставлений к азартным играм. Именно из этих безымянных записок возникнет со временем в Эрлене понятийный аппарат комбинаторики. Карточные игры: пять главных видов и кости. Тактика игры, шельмовство и борьба с ним. Число сочетаний Шансы. Вероятности.
  Сколько раз нужно бросить кости, чтобы вероятность того, что хотя бы один раз выпадут две шестерки, превысила вероятность того, что две шестерки не выпадут ни разу? Сколько? Двадцать пять раз!
  Задача о справедливом разделе ставок. Арифметический треугольник.
  'Математику случая' он прочёл за одну ночь, обнаружив в ней несколько ошибок, большая часть из которых действительно была указаны в списке опечаток (что такое errata он в тот момент времени ещё не знал).
  Отец однажды застал его за столом в их 'зале' - обложившегося карточными колодами. Отец у Раша был человек справедливый и выпороть сына не мог: со всё же проданной маркизу решётки Ардано доля Раша (который яростно отбивался от этих денег) оказалась очень полезна их холостяцкому хозяйству.
  Хуже того, отцу пришлось давать консультации насчёт карточных игр, хотя до конца он кажется не поверил, что это - наука и этому - нужно учиться.
  Перед грядущим турниром Каванна-старший работал над кубическими уравнениями. Тригонометрический метод для неприводимого кубического уравнения. Старая, древняя даже, задача о трисекции угла. Очередной турнир не за горами. К ним уже приходил нотариус, оформлял бумаги.
   Раш больше не провинциальный, слегка заплывший юношеским жирком и раздираемый желаниями насчёт хорошеньких девиц, дворянчик. Он похудел, руки стали твёрже, а разум - острее. Острее и быстрее. Он - полноправный член военного совета.
   - В трактате 'Великое Искусство' ясно показано, что любое кубическое уравнение можно свести к одному из двух видов. И...
   - Не двух, а трёх, тупица в штанах!
   - Гвин, доченька...
   - Откуда ж в трёх, Гостеприимица?! Ты замуж раньше выйдешь, чем...
   - А неприводимый случай, сын своих родителей?! Одному научился - формулам в стихах! Воздыхатель!!
   - Гвиннет, в конце концов это просто неприлично!
  
   ... Вот они с Гвин в своём обычном месте прогулок: развалины Старой Ратуши, те самые, у медленной, сонной, но коварной в паводок реки. На полуразрушенных стенах редко-редко попадётся настоящий крест - всё больше разных форм анхи да ещё якорь и сердце.
   - Её кожа нежнее дыхания звёзд в сладкую летнюю ночь? Искупитель, ты это сам придумал? Раш, ты - дурак!
   Но милые мягкие губы дрожат, глаза мерцают....
   - Я недавно читала ваши сказания... или - сказки? Неважно. Была там одна, где прекрасный рыцарь искал смысл жизни женщин. Да, самому было противно, но так уж сложились его обстоятельства. И нашёл. Оказывается нам всего-то и нужно, чтобы было по-нашему.
   - И это верно - особенно там, где коротконогие газели с томными глазами, эти ваши нимфы брачного возраста торчат днями изо всех окон и даже дверей, ибо неприлично выйти из батюшкиного дома к воздыхателям. Где омовение тела полагают первым шагом к греху через предуготовление к оному. Где первейшая максима хорошего вкуса состоит в том, что девушка не должна слишком часто улыбаться, не говоря уже о том, чтобы смеяться. Где грязь, как сор сметают под пыльный старый ковёр! - брезгливо прищурилась она.
  - Но ведь это не вся правда, Раш, - чтобы было по-нашему. Мне, например, нужно ещё тесное красное платье. С открытой спиной, низким корсажем и, если это возможно, без рукавов. Чтобы выглядело дорого, а стоило - дёшево. Чтобы на один раз - содрали его с тебя - и выбросить. А то ведь никаких денег не напасёшься...
   - Ты...! - лицо у него заострилось, скулы вздулись. Они стали часто ссориться в последнее время.
  - Маленькая дрянь? Я девственница, милый. Чиста, как горный лёд. Или снег? Пошёл вон... Убирайся! - она вдруг отвернулась, худенькие плечи вздрогнули раз, другой.
  Раш продолжал смотреть на неё исподлобья. Когда этот разговор случился в первый раз, он ушёл. Чуть дверь не вынес.
  - Я тебе неинтересен. Вы с отцом застряли здесь, в этой дыре на краю света, - Говорит он вздрагивающей спине. - Я понимаю.
  - Гвин, милая... - нежность, желание помочь, ещё что-то огромное и горячее затопило его. - Ты просто боишься будущего. Не нужно. Там нет ничего страшного. 'Там нет ничего страшного - ведь я с тобой' хочет сказать он, но не успевает.
  - Ты кажется хочешь меня поцеловать? Очень прошу тебя не делать этого. На улице.
  - Зачем ты меня мучаешь...
  Она не ответила. Она была такая разная. Нежная, весёлая, покорная...или совсем другая, незнакомая. Такая, о которой можно думать всё, что угодно. Всегда он при этом вспоминал высокого белокурого красавца Яргена с ямочкой на подбородке. Его широкую, нагловатую улыбку.
   - Ты сама не знаешь, чего хочешь!
   - Наконец-то... Успокойся, милый. Я не нарочно. Отец просил тебя зайти сегодня вечером. - Говорит она тихо, но твёрдо, стараясь, впрочем, не смотреть в глаза. - После разговора с ним, ты поговоришь со мной.
  - Да, мой капитан, - но она наконец поднимает глаза и он умолкает.
  
  Советник Каванна был всё также рассеян, но Рашу он всё предельно ясно объяснил.
   - Как Вы относитесь к моей дочери? - манеры у него были не менее шокирующими, чем у прочих членов семейного клана с которыми был знаком Раш.
   - Я, - начинает краснеть Раш, - Очень... Почту за счастье... за честь то есть.
   - Раш, - твёрдо говорит ему советник, отводя, зачем-то взгляд, - такие вопросы задают с противоположенной целью. Ты не сможешь на ней жениться. Это совершенно невозможно. Во-первых, она слишком молода (как молода, ей почти семнадцать!). Во-вторых, она ... мы решили ... У неё есть человек, являющийся женихом, да!
  
   Говорить с Гвин после беседы с отцом он не стал, разумеется. Прочь из этого дома! Никогда больше... Я идиот, ничтожество - у бабской юбки сижу как привязанный. Да она просто вертихвостка!
  Гвин ждала его у выхода. Он так посмотрел на неё...
   - Раш.
   - Я желаю тебе счастья. Огромного! Ты... Ты...
   - Какие же вы все идиоты. - устало жалуется Гвин, обращаясь к стенке. - Что ты, что папа. - В лицо она ему не смотрит, но и обойти себя не позволяет.
   - Нет, почему же, - бешенство и отчаяние начинают понемногу пробиваться из Раша. - Он мне очень ясно объяснил! Я всё понял!
   Гвин, берёт его за руку тонкими стальными пальчиками и тащит в свою комнату. Садятся. Он хорошо её знает. Она волнуется. И что-то случилось с её лицом. Глаза сухие, тревожный блеск напоминает о ночных хищниках. И их жертвах.
   - Ты слышал, что произошло в недавно в Ной-Гийэне? С бароном Клеве.
   Более странного вопроса он не может себе сейчас представить. Но послушно отвечает, хотя бы и сквозь зубы:
   - Да. Слышал.
   - Жену сожгли, он принёс публичное покаяние, лишён прав состояния. - деловито перечисляет она.
   Мозги у Раша работали неплохо.
   - Но маркиз...
   - Маркиз благоволит отцу, но ему, маркизу, самому скоро понадобится помощь. Ты ведь знаешь, что происходит на Севере. Что происходит в Столице. Здесь всё тихо. Но если... Кто нас защитит.
   - Я не барон Клеве! Я....
   - Ты дурачок, Раш. У барона Клеве было трое детей. И ровно столько же осталось после того, как он покаялся. Да и как ты меня защитишь? - голос её глух. - Тебя убьют. Или бросят в каменный мешок, вместе с нами. Мне, конечно, будет легче, но...
   - Гвин... - тяжело начинает он поднимает страшную тяжесть.
   - Дай мне договорить. Я старше тебя, Раш... Не годами, не умом, но - старше. Я не играю с тобой в девичьи игры сейчас. - В её речь, дрожащие от напряжения слова, возвращается акцент и странный порядок их расстановки. - Отец как ребёнок ведь. Он не сможет ничего. И домой мы не можем вернуться. Да и в других местностях нас не ждёт никто. Ты знаешь, что такое квалификационный допрос? А комиссия ордена будет здесь через две недели...
   Раш молча смотрел на неё и в первый раз, наверное, не видел. Запал, кураж - всё прошло. Он спрашивал себя, - что можно сделать? И нужно ли? Ему. Ведь это не песни при луне. И он знает, что такое квалификационный допрос. Отец, который 'подвергся действию закона', показал однажды как это выглядит, если тебе повезёт - на спине и в некоторых других местах. Выпил тогда батя больше обычного.
  
  Что-то серое, грубое надвинулось на него, пихнуло. Кончалась юность...
   Гвин вдруг вздохнула, кажется, всхлипнула, полузакрыв глаза потянулась губами к его губам. Это было бы не в первый раз, но сейчас...
   Он заставил себя ухмыльнуться:
   - А твой жених? Хотя давай, целоваться-то ты не умеешь. Хоть научу напоследок.
   Тряхнул её слегка, усмехнулся...
   - Не нужно этого сейчас.
  Она покраснела, высвободила руки. Отвернулась, сердито оправила что-то в одежде.
   Он встал:
   - Ладно, Гвиннет Каванна. В наши двери ещё не ломятся. Давай подумаем, что можно сделать.
  
   ...В тот раз ничего не случилось в их до недавнего времени тихом городке. Никто к ним не приехал - то ли вырезали орденских на неспокойных дорогах, то ли нашлись государственные преступники поважнее. Всё как-то угомонилось, успокоилось. Раша она не видела две недели и уже не знала, что и думать, как одним таким же жарким вечером он постучался в дверь её дома.
   Отца не было и это было хорошо. Раш стоял перед ней в тяжёлом, не по-летнему плотном тёмно-синем плаще. Послушник ордена, ничего пока не выслуживший полубрат. Лицо чужое, холодное, презрительно сощуренные глаза. Маска, а не лицо. Подходит к одежде и уже, кажется, приросла к лицу, наверное.
  Она отступила на шаг.
   - Зачем ты это сделал?!
   - Ты, милая, солдата Утешителя видеть не рада? - спросил Раш ярмарочным голосом. - Во, сукнецо-то, ты потрогай. А шпага! А лошадь мне какую...
   - Но ведь обратно тебе не выпустят. Им же три года нужно служить прежде чем!.. - она настолько растерялась, что действительно огладила синее сукно его плаща. В Эрлене синий цвет был тесно связан с законом и справедливостью. Как их понимали в этой замечательной стране.
   - Теперь уже пять. И браки запрещены до второго возраста. Не повезло тебе, правда?
   Он вдруг шагнул вперёд, взял её за плечи, заглянул в глаза.
   - Я тогда подумал - как красиво. Как это мило: играть в облака, прощаться с закатами, все эти стихи и уравнения. Я люблю тебя. А кто-то - нет. Кому-то - всё равно. Кто-то не любит и сломает. И я потом буду заламывать руки.
  Это ведь не поэзия, Гвин. Я ведь даже с оружием управляюсь хуже их обычного мужицкого брата. Как я смогу тебя защитить? А теперь будет немного легче. Проще. Понимаешь? Либо сказать много красивых слов, либо сделать что-то. Это ведь очень просто, не надо так смотреть на меня.
   - Гвин. Гвин, очнись. - встряхнул он её слегка. - По нынешним временам, либо наёмником к еретикам, либо - веру охранять. Да что ж ты плачешь-то, Утешитель. Ты сама говорила, будем как взрослые люди, этот мир не терпит шуток, мы ...
   Она справилась со слезами и молча потянула его в замершую пещеру её дома.
   - Нет, Гвин, не надо. Не надо так... - и осёкся от короткой пощёчины.
   - Я знаю, как надо.
  
  Справа показалась большая группа конных: на рысях шли к развалинам дозорной башни, что стояла здесь с давних времён. Мелькнул вдали подобранный одним из всадников васильковый плащ. Он не смог сдержать улыбки: девчонка-то какая смешная, выпутается, кажется... Ничего, Раш, ты не так уж плохо жил. Намного лучше, чем заслужил у кого-то там. И пусть хоть кто-то вернётся.
  
  Прошло года полтора. Раш навещал свой городок и Гвиннет Каванну так часто, как мог. Да и Ярген обещал присматривать и выполнял обещанное, а глупая детская ревность к товарищу покинула Раша сама собой, такие мрачные, поганые дела вставали тогда во весь рост в провинции Риенн. И если бы только в ней...
  Впрочем, Ярген и сам пошёл в орденские братья. Некуда стало деваться.
  Служба давалась Рашу непросто.
  Лишения и трудности физические мало его беспокоили, тем более, что таланты его, как оказалось, не ограничивались одной математикой: проскакать из Риенна, например, в Столицу с самым малым отдыхом и не сдохнуть по прибытию оказалось вполне ему по плечу. Да и резать людишек белым оружием и даже давить их голыми руками получалось у него почти само собой.
  Но мало ему было радости в силе телесной, даже меньше, чем в проблесках гибкого и глубокого разума, что иногда чувствовал он в себе.
  Справедливость! Вернее её отсутствие, вот что рвало сердце, до крови растирало душу. На правой ли стороне он сражается, губит ли он невинных, наказывает преступников ли? вот что не давало покоя.
  Он чувствовал, совершенно верно, что преподаватели духовного в их обители - не любят его, выделяют в дурную сторону. Начальству же всё это было поровну: Раш выглядел и являлся справным бойцом, уже довольно умелым по сроку послушничества, а трусом его поостерегся бы назвать даже юродивый. Но чёрнорясники, что вбивали в мужицкие, обычно, головы кредо веры, отличительные признаки двадцати трёх ересей и всё такое, как сговорились - дули иерарху в уши, что - ненадёжен, что скрытый враг, коего пригрели на груди матери-церкви, что нужно его...
  И были, конечно, правы.
  Пусть Раш всякое нечестие угадывал в проповедях и мыслях мгновенно, но и сам понимал - да, виноват. Он казался себе человеком, которого Утешитель лишил вдруг способности различать цвета. Лукавые речи еретиков он видел насквозь, не понимал лишь, чем они хуже канона. Умел толково объяснить, почему, например ведьмы не богатеют от своих чёрных дел и не могут вредить праведникам. Если праведники - истинные, конечно. Но и еретики умели сказать немало толкового. А критерий истинности (ох, с каким трудом приходилось ему привыкать произносить все эти умные слова только про себя) у него был один - кто лучше объяснит тот мерзкий мир, который их окружает.
  Тучи над Рашем сгущались, а потом и вовсе грянул гром.
  Однажды ночью, будучи дежурным в допросных подвалах орденской крепости, он вломился в одну из многочисленных камер, откуда доносились совсем уж мерзкие звуки. Оказалось - под видом допроса там происходило отвратительное насилие над женщиной. Разумеется - ведьмой, а кем же ещё она могла быть.
  Раш как взбесился, прорвало железную плотину терпения - двоих своих 'товарищей' по нелёгкому делу борьбы за чистоту веры без малого не забил сапогами, а отцу-экзекутору, который с голой жопой и творил 'допрос' всего лишь отбил всё теми же сапогами мошонку.
  Дело вышло громкое, и не миновать было кавалеру мучительной казни, если бы не оказался тогда в Аэтте незаметный монашек-йогельс, Тай Еринг его звали, который с полусотней матёрой столичной стражи объезжал орденские обители провинции.
   Йогельсы, то есть 'пауки', гнездились в самом сердце ордена оптиматов. Права их были неясны, но судя по всему были эти права обширны и редко кем оспаривались. Монашек же, смешливый человечек, кругленький и совсем не похожий на страшные слухи об этих появившихся сравнительно недавно людях, чистил риеннское наместничество ордена от всякой присосавшейся к воинам света дряни, необязательно и еретиков, да заодно искал полезных для йогельсов людей.
  Достоинства Раша в глазах отца Тая несколько перевешивали основной его недостаток (склонность к рассуждению, а не запоминанию). Главным образом потому, что Раш, не вполне понимая это сам, уже в этом возрасте мог управлять людьми с такой же лёгкостью, как опытный всадник управляет конём.
  Что же касается самого Раша, то достоинства отца Тая немного примирили первого с жизнью и с орденской, как бы это мягче сказать, работой.
  Риеннская обитель-крепость, которую до недавнего времени брат Раш пытался, как мог, украсить собой, жила в то время в застойных, гнилых водах - истинных еретиков и их злобных слуг в провинции тогда было мало, а рвение к службе выказывать было нужно - поэтому в подвалы стаскивали людей несчастных, невезучих и ни в чём особо перед властью не виноватых.
  Иметь дело с такими Раш не мог и не хотел.
  А вот отец Тай показал ему совсем другую провинцию Риенн. Как потом уже понял Раш, Тай Еринг чем-то проштрафился перед главой йогельсов, молодым, как говорили, ещё человеком, со странным голосом. Что могли не поделить два таких разных существа Рашу было представить трудно, но отец Тай, когда-то один из лучших скорохватов столичной сыскной управы, втянутый силой судьбы в орден, оставил на некоторое время заботу о чистоте веры, получив возможность заняться той работой, которую любил и знал.
   Сотни и тысячи лиг прошёл с ним Раш, конным и пешим, по пыльным дорогам дальних окраин провинции. В такие попадал он места и в таких бывал переплётах, что кровоточащая совесть его довольно быстро обросла мясом, затем - коростой, а потом, кажется, и костяным панцирем. Тут уж не несчастные, беззащитные женщины, тут такие твари тянулись к его горлу грязными когтями, что только успевай смахивать головы.
  Прибывая в новую местность, не торопись хватать и мучать, учил его отец Тай, похаживая смешной подпрыгивающей походкой между людей: толстенький, невысокого роста, с вечной своей улыбочкой, оружие на виду не носил никогда. Учил Раша не торопиться думать, а дать впечатлениям высветиться; учил, с другой стороны, не рассматривать, а видеть, подмечать, вылавливать зёрна в случайно оброненных словах, в недомолвках: 'Чем эта местность так дорога дьяволу, что дела нечистого здесь затмевают одно другое? Каковы к тому причины?'
  Причины часто бывали вполне земными. Зависть, стяжательство, животное пьянство, сведение счётов. Деревушки людоедов, деревни разбойников...
  Разговоры о дьяволе-нечистом отец Тай, приглядевшись к напарнику (со своей орденской охраной они оба сошлись не очень близко), быстро забросил. Наоборот, это Раш поначалу мягко, а потом всё решительней поправлял старшего, объясняя, как нужно выражать свои мысли в их положении духовных лиц. Чтобы не дай бог не донесла какая-нибудь ловкая тварь.
  Раша и до йогельсов кое-чему научили, и он как-то раз объяснил отцу Таю, что тот, незаметно для себя, утопал не меньше, чем в двух ересях, что посерьёзнее. Ничего не помогало: Раш только кулаком в бревенчатую стену стучал иногда от бессилия заткнуть своему старшему товарищу фонтан. Да что там ереси, его начальник иногда прямо непотребства изрекал, с довольным видом. Вот, что это такое - молитва? попытался он однажды объяснить Рашу: ведь домогаешься от Бога, чтобы тот законы природы или здравого смысл отменил, даровал бы, к примеру, победу слабому против сильного, и ради кого - ради человека далеко не всегда достойного или прямого дурака бессмысленного.
  Раш даже испугался, когда это произошло в первый раз. Отец Тай был человеком безусловно неглупым и очень, по-уличному, толковым, но вот такие 'мысли' никак ему принадлежать не могли. Чудился за спиной этого очень опасного (для врагов, как думал тогда Раш) человека чья-то мрачная тень.
  'Пауков', однако, боялись, не решаясь обычно связываться. (Когда Раш однажды спросил старшего товарища: что за хрень такая, йогельсы эти, отец Тай криво улыбнувшись ответил ему чужим, вскоре ставшим весьма популярным в империи атрибутивным суждением: 'Хаос - это лестница.')
   ... А потом в одном немалого размера селе на севере провинции, где уже второй год пропадали дети и их родители, закрутилось у них лихое дело, где несчастная, беззащитная женщина обвела кавалера Раша вокруг пальчика, как щенка, а отца Тая без малого не выпотрошила разделочным ножом, и до того часто работавшим над человеками. Выжил и в этот раз Тай Еринг, старый легавый пёс, выкарабкался, да и Раш в конце концов, сообразил, откуда пахнет палёным.
  Отца Тая забрали обратно в Столицу - в поле он работать больше не мог, а Раш, который получил собственную полусотню, как и некоторые другие люди и нелюди в этой истории, начал задумываться. Тут уже в самом деле были не облака или уравнения. До сих пор орденские братья были для него врагами, камнями на ногах и укором совести. Он презирал их и ненавидел.
  А теперь, теперь он понял, как жить ему дальше: да как хотелось всегда. Помогать и защищать тех, кому требуется помощь и защита. Резать тех, кому неймётся перевернуть мир, сделав его ещё ... ну, ещё лучше, конечно. Помогать и резать пока не сдохнет, потому что долго такая жизнь продлиться не могла. Но и стать, как его товарищи, трахать баб в подвале он тоже не мог - а середины у этой реки смерти он не видел. По этой ли причине или по другой, но о своей Гвин он вспоминал всё реже да и своей её незаметно для себя считать перестал.
  
  ... Тот день, в который жизнь его изменилась необратимо, и начался мерзко.
  Под Аэттой, столицей Риенна, с недавних пор поселилась беспокойная банда. Перехватывали гонцов, нападали на купеческие караваны даже и с сильным конвоем, вырезали небольшие управы, которые под самой столицей провинции охранялись слабо. Раш поставил на них несколько ловушек, и одна из них сработала. Да только люди в банде оказались отпетыми, и некоторое время было не совсем ясно, кто же кого поймал.
  Но к полю боя очень вовремя вышла в тот раз конница дворянского ополчения, которой бандиты тоже не очень нравились. Монахов можно было в те времена довольно легко отличить от еретиков, и последних они совместно проредили знатно. Вожаки банды, однако, ускользнули; но к ночи нескольких смогли настигнуть. Обозлённые боевые монахи не церемонились с пленниками и очень скоро узнали много интересного, так что сегодня с раннего утра Раш собирался...
  Но ещё до рассвета получил он бумагу-приказ с красной полосой по правому обрезу. Простой бумажкой он бы подтёрся: куда ехать, когда надо работать! но красный обрез - это было серьёзно. И вот даже полдень не настал, а он, щедро облитый едучим лошадиным потом и припорошённый дорожной пылью, уже спрыгивал с уставшего коня на круглом зелёном поле, заключённом в квадрат орденских казарм под Аэттой.
  Пока дошёл до крыльца управы успел хватануть напоенного тревогой воздуха своего дома. Казармы, как вымерли. Многочисленные караулы, мелкое начальство, заполошные посыльные, просто шляющиеся по своим надобностям братья - все куда-то исчезли.
  А вот на красном крыльце большого приземистого здания, где помещались отцы-командиры, старшие военные чиновники и, разумеется, тюрьма, там стража как бы не утроена, все - матёрые, все - незнакомые, глядят волками, только Рашу - плевать. За плечами ещё мальчишки-полусотенного стоят, оттопырив на хамов губу, тринадцать поколений благородных предков.
  Остановиться, встать на крыльце в позе просителя: 'а можно ль пройти?', ему и в голову не пришло. Караульные, в недавнем прошлом травяные сапоги, спорить не стали. Ну их на хер этих дворянчиков...
  А вот на длинной и узкой лестнице нашёлся десятник-медведь, раньше Раш его тоже не видел: не испугался наглого щенка, выпятил брюхо - стой, куда прёшь, кто пустил...
  Кавалер не стал слушать, сбросил с плеча суму, достал оттуда приказ с красной полосой. Десятник только бандитскую рожу оскалил: щас он этот приказ засунет в известное место, а потом... Но потом Раш швырнул медведю в морду тяжёлую суму, уронив бумагу на пол, и когда медведю пришлось схватить тяжелое обеими руками, взлетел по ступенькам и довольно сильно влепил уроду в висок кастетом с правой.
  Десятник на несколько мгновений замер, покачиваясь на ступеньке: Раш его дёрнул на себя, подтолкнул, и полетел медведь вниз по лестнице, только ступеньки затрещали. Выглянувшему на шум молодому монашку рявкнул в побледневшую рожу: 'Суму мою сюда снизу! И бумажку с красным подбери! Ж-живо, с-сволочь!!'. Человек благородного происхождения, такого издалека видно.
  
  Начальство же Раша пребывало в сложном положении.
  О чём присутствующие говорили до того, как он вломился в большую горницу, Раш не знал: не стал бы он под дверью подслушивать (тем более, что добрая дубовая дверь была и прикрыта плотно). Но было видно - по красным, потным мордам, по вздувшимся жилам на сизых шеях, по злому запаху пота - обсуждается серьёзный вопрос.
  Рашу, впрочем, по-прежнему плевать. Командиры орденские, верные слуги императора, родовитостью обычно не отличались, и устраивать сословные танцы перед ними он не собирался. Конечно, имелся у Раша и настоящий командир, тысячник Вереск, - от того за серьёзное упущение по службе и в морду могло прилететь, несмотря на худородность последнего, но вот его-то как раз в звеневшей от ненависти и страха горнице и не было.
  - Вызывали? - с самым независимым видом поинтересовался он у присутствующих. Что-то тут происходило, что-то затевалось этими мерзавцами, нехорошее. Сейчас посмотрим...
  - Что?! Хто?! Ты кто такой, б... сын?!
  
  Орден, а правильнее - Трибунал Веры - был для империи сравнительно новым учреждением. Новым не только по названию, но по сути, и при этом оказался он поначалу чрезвычайно неудобен: здесь под одной крышей свели людей (скорее, впрочем, чиновников) из самых разных слоёв общества (а вернее - государственного аппарата, для общества человеческий перегной в Эрлене жидковат был пока). Общаться, как обычно, было им трудновато ибо привычные подходцы по требованию дела, по сути вещей, стали невозможны. Обычно-то находили возможность, приспосабливались, пусть и со скандалами, но вот в Трибунале столкнулись знать, пусть по большей части и мелкопоместная, с не самыми высокого полёта чиновниками, а иногда и вовсе какими-то непонятными людьми, хорошо, если лично свободными.
  По древнему обычаю большак-батюшка мог (и даже должен был) поучить молодшего известными словами. Мог и морду раскровянить. Но бить человека благородного, как мы уже видели, происхождения мог себе позволить только представитель уже немого полинявших и повымерших Великих Фамилий. Конечно, к тому времени многим уже стало ясно, что орденские охоту ведут не столько на еретиков, сколько на эти самые Великие Фамилии, но это было ясно многим в Столице, а по окраинам старина стояла пока нерушимо.
   Поэтому матерное вступление ни во что не переросло - толкавшиеся в дорогих кафтанах в светлой горнице большаки сообразили, наконец, кто осчастливил их своим присутствием.
  
   К кавалеру Рашу начальство относилось уклончиво.
   Конечно, он был справный конник, хороший командир, резал еретиков, как траву косил, первый в драке и в военных хитростях - дока. Но это было дело малое, кого это интересовало в смрадных пещерах эрленской власти - хорошо ли человек исполняет свою работу.
   Тем более, что кавалер Раш-Эстен Мартон был им лично неприятен, не глянулся почти никому (кроме тысячника Вереска): гонористый, сапоги не лижет, лишний раз не поклонится. Иногда же, тварь, и вовсе без поклона норовит!
   Обломали бы щенка, и не таких раком ставили. На этом страна и стояла, но - не хотели связываться, непонятный был гадёныш, опасный. С йогельсами погаными успел, сука, снюхаться, да и людишки в его полусотне могут и горло перегрызть за своего командира. А людишки там были - мать твою, да где же эти тати найдены, не иначе каторжный конвой кто-то разбил. А уж как начнёт он объяснять насчёт еретиков (правда случалось это очень редко, язык Раш предпочитал прятать за зубами) - заслушаешься, своими б руками давил. Но и тут: всё правильно, как на льду гладко всё, а вот чуешь, печёнкой ощущаешь, что и тут гад против шерсти поёт.
   Что серьёзное не спустили бы Рашу, конечно, но вот так: на уровне ежедневного общения наградить этого здоровенного парня с наглой рожей оплеухой никому из них и в голову не пришло.
   - Мы тебя не вызывали! Иди еретиков лови...- буркнул ему в конце концов провинциал Трибунала Веры в Норбаттене целый протоедр (да, имелся в империи и такой титул, прости нас Господи).
   - Да? А это что? - протянул набычившийся кавалер Раш свою волшебную бумагу. - Считай, с бабы меня сдёрнули, не дали тварей дорезать.
  
   Помятая бумага с алым обрезом, 'красный голубь', изменила дело.
   Люди в горнице собрались разные: на многих оружия висело, в мешок не поместится, и пользоваться умели. Но были эти люди прежде всего чиновниками. И жили по законам не совсем воинским.
   Протоедр, Балаш Ликкерт именем, выхватил приказ из рук и, как показалось Рашу по наклону головы, прежде всего проверил красный прямоугольник в правом нижнем углу. Раш его тоже проверил рано утром, как бумагу ему привезли: там имелись чёткие оттиски букв, цифр и ещё каких-то диковинных символов. Бес его значит, что они значили, но ясно было главное: люди из небольшой, но вездесущей Управы Тишины письмо это приняли и где надо отметили. А если бумага действительно прошла через их руки, то бросать её сейчас, например, в огонь (или действительно в нужнике подтереться), сделав вид, что ничего и не было, вышло бы не просто бессмысленно, но и опасно. Чиновничий аппарат империи умел защищать свои права и дешёвых прощелыг не жаловал.
   А сам приказ явно не был исполнен костяным писалом с лопаточкой или дешёвым свинцовым стержнем. Нет, всё как полагается: серебряный карандаш, добрая бумага (не рыхлая и навощённая), писано хорошо знакомым монашеским полууставом с округлыми и мелковатыми буквами и с лёгким наклоном. Все заглавные даны киноварью, промежутки между словами - чёткие. Писано хорошо и быстро, да и все три положенные в такой бумаге сокращения титулов на месте и выполнены правильно. Подпись? Подпись его, тут нет сомнений и она даже поблёскивает слегка: песок у них в канцелярии всегда хороший, с добавлением мелко толчёной слюды, частички которой и остались на засыхающих чернилах. Образцовый документ, хоть сейчас его в письмовник вноси.
   Но вот, что было не совсем понятно: такую бумагу он совершенно точно не подписывал и никому другому подготовить и подписать её не приказывал. Да и как такое прикажешь - не по чину тут никому больше 'красных голубей' рассылать... А щенку этому, Рашу, с его жалкой полусотней такое - получать.
   ...Ну что же, хоть с этим понятно - щенку действительно приказали, а не просто надоело ему мотаться по оврагам да чащобам. И как приехал он нежданным, так и уедет непоенным.
   Но Балаш Ликкерт чувствовал нехорошее...Письмо не поддельное, если подписи не считать, то есть кто-то - кто-то чужой и очень опасный - живёт в канцелярии ордена, как у себя на полатях. И этот кто-то собирается нанести удар.
   - Ну-ка, уважаемый, дай взглянуть, - не двигаясь с места потребовал, не попросил, некто до поры не замеченный Рашем, посаженный в углу стола, в странном месте. Приезжее начальство, а человек был одет богато, в такие места сажать не годится, а провинившихся холуёв вообще оставляют стоять. Вот как самого Раша, скажем.
   Голос у человека был... Да, такого голоса Раш ещё не слышал. К такому надо привыкнуть. При этом на самого и не взглянешь, но Раш все эти трюки, что творят с нами наши же чувства, знал хорошо. Голос он запомнил, конечно, но и мужика рассмотрел, как следует. Человек, как человек: рогов нет, копыт не видно. Молод только для своей явно высокой должности. На лице - тень улыбки. Нехорошее лицо и улыбка поганая, как будто другой человек прячется внутри. И ещё...
   Так ведь это он бумагу состряпал и мне послал, стукнуло в голове у Раша. Да и все остальные в светлой горнице как-то разом смекнули. Тяжёлая, беременная большими неприятностями тишина улеглась во всех четырёх углах помещения.
   А молодой, вальяжно развалившись в своём углу, быстро и остро взглянув на Раша сообщил ему всё тем же удивительным голосом:
   - Эта твоя, Гвиннет Каванна именем, вторую неделю здесь торчит пока ты врагов государства на говно переводишь. На втором ярусе у старшего спроси. Поторопись...
   И холодно, перестуком кусков льда в жестяном ведре засмеялся в надвинувшиеся морды провинциального начальства, которому было плевать сейчас на девок и которое хотело знать точно.
  
   ...Было время, звался этот странный человек Альен эг-Шовал. А потом - перестал. Нет, не умер, изменился и немало лет ползал по миру: обнимал, убивал и уклонялся от объятий. А однажды налетел на упыря, который и подарил ему нынешний голос. И даже теперь, когда остался упырище далеко на юге, считай на родине, Альен называл его и про себя - Хозяином.
   Хозяин дал ему поручение. Непростое дело, тонкое. Долго злобился бывший человек Альен, огнём плевался, но постепенно свыкся с мыслью: да, придётся сделать. Да и честь его, а она у всех есть, называлась: всё, что делаю, я делаю хорошо. Он уже не только боялся Хозяина, он, кажется, начинал его любить.
   Вот так и вышло, что глава зловещей банды йогельсов оказался заинтересован в мальчишке из провинциального городка. Присматривался через других людей, наблюдал. Интересного иностранца с дочкой туда отправил (эти ни о чём не знали, разумеется). И что же - с первой попытки всё очень хорошо вышло. В коня был корм с этим Рашем. Сам однажды - бросив дела! - ездил инкогнито, под видом чиновника готовящего перепись населения, 'случайно' встретил этого парня, жаль поговорить было нельзя.
   Нет, конечно, ничего особенного, ничего - такого уж. Но со временем может что-то получиться. Даже мысль мелькнула - такого бы товарища мне, когда я был ещё жив. Смешно ... да не совсем.
   Поскольку Раш этот пёр напролом и долго в Трибунале или рядом с ним не протянул бы, он приставил к милому юноше Тая Еринга, одного из самых страшных людей из своего окружения. Инструкции мастеру Ерингу были даны развёрнутые, но прежде всего было сказано, в самых недвусмысленных выражениях, что если парень - обычное говно ('человек дюжинный'), то кончать его сразу, без разговоров. Но парень экзамен выдержал ('Поглянулся он мне. Ничего, что дурак. Со мной походит, станет ... замысловатым.') и поэтому остался жив.
   Мелькало иногда у Альена, что может быть его самого Хозяин выудил из зловонного болота жизни таким же примерно способом. Что всё, что было - было из-за Хозяина, но...Нельзя было верить в такое: останется только сдохнуть. Но Хозяин и вправду не дурак, высмотрел как-то этого Раша. И ведь если оставить щенка плыть по жизни невозбранно, то течение вынесет его к богатому берегу, а если подталкивать-помогать, то уже непонятно, что будет. Но 'помогать' кавалеру Рашу бывший человек Альен не собирался. Тут бы и Хозяин оказался бессилен - таким дерьмом Альен не занимался. Просто не мог.
   Нет, тут была другая ставка, богатая возможностями. Ведь если человека сломать, то получится сломанный человек, это никому интересно. Но если выжечь из человека всё ненужное, содрать с того кожу, вырвать внутренности, которые тянут нас в свинарник жизни, выжечь глаза, которые всегда лгут, то вот тогда, если счастливец останется жив ... Тогда он проснётся, и вечный двигатель ненависти, в которую отольётся его совесть, может далеко увести такого человека. Но ненависть эта должна быть направлена на самого себя, а не на всяких ... виновников произошедшего - и поэтому действовать предстояло осторожно.
   А раз уж всё равно придётся задержаться в этой Аэтте, то можно и второе дело сделать, малое, но полезное. Нынешние провинциалы Трибунала Веры не из Столицы были назначены, на свои посты продавил их могущественный герцог Норбаттена. Ели у него с руки, а к Столице всё норовили повернуться задом. Ссорится с герцогом пока было рано, а вот в Трибунале своё отобрать у этого волчеца хищного сам Искупитель велел.
  
   Раш, последние часы жизни которого уже истекали, ничего это не знал, конечно, и знать не хотел. Быстро переговорив с несколькими знакомыми тюремщиками, он сейчас находился в состоянии с трудом сдерживаемого бешенства на эту ... На эту дуру! Которая никак не может наиграться! Наиграться своими представлениями о мире, о должном, о ... Всё фыркала на людоедские эрленские порядки - что ж дома-то не сиделось?!
   Случилось то, чего он ждал всё это время. Её отец - и она сама - из разряда 'подозрительных' наконец-то выломились в наиболее опасную категорию 'упорных'. Укрыватели и заступники за еретиков. И сами - еретики.
   Он не запомнил, как разбирался с помощником дежурного на ярусе, как орал на коридорных надзирателей, как бил кого-то по морде и даже, кажется, потянул из ножен верную шпагу. Пропустили, суки, всё сделали: просто испугались его злобы.
   У самой уже камеры, железным усилием воли он натянул на рожу улыбку и приготовился в очередной раз лгать. Влетев в камеру с ходу полез обниматься, и чуть ли не ощупывать, но не лапать, убедится хотел, всё ли в порядке. Почти ляпнул: а что ж тебе дурачьё наше поясок-то оставили, ведь на нём можно ..., но вовремя прикусил язык. Начал объяснять, что она должна сделать и чего ни в коем случае делать не надо, но всё никак не мог отвести глаз от этого бесова пояса на старом, вытертом и запачканном какой-то дрянью платье.
   Речь его лилась всё труднее, пока и вовсе не потерялась в камнях, и в камере на минуту улеглась сытая и влажная тишина. И поганая, лгущая улыбка сползла наконец с его лица.
   Она молча стояла перед ним, чуть ссутулившись и стиснув ладонь ладонью. Стояла и молчала: так и не выросла, маленькая, нескладная, остро чувствующая свою уже несколько лет как наступившую окончательную бедность. Конечно, он привозил деньги, конечно она не хотела брать, но брать всё же пришлось - лечить отца, которого в первый раз тогда избили лавочники. Тупые двуногие твари поняли, что слишком умный иностранец теперь ни у кого не под защитой и можно сделать то, что давно хотелось.
   Вот он ворвался - молодой и красивый, в щегольской форме, с тяжёлой шпагой, точёное лицо. Они давно уже не бывали вместе, у него давно уже бывали другие женщины, она это видела ясно, она всё понимала, всё - кроме главного: что же ей теперь делать. Как убить этот морок, эту сладкую муку, которая никак не хотела умирать: бездонное гулкое небо, красные полосы подступающего заката и его влюблённые глаза. Да, любила, и сейчас тоже, не могла не. Что угодно сделала бы, предала бы отца, свои мысли о правде жизни, если бы улыбнулся ей, позвал за собой. Но ничего этого не будет. Не в этой жизни, милая. Это тоже было ясно, кристально. Что же, нужно как-то помочь ему, но и затягивать ни к чему. Она просто не сможет.
  - Здравствуйте, господин...
  - Ты что?!
  - Я очень рада вас видеть. Так, кажется, говорят в таких случаях.
  - Гвин, я не мог раньше! Мою сотню погнали за ...
  - Избавь меня от подробностей, - в лицо ему она старалась не смотреть. Выглядела неважно. В чумазом кулачке - такой же платочек, оттирать неизвестно что. Намётанным глазом он быстро проверил - нет, пятен крови не видно, двигается нормально, кости, видимо, целы, а что лицо застыло, так ведь это тюрьма, а не...
  - Зря ты так...
  - Готова искупить. Каким именно образом могу услужить? Тут правда сильно не развернёшься, - оглядывает она тесную и грязную камеру.
  - Ты... Они тебя? - голос его сорвался.
  - Насиловали? Пока нет. Со мной хорошо обращаются. Тут есть такой человек, из самой Столицы, с удивительным голосом. Вот он присматривает. И присматривается. Большой, кажется, ценитель. С отцом с утра тоже всё было в порядке.
  
  Он пытается обнять её. Она делает шаг назад. Сопревшая, но всё ещё живая солома противно скрипит под сапогом. Они останавливаются. Они не знают, что сказать друг другу. Через полуоткрытую дверь слышно, как распекает кого-то местный начальник. Речь его энергична и не включает в себя ни единого слова, которое стоило бы услышать приличной девушке.
   Раш морщится...
   Да, уже нет силы обманывать себя. Его раздражает Гвиннет Каванна, которая сейчас в этой поганой камере кажется манерной, неумной девицей, в подранной, но всё ещё крикливой одеждой. Другой одежды и иных манер у неё просто нет, не успела сменить. Е1 сейчас не до этого, она просто боялась его - она понимала, что в камере выглядит жалко, что изо рта у неё пахнет, да и не только оттуда. И, самое главное, он уже почти не скрывал, как она ему надоела, как хочется ему оттолкнуть постылую обозу, но - нельзя. Хотя кажется, кажется, кажется ... скоро будет можно.
   Какого беса, злобился Раш! Он больше не ребёнок. Не надо так с ним. Что он сделал?! Что опять не так. Всегда что-то будет не так...
   - Я вернусь через час. Постарайся к тому времени ... прийти в себя. Тут у нас ... не вполне ясно, что происходит. Поэтому камера для тебя сейчас - самое надёжное место. Я быстро управлюсь. И мы уедем.
   Она ничего не ответила, не напомнила об отце, да он и не ожидал ответа. Дверь заскрипела за ним, закрываясь, и он, чрезвычайно этим разговором раздражённый, с грохотом вбил запор в гнездо. Быстро уходил, почти бежал, топая тяжёлыми сапогами. Показалось, будто кто-то за только что захлопнутой дверью камеры вскрикнул, заплакал, высоким и тонким голосом заскулил в муке на грязной соломе в ожидании смерти. Но это его не остановило.
  
   За час управиться у него не получилось.
   Поднявшись в центральную часть главного здания управы, он в широком коридоре натолкнулся на целую толпу начальства: гость из Столицы неторопливо, с горделивой повадкой шествовал как бы не в те самые подземные казематы, из которых сам Раш только что вылез на белый свет. За столичным гостем злобно подпрыгивали, сбиваясь с приличного случаю плавного шага, местные набольшие, за ними - холуи помельче, а в самом уже конце пёрла непохорошему возбуждённая охрана. Всё, как полагается, да только у хрустального голоса на поясе висят пустые ножны. И рожи у местных являли все оттенки испуга и, одновременно, остервенения, готовности идти до конца.
   Это что же, это выходит... Проедр наш замечательный, он - вторую голову себе отрастил? Под замок отправить столичного чиновника...
   А тут, ко всему прочему, прошедший совсем рядом с Рашем этот самый чиновник вежливо и с уловимой симпатией кивнул ему. В обычных обстоятельствах - большой почёт и вероятное повышение по службе. Ну, а в теперешних - большая беда. Раш ещё ничего толком не успел сообразить, а к нему уже подошли.
   ... В подземелья его пока сволочь не пытались, оставили в наверху, в каморке без окон, дверь закрывается снаружи. Помещение для нерадивых слуг. Часа через два толстенная дверь бесшумно распахнулась и почти сразу захлопнулась - в каморку шмыгнул нежданный гость.
   Так себе радость - человек божий, обшитый пока кожей, долговязый монашек в обтрёпанной рясе отвратительного жёлто-зелёного цвета, крысиная мордочка заросла клочковатой шерстью, волосы... не видал Раш до сих пор таких причёсок и слава богу, пальцы - в чернилах и всё время гнусно подхихикивает, подобострастно кланяется или делает такой вид. Дрянь-человек, никчемушный, только глаза из-под отросших сальных прядей - острые, как бритва в брюхе. И ведь где-то я эту сволочугу видел уже, кольнуло Раша, но как такого забудешь?!
   Человек вежливо, пусть и не очень глубоко поклонился, представился (Раш сразу же забыл его имя) и, не теряя времени, достал из просторных одежд полуштоф и какую-то посуду помельче полуштофу этому вслед. Мелкую эту посуду, тускло-серого цвета, исцарапанную и непарную, Раш определил для себя гнусным словом 'стакашки'. Монашек с кривой улыбочкой кивнул узнику, дёрнул шеей и разлил в оловянную посуду - до краёв и с горкой, одинаково, хотя смысла в этом и не было - стакашки были явно разного объёма.
   - Ну, - захрипел и ухмыльнулся новый знакомый. - Не чокаясь.
   Раш, вполне уже к тому времени охреневший, забыв всё, чему его учили умные люди, махнул свой стакашек с какой-то даже яростью. Он вполне уже решил, что сделает с этим долговязым мозгляком в следующие четыре секунды, да и оружие у того наверняка есть, а дальше ...дальше будет видно. Был кавалер решительным человеком, но рука его с оловянной дрянью, зажатой в кулаке, не успела ещё опуститься, а в голове уже зашумело - как лошадь копытом вдарила. Последнее, что успел увидеть была всё так же криво и, кажется, виновато ухмыляющаяся рожа поганого монашка.
  
   Прошло время, закончился этот день и наступила ночь. Люди в управе начали умирать, убивать друг друга, как им и было положено, но пока - так, нехотя, вполсилы. Но когда в управу прибыл сам Коммонт Лорж, третий герцог Аэтты, владелец Гиша, Лорага и Аркура, и много чего ещё, то кровопролитие, затихнув поначалу, вскоре вспыхнуло с новой силой.
   Герцог же, как был - со свитой и при полном параде - спустился в подземную тюрьму к столичному чиновнику, на переговоры. Разговаривали они за плотно закрытой дверью около часа, и вышел герцог из камеры узника вполне довольным, собой и миром. Узник тоже не скрывал радости и сразу же двинулся в главные палаты решать накопившиеся вопросы.
   При нём откуда-то немедленно появились несколько человек: кто-то явный чиновник, а остальные - очевидные горлохваты и ухорезы. Работы у них этой ночью будет немало, даже у чиновника. Люди же, которые по роду службы и от нестерпимого любопытства, подслушивали переговоры в темнице ночь эту не пережили. Ободранный монашек, сообразив, куда подули ветры удачи, в ужасе бросился на колени перед проходящим мимо герцогом, попытавшись облобызать его грязные сапоги. Герцог, довольно молодой ещё мужчина, ловко уклонился, ткнув в наглеца пальцем начальнику своей охраны; успел ещё удивиться: а прав был столичный-то чиновник, действительно крапивное семя попросило у него защиты, наверное действительно знал много о своём патроне.
   Но герцогу не было дело до всякой шушеры. Он получил гарантии от больших столичных людей, ему были переданы оригиналы двух документов, которые мешали не одному поколению герцогов Аэтты, да и чувствовал он, что дела его скоро пойдут на лад.
  
   Что же касается бывшего человека Альена, то настало наконец его время превратить отлично работающий механизм убийств и сбора информации, каким стали его йогельсы, в нечто более материально-полезное. С помощью герцога, пусть и пассивной, он собирался вплотную встать к креслу архиепископа Тарнского: простое, из священного тростника сделанное кресло это делало его владельца хозяином церковных дел в империи в той степени, в какой это возможно для человека не являющимся императором. Впрочем, он уже решил, что никакого императора в ближайшие лет двадцать в империи не нужно. Что же касается вот этого вот герцога, человека с маленькими и узкими овечьими глазами, то года через два или три тот и сам всё поймёт. И тогда его потребуется быстро укоротить как раз на одну голову. Чтобы в моей империи чуть легче дышалось и чуть меньше воняло...
  
  Долговязый монашек в обтрёпанной рясе ядовито жёлто-зелёного цвета, Пека Пальши, был странным существом. Любой другой на его месте от души и совершенно бесплатно ненавидел бы людей, как они есть и, тем более, таких, какими они должны быть. Этого вполне можно было ожидать от уставшего, неудачливого и озлобленного на мир человека обыкновенного. Он должен был ненавидеть родителей, которых не знал, товарищей, которых не имел, любимых, которыми не очень ловко притворялись облезлые шлюхи обоего пола, начальство и холуёв начальства, которых у него на шее сидело намного больше, чем хотелось бы.
  Пека, однако, не был обыкновенным человеком. Таких, не совсем обыкновенных, слишком много в этой истории, но иначе, видимо, невозможно. При этом нельзя было сказать, что он, в своей особости, людей любил. Совсем нет, он бы даже не понял, о чём собственно речь. Они ему были интересны: их цвет, запах, который был не совсем запахом, их острота и тяжесть, с которой они приминали жизнь под ногами, если могли, конечно. Это была сумасшедшая, невероятно захватывающая игра. Конечно, люди пахнут по-разному, но и самых мерзких случаях он просто старался отодвинуться, подальше. Незаметно для себя при этом пытаясь прикрыть от мерзкого запаха или режущего глаза цвета других людей, покрасивее или как это назвать.
   Неплохим был парнем Пека Пальши, хотя мог бы и показаться иному странным, но поскольку пребывал он не в божественной полноте плеромы, а жил среди нас, а иногда и прямо - в дерьме, то и у него имелись недостатки. Огромную неприязнь и отвращение вызывал у него в последнее время этот урод с хрустальным голосом, который кажется взял себе в тупую эрленскую бОшку, что является хозяином Пеки и может иметь его невозбранно: в смысле, как прямом, так и переносном!
  Нет, на счёт прямого смысла Пека был вполне амбивалентен, скажем так, хотя и тут в связи с Хрустальный Бокалом имелись некоторые унизительные сложности. Но вот в переносном - о, нет, Пека не признавал над собой ничьей власти не без некоторых оснований полагая, что пинать его сапогом в копчик может только равный. А равных ему он что-то не наблюдал в этой занюханной управе этого занюханного Норбаттена.
  
  Эндайвское имя Пека носил потому, что родился в этом самом Эндайве, Гнутой Земле жуликов и купчиков (соотечественников он презирал ещё сильнее, чем звероватых и туговатых эрленцев, только по-другому). Сам же он обладал способностью колоть загадки бытия, что твои орехи, легко выстраивал связи между вещами и явлениями, без страха запуская свой острый и твёрдый разум в такие чуланы бытия, что если бы кто узнал, только ни за что не поверил бы.
  И не надо. Пека, пусть и не вполне земной житель, всё прекрасно понимал и ни с кем своими странностями не делился. Тем более, что как у него это, чем бы оно ни было, получалось он не понимал. Птица умеет летать, рыба - плавать, а он, он умел понимать суть вещей.
  Нельзя было сказать, что был он придатком, ногами и желудком при чужом сознании. Совсем нет. Однажды, когда ему (а вернее, его хозяину) понадобилось оценить объём одной хитровыдуманной трёхмерной (ещё одно чужое словечко) загогулины, то Пека добавил в своё зрение ловко заверченные чёрно-зелёные линии, для которых жить нелинейно было совершенно естественным делом. Завершить измерения и расчёты в тот раз удалось с большим трудом и некоторым даже раздражением, совершенно для него не характерным. Но когда он, весь мокрый от усилий, побежал на верхний ярус башни к хозяину, то вовремя вспопашился (это уже эрленское слово), сообразив, что узнать объём хрени, которую держишь в руках, может любой недоумок, у которого есть ведро воды и мерный сосуд. Не поленился, измерил по-человечески: разница конечно была, но меньше половины процента.
  Вот тогда Пека, мальчик шести лет, и озлился на жизнь в первый раз. Разом припомнил хозяину, которого называл про себя Погонщиком, некоторые туповатые оговорки и кривоватые пути следования к истине. А раз Погонщик - дурак (ни тогда, ни позже не признавал Пека полутонов и иносказаний), то не шёл бы он ...
  Сбежал этот странный мальчик в тот же день. Опыта у него было маловато: не взял с собой ничего кроме нескольких книжных томиков, хотя уже пришла зима, и ночи в апельсиновых рощах стояли прохладные. Книжки ему как ни странно почти пригодились - на улицах очень быстро захотелось кушать, а денег он взять, то есть украсть, не догадался. Вот тогда и толкнул он (эти поганые слова прикипают к человеку разом и навсегда в любом языке) эти томики пожилому, лысому как колено торговцу-полукровке, в лавочке на базаре. Получил неплохие, как потом стало ясно, грОши. Правда и лишился он их почти сразу, даже не успев доесть горячие пирожки и домечтать о дальних странствиях.
  Какие-то грубые, но умелые подростки затащили его в огромный сарай, а затем - в подвал под сараем. В подвале уже вполне взрослые упыри лишили Пеку денег, одежды и обуви, по ходу дела изнасиловали. Было больно, но Пека ничего толком не понял, и вообще - не впечатлился таким несколько холодным приёмом. Он тут же обрядился в какое-то ничейное рубище, мучимый жаждой - выпил пива, из неосторожно оставленного на столе кувшина (пиво - говно решил он тогда и это было одно из немногих жизненных правил, которые он всё же изменил со временем). Выпил пива и сразу полез к набольшим упырям с советами, как поумнее обустроить их дела. Моральные терзания, как и сама мораль, познание добра и зла, и подобная интеллектуальная энтропия его не слишком сильно тяготили. Он не подозревал об их существовании до самого конца.
  ... Подвал же этот, сравнительно небольшое помещение, буквально кишел разного рода обезьяньими выкидышами и настоящими, матёрыми орангутангами, дюжины две их там тёрлось, не меньше.
  Заслышав и, с некоторым усилием, сообразив, что талдычит настырный щенок, самый-самый младший из присутствующих, уркаганы и пристяжь даже растерялись, пусть и на очень малое время. Их планы насчёт Пеки были самоочевидны и в обсуждении не нуждались: ещё несколько дней побаловаться, а потом покалечить и отправить зарабатывать честной попрошайкой.
  А гадёныш-то, вы слышите, свои планы имеет...
  Тут бы Пеке не только навтыкали в одно место, а в лучшем случае придушили бы, но главарь оказался неглупым человеком. Пека к нему потому и подошёл, что цвет этого человека: пусть весь сейчас в красных пятнах и грязных потёках, когда-то бы жёстко-синим, резать можно.
  Главный бандит, который по крови был скорее волкодавом, чем хищной тварью, взял нового советника за шкирку и потащил в самое сердце Старого города. Собирался отвести щенка к людям, которые, как он знал, покупали живые диковинки, не обязательно и людей. Монет двадцать собирался выручить на Пеке, да спросил на всякий случай, когда они уже почти пришли, грамотен ли его шагающий товар. Пека только засмеялся и умножил два двузначных числа. Умножил, раздели, извлёк корень, возвёл одно в степень другого. Главный понял не всё, но стало ясно - щенок грамоте обычен. Что ж, подумал, начнём торговаться с сотни, а там посмотрим. И поёжился, как открылся за кривым поворотом серый дом. Худое было место, нехорошее...
  А Пека, завидев высокое серо-чёрное здание встал на щербатой мостовой намертво. Ему стало совершенно ясно, что в этом доме он не протянет и дня. Там с ним сделают такое, с чем его любовь к жизни и бескорыстный интерес к людям не сможет справиться. В сером доме не было людей, и он перестанет быть человеком.
  Подталкиваемый в спину ужасом, как порывами горного ветра на узкой тропинке, он остановился и остро посмотрел на вожака.
  - Слушай, Баркас, - каким-то враз потяжелевшим голосом обратился он к своему спутнику. - Ты же сам не хочешь туда идти. Это по-настоящему опасное место, тебе же объясняли. Так нужны эти двадцать монет? Да ведь они тебя и не выпустят - когда сообразят кого ты к ним привёл.
  Вожак банду начинал, как многие молодые мужики в этом городе, в морской страже и однажды вернулся из патруля с одним баркасом, заваленном телами раненных товарищей. Они тогда схлестнулись с серьёзными людьми, потеряли свою галеру, но и супостату навтыкали. Так он и получил своё прозвище, которое малый вполне мог услышать в подвале. Но вот насчёт серого дома его действительно предупреждали, да при таких обстоятельствах, о которых малый слышать никак не мог.
  Баркас остановился и в первый раз внимательно осмотрел щенка. Ничего, конечно, не увидел, такого, но за эти секунды Пека успел сообразить, что делать дальше.
  Спокойно и чётко выговаривая слова воровского жаргона (которые вынимал из памяти стоявшего перед ним человека) тот объяснил, что в банде Баркаса появилась шлюпка с дыркой: неугомонный шустрик Маяки Стопарь недавно начал стучать страже, а доверенный человек Баркаса, надёжный как столб Герта Маленький, скурвился, связался с залётными и совсем скоро пустит под нож и самого бандитского вождя и предводителя. При этом Герта, правая рука Баркаса, уже перепрятал три его захоронки.
  Баркас продолжал стоять посреди кривого переулка с каменной мордой лица: просто не знал, что ему делать. Осмыслить ситуацию не сумел, но решил наведаться к главной своей надежде на безбедную старость. Нельзя сказать, что он струсил на пустом месте, но посещать серый дом очень не хотелось, да и по дороге можно было сделать так, чтобы мальчишка наконец заткнулся. А то он сейчас и про Ингви что-нибудь расскажет своим замогильным голосом. Сотник и в самом деле имел когда-то в душе клинок и ветер: даже теперь Ингви для него значила несколько больше, чем захоронки.
  Баркас был серьёзный человек, жил в приличном, сравнительно, районе в доме обширном, хотя и потёртом событиями; элегантное было здание, так это называется, сообразил Пека. На заднем дворе в зарослях сирени пряталось нечто деревянное и немного уже покосившееся. Когда-то это был каретный сарай, а теперь тут иногда отлёживались порезанные члены банды. Не очень удачное место, но именно здесь бывший моряк и спрятал свой главный клад.
  Дальнейшие события от Пеки зависели мало и едва не убили его. Баркас быстро обнаружил, что захоронка - на месте, что горло небольшого кувшина засургучено ровно так, как и раньше, да и незаметная шёлковая ниточка не порвана. И внутри звенит, как полагается... Сотник от злости хотел уже придушить гадёныша, но понял - по весу не то. Разбил кувшинчик, а там серебро пополам с медью, а было - золото пополам с серебром.
  Пека, которого загнали в угол и велели там расти и ни в коем случае не шевелиться, боялся голову поднять от полусгнившего пола. Но всё равно почувствовал - кто-то встал в дверях, в сарае стало темнее. Баркас обернулся, взглянул на мрачно молчащую высокую женщину у себя за спиной. Захрипел, как волк с перебитой лапой, шагнул к ней, поднимая руку с ножом: 'Это ты сдёрнула, сука?!'.
  Пека рванулся вперёд, поражённый несправедливостью, заорал на весь город: 'Это не она! Дурак, её и дома не было! Вы тогда уехали на какой-то остров сраный на два дня, и ...'.
   Взрослые его не слушали. Высокая мрачная женщина медленно подошла к Баркасу вплотную, не глядя на нож, и очень сильно ударила его ладонью по щеке. Кажется, она тоже обиделась.
   Тут уж Пека смог рассмотреть её получше: красивая, статная, груди просто рвут платье, а что рыжая, так это даже... Рыжая покосилась на него, сделала ещё два шага, и теперь уже Пеке прилетело, хотя и совсем чуть-чуть.
   Выяснение отношений не затянулось, тем более, что высокая мрачная женщина общалась с миром знаками тонких пальцев, а простой человеческой речью - отказывалась.
  Вот тогда и настало, почти сразу, как вышли они из бывшего каретного сарая, самое счастливое время в его жизни. Как выяснилось впоследствии...
  Ингви же не разговаривала, совсем. Хотя и могла. Идеальная подруга, повторял слова какого-то дурака Баркас, но очень редко и только тогда, когда они с подругой были неотличимы от очень счастливых и немного пьяных людей.
  Пека, неутомимый в своих поисках того, что лежит с той стороны зеркала, однажды - используя запрещённые знания и приёмы - сделал так, чтобы она заговорила. Что ж, больше он так не делал никогда, а спал на животе пришлось довольно долго. И очень старалась забыть о том. О чём она спросила его тогда.
  Эти люди, ломанные и рваные жизнью, взяли его к себе. Никто не называл его сыном, никто ничего ему не предлагал. Он просто стал частью их крохотной стаи, а жизни из - сплелись.
  Но всё кончается, кончается, чтобы дать место тому, что должно начаться. Закончилась и его жизнь в шумном городе у тёплого моря. Баркас мог умереть по многим причинам, но убила его чума. Пека тогда ночей не спал, разбирался с этой дрянью. Он очень быстро со всем разобрался, он объяснил им, что нужно и чего ни в коем случае не нужно делать, но богини судьбы уже достали ножницы... Они умерли, а он - остался. В первый раз ему показалось тогда, что он - бессмертен. И ещё он с неожиданно пришедшим ужасом вспомнил, о чём спросила его Ингви, когда он напугал и рассмешил её и заставил говорить.
  Она спросила тогда: 'Ты - Младший, Пека?'.
  В память об ней Пека и решил уйти на север. Ингви ведь была северянка, на самом берегу ледяного Океана выросла. Дотуда он дойти пока не смог, осел в конце концов в Аэтте, в управе ордена.
  Жизнь перестала его баловать. Появились, завелись, как мыши из ветхих, жалких чувств и злых маленьких рассуждений, непонятные мысли. О том, что он - неудачник, что ему никогда не вернуться туда, куда, он, оказывается, стремится и уже давно. Гораздо дольше, чем можно представить. Таланты он свои теперь скрывал, что-нибудь особенное давно уже приберегая для одного человека, для очень странного существа, перед которым он, Река, чувствовал себя довольно беспомощным.
  
  А вот теперь ещё и это...
  Нет, с самим кавалером Рашем всё вышло гладко, да и что это за работа: прикинуться странным, жалким и совершенно безопасным. Потом, когда кавалер уплыл в страну детского счастья под белым парусом медикаментозного, как сказал бы голос в его голове, сна, он даже вздохнул про себя: к этому парню Пека испытывал ... чувства. Пусть они ни разу и не разговаривали. Впрочем, это скорее было к лучшему: Пеку было очень легко обидеть, а обижаться он теперь умел хорошо и навсегда.
  А познакомились они около года назад, когда козлобородого монашка (имевшего тогда вид мелкого торговца) прихватила какая-то банда - то ли охреневшие от безнаказанности еретики, то ли опустившаяся довольно низко сельская стража местной управы. Его, разумеется, ограбили, избили и собирались, кажется, там же и отправить на небесный корабль Луны, да не на того напали.
  Поначалу Пека приспособился ночевать в палатке командира - у еретиков, а это всё же оказались именно они, содомия была в чести как ещё один способ отрицания мира. Затем пошёл по рукам, делая это с радостью и даже вызовом, а дойдя до стадии коллективного использования, увидев на этих грубых лицах отвращение и брезгливость, то в пароксизме жалости к самому себе совсем уже был готов перейти к решительным мерам (вроде изготовления из подножных трав какого-нибудь отвратительного яда для отрядного котла). И именно в этот момент и явился на сцене его несколько однообразной жизни этот самый Раш.
  Несмотря на срамные наклонности Пека неплохо разбирался в военном деле. Его ещё Баркас начинал учить, тысячу, как теперь казалось, лет назад. Пека оценил, как толково обошёлся с бандой молодой сотник. К тому моменту, как тяжёлые после вчерашнего еретики кое как протёрли мозги треть их уже лежала или ползала под ногами лошадей нападавших. Да и остальные на этом свете не задержались.
  Вот тогда они и познакомились: никаких брезгливых усмешек, никаких оскорблений выслушать ему не пришлось. Впрочем мальчишка кажется ничего не понял. Тем более что Пека с радостью тогда тоже схватился за оружие и немало удивил своих мучителей воинской сноровкой и бесстрашием. Ни слова не было сказано, только крепкое мужское пожатие рук и твёрдые взгляды, которыми обменялись эти двое.
  То, что служило Пеке душой, огромное тёплое озеро с болотистыми берегами, мгновенно подобралось, наполнилось звенящей силой и свернулось в грохочущую горную реку. Ах, как это было мило, ах как захотелось ему тогда этого парня, так бы и съел. Ещё немного и Пека бросил бы всё и ушёл бы за своей звёздочкой в бои и походы. Но Искупитель миловал, пусть и главным образом кавалера Раша.
  И вот этого человека он должен был сначала мерзко обмануть, а потом и отравить! пусть и понарошку. А потом и вовсе непонятно что! Новый его знакомец, Хрустальный Бокал, пусть и выглядел для Пеки непроницаемым силуэтом в ярком море живых красок, но было совершенно ясно, что затевает тот что-то гнусное, свивает вокруг милого Раша петлю. И Пека Пальши не собирался помогать в эдакой мерзости - нет, нет и нет И даже слушать не стал. К этому времени Бокал ему надоел и Пека собирался отправиться в новое путешествие. Высокий чин контрагента его не пугал: решил показать норов.
  А у Бокала норов и свой был - в два полена размером, мало кто такое выдержит. И вышло так, что никто не разбудил кавалера Раша, когда пришла пора, Но это никак не нарушило планов той твари, что имела форму человека с хрустальным голосом. Тем более, что пока зелье Хозяина не завершит свой кровавый бег через почки разбудить получившего его человека было трудновато.
  
  ... Очнулся Раш от шума боя, от смертных криков. Ничего ещё не понимая, подхватился, вскочил с лавки, опрокинув стол, помчавшись творить справедливость. Далеко, однако, не ускакал, ноги были, как из киселя сделаны. Упал в черноту, а когда очнулся, первое, что ударило было - Гвиннет. Гвин осталась в подвале. Она - там, а он... И ещё война какая-то в управе началась.
  Медленно, пошатываясь вышел в совершенно обезлюдивший коридор, огляделся - какое-то совершенно незнакомое место. Наверно 'судебный угол', то есть этаж. Второй, скорее всего - вон в разбитое окно заглядывают осторожные ветки клёна.
  А на клёне... Он не сразу понял, что видит, а когда сообразил... Без малого кубарем скатился с крыльца, подбежал, припадая на обе отлёжанные ноги сразу: кто-то не пожалел времени, прибил к ближнему клёну здоровенными гвоздями широкую белую доску и на этой доске и на самом опоганенном дереве распял человека. Голого человека, обритого и остриженного, но Раш сразу же узнал его. И вспомнил, где видел его раньше, тоже стриженным, когда резали банду еретиков-содомитов, там и был этот парень. Слабый, тощий, кости торчали, но взгляд - как клинок.
  Да ведь и сегодня виделись. Вот и плащ знакомый, и смешные теперь стакашки тускло блестят в невысокой траве, как поломанные кости пропащей души.
  В кисти вбиты гвозди с широкими шляпками, а низ живота кто-то долго и мучительно кромсал. И по всему телу - рваные раны, багровые лохмотья кожи. На лице распятого застыла даже не мука, а неверие в происходящее.
  Кто же тебя так, парень, не пройти мимо кавалер Раш, хотя сил у него сейчас, как у воробья.
  Он должен идти, должен бежать, ведь она ждёт его, одна, в подвале, а здесь, что здесь - кому он тут поможет? Да ему просто очень тяжело оставаться здесь. Немалый уже опыт смерти говорит ему, что что-то здесь не так, что лучше убраться, пока самого не ... Но уйти он не может.
  Долго мучился с тяжеленным и очень неудобным трупом. Уже заканчивая он вздрагивает, потому что сзади кто-то подходит. Кто-то неопасный, тяжёлый и одышливый. Так и есть, это смутно знакомый дьяк с бритой мордой и внушительным животиком. Война коснулась и его - морда разбита, кровь уже подсохла, незаметно для себя дьяк прижимает обе руки примерно там, где у него почки.
  - Да за что же его-то. Эх, вот ведь светлый человек ... был. Он-то, сволочи, чем вам не угодил?! Тяжек воздух им земли... Это ж Пека, Пека Пальши. - продолжает бормотать он, а Рашу слышится совсем другое имя. Он решает задержаться ещё на секунду, не более.
  
  Многое уместилось в этой секунде, на которую покинули кавалера Раша почти все атрибуты человека - страсти, страхи, вожделения и просто желания. Остались только неверие и боль, да ещё оттуда, из-за горизонта, накатила красная волна ярости. Зачем, зачем так жесток и равнодушен мир? Неужели нельзя было хоть раз, всего один сраный раз... Ведь не для себя прошу, Господи, не смог я, не понял ничего, но ты же можешь, ты ведь, сука, можешь всё, так помоги этому миру ненавидеть тебя чуть меньше, а? Ну ведь не может же это быть так трудно!
  И ему показалось, что на этот задушенный крик, на эту странную молитву, обращённую к самому себе, кто-то вдруг ответил, хотя никаким богом этот кто-то и не был.
  ... Мальчишка стоял в вечернем мокром лесу, сливаясь с надвигающейся тьмой, Порыв холодного ветра, и с листа соскользнула капля. Вот этот истерзанный, изломанный человек с гвоздями и застывшим в глазах криком: я не верю, что меня могут убить, каплей чистейшей, невидимой почти воды, которая отражает наши страсти, страхи и желания, но не впускает их в себя, летел к земле и к смерти. И когда последний солнечный луч коснулся её, капля ударила мириадами светлых отражений, стала центром мира и его спасительницей. Стала вечной.
  А когда она упала на поднятое лицо мальчишки, чистое и спокойное, только глаза закрыты, то мир вздрогнул, шарахнулся и оглушённый этим грохотом Раш наконец увидел. Увидел, как оно всё начиналось, вся эта странная и печальная история, будь она проклята.
  ... Огромная, искорёженная ненавистью сухая равнина: отвратительная, как будто все язвы мира вывернули здесь наружу. Шумные, громкие и смрадные мужи в расцвете сил у подножия мерзкого лысого холма, на котором десяток солдат кого-то мучают с каменными лицами людей, выполняющих приказ. И когда он встретился взглядом с тем, кто в безумии и бессилии перед подступающей смертью висел на кресте, то мальчишка, не раскрывая глаз, прошептал что-то о Младшем, который опять умер, и что снова ничем не помочь.
  И Рашу на мгновение показалось, что он не только увидел, но и понял что-то.
  - Тебя ждут. - сказали уже ему и так, как будто хотели сказать что-то другое.
  Силы природы, возвращаясь в мир, поволокли Раша с этого мерзкого холма в не менее отвратительный подвал, к той, кто уже не ждёт его и даже не надеется. Но он всё равно запомнил этот высверк, забыв остальное.
  Она летела: чистая, прозрачная капля. Он готов был отдать последнее, хотя уже и не имел ничего, нарушив долг в подвалах собственной души. Забыл, ибо тяжело помнить такое человекам, но как-то оставил с собой, уберёг, никогда больше не поднимая голову к небу, не замечая свою звезду, полагая себя недостойным не только носить звёзды, но и просто жить. И поэтому, потому что странная магия этой чистой и прохладный секунды сделала его свободным, на такое же примерно время, его мрачное и кровавое будущее, его мрачные и жестокие года хранили его, он не умер, не дал себя убить и не уничтожил себя сам, а попытался объяснить что-то людям. А скорее - подарить. Пока не вышел наконец его самый последний срок, над которым не властны даже те, кто стоит выше богов.
  
   Когда он, спотыкаясь о злые порожки и оскальзываясь на мерзких ступеньках, прибежал наконец к её камере на втором ярусе... Дверь отворена. Показалось, что в камере пусто, что её здесь нет. Страшная тяжесть упала с души. Почти успела упасть.
  Испуганный чудовищной картиной без малого до смерти разум не позволяет понять то, что видят глаза. Шагнул вперёд: раз, другой... Что-то висит на старой, заросшей грязью металлической перекладине, оставшейся от когда-то стоявшей здесь дыбы. Что-то тонкое и шёлковое. Что-то, что должно быть длиннее.
   Поясок платья, который зачем-то оставили ей. Долго рассматривал, не имея желания или силы, не имея уже никакой любви к себе, к собственной жизни, обернуться в дальний угол. Там-то она и лежала, на соломе, как рваный мешок старого тряпья, с пояском, захлестнувшим горло, который обрезали щедро, с запасом, когда снимали удавленницу.
  И тогда лесной мальчишка поднял наконец веки: в этих кровавых провалах в бездну прорастали зелёные глаза того, кто был распят на лысом холме за все грехи - свои и мира.
  
   И в тот миг, когда уши заложило от грохота, мысль его и само существование незаметно выскользнули из сырого подвала в эту уже готовую оборваться нитку времени.
   - Гвин..., - первый раз смог произнести её имя. - Что же я сделал, Гвин!
  Он шёл куда-то, медленно брёл сквозь время. Он снова заблудился да и забыл, зачем он здесь, он ищет кого-то? Но ему опять помогли: острое и калёное упёрлось в грудь, не спрятанную уже под железом:
   - ...язык проглотил, мерзавец?! Где Панормит? Отвечать, с-скотина! - злобно орал на него измождённого вида старик в старомодных золочёных латах и Знаками на грудной пластине: грифон и солнце. А ведь я это где-то видел уже, тяжело ворочаются мысли в гудящей голове Командира.
  Копьё, удерживающее Командира на должной дистанции держал молодой, с непривычным разрезом глаз всадник. Лицо - как из железа отлито. Да это гарлахец, начинает потихоньку вспоминать свои нынешние обстоятельства брат Мартон.
   Он пока молчит, молчит и смотрит на разошедшегося старика.
   - Отвечать! Кто ты ... - ещё немного повысил голос старик и сделал кроткий знак правой рукой, так что молодой всадник с тяжёлым лицом начал потихоньку давить копьём в живое пока мясо пленника.
   - Говорите мне 'вы', я дворянин. - отвечает тот. Голос его не слишком громок, но слышно всем хорошо. Этому его тоже учили. Копьё всадника чуть отодвинулось.
   - И с кем же, собственно, имею честь, почтеннейший? - с наглой улыбкой уверенно продолжает Командир. - В каких отношениях находитесь ... находились с еретиком?
   Левой рукой, он уже успел достать из кожаного бэга голову Панормита. А в правой у него личный серебряный знак Трибунала Веры. 'И что теперь, сволочь? Оживишь своего холуя? А меня так просто не взять, лошадок я не боюсь. Да и копий тоже. Жаль Шуй кончился. Показали б мы вам...'.
  Старик в позолоченном доспехе сняв лёгкий шлем некоторое время приглядывается к обоим предметам, да и к самому Командиру. Потом ловко, как молодой спрыгивает с лошади, только латы звякают. Васильковая девчонка что-то громко шепчет ему на ухо, сердито дёргает за руку. Сейчас видно, как они похожи.
   - Граф Врев, - очень коротко кланяется старик, обращаясь скорее всего к Командиру.
  - Кавалер Раш-Эстен Мартон, старший брат ордена оптиматов, - слегка озадаченно отвечает Командир, совсем не кланяясь. Что-то это не то. Ловушка? Да нет, зачем им...
  Из-за крутого склона выныривает уже, пожалуй, вторая тысяча конных, все в дорожной пыли, но бодрые, уверенно сидящие в лёгких степных сёдлах. А вот и имперский штандарт хлопает на ветру. Откуда всё это?
   - Я командую вспомогательным корпусом. - Спокойно объясняет ему великолепный старик. И кроме того выполняю поручения личного свойства Его Милости, архиепископа Тарнского. Прошу принять благодарность за спасение внучек. Если бы не...
   Брат Мартон засмеялся.
  Он смеялся долго, громко хотя и не слишком весело, смеялся до желчи из вывернутого желудка пока смех его не перешёл в хрип, катался по земле, дрался, ему сломали руку пока сумели связать.
  А ближе к ночи, когда косматая старуха, которая пришла со степняками, отпаивала его чем-то горячим и терпким у одинокого костра, разложенного далеко в стороне от палаток лагеря, непоседливая васильковая девчонка-дурочка, мышкой притаившись у границы света и тьмы, слушала про верность и предательство, про любовь и смерть, и тихо плакала, беззвучно шмыгала носиком, завидовала этой неведомой Гвин, до темноты в глазах и замирания сердца влюбившись в красивого, молодого, такого смелого, только совсем седого человека.
  
  
  5. Книга Печали и Милости
  
   В Столицу брат Мартон прибыл недели через три после блестяще законченного дела еретика Панормита. Примерно в этот же срок, как выяснилось впоследствии, к одной из пограничных крепостей на юго-востоке вышел раненый Ярген. C тех пор их пути разошлись, хотя и не навсегда.
  Некоторое время брат Мартон болтался в окрестностях Небесного Ларца, по столичным управам и приказам, не совсем понимая, что же ему делать дальше. От руководства рейдовыми отрядами его отстранили, но голова Панормита весила немало - не знали мудрые чиновники, что им делать с эдаким героем. Кроме того, регентский совет ждал тогда мятежа на южных границах, и всё, о чём могли думать чиновники, сводилось к одному: герцог Аэтты.
  Было время, этот род называли дуками Норбаттена. Аэтта же, самый богатый торговый город провинции, как и значительная часть империи, тянула к южным морям, к Эндайву и тамошним порядкам. К богатству и процветанию.
  Герцог, впрочем, по поводу республики, как способа правления, мог только пожать плечами. Ему нужна была власть и более - ничего. Будет власть - всё остальное приложится, полагал он, а вот при чём здесь какие-то вольности холопам решительно не понимал, да и понимать не стремился.
  Как бы то ни было, в Столице у него имелись сторонники, и дворцовые даже письмо к тем недавно перехватили от прекрасного герцога. Досталось оно им немалым трудом и хитростью: засады, погони, яростная рубка... В самом уже конце, загнанный в угол верный пёс проглотил написанное на одном листе письмо герцога.
  Но ведь не растерялись псы другого господина, вырезали из кишок живого ещё человека страшную тайну.
  
   Толку, правда, большого не было: прочесть послание оказалось невозможно - зашифровано. А из людей герцога в живых остался всего один совсем молодой парнишка, по существу - подросток. Истерзанный пытками, он был готов подтвердить всё, что угодно, назвать любые имена, но начальству такой заговор пока нужен не был, начальству восхотелось вдруг правды.
   Тут-то и вспомнили, что брат Мартон, в бытность свою кавалером Рашем, что-то такое, не до конца понятное, как будто бы умел исполнять с тайной цифирью.
  
  ... Он долго и без всякой надежды рассматривал захватанный грязными пальцами весь в каких-то отвратительных жёлтых пятнах мятый список. Буквы, цифры, на четырёх концах листа аккуратные полукруги бурых пятен.
  Поначалу думал, что это что-то сложное - вроде биграммного шифра, который описывал в 'Полиграфии' отец Йешт, пелетийский богослов и библиофил, перестроивший на достойных удивления принципах документооборот Компании Западных Островов в Джюниберге.
   Биграммная таблица была брату Мартону не по силам, да и времени бы ему не дали впавшие в истерику начальники. Но оказалось, почти случайно выяснилось, что это древний и хорошо всем известный сдвижной шифр чуть ли не с постоянной перестановкой, доступный и ребёнку. Императорские чиновники, которые тоже много чего умели, в спешке всего лишь не сообразили, что эти самые перестановки - не моноалфавитные. Тут нужно всего лишь неплохо знать пеле.
  Оказалось, что такой беззащитный и полностью готовый к услугам молодой человек герцога сказал не всё. Письмо было не из Аэтты в Столицу, а - к герцогу из Джюниберга, транзитом через Столицу. Великолепный герцог Аэтты не знал никаких языков кроме родного, а переводчиком в таком деле пользоваться не желал. Пришлось его корреспондентам из Джюниберга, переводить свои предложения на эрленский, приспосабливая 'третью таблицу' к особенностям эрле, языка с их точки зрения странного, что сильно уменьшило защищённость послания.
  Да и повезло тогда брату Мартону, наверное. На прошло и десяти часов, как он получил расшифрованный текст. Смысла тот большого не имел, по мнению самого Мартона во всяком случае, но приставленный к нему брат Естер, пробежав запись глазами, мало что не подпрыгнул от восторга и полез к коллеге обниматься.
  Тогда и повстречался он во второй раз с молодым церковным иерархом, обладавшим странной манерой разговаривать. 'Излови для нас лисиц', - предложил ему иерарх хрустальным голосом.
  
  Брат Мартон получил ранг тысячника, непростую работу и возможность жить. А скорее - существовать.
  Сны же его пропали, перестали наконец мучать.
  Он вспоминал о них с досадой.
  Кем был его спутник?
  Хозяином, конечно. Посмеялся над тобой, дураком. Наш-то бог никогда не смеётся. Разве что милостиво улыбается. У него всё в порядке: на нём нет греха, у него не бывает заблуждений, он не имеется недостатков. Ему не бывает плохо, ему не нужно выстирать душу.
  И даже не Хозяин это был, чего там. Много чести. Дешёвый спектакль разыграл ты для себя сам, чтобы не сойти с ума. Что ж, молодец, вывернулся.
  
  ... Война к тому времени затихла: никто никого так и не победил, мятеж умер сам собой, как пламя, сожравшее пищу. Носиться по полям и горам, убивая всех, кто попадётся под ноги, стало больше невозможно - потому что ненужно. Герцог Аэтты оставил этот лучший из миров примерно в это же время: брат Мартон приложил к этому руки и голову вместе с массой другого народа.
  Он тогда начал много - нет, не пить, а всего лишь читать. Говорить ему было не с кем, заводить друзей в том серпентарии, в котором приходилось работать, казалось неестественным, да и трудно было выразить словами то, что точило душу - ужас и тайна однажды бывшего, необходимость прошлого. Безумие мятежа, что тлел в душе и всё не хотел умирать.
  А читать - читать и думать было можно. Дни тянулись, как гусиный клин: не успел оглянуться, уже осень.
  Он стал спокоен, но не успокоился. То, что жгло его изнутри не погасло, это чувство горело теперь ровно и сильно. Им обоим просто некуда было деться. Надежда погибла - навсегда, а душа оставалась жить. Не нужна милость, не поможет раскаяние, правда и справедливость - глупое, нелепое изобретение слепцов, спящих наяву.
  Пришлось научиться жить после смерти.
  
  Книги же его поначалу разочаровали.
  Странные, ненужные ему споры разворачивались на пыльных страницах: о смерти Утешителя, как о выкупе Хозяину, о предсуществовании души, об отрицании физического воскресения. Про шёлковый поясок там не было ничего. Те, кто задвигают засовы, не читают таких книг. И до Страшного Суда ему не было дела, он уже знал свой приговор. Он чувствовал, что исполнит его сам, как исполнял чужие, не боясь замарать рук.
  Что ж, если плохи для тебя труды отцов церкви нашей, пиши сам, сказал он себе.
  Первый его памфлет, 'Против разбойников и кровожадных крестьян', при дворе встретили благосклонно, похвалив за благонамеренный образ мыслей. Он получил двести монет единовременно, небольшой пенсион и постарался забыть этот эпизод своей жизни.
  Синоптические Евангелия, древние аграфы и утраченные было, но чудесным образом спасённые логии, прочие трухлявые свитки, в которых самым большим 'злом' полагалось незнание правильных способов богопочитания, вызывали в нём глухое раздражение и тоску. Там было про переселение душ на небесных кораблях Солнца и Луны, про бесчисленные разы уничтожение мира огнём очищения, и про то, что делается Богом для пользы Универсума, потому что тот знает благо. Там было очень много об иерофании творения и о Божестве - как оно, вечносовершенное, помещается 'в невидимых и невыразимых высотах'.
  Вопрос нравственности миропорядка решался просто - есть воля Божья (от века неизменная) - одно делать должно, остальное - нет. Человек, конечно, слаб, и грехи его тяжки, но и на этот счёт имелись ясные и даже количественно определённые указания. Не так уж и сложно. Нет, не жить, как указано, но хотя бы понимать, что от тебя требуется.
  А вот он, кажется, перестал - понимать. Был в его короткой, но насыщенной, нужно признать, жизни такой эпизод - людоеды с озера Артсемь.
  
   ... Жил когда-то в древнем королевстве артов крепкий лесной народ - то ли кось, то ли яль... То ли ещё какие-то несчастные, что родились слишком близко к грозному медвежьему народу. Была война, которую кось-или-яль проиграла, конечно, и из Айлона велено было переселить их в Риенн. Там тоже хватало лесов, не сдохнут, приладятся, решило начальство. Так и оказались эти люди в незапамятные времена в чахлых сосновых борах, на песчаных островах и гривах между бесчисленных озёр и торфяных болот на самом востоке бесконечного лесного пояса Эрлена. Долгое время, хорошо выученные звероватыми порядками артов, сидели они тихо, ниже болот, но после Чёрного мора трюды, так их теперь называли, решили, что настало их время.
  Ночами, а потом и белым днём выходили их многочисленные отряды на тростниковых лодках к берегам огромного озера: вырезали деревни, сжигали храмы, освобождали земли, которые считали своими.
  На озёрах и болотах расплодившиеся в последние десятилетия без хозяйского пригляда трюды еду себе уже находили с трудом. А тут - такие гостинцы... Мужчин они замучивали во славу своих отвратительных болотных духов и ели, женщин же убивали не всех. Особенно нехорошо поступало болотное племя с чужими детьми. На болотах от детей пользы не было никакой, а вот духи любили детское мясо больше любого другого. Трюды - тоже. Они и своими-то щенками в голодный год не брезговали.
  Когда присланный из Столицы навести порядок на огромном озере Командир в первый раз увидел загашенные костры, на которых уничтоженный отряд болотников 'делал ягнёнка' из маленьких человеков, то, проблевавшись, решил, что он этого так не оставит. Что кто-то здесь лишний.
  А как это сделать? Вооружённой силы у него с собой было всего сотни три, да местное ополчение, готовое рвать трюдов зубами. Но озеро было действительно очень большим, берег - весь изрезанный, песчаные косы, заливы, острова. И даже если дать этим ублюдкам укорот на Артсеми, то ведь вокруг огромная водная система - реки, другие озёра, болота эти проклятущие...Перейдут людоеды в иные места, вот и всё. Тут многие тысячи людей нужны, речные суда с опытной командой да и кавалерия на берегах не помешала бы для быстрого ответа находникам.
  Но закончил он это непростое дело удивительно, по обстоятельствам, скоро.
  ... Трюды в последнее время совсем распоясались: нападали каждый день и во многих местах разом, и местные, уже кое-чему научившись, бывало, ловили кого-то из болотных тварей, брали и раненных. Брали не для того, чтобы отдавать на суд властям, конечно, но приезжий из Столицы, всегда мрачный командир-тысячник, давал за них - за целых - такие деньги, что вскоре в Постье, замшелой столице этого края, по крепким местам сидело у Командира десятка два наловленных дикарей.
  Тут как раз вернулись посланные им на юг, в чумные края верные люди, с великим бережением и в великой же тайне привезли кое-что нужное ему для дела. Дознайся кто, что неразговорчивый тысячник из Столицы собирается провернуть на этом поганом озере, страшной бы умер смертью, и свои бы не защитили.
  Но - не дознались.
  А отважных воинов-трюдов напоили той же ночью какой-то дрянью и что-то с ними сонными делали - отчего наутро у всех на теле нашлись многочисленные кровавые царапины. Что именно с ними делали, было непонятно. Но не спрашивать же у этих ... эрленцев.
  Через день, пленных повезли по озеру на север, туда где к Артсеми выходил тракт, что вёл на запад, в Столицу. По дороге охрана начала пьянствовать, измываться над пленниками, кое-кого из болотников зарезали, трупы бросили в воду. На следующий день пообещали кончить и остальных. Ночью плохо охраняемые трюды смогли бежать - на воде они держались прекрасно, а если удавалось прихватить охапку тростника... Многие уже через несколько дней добрались до знакомых мест, встретив в болотных дебрях своих. На корабле из Постьи везли болотников из большинства трюдских племён.
  
  Через две недели дозорные, которых озёрные поселения эрленцев высылали к восточному, болотистому берегу озера, начали сообщать о странных делах, творящихся на болотах. Узнав об этом, Командир, разбив своих на полусотни, приказал силой выгонять жителей прибрежных деревень, гнать их от озера. Когда на берег выхлестнули из болотных укрывищ тысячные толпы трюдов - в нескольких местах разом - деревенские перестали упираться.
  Но толпы людоедов недолго пугали озёрные деревни. Большая часть их сгинула от чумы ещё в глубине болот, до западного берега добралась много, если треть. Да и те не задержались - кто смог справиться с болезнью, того уничтожили лучники Командира.
  Задавать вопросы тысячнику из Столицы - откуда пришла чума, как всё так удачно вышло - никому в голову не пришло. Если в деревнях кто-то начинал слишком громко болтать об этих делах, то такой мог и не вернуться с рыбной ловли. Сдохли поганые твари - и ладно! полагали местные, нечего лезть в это дело.
  
  ... Как Бог может быть всеблаг, если он всемогущ, думал он теперь. Зачем он наслал на нас этих трюдов - за то, что в своё время мы поступили с ними несправедливо? Что ж, это легко понять, а вот как же те, чьи мёртвые, зажаренные - часто заживо - и обглоданные тела усеяли берега привольного озера, как с ними быть? Зачем тут лежат детские кости, расколотые вдоль? Как нужно понимать эту кару жаренными детьми? А никак - ведь это всего лишь декорации для божественного замысла, кто их там нюхал, этих палёных.
  Я, заразивший пленников чумой (равно как и сами трюды), обладаю свободой воли. Если использую её во вред - себе и окружающим, буду наказан. И это всё верно, только бог-то здесь причём? Нахер этот бог нужен, если он не мешает нам жарить на медленном огне детей, а?
  Да ведь и эти, с волосами как пакля, покрытые лишаём и коростой болотники даже не мстили за обиду, а всего лишь хотели жить и не сами они в эти болота когда-то полезли, ох, не сами... Прежде чем наших детей начали жрать - своих ведь ели. Виноваты в том, что не сдохли до сих пор?
  Мне послано было испытание праведности - и вот я отправляю чёрную смерть народу, который уже при картушах был немолод. Вряд ли это понравится нашему Богу, и испытание своё я не выдержал. И что? Да ведь как меня не жарь в посмертии, что этим исправишь? Или добрые люди, поглядев на меня, поймут, что именно есть зло и в какие одежды оно иногда рядится? И не будут, надо полагать, поступать дурно. И так каждое поколение в каждой местности. Где ж столько трюдов взять. И детей...
  
  Сообщить эти непричёсанные мысли бумаге он не решился, но вышел тогда второй его памфлет: 'О Добрых и О Непогрешимости Совести', изданный анонимно. Добрые дела людей, говорилось там - не пропуск в рай. На них ничего не купишь у Утешителя, за них ничего не полагается, ибо добрая жизнь есть сама себе награда.
  Спастись верой можно. Спастись можно только ей одной (я слышу, они кричат мне - ересь!), но верить нужно не в Бога - верить нужно Богу. Он не бесконечно далёк от нас, но бесконечно близок. Не всякий сможет заметить то, что всегда перед глазами. Не всякий услышит свою совесть, когда она говорит с нами. Но ведь и спасётся - не каждый.
  Памфлет заметили.
  Последовавшая за этим краткая, но энергичная дискуссия в церковных кругах убедила его в двух вещах. Во-первых, он правильно сделал, что не указал своего имени: памфлет был занесён в Индекс, автор - заочно приговорён к отсечению рук, написавших нечестие, и головы, измылившей оное; а во-вторых нужно продолжать искать - судя по некоторым обмолвкам столпов веры, поносивших автора, он не был первым на этой кривой дорожке.
  Он начал искать окольные пути, в работах ортодоксов он цеплялся за глухие ругательные упоминания неудачливых конкурентов. Он посещал отшельников, он тайно наведывался к 'людям шерсти и камня', он бывал (инкогнито) на 'духовных представлениях' сообщества Созерцателей, махнув обеими руками на осторожность. Его давно бы зарезали, но чудо и чужой огонёк хранили брата Мартона.
  Он искал и с удивлением замечал, что число его противников удвоилось. Что отцы церкви, все эти носители золотых сосудов со священным прахом, пожалуй далеко не самое страшное чудовище, с которым ему предстоит сразиться. Те уже давно могли только одно - отрубать руки и головы. Они стояли на древних догматах, сидели на них, лежали, спали и срали, не сходя с места. Их время уходило, но какая же отвратительная сила шла им на смену.
  И ведь она носила одежды знакомые, любимые и даже родные, особенно такому человеку, каким ещё не так давно, тысячу лет назад, был мальчишка по имени Раш.
  Он хорошо помнил так волновавшие его тогда 'вопросы'. Горячие речи против пороков духовенства, распущенности высших иерархов и мошенничества монахов, неприятие всего этого отвратительного схоластического мышления и мракобесия богословов.
  Что там эти вшивые монахи и эта пресловутая церковная реформа! Разум, логика, вера в человека - вот истинные властелины мира. Как он любил их, преклонялся и готов был бороться за них, такие очевидные и гордые, против всего света.
  Но, как оказалось, они и сами могли постоять за себя. Да ещё как! У них, оказывается, и без него было немало добронамеренных, а иногда и удивительно искусных слуг, мудрецов, строящих дорогу в никуда. И у всех у них, похоже, совесть была - как в первый день, белее снега.
  
  Да, божественный замысел скрыт от нас, повторяли они не сотню ладов, но каков же итог наблюдений человеческого разума над состояньем мира?
  Да, наша жизнь, многократно повторяемая в бесчисленных поколениях, равно как и история мира, оказывается имеет смысл. Человек учится быть свободным, очищаться от грехов, творя добро по собственной душевной склонности. Он - подмастерье, ученик в "профессии" бога. Дурных людей становится меньше, и история закончится тогда, когда человечество сможет сделать последний шаг и станет праведным.
  Вот для этого и нужен человеку разум - отличать хорошее от плохого. Для этого нужна человеку свобода, потому что никого нельзя сделать богом против его собственной воли.
  Они верили в воспитание, в систематический оптимизм, а брат Мартон полагал, что мир, который был бы хуже нашего - невозможен. Они видели зарю нового дня, а он видел её лицо, тогда - в камере. Уже в самом конце. Всё хуже видел и слабее через годы, но...
  Он видел, как осторожно, исподволь убивали они Бога, подчиняя его разуму, истине и добру. Когда-нибудь он станет жертвой универсальных законов, преклонится перед обязательными для всех истинами. И перестанет быть нужен. Наконец-то.
  Древние поэты называли это золотой цепью, змеящейся под небесами, которую невозможно разорвать, сколько бы на нее ни навешивали. Эта цепь состоит из последовательного ряда причин и действий из которых - не вырвешься.
  Что-то страшное чудилось ему в этих правильных словах. Он не хотел, чтобы они оказались правы. И не только потому, что тогда все увидят, что он - лишний, что он - маленький голый человек, в которого даже не надо тыкать пальцем или плевать.
  'Он - человек, они - человечество.' Он виноват, они правы.
  И помыслить было нельзя - поделиться с кем-нибудь этим. Тут даже отрицать нечего. Одна глупость. Впрочем, они не были бы к нему слишком строги. Они терпимы в делах веры и уж тем более совести, они ищут способ сделать людей счастливыми, а не наказывать больнее. Они хотят быть счастливы.
  А он - не хочет.
  Он не искал уже права в жизни. Он уже знал - даётся имущему, а у неимущего отбирается последнее. А иногда и больше, чем последнее.
  Но пусть мир будет разорван в клочья, пусть сгорит в тысячный раз и уже навсегда, он не уступит. Ему просто некуда уступать. Ах, как было хорошо тогда - на перевале, среди крови, вспоротых брюшин и выпущенных кишек. Не тыкали его в спину, не пихали умненькие и слегка нетерпеливые голоса разумных людей - не стой у нас на дороге, милейший.
  
  Незаметно для себя стал он провинциалом Норбаттена: работы стало меньше, зато возможности увеличились.
  В затёртом (и запрещённом) трактате 'Против Тайбуса и называющих себя соллутами' он в первый раз нашёл то, что искал - кончик ниточки, смутный намёк. Осмеянное столпами, в дурном переводе, кусочками, часто просто невыразимое словами...
  В одной из поездок по делам службы, где ему в очередной раз попортили шкуру, он споткнулся о древнее, занесённое недобрым ветром юга, откровение: 'Сумма против язычников'.
   Вера в непогрешимость логики, в каменную прочность выводов, полученных 'геометрическим методом', подвигла его на написание ещё одного текста: 'О познании бесконечного'. Труд этот он издал под своим именем и встречен тот был с интересом - той сотней людей, что захотели и смогли его прочесть.
  Математику и религию пытались повенчать и раньше - через разного рода акривию, например, но он придал использованию символов и приёмов первой - для нужд второй - систематический характер. Он, пожалуй, первым придумал 'спекулятивное богословие', и в те времена это звучало гораздо солиднее, чем во времена позднейшие. Доказывая единство между абсолютным максимум и минимумом он рассматривал треугольники с бесконечными сторонами (а не отрезок произвольно большой длины, как у древних - это заметили и оценили). Про треугольники было сказано, что они, разумеется, символ Троицы (чтоб утёрлись) и что поэтому 'в Боге не может быть четверицы...'.
  Влекла его бесконечность, настоящая, ничем не ограниченная. Абсолютная. Поймать, уловить в тенета разума, встретиться с тем, кто раньше снился ему, а теперь кажется стоял за спиной, читая с листа его горячечный бред.
  Свой выбор человек делает в одиночестве. Когда приходит время взглянуть в глаза тому, кто ждёт тебя за поворотом тропы, ты всегда - один. Тот, кто может, кто умеет выбирать - тот прав. Он не всегда добр и хорош, но прав - неизменно.
  
  Душа у него была такая - гремящая, неистовая. Не знающая о границах.
  
  Что-то брезжило в тумане, не давалось в руки. Морок - познание через личный опыт. Как человек может быть равен миру и быть его мерой? Ведь это пустые слова.
  А вообще жил он плохо - с пустым, холодным сердцем, с грязной совестью в гнойниках и болячках.
  
   В этот короткий, на полпоколения, спокойный промежуток между двумя гигантскими волнами эпохи Великих Религиозных Войн он приобрёл репутацию книжника, знатока Писания. Человека у которого всегда можно было получить ясные и точные, подкреплённые безукоризненными ссылками на оригинал и на авторитеты, на историю вопроса, указания. Ему это было безразлично и поэтому он делал свою работу хорошо.
   Исправный военный, хороший шифровальщик, он превосходно выполнял тайные поручения и даже научился лавировать между дворцовыми группировками. Научился притворяться человеком. Это оказалось до удивления простым делом. Особенно когда твоя жизнь для тебя самого не стоит и плевка.
  
  И тогда, в минуту отчаяния, написал он своё первое настоящее: 'О Человеческом Огне'. За это сочинение не скупясь отпустили бы ему и смолы и кольев, если б дознались. Повезло, не нашли.
  Книга Древняя, Книга Правды и Гнева, он был первым, кто назвал её так, - действительно велика и способна ответить на любой вопрос о мире. Но - зачем? Ведь этот мир случаен, а мы в нём - незваные гости.
  Книга Древняя (её и написал-то, наверное, Старший, ради этого, собственно, и научившись писать) говорила правду: на человеке от века - клеймо. Инцест, каннибализм, предательство доверившихся и многое другое - это всё о нас, ведь мы созданы силами зла из грязного огня архонтов и отвратительной плоти демонов, мы прокляты с самого начала.
  Хуже того, на человеке от века - клеймо неудачника.
  Он, сам по себе, не особенно нужен Хозяину, Князю Мира, по нужде тот создал человека, как в тюрьму замуровав в его теле частицу неугасимого огня. Да ещё и женщин пришлось делать для людей.
  И человек совсем не нужен Богу. Тому-то как раз хотелось, чтобы нас не было, чтобы можно было бы собрать наконец все частицы своей божественной души. Ведь он спасает не нас - а самого себя, те частички Света, что соприродны Ему.
  Да и подвиг Утешителя ничего не стоил - человечность его была мнимой, кровь - призрачна, а смерть - всего лишь символ, понимать её нужно иносказательно, мук же телесных не претерпел.
   Здесь всё чужое. Здесь холодно и безнадежно. Тусклая вера, да и жизнь такая же.
  
  Ведь что такое - должное? Что есть истина? Каков правильный путь? Когда ответы ясны, они одинаковы для всех. Но эти ответы, аксиоматика этики, ведь не законы это природы, господи, ведь люди все разные, но никого из этиков это не интересует. Есть телос, есть цель. А людей нет. Есть одна абстрактная фигура, которая нависает над нами, напоминая каждую секунду, что ты живёшь в мире силлогизмов и умозаключений, логики и закона непрерывности.
  Можно ли встать выше универсальных законов?
  
  Вот тогда он и начал писать то, что сначала называлось 'Против Этики или Слово о Недолжном', а потом стало просто - Новой Книгой.
  Книгой Печали и Милости.
  Книгой о том, как мог бы быть устроен мир, чтобы в нём можно было жить. Не назидательные истории о могучих и мстительных богах, не холмы безжизненной мудрости. Речь там шла о почти человеке, который жил и умер вместе с нами. И будет делать это - всегда. Ради нас.
  О том, что утешить никого нельзя, а можно только искупить. О том, что искупающий - наш судья, а судить нас может лишь преступник, худший из падших, до последнего хряща познавший тёмную, липкую изнанку этого мира.
  Он надеялся на то, что это будет честная Книга, как он это понимал. Честная, но и такая, где обязательно есть надежда. Надежда на то, что этот мир получен нами не на условиях, но - в подарок, что этот мир - излишек. Игра чьих-то чистых желаний, удивления и бескорыстного интереса. Ослепительная вспышка, искра, всё не гаснущая на ветру вечности. Да что угодно, только не место, связанное золотой цепью необходимости, где одно следует из другого, где за провинностью с радостью и нетерпением следует наказание, где за твоим плечом стоит безошибочное и равнодушное 'всеобщее высшее предписание'.
   Тот, кто подарил нам эту игрушку - свободен. Он стоит или стоял вне мира. И история всего, что вокруг - не есть прогресс, не есть развитие через изобретение колеса к женскому нижнему белью и острым соусам. И может быть свободными в конце концов окажемся и мы. И станем вровень с тем, кто создал нас по чьему-то подобию.
  Чудо. Ему было больше не на что надеяться.
  Столетия спустя гениальный комментатор скажет об этом так: 'Здесь нет никакой философии. Это слова ребенка, оказавшегося посреди чуждого и больного мира. Тут нет никаких социальных анализов, никаких проблем, никакой головоломки. У него была чистая и неиспорченная душа.'
  О, как ошибался этот человек.
  
  
  6. Встречный
  
  ... Одежда на нём была не то чтобы бедная, а скорее заношенная, но - опрятная, чинили умело. По виду - пусть и молод, но бывалый, привычный к дальней дороге человек. Выглядит, как подмастерье, из цеха побогаче, или помощник купца. А если присмотреться, то - скорее студиозус из тех, кто уже не первый год, навидался и наук и иного.
  Но не хотелось присматриваться - такой он весь был весёлый, лёгкий, улыбка в меру насмешлива и добродушна, что хотелось радоваться вместе.
  ... Дивясь на пахаря за сохой, вертел между губ шиповник.
  Останови его, объясни свою беду, и сейчас он сядет в теньке, настрочит тебе прошение или письмо и не абы к кому, а куда положено. Быстро, красиво и правильно.
  День уже начал клониться к вечеру и молодой человек старался высмотреть себе место - переночевать. Давно он не был в этих, родных ему краях, но помнил, что где-то здесь расположились кустах ежевики развалины, с дороги их не видно, и это по нынешним временам совсем неплохо.
  Можно было бы и до города дойти, и монетка нашлась бы - переночевать даже и в кровати. Но были у молодого улыбчивого странника причины город тот обойти десятой дорогой. Вот он и решил...
  Получилось быстро, но не очень хорошо.
  
  Эйнар, как он давно уже называл себя, умел смотреть. Он умел видеть, но обязательно сначала - смотреть, а потом уже думать, делать умозаключения и действовать.
  То, что он увидел сейчас в развалинах, которые совсем не изменились, не слишком ему понравилось, и никакие умозаключения, как сгоряча показалось, помочь тут не могли.
  Под опасно накренившейся стеной сидел на корточках и ... работал здоровенный коротко остриженный мужик, чем-то неуловимо похожий на северянина.
  Рожа бритая и какая-то треугольная, стёсанная книзу - лоб широкий, а по скулам как обрезало. Мяса на роже мало, но глаза спрятаны глубоко, не разглядишь. Неприятное лицо. И человек неприятный, опасный. Только что волосы русые, а глаза - синие, но мягкости в них нет.
  Да и хрен бы с ними, с глазами, мало ли разных морд видел он с тех пор, как вышел из дома господина Муста. И даже то, что раздет был сомнительный незнакомец по пояс несмотря на осенний промозглый ветерок, было совсем неудивительно, скорее наоборот - человек был занят таким делом, что с его стороны это было очень разумно, ветер там или дождь.
  Ловко орудуя недлинным тонким ножом и какой-то незнакомой Эйнару штукой, вроде скребка, тот быстро сдирал кожу с женского, как было легко заметить, тела, то и дело останавливаясь чтобы подцепить какую-нибудь жилу или срезать непонравившийся кусок мяса, не обращая на своего невольного зрителя никакого внимания.
  Под собственной кожей мышцы ходят как толстые верёвки. Вокруг расставлены банки с притёртыми крышками и всякой мясной дрянью внутри, да непонятные инструменты разложены на аккуратно проклёпанном куске кожи в закреплённых на нём гнёздах.
  Эйнар застыл, боясь пошевелиться.
  Людоед? Немало расплодилось их после долгих лет чумы. Он, Эйнар, посидел у таких однажды в каменном мешке, ожидая своей очереди, да помогла природная смётка и равнодушие к опасности. А этот... Непохож на людоеда, тело чистое, кафтан дорогой на траве уложен, да и рожу те не бреют обычно.
  - Что встал, путник на сиротской дороге? С жизнью прощаешься? - не поднимая головы обратился к нему полуголый обдиратель трупов, и Эйнар совсем потерялся. Голос такой он слышал не раз - звучный, богатый оттенками: и десяти слов не сказано, а какая игра интонацией... Явно знавал обдиратель гулкие аудитории, а то и дворцовые приёмы.
  Что ж за бес такой попался мне в чистом поле?
  Бес поднял голову, и Эйнар Хельм сделал вторую за сегодняшний день ошибку. Глаза неприятного незнакомца блеснули из под нависших бровей, и мальчик Альен, который так и остался ребёнком, не успел спрятаться в норку: незнакомец выхватил его из мрачных глубин, вытащил, рассмотрел...
  Длилось это всего несколько мгновений, но они поняли друг друга.
  - Вот так встреча, - пробормотал мужик с голосом профессора, продолжив сдирание и потрошение. - К дождю или к удаче.
  Эйнар, уже вернувшийся домой, чрезвычайно предприимчиво прокашлялся и совсем уже собрался что-то такое сказать, сам ещё не зная, что именно. Но не успел: незнакомец слегка повысив голос и ни к кому не обращаясь, тихо рявкнул:
  - Ксонт! Спишь, скотина.
  Почти сразу же позади Эйнара что-то зашуршало и из-под куста, из невысокой травы, где и кошке не спрятаться, легко поднялся совершенно до тех пор незаметный огромного роста гарлахец - весь в коже, голова брита наголо, усы - лежат на груди. Обезображенное сабельным шрамом лицо исказилось в необъятном зевке, только что челюсть не выскочила:
  - Что ты, хозяин, что ты! Глаз не смыкаю. - с дурашливой опаской ответил усатый, в полшага добравшись до Эйнара, дружелюбно охлопав его сразу везде, вытащив нож и небольшую укладистую дубинку со свинцовыми шариками в выдолбленном корпусе, одобрительно ему осклабился и прихватил за воротник.
  - Вот и гость у нас, послал же ж Утешитель. Отужинаем свежатиной... А ты чё такой смурной, малой? В котёл неохота? Ну мы тебя тогда зажарим. С травками степными, с лучком да с...
  Эйнар повёл плечами, резко приседая и выворачивая из чужих рук воротник, одновременно попытавшись впечатать стальной каблук в ступню гарлахца. Ничего хорошего из этого не вышло, только оглушительная затрещина прилетела. Впрочем, второй людоед хотя бы перестал ломать комедию. На эрле он говорил, как на родном, тёрся вокруг Эйнара не просто так - явно нащупал и второй нож - без рукоятки, спрятан в ремне на пояснице, а сейчас просто потешался над случайным прохожим:
  - Та не бойся ты так. Я в городишке эту дохлятину честно купил. Серебро Хозяину девать некуда! Вот сейчас кончит стругать и поснедаем. С утра ж не жрамши, как крысы всё шныряем, всё вынюхиваем, падаль тую собираем...
  Одежда на весёлом усатом мужике намекала насчёт моря и кораблей и при том не совсем купеческих. Днях в трёх пути отсюда начинались лихие места - побережье, где гарлахские людоловы высаживались с кораблей, да ещё и свои, эрленцы, и капёры-пелетийцы, и прямые пираты... А немного дальше на юг, в Мако, имелось даже что-то вроде пиратской республики. И крепости там были, и невольничьи рынки и склады награбленного. Чужого человека там могли убить за медяк, за косой взгляд, за цвет одежды.
  Убежать Эйнар больше не пытался и вообще - слегка приуныл. Но вот Альен, который давно уже никак себя не проявлял, казался сейчас необычно возбуждённым.
  Он решительно шагнул вперёд, сбросив наконец дорожный мешок:
  - Добрый...
  Гарлахец, перестав ржать, поднял было тяжёлую руку, но его хозяин бросил: 'лошадьми займись', и тот, потеряв к Эйнару всякий интерес, совершенно бесшумно скользнул куда-то вглубь позеленевших камней.
  Стараясь не дрожать голосом Эйнар попробовал ещё раз:
  - Добрый господин!
  - Не ори, - попросил его хозяин, не поднимая головы от кровавого месива на месте примерно желудка. Эйнар Хельм старался не смотреть туда весёлыми глазами, а Альену это нравилось всё больше.
  - Я вижу вы не чужды высокого искусства медицины. Осуждаемое святошами разъятие трупов... Вынуждены искать уединения... Взыскуя наук запретных, я бы с удовольствием... Анатомический театр...
  Мужик дёрнул из пуза дохлой бабы какую-то кишку, та неожиданно лопнула и он обрезал себе палец. Тихо выругавшись и аккуратно отложив инструменты, он кивнул на Эйнару на среднего размера банку зелёного стекла: слей.
  Эйнар послушно подошёл, старательно отворачиваясь от трупа, и, сняв плотно пригнанную крышку, вдохнул запах крепкого хлебного вина.
  Сделав умильное лицо, заулыбался, как полагалось, и совсем уже приготовился сказать какую-нибудь глупость насчёт расходования божественного нектара, но хозяин не оценил его игры:
  - Брось прикидываться, приятель. Если не хочешь и вправду здесь остаться. - Слова его падали тяжело, а глаза смотрели равнодушно, как на бойне смотрят на скот или в башне звездочёта - на опостылевшие звёзды.
  Тщательно вымыв ладони жгучей жидкостью он кивнул в сторону инструментов:
  - Ножницы возьми и помоги мне. Кафтан сними, дурак...
  
  Уже в сумерках, управившись наконец с дохлой бабой, хозяин долго писал при свете костра мелким бисерным почерком, что-то рисовал, а потом осторожно поместил какую-то неопределённого вида мясную мерзость в маленькую банку с прозрачной жидкостью - всё тем же хлебным вином, кажется.
  Потом они все, включая Ксонта, тщательно вымыв руки, быстро 'поснедали': гарлахец ловко превратил подсохший хлеб в свежий, использую пар от вскипевшего котелка; великолепная колбаса с чесноком и перцем, чай, щедро засыпанный сахаром - ничего особенного, но Эйнару всё нравилось. Он совсем уже было успокоился - совместная трапеза иногда помогает и даже с людоедами, но тут сумерки вытолкнули к костру десяток конных.
   Хозяин и Ксонт отнеслись к этому спокойно, видимо ждали или услышали издалека, а вот Альен сильно удивился.
  Приехавшие вели себя странно.
  Не было гогота, ржания - человеческого и даже лошадиного, пустых и всегда громких разговоров, даже приветствия показались этим людям излишними, будто минуту назад отошли они от костра.
   Хозяина позвали туда, где несколько человек вынимали из седла раненного: он тихо стонал и всё пытался что-то объяснить бритому северному мужику.
   - Тига, Луксан! - глухо рявкнул Хозяин. Он был явно чем-то недоволен. - Берёзки рубите, меж лошадей, на плащах его повезём.
  К тому времени Эйнара, как уже поевшего, потихоньку отодвинули от огня, он присел в сторонке, приглядываясь, как бы сгинуть в спасительную темноту.
   - Ойбич, видишь малой сидит? Да, этот, лыжи вострит за стражей бежать... С нами пойдёт. Пригляди за ним. - обернулся Хозяин к зверовидному лысому дядьке в волчьей жилетке на голое тело, швырнув тому небольшую, укладистую флягу.
   Мужик усмехнулся, открыл флягу и, поддёрнув Эйнара с земли, легонько ткнул его костяным пальцем в живот. Эйнар ахнул, и страховидный Ойбич мгновенно опорожнил не меньше трети фляжки ему в открытый рот. Вернувшийся из тьмы Альен ещё кашлял, когда серые сумерки перед глазами почернели, земля качнулась, и он поплыл над вечерними травами в покинутую, казалось, навсегда страну детского счастья.
   - Вот у Хозяина зелье, хоть сам пей, - аж причмокнул от удовольствия лысый, и Эйнар с Альеном окончательно провалились во тьму.
  
  А вынырнул он из пучины в таком странном месте, что прихватило сердце - всё вокруг белое, чистое и безлюдное. Ад для таких, как он, не иначе. Ад, для таких, как он, обязательно прикинется для начала раем.
  Впрочем уже через мгновение Альен успокоился: всё вокруг было земное, обычное, разве, что сочетание обыденных вещей - выбеленные беспощадным солнцем высохшие деревья в маленьком дворике, сероватая парусина навеса над его лежанкой на белом плитняке, белая корка соли на собственной одежде - слегка сбило его с толку.
   И почти сразу пришло чувство, которое забыл он давным-давно - ощущение одиночества. Весёлый парень Эйнар, шапка-невидимка для неизбежных разговоров с миром, его покинул и, кажется, навсегда. Что-то такое странное было подмешано в питьё непонятного человека, что убило его вечного попутчика. А может быть пришло время взрослеть, отказавшись от детских страхов и обид.
  Но Эйнара он не простил Хозяину, как не задумываясь начал про себя - а потом и вслух, как и многие другие - называть анатома-разбойника. Вставил в счёт, добавил красного в своё будущее поскольку было ясно, что Хозяина так просто прихватить не удастся, потребуется задержаться здесь на некоторое время и предъявить всё разом, одной кровавой кучей вывалившейся на каменный пол требухи.
  
   Крепость Мако, где он сейчас оказался, а скорее целая гроздь бандитских крепостей, замков и укреплённых мест, внушала - самые разные чувства, но доминировали всё же страх и отвращение.
  Человек, которого Альен называл Хозяином, не был, конечно, хозяином всего этого великолепия - здесь паслись десятки крупных банд, владевшие большими иногда кораблями и сотенными и даже тысячными абордажными на этих кораблях командами или конными отрядами. Местные, однако, хорошо его знали и, как правило, не торопились связываться и даже в некотором смысле уважали - это люди, которые не привыкли уважать чтобы то ни было, включая грубую силу.
  У Хозяина имелось три сотни отлично вооружённых и дисциплинированны сабель и человек полтораста моряков на трёх сравнительно небольших, но очень быстрых судах. Занимался он самыми разными делами, но главным образом тем, что много позже назовут исследованиями гуморальной регуляции организма. Да, в самом центре бандитской республики: в другом-то месте его бы просто сожгли. Ведь со стороны всё это выглядело как самое настоящее чёрное колдовство.
  Кровь, лимфа, гормоны, железы - назывались на десятке языков, что были в ходу в тех местах, по-разному, а получить из них и через них можно было много чего. Окружающие считали его ведьмаком, некромантом и колдуном, и Хозяин старался не разочаровывать своих сограждан-пиратов.
  Первая демонстрация его могущества, случившаяся лет десять назад, состояла в следующем.
  У одного из крупнейших тамошних бандитов нехорошие люди убили сына-наследника. Убили нагло, напоказ, в общественном, как это ни смешно, месте. Бандит грешил на своего давнего врага и начал готовить ответные действия. Совет Капитанов, самый авторитетный в Мако институт власти, опасаясь долгих и кровавых столкновений, в которые по необходимости втянутся многие, подрядил на что-то вроде независимого расследования недавно появившегося в тех местах северянина, который ранее уже произвёл на Совет впечатление серьёзного человека.
  Через неделю, чуть ли не за час до того, как безутешный отец собирался открыть военные действия, северянин сделал свой ход. Поздно вечером несколько десятков живописнейших бандитов, элита местного социума, собрались у самого, наверное, известного места Мако - у фонтана на площади Океана. Площадь лежала ниже уровня недалёкого моря, и бассейн (собственно фонтан давно уже не работал) был заполнен солёной водой.
  ... В хорошем темпе пробормотав свои заклинания и совершив все требуемые пассы (широкие рукава богатого одеяния будущего Хозяина гнали на толпившуюся рядом публику дым сжигаемых тут же наркотических порошков), северянин воззвал к тёмному божеству, одновременно швырнув нечто (безусловно волшебное) в обширный бассейн.
  И тёмное божество не замедлило, явило чудо: имя убийцы медленно проявлялось в грязной воде, зловеще мерцая и наливаясь хорошо знакомым присутствующим ярко-алым цветом артериального кровотечения. Колдун-северянин, мрачно устроившийся на самом краю каменной оторочки бассейна, медленно рухнул в грязноватые воды, камнем уйдя на дно. Померцав ещё немного, зловещая надпись побледнела и исчезла.
  Успех сеанса чёрной магии был ошеломляющим.
  
  Убийцей таким непростым способом был объявлен хорошо всем известный человек, который использовался отцом убитого (и самим убитым) для самых грязных - даже по высоким стандартам этой клоаки - дел. Северянин всё устроил как в хорошо известной его соплеменникам саге: два могущественных владетеля, лукавый раб, который решил их поссорить, и дальше - как рассказывали в детстве.
  Конечно, взбешённый отец послал верных людей (а немного подумав - и сам побежал) обыскать места, где имел обыкновение обретаться предатель, но тут всё уже было готово. Улики подбросили очень надёжные люди, найти эти улики было не очень легко, но и не слишком уж трудно. Настоящих же убийц Совет Капитанов тоже нашёл (безутешный отец оказался прав в своих подозрениях - его старинный враг нанял ловкую банду из Гарлаха) и побыстрее скормил свиньям: имелась на местном рынке и такая, широко востребованная, услуга.
  Северянин же был главным образом нужен для того, чтобы заполировать все эти дела, задурить горячие головы и отвратить их от страшной мести (и большой, никому не нужной резни). Что же касается до потом, когда всё успокоится и осядет, когда станут действовать исподтишка - то ради всех богов, режьтесь на здоровье, смешно такому мешать.
  Северянин всё сделал отлично, Совет даже не ожидал.
  Всю неделю перед триумфальным выступлением северный маг занимался вовсе не поисками виновного (он всего лишь подал Совету мысль насчёт козла отпущения, которая тамошним упырям понравилась), а выдуванием стеклянных трубок непростой формы, соединением их друг с другом и попытками сохранить всё это в секрете. Кроме того, его немногочисленные помощники наловили у берега полмешка рачков и как могли аккуратно напихали веслоногих в стеклянные трубки, залив всё это солёной водой.
  Рачки сами по себе светились только в короткий период размножения, да и то не слишком часто. Капризным тварям требовались условия, связанные в основном с присутствием в воде фитопланктона или хотя бы химических сигналов такого присутствия. Условия эти выполнялись редко (рачки тем не менее как-то размножались, но - без радости, во тьме), местные же об их светимости не знали или не обращали на неё внимания.
  Как он обо всём этом догадался, кто поделился с ним драмой веслоного зоопланктона, обманутого одноклеточными водорослями, которых на самом деле и не было? Нашлось существо, подсказало... Так что, когда бывший император Рагван Краткий швырнул в тухловатую воду потребную для работы субстанцию, рачки начали светиться с невиданной доселе интенсивностью, а стеклянные трубки придали несчастным копеподам или кто они там были, форму требуемой надписи, горящей огнём.
  А потом уже пришлось падать в воду и руками, защищёнными рукавицами с кольчужными вставками, ломать и крошить стеклянные трубки, чтобы не добрались до непонятного ушлые пираты. Кроме того, одеяние мага-некроманта было обильно смочено вульгарной хлоркой, которая пусть и не могла разом сделать всем этим несчастным рачкам карачун, но уж заставить их выключить свет и соблюдать приличия у неё вышло отлично.
  Конечно, местных развести на фуфло, пусть и кроваво-красного цвета, было трудно. Но Хозяин, как ему и полагалось по должности, продолжал являть чудеса.
  Он готовил отличные, иногда - удивительные, снадобья.
  Вот, например, 'морской мёд': если кончить человека сразу нельзя, а что-то от него очень нужно, то можно с ним познакомиться, сесть, выпить - без всякого колдовства, главное, чтобы он на тебя с самого начала волком не смотрел, и в питьё или еду добавить вязкую каплю медового цвета (пусть и не сладкой, у неё вообще вкуса не было). И человек к тебе вдруг добреет - и сам, по свой воле может что-то рассказать, и договориться с ним становится гораздо проще.
  Правда, с бабами тут получалась иногда полная чепуха, но все хитрости, связанные с бабами, известны людям изначально, и очень недешёвый 'мёд' был тут совсем ни к чему.
   Другие порошки Хозяина очень помогали иногда писцам, чиновникам и шпионам, небывалым образом улучшая - на некоторое время - память. Кому-то Хозяин мог помочь не бояться пыток, не чувствовать боли, хотя обычно на довольно короткое время.
  
   Большую часть своего времени, однако, он тратил на совсем другие вещи. Забавные штуки вроде 'морского мёда' служили ему для зарабатывания денег и поддержания авторитета. А в свободное время он пытался определить и исправить недоделки и несообразности в организме человека, не пренебрегая при этом и самой махровой вивисекцией. Старался, например, перестроить человеческий глаз по типу некоторых морских тварей, чтобы зрительный нерв примыкал к сетчатке сзади, а не сверху, а то она же отслаивается.
  Поставив несколько чрезвычайно тонких - для своего времени - опытов, он смог показать, что если у людей вещества, призванные защитить от различных мельчайших организмов-врагов, находятся в организме постоянно, то у насекомых такие вещества вырабатываются в момент встречи с дрянью. Поэтому выделить и отобрать их у насекомого будет проще, чем у человека (интенсивность выше). Как оно и оказалось, когда этот метод был открыт заново лет триста спустя.
  Однажды между делом Хозяин сообразил, что очистка воды прежде всего от газов и других растворённых в ней веществ, увеличит силу её поверхностного натяжения - и из этого вышло несколько замечательных фокусов для окружающих его в Мако головорезов.
  
  Альен эг-Шовал никак не мог вывести систему, без которой, как он справедливо полагал, понять своего мрачного домовладельца и работодателя будет невозможно.
   Своими исследованиям Хозяин предавался так, как если бы от результата зависела его жизнь. Или даже больше, чем жизнь - Альен умел чувствовать разницу. Но вот к чему это всё, что гложет такого человека, кто смог взять его на поводок: это Альену было решительно непонятно. Что сильно раздражало. Выходило, что окружающие и он сам, Альен, были тут и вовсе вроде тараканов.
  И это было тем более обидно, что Альен теперь работал и работал он не на себя. В его оправдание нужно сказать, что Хозяин умел и любил объяснять, умел заражать людей своей охотой на чудеса. Да и перечить ему, без большой необходимости, не хотелось, Даже таким ... необычным людям, как Альен эг-Шовал.
  В последние несколько лет Хозяин активно занимался животным магнетизмом, написав толковый трактат: 'О Магните, Магнитных Телах и Великом Магните'. Между делом он составил (скорее, впрочем, исправил) таблицы девиации показаний компаса для мореплавателей в окружающих Мако частях Океана. Много работал с рыбами, найдя у них органы, воспринимающие магнетизм - как например крохотные ампулы у скатов, которые он назвал 'альенидами', всерьёз обозлив в очередной раз ранимую душу своего ученика, как он его почти сразу начал называть. В саркастическом, разумеется, смысле.
  Впрочем, их совместная попытка смастерить игрушку, что находила бы железные предметы под одеждой, была остроумна, но потерпела полнейшее фиаско.
  В последнее время Хозяин работал с 'третьим глазом' - с ничтожного размера желёзкой вроде шишечки, что пряталась глубоко в мозгу человека. Утверждал, что в этой шишке имеется всё, что нужно для зрения: хрусталик, стекловидно тело, какая-никакая сетчатка, якобы реагирующая на свет... То, что человек 'видит' (то есть интерпретирует увиденное) не глазами, было понятно и заинтригованному Альену. А тут - такое...
  Хозяин метил выше, полагая, что нашёл 'место', где живёт 'душа', то есть в котором происходит процесс осознания всего. Тем более, что там ещё какой-то 'мозговой песок' имелся. Даже Альен на некоторое время оказался заворожен открывающимися перспективами, как с раздражением вспомнил он теперь.
  Потом, впрочем, у Хозяина опять что-то не заладилось, и именно тогда его невольник-ученик решил, что - всё, хватит ему в жизни биологии. Хватит резать всяких бедолаг и убивцев, пора решать.
  
  ... В коридоре тускло светились большие, грубо отлитые шары из стекла - живые лампы, где кашица микроорганизмов превращала свою никому ненужную жизнь в тусклый и тоже не очень-то нужный ему сейчас свет.
  Он знал почти всё, что происходило в этих стенах, но по-прежнему не понимал - зачем. Зачем Хозяин всё это делает. У того явно был какой-то план, он искал что-то очень нужное ему. Иногда Альену казалось, что его всемогущий хозяин просто сидит на цепи, и это сидение ему порядком надоело. Но человеков, которые смогли бы взять Хозяина на поводок в Мако не имелось. В этом Альен был совершенно уверен.
   В нескольких обширных и сравнительно светлых помещениях, которые Альен назло Хозяину именовал 'лабораториями', людей этим ранним утром не было. Это было хорошо, он для того и встал, так рано, но ведь людей не было совсем - а в эту ночь должна была дежурить пара сторожей, которых он сумел уговорить. Что они заслуживают большего и всё такое...
   Вот этих-то идиотов как раз и не имелось, хотя они и были нужны.
  Впрочем, очень скоро стало ясно, что тупые уроды, которые подвели его, это - ерунда. Вот когда из неприметной ниши, о которой все знали, что узенькая дверца там намертво заделана в стену, появился одетый как для похода на войну Хозяин, вот тут фарфоровое сердца Альена пропустило удар. И не один.
  Хозяин скупо кивнул ученику и не сходя с места потребовал у него нож. Любой нож, что найдётся у его младшего коллеги, но прямо сейчас, мгновенно ибо ждать в таком деле - немыслимо.
  Коллега, который к этому моменту немного охренел от скорости, с которой начинали, только начинали, разворачиваться события, конечно, поделился режущим. Не последний это у него был нож, да и как-то оно...
  - С-с-слушай, - думая о чём-то своём, протянул Хозяин, почёсывая шею чужим ножом, самым его кончиком. - А ты Цыга не видел? Вчера ведь ещё должен был вернуться, сволочь ленивая, и вот пропал куда-то, бездельник.
  На ученика он не смотрел с такой подчёркнутой старательностью, что тому захотелось признаться во всём и сразу. А тут ещё и Цыг... Альен пока не понял, не вник в вопрос, а уже продрало ледяным ветром. Что-то страшное сейчас случиться. Уже случилось.
  Мгновения почти остановились, равнодушные и насмешливые. Драный павлин в клетке для экспериментов подпрыгнул кажется час назад и всё не может опуститься на грязноватый пол своего жилища.
  Хозяин закончив, в конце концов, чесаться, и немного отодвинувшись, полностью блокировал выход в темноватые по раннему утру коридоры.
  ... Цыга Ученик в последнее время видел каждый день. И не только видел, но и разговаривал. О многом. Почти обо всём. Большой Цыг, бывший стражник, бывший торговец алмазами, бывший пират был одним из Хозяйских лейтенантов, как на пелетийский манер говорили в Мако. И готовился стать доверенным лицом Ученика в ближайшем будущем.
  А вот последние пару дней они действительно не виделись, но к тому имелись причины. Цыг принимал товар в порту и вернуться должен был вовсе не вчера, как полагал Хозяин, а совсем даже сегодня - сегодня утром, сейчас, б...! И не один. Но, кажется, уже не вернётся.
  - Да дня два тому, как лицезрел в последний раз красавца... - железным усилием воли Альен заставил не дрожать голос и не замечать мрачной морды Сайкса Лонквиста, молодого, но явно способного на многое, парня, выскользнувшего из той же самой неприметной дверцы. Его Хозяин употреблял по самым тайным своим делам. В ближайшем будущем Альена для мастера Лонквиста места бы не нашлось.
  - Ну, когда так, - мрачно усмехнулся Хозяин, который, кажется, уже не видел необходимости ломать комедию и нож держал, как полагается. - то ты его на леднике найдёшь. В разделочной. Узнаешь родное мясо?
  Мрачный Лонквист, не сводя глаз с Альена, звонко щёлкнул пальцами и в помещение со стороны коридора вошло ещё два человека, которых неудачливый ученик Хозяина прежде не видел. Крупные. И, похоже, ловкие. Вместе с Хозяином и его псом это, видимо, и будут последние люди, с которыми он будет иметь дело. Он ещё не понимал, как всё так вышло, но уже знал, что его маленький коварный план не удался.
  - Молодец, - похвалили его Хозяин. - Неплохо всё придумал. А всё равно - дурак. Год здесь штаны протирал, а ничего не понял. Взгромоздиться решил, тупица... - он начинал едва заметно раздражаться.
  Альен ничего на это не ответил. Только взглянул Хозяину в лицо, по-настоящему, как человек человеку. И кажется что-то увидел. И понял, что Хозяин-то немного привязался к нему: кажется, хотел помочь, и не считал совсем уж чужим человеком. И сразу вспомнилось, как сказал тот однажды, что птица с обломанными крыльями намного лучше крысы с острыми зубами. Тот сказал, а Альен запомнил. И ненависть его стала на два камня тяжелее.
  - Делать тебе здесь нечего, - спокойным до времени голосом продолжил Хозяин. - Придётся из крепости съехать. Чтобы съехать одним куском - нужно будет выполнить два условия.
  - Условие первое. Ты мне всё расскажешь. Разумеется о подельниках, о планах. О соображениях на предмет недопущения такой херни в моём окружении в будущем. И о том, почему ты это сделал. Или совсем уже собрался сделать. Когда решил, когда подумал в первый раз. Как начал прикидывать. Мне интересно. Расскажешь неинтересно - пожалеешь.
  - Второе же проще. Мне нужен товар, который так и не принёс Цыг. Сроку тебе - до начала осени. Да, отпущу, сам пойдёшь и сам же принесёшь. Вон Цыга на приманку возьми, если охота. - грубо, непохоже на себя обычного, засмеялся Хозяин. - Но, конечно, сначала, подсадим мы тебе червя. Он как раз к осенним штормам в силу войдёт. Вернёшься с товаром - вытащу. В твоих интересах будет - поторопиться.
  - Что сказал? Надо подумать? Неправильно ответил. Это тебе дорого встанет, даже если жив останешься. Да и пометить тебя надо. Ты хоть и дурак, но - шустрый.
  И тогда Ученик широко улыбнулся и до капли выжав ужас из души начал рассказывать.
  ... да с самого начала почти. Как к тебе присмотрелся. Интересно мне стало, что там у тебя, внутри. Таких уродов я ещё не встречал. Поговорить хотел. По-своему. А там? Не знаю. Убил бы, конечно. И ушёл бы. Наверное. Я ведь тоже бродяга.
  Мрачно рассматривавший щербатую плиту разделочного стола Хозяин поднял голову.
  'Ты - бродяга? Мы - одинаковы?', - говорили его глаза. Говорили с брезгливой усталостью.
   - А в чём между нами разница, не объяснишь? - всё никак не мог угомониться Альен.
   - Охотно. Разница в том, что у меня есть вот это.
   Хозяин с усмешкой показал Альену кулак и вместе с ним, на запястье, тысячу раз тем виданный, но так ни разу не замеченный амулет. Простенький камешек с зелёной полоской, старая, вся в узелках тонкая полоска кожи...
   Мелькнуло и пропало. А в голове Альена вдруг взорвались картины - безмолвные, невероятной чёткости, сменяющие друг друга с невозможной для человека быстротой. Ударило, протащило спиной по камням до начала мира. И остановилось у ворот того самого дома ратмана городишки Испата с которого всё для него и началось.
   Стоящий перед Хозяином Альен сглотнул, сбился, отвёл взгляд. Дальнейшее он вспоминал редко, но всегда со стыдом и чувством брезгливости к себе.
  Не выдержал. Сорвался.
   - Да как ты смеешь! Ты, ты... Ничтожество!
   - Я выяснил, что там с тобой произошло, враг мироздания. Ничего особенного, а стенаний, как универсум на себя опрокинулся. Беда тяжела, когда она случилась с близким человеком, когда ничего не может быть исправлено, понимаешь?
  И размышлять о собственной ... странности и с сочувствием наблюдать работу своих же пороков можно долго. Но нужно ли?
  Ты спрашивал о разнице между нами. Моя бесконечность больше твоей. Вот и вся разница.
  
  ... В первый день осени по северной дороге из Мако выехал одинокий путник (в сопровождении сильного конного отряда, разумеется, - путешествовать в одиночестве в этих местах считалось дурным тоном). Альен мало изменился внешне, но после операции по удалению 'червя', почти успевшего развиться в полноценного, неизвлекаемого паразита, кожа приняла невиданный у человека серо-фиолетовый цвет, но это прошло - ещё до Столицы не успел добраться.
  А вот голос... Такой у него прорезался теперь голос, прощальный подарок Хозяина, всегда одинаковый: ровный, звучный, сильный; ни о чём не мог он говорить теперь торопливо, не получались и шутки. Даже о вечных своих запорах, ещё одном бескорыстном даре, приходилось рассказывать, как о делах государственных. Такого действительно легко будет найти, если случится в том нужда.
  Кроме сложностей с пищеварением получил он и груду рекомендательных писем к разным чиновникам в Столице и тяжеленный мешочек золота. Хозяин в таких делах не жался, наказывал человека от души.
  В этот же день, в сотнях миль на северо-запад, в норбаттенском захолустье смешной угловатый мальчишка услышал в пустом бездонном небе звенящую серебром струну. Хозяин посоветовал Альену, то есть приказал, обратить на того внимание, сделав так, чтобы душа этого мальчишки истончилась до самого последнего предела, возможного для человека. Истончилась, закалилась, заблестела бы острейшим лезвием, но ни в коем случае не треснула бы.
  Он, мальчишка, нужен Хозяину для работы.
  ... Не сломай эту игрушку, мой неприятный друг, с неприятной мягкостью попросил его Хозяин. А то жить ведь можно долго, но так, что даже тебе станет тошно. Скучно станет. Всё понял? Пшёл отсюда, тварь.
  С Хозяином Альен больше не спорил, даже мысленно. Щенка приметил, с радостью поместил в зловонных пещерах своей души. Вставил в свой бесконечный счёт к жизни.
  Знакомство с Хозяином не изменило его, только немного испугало и успокоило на время.
  
  
  7. Неистовое пламя мятежей...
  
   Для борьбы с еретиками империя в те непростые времена позаимствовала у западных соседей несколько многообещающих идей и учреждений. Приходящему в себя государству нужна была религиозно-политическая полиция, которая единой волей могла бы действовать против еретического нечестия, своеволия знати и за реформы, причём далеко не только церковные. Назвать всё это 'орденом' или какой-нибудь 'супремой'-инквизицией было невозможно по причинам культурно-исторического характера. Тогда назвали, как сумели, и мало кто не трепетал в тот страшный век перед Трибуналом Веры, созданным в основном из мяса и костей неких йогельсов, о которых в империи не все и слышали.
  Что же касается бывшего старшего брата Мартона, то ещё сравнительно молодым, но уже оказавшим известные услуги государству человеком он был назначен провинциалом в ассистенцию Норбаттена: то есть главой организации Трибунала в родных ему, практически, местах.
  И вот уже почти десять лет он исполняет обязанности главного чёрного паука провинции, получая жалованье из конфискованного имущества. При этом нельзя сказать, что бывший брат, отличный рубака и неплохой математик, всё это время так уж купался в крови невинных, пил эту кровь на завтрак, питаясь в основном жаренной человечиной. Нет, в работе он предпочитал следовать, где это возможно, принципу кафоличности, выбирая 'то, во что веруют везде, все и всегда'.
  Поначалу, однако, пришлось непросто.
  Городским коммунам и прежде всего верхушке города Аэтты, которая стала столицей провинции Норбаттен, когда был уничтожен её герцог, многочисленные и разнообразные правила, предписываемые церковью, стояли поперёк горла. Да и попробовать на зуб этого сравнительно молодого, недавно назначенного исполняющим обязанности провинциала сам бог велел.
  Но городские толстосумы скоро узнали, что новый провинциал несмотря на молодость давно уже льёт чужую кровь, как водицу, что он скор на расправу и, в довершение всех несчастий, он кажется хорошо образован и не производит впечатление человека, которого можно легко объехать, например, на козе. А кто пожелал отмахнуться от этих соображений ('Мы город древний и богатый, нам Столица не указ!'), те свели с новым хозяином личное знакомство по делу городского судьи, человека богатого, наглого и весьма глупого.
  И казнили-то тогда всего четырёх человек, а отцы города покой потеряли, готовились - кто разбегаться, а кто и чёрное знамя мятежа поднять. Но тут очень вовремя подоспел донос на городского казначея, и то, как разумно провинциал управился уже с этим делом в значительной мере примирило городскую верхушку с действительностью.
  Донос на казначея поступил обычный ('знается с Дьяволом'), написанный в видах ожидаемой большой чистки в городе, а поскольку доносчику ещё и полагалась десятая часть конфискованного у обвиняемого, то было странно, что донос случился всего один. Но новый провинциал не собирался лить реки крови, которыми закончилось бы противостояние с и без того раздражённой делом судьи коммуной. Да и донос случился из-за соседа, недовольного высотой особняка уважаемого господина казначея (всё это удалось выяснить очень быстро).
  Перепуганному почти до смерти казначею не было нанесено никакого ущерба - личного или имущественного. Не пришлось ему в сырых подвалах рассказывать о том, как намазывал тело колдовским снадобьем и посещал шабаш, подробно описывать Князя Тьмы и условия, на которых продал тому душу, и сколько убил детей, наведя на них порчу.
  Уже на третий день Трибунал в лице Мартона удостоверил неимение препятствий к оправданию несчастного казначея, и оно последовало незамедлительно. При этом всё сделалось не соизволением начальства, пусть и справедливым, но 'по закону', через бумаги и следование уложениям.
  Что же, человек этот начинал нравиться патрициату. И тот решил рискнуть и перешли ко второй стадии общения счастливого населения с обожаемым начальством: это когда снизулежащие выражают свою благодарность материально.
  Брат Мартон взял, тем более, что сумма вышла немаленькая: хватило отправить наверх, кому полагалось, а оставшееся - то есть свой 'пай' (в обширном предприятии веры) он внёс в городскую больницу. Лечились в ней бедные или проезжающие люди, и дела там, конечно, обстояли непотребно.
  И это не осталось незамеченным, и к сравнительно молодому провинциалу заслали спросить: что ж ты так, батюшка, или мало дали? Так ты не побрезгуй, коли к нам с душой, так мы ж не гарлахцы, прости Господи, так мы же ж расстараемся! Только подскажи, научи нас. Кажется к нему захотели присмотреться всерьёз, можно ли будет с таким иметь дела - именно так, во множественном числе.
  Брат Мартон, который в это время обдумывал свою Книгу 'Милости', решил, что вся эта грязная суета, ничуть его не занимавшая, может помочь ему в будущем, если возникнет вдруг нужда от книг перейти к оружию из другого материала, и пригласил городскую верхушку на тайную встречу.
  Там он сказал присутствующим то, что они ожидали от него услышать, как от разумного, кажется, человека: я избавлю вас от зуда мятежного неприятия императорской власти, то есть главным образом от нежелания платить налоги, причём вместе с головой. В остальном же - управляйтесь со своими делами сами.
  Если в провинции всё будет цвести и плодоносить, но главное, чтобы - тихо и молча, то ему это совсем не помешает в делах с иерархами Трибунала Веры. А поскольку иерархи эти после недавней смерти императора в основном и составили Регентский совет, то и городу от этого хуже не станет.
  И последнее, о чём ему даже стыдно говорить. В своих странствиях по делам службы я видел немало городов. Аэтта действительно богаче и древнее многих из них, даже и Столицы, но вот улицы, даже главные, замощены у вас дурно, университет (как по-новому начали с недавних пор начали называть Школу Северных Ворот) влачит нищенское существование, да и больницы нужно расширить и переделать. Он этим заниматься не собирается, это - права и обязанность городских властей. ... Сгоряча даже хотел предложить им использовать на эти цели полагающийся ему 'пай', но вовремя остановился - не поймут, насторожатся, а потом начнут посмеиваться за спиной.
   Императору, как вы понимаете, плевать, какой глубины лужи на вашей главной площади. За вас это никто не сделает, да оно и денег стоит. Пожелаете этим заняться, постараюсь помочь. Помочь с разбойниками, которых в моей провинции не нужно совсем, с властелями, что обижают купцов в дальних концах Норбаттена. И не только с этим.
   Думайте, господа. Вы здесь власть.
  
   Среди собравшихся в тот вечер двух почти десятков городских выборных и крупнейших купцов дураков было мало, но нового провинциала до конца поняли не все. Кое-кто потом, много лет спустя будет нагло лгать, что он уже тогда знал, чем всё это закончится, да не имел возможности что-либо изменить. Но большинству царапнуло ухо только 'императору плевать' - так говорить чиновнику не полагалось, из Трибунала он там, или что, да и о том, что Аэтта древнее Столицы - святая правда, конечно, и слышать приятно, но и об этом не полагалось вспоминать, тем более - публично.
  Некоторые поёжились под роскошными одеждами: широко шагает мОлодец, не пропадём ли с ним? Императору, пусть его и нет пока, действительно плевать, он и не таким, как этот головы скусывал, а о нас и говорить нечего. Но никто не послал в Столицу донос, никто не стал наушничать. Никто не обратил внимание и на страшные слова, которыми закончилась недлинная речь этого человека.
   'Вы здесь власть' было формулой канонической, ещё со времён артов в таком ласково-угрожающем стиле вышестоящие имели привычку разговаривать с холопами покрупнее. Мол, все мудрые повеления - наши, а все ошибки - ваши и за них с вас строжайше взыщется.
   А зря они не подумали. По нынешним временам в мозги населения начинал понемногу вползать другой, прямой и ужасающий смысл этих простых слов, каковые мозги оказались оставленными пока без государевой заботы. Хотя государство и в обычные-то времена предпочитало пороть задницы, а не беспокоится о мозгах, донося до управляемых свои требования самым коротким путём.
  
   С тех пор в песочных часах вечности просыпалась тень песчинки, прошло лет десять или около того. Многое успел брат Мартон, который никуда не торопился и никогда не опаздывал.
  Была написана (и напечатана - в трёх экземплярах) Книга 'Печали и Милости', были найдены союзники (а скорее, подельники) во всяких корыстных делах, была лично преданная на тех же примерно условиях небольшая, но резкая стража Трибунала Веры в его провинции. Несколько лет, потраченных на алхимические опыты, дали возможность устраивать небольшие, в меру разумения простецов, чудеса.
  Вот сегодня он и начнёт. Новая Книга не может прийти в мир через библиотеку. К сожалению. Тут придётся пролить красного.
  
   ... Медленное зимнее утро ещё только наливалось тёмно-синим по чёрному заднику убегающей ночи, а служба уже подняла брата Мартона. Дорога его лежит к главной площади Аэтты где ждёт громада главного здания Храма, напоминающего умирающего в корчах серого паука с выставленными в небо тонкими ногами башен - или даже целую семью раздавленных пауков, всех оттенков серого.
  Высокий, в хлопающем на сильном ветру подбитым медвежьим мехом пелиссоне, брат Мартон то и дело одёргивает капюшон. Шея у автора нового Евангелия коротковата.
  Вообще же он больше похож на молотобойца или разбойника, чем втайне гордится. Лицо, впрочем, имеет породистое: высокая ровная переносица, широкий лоб и хорошей формы подбородок. И одежда на нём отнюдь не грубая, жёсткая и колючая - бедность и простота военно-монашеской жизни осталась в прошлом.
  Но в остальном ничего не изменилось. Себя он не любит, мир - презирает. Но и смеётся, искренне, как ребёнок иногда, а так называемое сердце до сих пор быстрее птицы летит исправить чужую беду или обиду. Вернее, летело бы, если б дал ему волю хозяин, живущий под многими масками разом.
  ... Эта зима подступила к Аэтте раньше обычного. По белому снежному плату, уже испятнанному на главной площади подпалинами навоза, шёл обоз. В конце он приметил два больших фургона со знаками столичной гильдии зерноторговцев. Тяжело поскрипывают оси, подрагивает под ногами каменная мостовая.
  Видно тяжело нагрузил их хозяин. Чей-то отряд тайком вступает в город? Так ведь люди сердечного друга Яргена будут здесь ближе к полудню. Ещё мелькнула мысль: может какой-то дурак и в самом деле везёт к нам зерно из столицы?
  Брат Мартон усмехнулся, любил ловить себя на маленьких хитростях. Подумал - день сегодня будет тяжёлый, вот и томится лукавый разум, прячется за праздное суемыслие. Что мне эти фуры... Он вздохнул, не думая сотворил знак посрамления Врага, и вломился в собор 'чёрным ходом', через нартекс, где можно было не опасаться встретить братьев по отправлению культа, постные рожи которых видеть сейчас не хотелось намного сильнее, чем обычно.
  Пусть вход и не главный, но двери выкрашены в канонические цвета: вот голубец, цвет справедливости и царства небесного, и вот красный - цвет мученичества, чёрный - это на счёт скорби и покаяния. А вот и фиолетовый: цвет падения и расплаты.
  На высоком даже здесь потолке фрески расписывали начало Третьего Времени, когда мир тварный, единственно нам известный, закончится, и наступит Великая Война. Люди, демоны и ангелы будут биться семь раз по семьдесят семь лет и Великий Отец примет облако света, вознёсшееся из мрачного Космоса, из отвратительной ловушки земной жизни в несказанно прекрасный мир Небесного Царя; а вот здесь мы видим, как собирают материю во всех её воплощениях, напоив огнём звёзд отвратительных демонов и их не менее отвратительных жертв из числа человеков. Выдоив затем из них, что возможно, нечестивых заключают в сияющую белую сферу: её швыряют в яму, у которой нет дна, запечатав эту яму расплавленным камнем.
  И наступает рай. Пусть и не на земле.
  Он был не против вечного разделения двух начал мира, хотя и плохо себе представлял своё, например, существование в таком качестве. Впрочем, его-то место в любом случае там - в белой сфере, которая вечно летит вниз в пустоте и ужасе. Маловато досталось ему от Хозяина божественного света, да и тот, что был - он беспощадно прое...ал.
  Но вот почему она, эта сфера, белая - вот что его всегда раздражало. Почему бы не красная, а? Почему бы аж хрустящему от святости небесному воинству не испачкать рук ради такого случая?
  В свои покои на четвёртом ярусе он не торопится. Тем более, что в Храме сладкие голоса уже тянут 'Те Деум', и брат Мартон с некоторой неловкостью наконец понимает, что наступил, оказывается, Великий Пост и ...
  
  - ... и учит нас Блаженный Хеельстан, что нет в мире невинных. Даже и младенец одного дня от роду уже содержит в себе зло первородного греха. То и тебе должно быть ведомо. Видал младенчиков? Видал как дитя неразумное кричит и бъёт кулачком мать свою, требуя молока или чего им там надо - криклив, зол и гневлив он по возрасту ли?
  - И учит нас смиренный брат наш Лоэций, что в предсуществовании своём душа сама выбирает, где родиться. И если сатаноид этот крикливый нарождается в семье неправедной, где терпит от грешных, вечно пьяных, родителей муку телесную, то сам и виновен, ибо таков был его выбор - родиться в обители порока. Тянуло, его, значит в сосуд мерзостей. Учение сие не всеми отцами Церкви принято, впрочем. Ну да это не твоё дело. А лучше скажи-ка ты мне, любезный...
  
  Брат Мартон только головой покачал, отстраняясь от неплотно прикрытой двери. С какими людьми приходится трудиться вместе - на благо веры, а? Младенчик ему помешал. И вовсе не так у Хеельстана, как он безответному испытуемому вкручивал, написано.
  Впрочем, какого беса. Если его, Мартона, планы удадутся хоть в какой-то мере, то зловещие коллеги по Трибуналу Веры никуда не денутся, только название изменится, но вот испытуемый сможет тогда ответить, что...
  'Да о чём ты думаешь, болван!' - не выдерживает тварная часть его души. Брат Мартон набирает побольше воздуха и медленно выцеживает его обратно. До вечера ещё далеко, а работа, однако, никуда не делась.
  
  ...Уже ближе к обеду в одной из камер первого подземного яруса брат Мартон и старший секретарь Трибунала готовят приготовительное показание: допрос, осуществляемый при начале ведения дела.
  - Удивляюсь я тебе! Во всём свете пишут мелким письмом, а у тебя буквы, как тараканы. Да на нас все окрестные государства бумаги не напасут. Не умеем бережно жить! - пеняет брат Мартон секретарю, который всё это слышал много раз. Слова сейчас произносятся в основном для подследственного.
  Рослый, но рыхлый, губастый малый в роскошных багровых прыщах. Волосы небрежно острижены под корень уже здесь - в тюрьме, торчат кое-где неряшливыми клоками. Раньше волосы снимали не только на голове. А ещё раньше - и зубы передние выбивали. Чтобы твари наговоры читать не могли.
  Малый уже почти доходит, истомившись, и всё норовит растечься на стуле. Ему не приходит в голову, что если на допросе не присутствует медик, то пытать его скорее всего не станут, да и инструменты известного сорта здесь совсем не для работы, ведь это не пыточный подвал. Он просто не хочет об этом думать, до того страшно.
  Одёжа на нём до водворения в тюрьму Ордена была, видно, дорогой, но сейчас её можно описать одним словом: 'рубище'.
  Маринуется он тут довольно давно. Взгляд то и дело скользит по большой аллегорической картине Последнего Суда (семнадцать суровых, откровенно нелицеприятных судей - по числу главных человеческих грехов - и каждый глядит на тебя так, что хочется стать праведником не сходя с места), но всё время виляет в древний список на ближней стене, большими, слегка поплывшими буквами.
  'Что ему известно о собирании трав на коленях, с лицом, обращённым на восток, и с воскресной молитвой на устах... Какие получил он благодеяния, подарки и награды за свои услуги от ... Следует также спросить о фигурах из свинца ...'.
  Брат Мартон, перестав наконец рыться в бумагах и встав, стаскивает с дальней полки зловещего вида книжищу в позеленевшем медном переплёте, 'Панарион, или Картотека Лекарств Души', с силой шваркнув её о дубовый стол. Малый вызывает в нём сильнейшее отвращение.
  'Ох-хо-хо...' проступает на осунувшейся морде последнего. Он явно что-то слышал об этом сочинении известного ересиолога Фания Ламинского. Брат Мартон это видит и ему это нравится.
  - Ну, здравствуй, сволочь. - наконец решает он перейти к делу. - Что ж ты страже наболтал вчера на предварительном, миловзор? Того не ведаю, этого - не знаю. Слов, де, таких не говорил ... - начинает он неприятным, но пока ещё спокойным голосом. - Эта наша первая с тобой аудиенция и я тебе делаю первое же увещевание, сиречь предостережение. Учил Искупитель увещевать согрешившего трижды, но еретика - дважды. Считай сам, дружок. А то ведь с огня придётся заговорить, переменить пустые речи.
  - Сы-сы-ссс-ветлый брат... - сразу же начинает всхлипывать малый, но Мартон совершенно неожиданно взрывается:
  - Про-свет-лён-ный! Просветлённый брат!! Ты, корова крытая, неужели так трудно запомнить?! Это в Отцовых Землях светлых братьев, как свиней у твоего папаши, а у нас Светлый Брат один - Верховный Понтифик Луссиат! Слыхал, наверное, лжекающийся ты мой? - уже успокаиваясь, язвительно улыбается он.
  Малый в ответ с придурковатой серьёзностью часто и мелко кивает - слыхал, да, а как же, кто ж не слышал, и тут на сцене появляется тетрадь в ядовито-розовой обложке, товар явно новой, мануфактурной выделки. Доставший её из ящика стола секретарь, коротко упомянув, где и когда она была изъята у испытуемого, и что исписана его рукой, серым голосом зачитывает из середины, где закладка:
  
  И пред лицом престола было море,
  Стеклянное, подобное кристаллу,
  А посреди престола и окрест -
  Животные, число же их четыре.
  
  - Великолепно. - переходит к прямому исполнению служебных обязанностей брат Мартон - И что же ты можешь сказать по поводу сих виршей?
  - А чё грить? - вдруг довольно уверенного, непонятно с чего, начинает малый. - Это ж из Книги прямо - четыре животные, э-э-э, животных то есть ... четыре. Это ж всем известно, что у вас ...- На эту оговорку брат Мартон только качает головой и нехорошо ухмыляется. Малый, сжавшись, как от удара, начинает частить: - То есть я хотел сказать - у нас. Не у вас, не у них, а у ...
  Снова сбившись, он пытается поименовать этих самых животных (хотя его об этом пока не просили) и запутывается: не может от страха вспомнить, каких здесь, на допросе, называть можно и нужно, а каких - ни в коем случае нельзя.
  Брат Мартон, который так и сидел всё это время не снимая длинного, с меховой подкладкой, пелиссона медленно стягивает с себя тяжёлый плащ и двучленным движением встаёт из-за стола. Правая часть его лица конвульсивно искажается, мощные короткопалые ладони скребут пальцами по багровому сукну скатерти Трибунала Веры. Бормотание подследственного прерывается с отчётливым всхлипом.
  - Правильно, заткнись, отрыжка сатанаилова. Из книги это, да не той... Это ты богомерзкого Госта Айлонца поганое творенье переписывал: 'Природа Архонтов' называется. Там он таким как ты выблядкам рассказывает, что в кабаке молиться так же удобно, как в Храме - Бог-де не глухой, услышит. Ну да это грех маленький, этот бес у тебя - небольшой ...
  Он опять усаживается за стол, поглядывая на испытуемого, как соловей на дерьмо. Тот же смотрит на просветлённого брата, как телок на волчью стаю.
   - Ладно. А это вот, - читает Мартон, на этот раз сам: ' ... да клинок с травлёным узором, найден в нужном чулане за стенкой...' - ловок ты прятать, однако - 'В узоре легко узнать символ воинствующих еретиков - перевёрнутое пламя.'. - Так-так ... '... имеются же и слова: 'Элиф', 'Лам' и 'Мим''.
  - Так ты, приятель, сделай милость, объясни-ка, что слова эти значат. Мне уж сколько раз объясняли, но всё равно интересно, что ты вот сейчас соврёшь. - Тон ровен и вполне доброжелателен. Секретарь искоса бросает на брата Мартона мрачный взгляд и придвигает к себе чернильницу.
  - Но, - продолжает брат Мартон - если скажешь, что слов сих не ведаешь, а ножик купил, например, на вертячьем рынке, по случаю, у проезжего человека - то я сам, теперь же, отрежу тебе ухо. Как раз за первого, малого беса будет тебе, возлюбивший зверя и образ его, урок. - говорит ему совершенно спокойным, дружелюбным даже, хотя и очень тихим голосом брат Мартон. И тут же громовое:
  - Встал, тварь!
  Кидается к нему, валит свой стул, тяжёлый стол опасно вздрагивает, но секретарь успевает удержать чернильницу ...
  - Я не зна-ю-ю-ю! - в смертном ужасе воет малый.
  - А-р-р-гх! - по-звериному рявкает брат Мартон прямо в синее от страха лицо, бьёт губастого коленом пониже брюха, несильно, и из-за голенища мгновенно достаёт короткий с толстым лезвием нож.
  - Нет!!! Я знаю, знаю, но я ... забыл! - сквозь боль и сопли ревёт малый. Это знак такой тайный... посвящённых ... покажешь и тебя приветят! Одёжа ещё чтоб чёрная. А если словеса эти ... сказать в полнолуние у ручья или иной бегучей воды ... то увидишь ...
  - Утешитель, что за идиот! - в сердцах обрывают его. - Да у бегучей воды об эту пору ты знаешь кого увидишь?!
  Вопрос этот справедливо кажется малому праздным, и он на него не отвечает. Да и не может пока - к разнообразным ароматам допросной добавляется отчётливый запах кала.
  - Обосрался, мерзавец... - удовлетворённо замечает опять как будто успокоившийся брат Мартон секретарю. Тот только морщится: их работа ещё далеко не закончена.
  - Э-э-э, послушай-ка, дерьмо козлиное, - вроде как только что вспоминает брат Мартон. - А какую ты нужду имеешь домик в слободе снимать? Отцовским деньгам перевод один? - в вопросительном смысле говорит он.
  - Да это ... девицы разные ... весело чтоб, - после пережитого испытуемый не может пока изъясняться более связно.
  - Девицы, говоришь? Хоть что-то у тебя, как у людей ... Только я не про тот домик, милый, - опять начинает накаляться Мартон. Тот у тебя где? - поворачивается он к секретарю, который немедленно начинает рыться в неприятного вида списках, и не дожидаясь ответа продолжает, возвращая всё своё внимание губастому, - Правильно, в Мясном проулке, и снимаешь ты его уже второй год.
  - А я тебе, возлюбленный сын и брат мой в Утешителе, про другой толкую, про тот, который, - и он снова поворачивается к секретарю и опять почти без паузы возвращается тяжёлым взглядом к малому, - у Каменного Затона. Ты его в прошлом месяце снял у компаньона своего отца, верно, обманщик ты наш? Так для кого? Что за игумен бесовский там вскорости воцарится? - едва сдерживаясь, продолжает брат Мартон.
  Малый, к этому времени явно махнувший на всё рукой, быстро хотя и по-прежнему косноязычно выкладывает, кто там уже живёт и кого ещё ждут, на днях. Брат Мартон так и лучится одобрением.
  - Так, ладно. А это что? - слегка посуровев лицом, снова принимается он за тетрадь в розовой обложке. - Ты читай, пёс ... воистину смердящий, читай, где красным заложено, - отвернувшись и спрятав лицо в ладони просит Мартон.
  - Я, - начинает тот сопливым голосом держа двумя руками сунутую ему тетрадь, - Я - из огня ...
  Секретарь хмыкает. Брат Мартон только качает головой, на отнимая ладоней от лица.
  - Давай, давай засранец! - поощряет он испытуемого. Тот, почувствовав, что самое страшное, пожалуй, позади начинает громко и с выражением читать. Видно, что ему нравится. Когда он заканчивает, брат Мартон повторяет две последние строчки:
  Я выжгу эту глину,
  Я, как гончар, закал и звук ей дам.
  Секретарь вздрагивает и отшатывается от стола, забыв наконец о своей бесовой чернильнице: глаза у выпрямившегося брата Мартона вдруг становятся как у большой хищной птицы - холодными, жёлтыми и совершенно безумными.
  
   Вместо позднего обеда брат Мартон угощается сегодня компанией друга детства. Капитан Вестинг являет собой образец блестящего кавалера своего времени: он красиво дерётся на шпагах, изящно ездит на лошадях, изысканно танцует. Умеет и умно поговорить, а в общении казался он, как правило, простым и естественным.
   Но не сейчас.
  Сейчас этот ловкий и беспощадный авантюрист на службе у Его Милости держится несколько скованно.
  Галантным жестом выхватив из кучи бумаг на столе, какой-то свиток он нарочито гнусавым голосом начинает читать: "Оно было, когда ничего не было, но это ничто не было чем-то из сущего, а - просто, ясно, без всяких софизмов - было всецелым ничто."
   - Просто и ясно, - веселится Ярген, чуть ненатурально. Хочется ему занять чем-то руки, спрятать лицо, хочется не быть здесь, рядом с человеком, которого он раньше уважал и даже любил, по-своему. А сейчас - только боится немного и уже довольно сильно ненавидит. Но деваться ему некуда и он берёт из груды на огромном столе другой свиток: '...но после нескольких усилий ослабела и стала умолять Отца. С ней вместе умоляли и прочие эоны, а особенно Ум.'
  - А, это вот они кто: получившие даром, но отдающие за деньги, - говорит он со смехом почти естественным. Прижмурившись и весело поглядывая на товарища детских игр продолжает уже по памяти: 'Кто не потратит всего своего имущества, чтоб узнать, что от слез Помышления страстного Эона получили происхождение моря, источники, реки и вся влажная сущность, а от смеха - свет, от изумления же и замешательства - телесные стихии мира?'.
  - Зачем тебе это старьё, Раш?
  Память у него великолепна. Да и ум - проворный и острый, хотя и лёгкий. Впрочем, по роду своих занятий Яргену Вестинг, выполняющему особые поручения Его Милости архиепископа Тарнского, истинного владыки Эрлена, не было необходимости уподобляться великим мыслителям древности.
  Мартон посмотрел на друга юности чуть дольше, чем того требовал учтивый разговор, и настроение последнего заметно ухудшилось.
  Отошёл к нише оконного проёма, взглянул на серую мерзость снаружи... 'Под небом мертвенно-свинцовым угрюмо меркнет зимний день.'. Да что ж я, как девица в первый раз! Мы выросли, игра теперь идёт по другим правилам.
  Ам-ам-ам, катает ветер эхо в закоулках его души. Съем-ем-ем ....
   - Ты посылал Луссиату теодицею?
   - Постой, а ты откуда... - и брат Мартон тут же спохватывается. - Ну, да, но я же лично в руки, с надёжным человеком.
   - Передали, не волнуйся, прямо в руки вложили. Да только руки его не держат ничего. Вторую неделю не в себе. Утешителя ему пора встречать на Долгой Дороге.
   - А-а-а ... - тянет брат Мартон.
  Ярген всё никак не может оторваться от дрожащего века правого глаза собеседника. Сейчас бы он с удовольствием прирезал старого друга без этих дурацких разговоров, до того у него гнусно на душе.
  
   Разговор этот был - пристрелочный. Люди капитана маленькими стайками разлетелись по Храмине, готовят провинциалу Трибунала большие и малые ловушки и неприятности. Сам же брат Мартон не кажется при этом слишком огорчённым и тем более испуганным. Другое гнетёт его - верна ли, честна ли моя дорога, так и не может решить он.
   Опускаясь во тьме, разгоняемой редкими факелами, на третий подземный ярус по стёртым ступеням, он едва слышно шепчет совсем другие стихи о человеческой глине:
  
  И когда остановится гончарный круг,
  На красной чашке качнется вдруг
  Желтый бык - отпечаток моей руки,
  Серый аист, пьющий из белой реки,
  Черный нищий,
  Поющий последний стих,
  Две красотки зеленых, пять рыб голубых...
  
  Внизу, в камере уже третий час ждёт его интересный человек. Очень он здесь случился не вовремя, да и говорить с ним брату Мартону по большому счёту не о чём, но ведь и удержаться невозможно: доктор Полливог, он же автор 'Новой Физической Гипотезы', 'Краткого доказательства примечательной ошибки Деката' и многого чего ещё. Брат Мартон давно хотел с ним увидится. Или с кем-нибудь вроде него. Хотя и не при таких обстоятельствах. Вот настоящий враг, что там какой-нибудь ересиарх вроде Панормита. Не говоря уже о Его Милости.
  А его гость, если так это можно назвать, сидит на неудобном стуле строго выпрямившись, откинув лобастую назад голову глядит с брезгливым прищуром. Надо полагать читает и перечитывает положенную здесь по регламенту надпись, выбитую в камне за спиной брата Мартона: 'Бойтесь Бога и воздавайте хвалу Ему, ибо приближается час суда Его'.
  'Ну просто принц крови', - неприязненно думает брат Мартон. 'Мятежный герцог перед скорым и неправым королевским судом'.
  Коленкой он в семитысячный раз только что ударился о рифлёный кожух сундука механической счётной машины (которую забросил, недоделав - арифметические действия ещё выполняла, хотя и со странными ошибками, а вот квадратный корень извлекать решительно не желала). Настроение его от этого не улучшается.
  - Зачем вам эта тряпка? - указывает он на наплечную повязку из жёлтой шерстяной ткани, которой одарили доктора при аресте. - Снимите немедленно.
  Тот молча сверлит его взглядом. Брат Мартон раздражённо дёрнув ртом начинает:
  - Где должны были иметь место жительства в нашем городе?
  - Частный дом в Каменном Затоне.
  - А, у этого, у засранца?
  - Я собираюсь ... собирался остановиться у сына известного мясоторговца - с достоинством отвечают ему.
   Очень быстро, впрочем, допрос сворачивает в сторону, затем останавливается, а потом и вовсе превращается бес его знает во что.
  - ... Вы лжёте! - с едва заметной истерической ноткой орёт на брата Мартона испытуемый, как и не в тюрьме. - Эти результаты принадлежат некоему Финну Сертору, я сам читал его письма в Королевское Общество Естествоиспытателей! Там были описания экспериментов, результаты, обобщения... А, понимаю! Вы мучаете его в подвалах, а он для вас тут пишет... Утешитель, да зачем это вам? Что вы в этом понимаете?!
  Брат Мартон рассматривает вольнодумца с довольной ухмылкой. - Дорогой мой, - говорит он, - Финн Сертор это я и есть. Зачем это мне - то совершенно не вашего развращённого ума дело, а разбираюсь я в этом порядочно. Я, например, в состоянии обнаружить ошибки в вашем собственном сочинении 'О Достаточном Основании'.
  - Какие ошибки, господин как-вас-там? Что за вздор?! Вы, верно, закон непрерывности имеете в виду? Да вы просто ничего не поняли! Там речь идёт о мере ....
  - ...хиатус...
  - О да! Необходимость мыслить в железных рамках канона. И ведь это даже расточительством нельзя назвать - ибо нечему там расточаться....
  ...
  - Нет никакой пустоты в явлениях мира!
  ...
  - Не 'малым', ты, полугеометр! На 'малым' следует удовольствоваться, но - 'своим'!
  ...
  - Ещё о безвредности случая, вспомни, живущий незаметно!
  ...
  - Ваш закон непрерывности придуман дураками для дураков! Закон сохранения невежества, вот что это такое!
  - Схоласт! Слепой о цветах знает больше, чем такие, как... - потрясает доктор сорванной в сердцах жёлтой повязкой.
  
   Мальчишка с зелёными глазами смотрит на их сквозь каменные стены и грустно улыбается... Они так похожи. Оба не принимают мышление через описание способа действия, с массой эпитетов, через аналогии и посредством метафор. Инверсия мысли - мысли о мыслях, законы логики и способы верификации, гносеология: да, пользуются, пусть и неумело, по-детски, но - как дети-близнецы. Но вот тут выясняется, да что там, уже совершенно ясно, что это не самое главное в человеке. Опять не то, опять ничего не понятно.
  
  - ... Когда сегодня утром я допрашивал одного из ваших не слишком далёких последователей мне хотелось, не скрою, содрать с его учителя шкуру, клинышками.
  - Ну, разумеется! Всегда и везде почитай богов по обычаю отцову. Приверженцев новизны преследуй, ибо отсюда происходят заговоры и тайные общества. Всё это вредно для государственного единства... - светским тоном, сообщает ему доктор Полливог. Держится он хорошо, только правой рукой под столом то и дело стискивает правое же колено - чтоб не дрожало, думая, что брату Мартону не видно.
  - Болван! - рявкает тот, слегка задетый. - Жертвенный осёл! Да при чём тут это вонючее государство, Первенец Сатаны?! Ты вокруг оглянись - ведь простецы одни. У них и души-то нет, прости меня Утешитель! Им твоя проповедь как солома в огонь. Раньше верили в Бога, то есть зубрили догматы и боялись. А теперь во что поверят - в разум и гуманизм, твою мать, раз пришёл такой весенний праздник?
  - Да ни хрена! - снова срывается он на крик. - Поверят в то, о чём давно догадывались: что палки над ними нету! Оказывается!! Что грех - это дело полиции. Что всё предрассудки и ада нет, и не придётся, ребята, сковородки лизать.
  - И в самом деле, ежели нет надзирающего, нет воздающего, то воспрепятствует ли что притеснять нищего, убивать сирот и умерщвлять пришельцев? - в голосе доктора Полливога нет и намёка на насмешку. Так разговаривают с больными детьми.
  
  Брат Мартон смотрит на собеседника с чистой, ничем на замутнённой ненавистью. Это чувство так сильно в нём, что становится похоже на что-то вроде нежности. Он привстаёт, одним движения смахивает со стола допросный лист, разные другие бумаги, чернильные иголки, свинцовые и даже серебряные грифели, тростниковое перо, малый винт да заодно уж и всё остальное.
  - Выслушай меня, враг человечества. - говорит он. - Не твои идеи мне противны, им цена - медный грош. Воистину - мудрость века сего. ... Лёгкость их! Пустое, пустое это обольщение! Нет труда в том, чтобы их сделать своими. Не нужны людям эти лёгкие победы....
  - Для вас есть только то, что есть, а ничего больше нет, а, главное, - и не надо! 'Бог подчиняется тому порядку, который он однажды создал, и поэтому не может творить 'чудеса', ибо это будет нарушением установленного раз и навсегда порядка ... Бог не может уничтожить мир или оживить мертвого. Бог ...' - тут Мартон наконец теряет дыхание, сбивается, плюётся и трясёт открытой вверх ладонью правой руки перед носом у доктора. - И вообще, отстаньте от нас с вашим богом - это дело нашей совести и мы готовы содержать, на разумных условиях, муниципальную службу для правильного отправления ритуальных обрядов. ... Если это действительно нужно! - добавят твои внуки, а как бы и не дети!
  - Но вы же образованный человек! - видно это переливание из пустого в подобное надоело собеседнику до потери чувства самосохранения. Он не видит проблемы, его в жизни давно уже интересуют совсем другие вещи, но он непрост и знает, что проблема тем не менее существует. - Не думаете же вы, что мир возник посредством Трёх Актов Творения? Что морской чёрт с плавниками и хвостом в провинции Регат воровал детей пока три смелых молочницы не убили его?! Что во время засухи дождь можно вызвать зарыванием в землю ослов, а?!! Универсальный разум человечества ...
  - Ты думаешь, что если есть физика, то нету Бога? - прерывает его Мартон. Он много раз всё это слышал (и сам говорил - при других обстоятельствах). - Если небо есть явление оптическое, то 'Hебеса' - понятие поэтическое? Или что 'горний мир' надо понимать, как очень белое облако, на котором сидит вот такой вот Бог с длинной бородой?
  - Если я смотрю на это самое небо (да, у меня и телескоп есть) и не вижу трёхсот сорока двух сфер Фронесиса, и даже ни одной не вижу, а вижу, понемногу, что светила небесные движутся вот такими вот путями - и он рукой в воздухе нарисовал что-то вроде эллипса - а не как написано у Редида Слепца, то божественная истина есть чушь, а братья мои - сборище жирных жуликов?
  - Да что же это за чудовищное пустословие, клянусь Утешителем! Говорить так можно, но ведь думать - нельзя! - даже в этой непростой ситуации доктор Полливог не забывает о цитатах из древних. - Да я вовсе не отрицаю существование и необходимость Всевышнего. Наоборот! И ваши инквизиторские штучки здесь совершенно ни при чём, прекратите ухмыляться, наконец! В моей системе Богу отводится ключевое место. Да вся природа, всё, что нас окружает - есть просто некоторая Его привычка! Сверхприродность, что выше мира или собрания конечных вещей.
  - Ну да, - неожиданно тихим и гадливым голосом говорит ему брат Мартон, - Естественная религия. Фульгурация, монадология. При чём тут в самом деле откровение. Бог велик потому, что разумен. И только.
  Маленький человек от большого ума понял, что делать добро, верить в Утешителя, совершать нравственные поступки - это всё толковый, верный подход. Это выгодно. До такой степени, что в это верят, а не просто выводят дедуктивным способом. В это ты веришь, а любишь ты кого? Себя, а кого ж ещё.
  На этом месте его собеседник расхохотался.
   - Нет, это действительно смешно, - говорит он закаменевшему лицом брату Мартону. - Веровать, потому что абсурдно - извольте, с радостью. В конце концов это предвечная тайна, неподвластная слабому уму человека. И так далее. Но поступать противно собственному интересу и пользе? Вы полагаете, Верховное Существо настолько глу... плохо знает своё творение, чтобы настаивать на этом? Ведь это понимают решительно все, не исключая и ваших коллег. Разве священнослужители не делают всего того, что они делают? Я говорю не о посещении, скажем, домов разврата, но о содержании и прямом владении ими.
  - Да и хер с ними, с ублюдками, что за пряник вечной жизни бьют поклоны и прикидываются праведниками. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах? Вот сбегутся они на жатву небесную - с длинной ложкой, а там их бесы-то и ждут. Что мне за дело до них? Истина открывается одиночкам, а не толпам.
  Доктор непонимающе смотрит на него. И вдруг совершенно без всякого повода взрывается, выкладывая Мартону наболевшие и очень опасные слова:
   - И что же это за Бог такой, прости господи?! Он злобится, гневается, угрожает, меняет суждения. Он кается! Он обманывает, в конце концов!! Это ведь просто какой-то...
   - Священные тексты приспособлены к нашему пониманию, к нашей немощи и тупости. - не даёт ему договорить брат Мартон.
   - Чьей тупости?! И что решает количество? Что решают толпы, что решают большие числа ваших ... ваших верующих?
   - А что решают малые числа?
  
  - Послушайте, - доктор Полливог немного устал от всей этой ...беседы. - Религия возникает, как реакция слабого и беспомощного человека на грандиозность и необоримость окружающего мира. Элементарный здравый смысл говорит нам, что вера есть прибежище людей слабых, отчаявшихся. Господин Мартон! Ведь вы не какой-нибудь неграмотный монах, вы читали не только Книгу! Но даже и в Книге: разве не претит вам её уголовная этика возмездия? Ведь это не более, чем палка при морковке вечной жизни, и этой палки уже перестают бояться, как вы совершенно правильно заметили! А моя метафизика призвана помочь им! По-настоящему! Ведь познание причин несовместимо со страхом перед божеством, - выдыхается, наконец, доктор.
  Брат Мартон смотрит на него с довольной улыбкой. Да ты не так уж и умён, милейший, написано на его физиономии.
  - Ну что ж... Вспомни-ка трактаты своего коллеги, любителя паучиных боёв. Да и свои собственные. Это ж ты писал: раз бог этот мир выбрал, если сделал его так, а не иначе, то он, мир этот - лучший? Чем же ты недоволен - в мире ведь 'нет ничего бесполезного, всё скомканное и спутанное должно развернуться'. Вот трибунал и разворачивается - прямо перед тобой. А не дай Утешитель Его Милость развернётся... Таких как ты будут за член на перекрёстках вешать - злых духов отгонять.
  - Послушайте, э-э-э, светлый брат - с несмелой улыбкой после некоторой паузы начинает доктр, глядя на скривившегося от чего-то Мартона - А зачем вам всё это? - и он снова мнётся, не зная, как много позволено ему здесь и сейчас. - Вся эта ...
  - Богословская хрень? - помогает ему брат Мартон.
  - Теизм. - мягко поправляют его. - Вы не похожи на глубоко верующего человека. Я ни в коей мере не хочу вас оскорбить, особенно ввиду грядущего малого завинчивания, но ваши рассуждения на эту тему кажется мне идущими от головы, а не от того, от чего они обычно идут в таких случаях у ваших ... коллег.
  - Обычно они идут от привычки. Но в моем случае отправной точкой является неприятное чувство, что есть на свете нечто тебе дорогое, пусть толком ты его и не понял, нуждающееся в защите. Вы путаете веру с мистицизмом и предрассудками. Вера - это талант. А религиозность - свойство души. И отнюдь не рабской. Я, впрочем, этим талантом не обладаю. - медленно роняет слова брат Мартон, глядя в стену.
  Он думает сейчас о чём-то другом. Пора закачивать. Встаёт, направляется к выходу.
  Доктор Полливог, тардиец, который останется в истории, как один из светлейших умов этого века, чувствует укол в сердце. Протокол остался лежать на полу, никому он здесь не нужен. Помещение, к котором они находятся, больше похоже на место, где работают головой, а не руками (или ногами). Да и вообще, так допросы не снимают: видел и доктор немало в жизни, особенности по молодости.
  Это глупо и нелепо, но ему вдруг становится жалко своего собеседника. Он поднимает руку, он хочет что-то сказать, но брат Мартон не оборачиваясь, мрачно намекает:
  - Постарайтесь не спать сегодня ночью.
  Он выходит и дверь начинает закрываться.
  И тут брат Мартон вздрагивает, сбрасывает сонную одурь: она и тогда вот так же закрывалась, медленно и с отвратительным скрипом. Он по привычке ещё тянется к засову, но рука сама отдёргивается, обжёгшись о прохладный металл. Вздрагивая всем телом бессильно прислоняется к стене.
  Господа бога душу мать, да что ж ты за тварь такая, Раш?! Мало тебе было? И этого хочешь...
  - Коридорный! - рявкает он в тусклую, подсвеченную редкими факелами, тьму подземелья.
  
  
  8. Сделай Последний Шаг
  
  Возня с освобождением доктора Полливога заняла неожиданно много времени: сначала искали ему подходящего конька, потом, выяснив, эмпирически, что доктор не имеет способностей к верховой езде, пришлось искать что-то иное и к этому иному - надёжного возчика. Надёжных людей у брата Мартона имелось, но сегодня ночью они понадобятся ему все до одного.
  Но, ничего, справился. Справился, затем выслушал короткий доклад одного из своих, и отправился домой. Игры закончились, наступало время экзаменов.
  
  По должности своей брат Мартон занимал целый этаж, но 'домом' считал вот эту не слишком обширную, всю какую-то криво-коленчатую комнату. Нелепую, как его жизнь.
  Вошёл, неосознанно стараясь производить как можно меньше шума. Да разве это поможет...Усевшись за хорошо знакомый стол на несколько мгновений закрыл глаза. Ничего не изменилось: комната стояла перед мысленным взором во всех своих деталях. Профессиональная способность, немного помогающая при проведении обысков. И в некоторых иных ситуациях, вроде той, в которой оказался он сейчас.
  Вот на почётном месте его обширного рабочего стола застыла Книга в шикарном 'золотом' издании. Настольная наша, начало она и конец, куда мы без неё. Рядом несколько томиков с извлечениями из судебных решений святого трибунала провинции; томики распухли от закладок и загнутых страниц.
  Вот громоздится небольшая башня из фолиантов размером в четвертку, тут уже несколько иные извлечения из совсем других процессов. Старенькая 'Сумма Против Язычников' и совсем новые 'Диалоги о естественной религии'. А вот и 'Отрывки о Принципе Непрерывности' самого доктора Полливога, который с каждой секундой, хочется верить, удаляется от столицы провинции. А вот и 'Аналитик, или Рассуждение Адресованное Неверующему Математику' Теруана Амариса, и ещё одно 'Рассуждение', о квадратуре кривых, уже великого Пуанта, сочинение столь же обязательное, как и Книга, хотя и писана для других людей. Жёсткий, насмешливый том: 'Об Учёном Незнании' его старшего коллеги. И совсем тоненькая, любимая, 'О Граде Божьем' (против тех, которые говорят, что бесконечное не может быть объято даже божественным взором). Ещё как может. Иначе как жить тогда...
  На стенах - картины, на разрешённые духовному лицу сюжеты. На одной из них на камне и среди камней, у самого берега похоже, что северного, моря, сидит прямо в облаке пены облепленный мокрой одеждой крепкий, хотя и совсем седой, мужик с какой-то мелкой тряпкой в руке. Это парсуна на известный сюжет - 'Иуда на отдыхе': это когда Ад раз в год даёт ему отпуск от неугасимого жара подземного пламени. В руке Иуде полагается иметь льняной платочек, что подарил он в своё время случайному нищему. Едва ли не единственный это был его добрый поступок.
  Правда обычно Предатель изображается весь в гнусного вида ожогах и язвах, и вообще в том смысле, что, эх, добрые люди, дал я маху в своё время, а вы смотрите - не поступайте плохо, а то и вам будет ... хреноватенько.
  Но на этом холсте мужик с платочком вовсе не вперяет дрожащий взгляд в низкие грозовые небеса в тщетной до глупости надежде. Смотрит он тебе прямо в глаза, с кривоватой нехорошей ухмылкой - иди-ка, ты, проходящий человек, куда шёл, и никуда с пути не сворачивай, а мы тут сами как-нибудь разберёмся.
  Серый северный небосвод украшает надпись полукругом: 'Что делаешь, делай скорее'. Справа на рамке болтается пожелтевшая бумажка с посыпавшейся сургучной печатью - картина, мол, конфискована по делу офитской общины и находится на экспертизе.
  Трудно понять, чем брату Мартону может нравится этот сомнительный шедевр церковной школы живописи. Зато вторую картину принять человеку проще. Изображена там ни много ни мало - сама София-бартелло, имеющая дело с семью архонтами разом. Он опять подумал, что надо снять, что София лицом очень похожа на известнейшую (и хорошо ему знакомую) городскую куртизанку и как это может быть, если холст писан лет двести назад, но некоторые вещи действительно вечны...
  И много чего там ещё есть, но ничего сейчас не видно - темно, только высоко на стене теплятся две лампадки, да сидит за столом с только что задутой свечой старший инквизитор провинции, ждёт.
  А в дальнем углу, совсем тёмном, кто-то тихо стоит, прячется. Шуметь почти не шумит, но зато - пахнет. Как и положено.
  Под дверью его запертой изнутри комнаты слышатся осторожные шаги, и брат Мартон, ухмыляясь, благо ничего действительно не видно, встаёт и начинает движение к углу, в котором засел супостат, пошаркивая время от времени сапогом: очень он не хочет никого пугать, создавать неразбериху и провоцировать несчастные случаи на работе. Его гость высекает из огнива сноп искр и молча зажигает свечу: из тьмы выплывает зверовидная усатая морда. Брат Мартон кивает своему старому сослуживцу, а сейчас - десятнику из специально подобранной Его Милостью команды, а в дверь уже ломятся, шум в коридоре взмывает волной, и дверь наконец распахивается настежь.
  В комнату набегает народ, в комнату вносят фонари и подсвечники, становится совсем светло, и теперь можно наконец рассмотреть картины - не в памяти, а так, глазами. Но никого они сейчас не интересуют. Все смотрят на брата Мартона, который, пожалуй, уже не может считаться их братом.
   А тому - всё равно.
  Он стоит в центре ставшего тесным помещения, сложив руки на наметившемся животе. Широкие плечи расправлены, весь стал как каменный. Совершенно спокоен. Разные видал этот человек виды и пока не видит причины так уж сильно отчаиваться. Совсем как мужик на картине.
  Из-за солдатских спин в комнату проталкивается капитан Ярген Вестинг, друг юности брата Мартона и командир только сегодня прибывшего в столицу провинции отряда столичных войск. Капитан сразу начинает орать, чтобы быстрее очистили помещение. В конце концов там остаются десятник, старый знакомый брата Мартона, двое солдат и они с Вестингом. Начинается очень нервный, рваный разговор.
  - Открой ящик - слегка дрожащим от ярости голосом уже в третий раз требует Яр Вестинг.
  - Основание? - с мягкой улыбкой наконец интересуется Мартон.
  Товарищ детских игр злобно тащит из глубины камзола сиреневую грамоту. Брат Мартон долго держит её перед глазами, делая вид, что читает. Затем ещё медленнее оборачивается к вмурованному в каменную стену железному ящику, щёлкает рычагами, толкает одной рукой взад-вперёд какие-то стержни... Навалившись распахивает наконец толстенную дверцу.
  Ярген отталкивает его, бросаясь к хранилищу секретов.
  - Яр, Яр... - укоризненно басит Мартон.
  Металлический ящик разделён вертикальной перегородкой на две неравные части. Справа к ней косо прислонилась ещё одна Книга, обычный затёртый долгим употреблением томик, слева твёрдо стоит початая бутылка полупрозрачного фигурного стекла с явственным золотым отливом. Из-за бутылки выглядывает щербатая глиняная чарка. Больше в железном ящике ничего нет.
  - 'Небесная Роса' - указывает пятнистым от химических экспериментов пальцем на бутылку Мартон, - Как у Его Милости. Попробуй хоть раз в жизни, - предлагает он Вестингу.
  Тот не отвечает, лихорадочно листая Книгу. В жарком пламени десятков свечей тщательно обритое лицо его лоснится потом, тускло отсвечивает. Пометки на каждой странице - графитом, чернильной иглой и бес его знает, чем ещё. Схемы, рисунки, незнакомое слово 'алгоритм'. Нет, это не шифр. У этого с детства привычка - гадить на полях читаемого.
  Он подносит свечу к странице чтобы получше разглядеть какую-то замысловатую картинку в самом начале Второго Письма к Глупцам. Перекрещенные под прямым углом длинные стрелы, сложной формы кривая в правом верхнем углу между ними, несколько касательных и иных прямых линий, непонятные значки и решительная косая надпись красным поперёк всего этого безобразия: 'Флюксии - говно!'. Лихорадочно перекинул несколько страниц - ещё один 'алгоритм', 'дифференциал' и смутно знакомое слово - 'координаты'.
  - Ты мне Книгу-то не сожги, святотатец, - ласково говорит ему Мартон.
  - Что за чернобесие? - указывает капитан Вестинг на рисунок со стрелами.
  - Это? - бесцеремонно выдирает из его рук увесистый томик в потёртом переплёте телячьей кожи Мартон - Это рассуждение о природе дифференциального исчисления. - Вестинг было вскидывается, но Мартон его разочаровывает - Приведено здесь в толкование понятия 'эоны эонов' (всё забыл, чему учили?) и одобрено личной канцелярией Его Милости.
  Вестинг бешено смотрит ему в лицо секунд пять белыми от злобы глазами.
  - Где рукопись? - сипло выдавливает он наконец.
  - Как где? У Светлого Брата нашего, ты ж сам видел, как он её из рук роняет. - Чуть не в лицо ему ухмыляется Мартон.
  Он совсем не похож сейчас на государственного преступника, ухваченного за промежность стальными пальцами правосудия.
  - Не эта! Другая! Где она?! - уже не старается казаться спокойным капитан Вестинг.
  - Да кто - она?! - орёт в ответ Мартон.
  - Раш-ш-ш... - шипит капитан. И тут же срывается на визгливый крик: - Хватит! В столице три дня назад был арестован старшина гильдии печатников. Были изъяты... сам знаешь, что было изъято. Его Милость всё знает, я здесь по его личному распоряжению. У меня приказ о полном подчинении духовных, гражданских, а вот это - и военных лиц провинции. Я сейчас прикажу тебя арестовать, и мы немедленно приступим к допросу. Ты сам знаешь к какому! - снова взвизгивает он.
  Лицо его заострилось, на бритой верхней губе, три раза отёртой, снова выступил пот. Недёшево давались товарищу юности эти игры, но выхода тот не видел никакого...
  - Яр, - говорит Мартон, уже без ухмылки, без шутовства - Остановись. У Его Милости очень короткая милость. Зато память ... Как Красный Барон хочешь кончить? Это такие игры, от которых в конце остаётся не больше одного человека. Я-то пропал, конечно, но и тебе недолго останется.
  Ещё не поздно, я предвидел такое развитие собы... Яр, поверь мне, ведь ты же верил мне тогда! - теперь и он срывается он на крик. - Неужели ты думаешь, что сейчас я настолько поглупел, что ...
  Ярген на мгновение замирает: трудно бывало ослушаться Командира, матёрый человечище ... был.
  - Прекрати этот балаган! - капитан Вестинг близок к истерике и рациональных решений принимать не способен. Хочет он сейчас только одного: чтобы всё это побыстрее закончилось.
  Он поворачивается к своим людям. Десятник не отрываясь смотрит на Мартона.
  Тот рывком поднимает руки вверх, тихо хлопает в ладоши и громким шёпотом - чтобы не услышали в коридоре - произносит: 'Право и Истина'. Ни секунды не колеблясь десятник бьёт тяжёлым ножом в горло стоящему слева от него молодому солдату и, возвратным движением, чуть привстав и повернувшись - рукояткой в висок второму. Мартон оказывается рядом с Вестингом, закрывает ему рот одной рукой, перехватив покрепче другой. Держать заматеревшего капитана получается с трудом, но десятник коротко хакает, и Мартон чувствует, как вдруг обмякает тело врага.
  - Петрус это был - медленно говорит усатый и всегда мрачный десятник, кивая на конвульсивно подёргивающийся труп и вытирая кровь с клинка о мундир убитого, стараясь при этом не попасть тяжёлым грязным сапогом в быстро растущую лужу красного на полу. - Больно шустрый был. И стоял неудобно...
  Лужа ещё немного поднатужилась и вот добралась до белых круглых ковриков-орлецов, разбросанных по полу. Ярко красное быстро ползёт по волокнам ткани, не успокаивается.
  - Давай этого сюда. - кивает брат Мартон на пока ещё живого солдата. - Кто там из наших, по дверью? Выйди, скажи им, пусть зайдут.
  Голос у него внезапно охрип, потускнел.
  Вот, кривит усмешку душа, вот и ты встал на эту дорогу. Скольких ты убил в жизни своей рукой или приказом, сотни, да? Тысячи... А теперь - иное. Пролилась кровь ради твоих дел, личных. Теперь дело твоё будет крепко. Во всяком случае, таким, как раньше, уже не останешься.
  
   Через некоторое время...
  
  - Шаркун паркетный, дешёвка ... Духами умываешься, с-с-сволочь! - шёпотом орёт брат Мартон на блестящего капитана. - Кроме его Милости есть и другие твари на этом свете. Да я знал, что ты ко мне едешь ещё когда ты ему в Столице только начал жопу вылизывать.
   ...
  - Чего ж я на самом деле хочу? Людей люблю, мир хочу сделать лучше, глине человеческой придать правильную форму? Э-эх! Что мне люди, как это говно можно любить... - Заявляет он нечто, совершенно обратное тому, что говорил ещё недавно доктору Полливогу. - Да и словами и книгами мир не изменить.
  - Вот чего не было у меня, так это гордыни, сильно лукавит брат Мартон, продолжая, - мне ведь и вправду до никого дела нет... Сначала интересно - а если подумать дальше, чем на уроках говорили, что получится? В чём состоит-то Промысел Божий? Да и есть ли он? А потом ... потом смутился я.
  Нет, ты сам рассуди. Вот, например - Ад. Раньше это было просто имя, существо, которое в странных своих чертогах заправляло, средь дымного угля бездн, и был он сам по себе: ни плох, ни хорош.
  А теперь это всего лишь место. Распускают нас там на живые ленты, топят, морозят и по-другому мучают. Прорастает через тамошних жителей бесовской репейник, растёт в их телах и ими кормится. Червь не умирает, и огонь не угасает. Никогда. Вечно.
  Понимаешь ты, стяжатель, блудница дворцовая, сатанаил - веч-ность. Всегда! Сам же скоро будешь... И нету, значит, надежды, б..! Это какой же злобный гад, гнусный и тёмный пустынный кочевник, привыкший мстить до седьмого колена, такое придумал?
  И ведь понравилось. Особенно этим - людям, не раздавившим за долгую жизнь и таракана. Отцы Церкви... Д-о-олго рассуждали, горят ли в аду умершие без крещения дети. С-суки... Книгу нам подарили - свод законов о деяниях разбойников. Церковь в мире - как базарная стража, а наша жизнь - как уголовный процесс.
  - Ладно. Пусть. Пусть некоторые из нас именно этого и достойны. Но смотри вот, к примеру, мать - сподобилась в рай попасть, повезло ей. Волосы теперь волнистые и блестящие, тело - белее всякого снега, а где надо, то и краснее розы, натурально. Грезит, значит, под сенью Древа Снов, купается в Золотом Источнике, иных удовольствий вкушает среди неувядаемых цветов земли, познавая при этом Бога непосредственно, то есть через созерцание. Это когда ей уж совсем нечем заняться...
  А вот сыну её или там дочери выпало в ад, на колу корчится. О, это дело поважнее золотых источников: ведь кто отрицает наказание, тот презирает и учение!
  Но ты думаешь мать о них не вспомнит? Не будет о детях думать каждый кусочек своей бесконечно счастливой вечности? Да она, золотая вечность эта, у неё из глотки полезет, она ж Утешителя умолять будет: прости моего ребёнка, возьми меня в выкуп, в ад брось - меня, его - не надо!
  Или всё и было этим манером задумано с самого начала? Муки ей эти за то, что дитя своё не уберегла от бесовских соблазнов? Ловко...
  И вот страждет она и боится этого: ведь знает, что здесь, в этом месте нельзя - так. А где страх, там и грех: сомнения, злоба, а вот и гордыня: несправедливо это. Неправильно! И готово дело - восстание на Бога.
   - Да и то возьми в расчёт - оживляясь всё больше продолжает Мартон - что раз ад навсегда, то и Старший-то братец, и он - навечно? Ведь он же там теперь за главного. Так это надо понимать? Значит, как не вертись, а уготовлено для бесов местечко не из последних и тоже - навсегда?
  - Ты, дурак, Март! - не выдерживает Яр, подхваченный этим лихорадочным, горьким угаром. - Книга кровью, не чернилами писана! Ты что - второй Утешитель? Да кто ты такой?!! - орёт он уже со злобой. Брат Мартон едва успевает заткнуть ему рот кулаком, продолжая яростным шёпотом:
  - Зачем это всё?! Чего они так боятся, от чего спасаются - от мира? Дерьмо, не люди. Чего можно боятся тебе самому - чего?! Что вечно жить не будешь?! Бояться можно за других, что не сможешь помочь. За мир, в конце концов - что не так хорош! А эти, Чистые, Чистейшие, Воспарившие... Одетые в Белое, Одетые, твою мать, Воздухом - смиренники наши, на клопа не наступят, вынесут под дерево, на сухое место положат. Из ушей уже течёт это смирение. Двадцать два способа терпения! ... Им что за дело до твоих близких? Им и на своих-то... Какие у них, на х..., могут быть близкие, когда любовь - хоть к детям, хоть к росному полю в тумане - есть наваждение, сон дурной, мрачное прибежище дикого зверя! Гиря на ногах. Да нам, нам-то всё это зачем?!
  Нет, я не Сын Божий, отца моего ты знал. Но ведь было сказано и сказано ясно: ум наш не может приблизиться к Богу, но Он может сообщить себя в энергиях, которые суть акты творения и иные. Если захочет.
  - Но... - начал было Яр хорошо известный отлуп на это полу-еретическое рассуждение.
  Мартон только досадливо отмахнулся...
  - Да знаю я! Знаю. Но ведь и Он, что - сошёл к нам в ярости стихий и в земном великолепии? А? Кто его, б.., видел, как соткался он из плеромы? Нет, как сын человеческий ступил он в наш хлев и узилище плоти, в рубище лесного бродяги: ноги сбиты дорогой, руки исцарапаны тернием, лицо обожжено солнцем этого мира. И что же - принял ли мир его? Ку-уда там. Нет, пришлось творить чудеса! Ведь вас, сволочей, не проймёшь иначе... Вот так Он и вырос между нами - росток из сухой земли: ни вида, ни величия.
  - Что же ты! - не выдерживает Яр. - Что ж ты, гад... Ведь Он - само совершенство и страдания его...
  - Нет! - кричит в ответ Раш, лицо его страшно. - Он не шутом был на ярмарке - повисел на кресте дуракам на загляденье и обратно к себе на небо. Стал он, как человек, ступил в бездну. Душу продал! Зло и злосчастье впустил в свою судьбу. Всё что было - отдал. Всё, понимаешь, ты?! Ничего не осталось. И этого не хватило. А мы! Мы...
  Исподлобья смотрел в никуда, рот его кривился в гримасе, а глаза, глаза опять застыли, как у птицы, убитой на лету.
  Лицо Яра искажает судорога, а потом...
  - Ты ведь это из-за неё, Раш. Ты все эти годы...
  - Молодец. Всегда был из умненьких. - сглотнул брат Мартон и как-то весь погас, разом, стал холодным, скучным.
  Отвернулся.
  Болезнь названа, приговор объявлен. Притворяться больше нет нужды. Да и время начинает поджимать.
  - Из-за неё. Из-за себя. Да и так, знаешь... По мне пусть весь мир - наизнанку, а истину вынь её да положь. И не истину даже, а ... А ты, господин капитан, язык придержи всё же. Ты ведь и сам до сих пор жив - тоже из-за неё.
  
  Дело же, задуманное, братом Мартоном идёт к концу. То есть к началу, как ему кажется.
  Внизу строятся его люди, слышатся короткие рубленные команды, дружный грохот подкованных сапог о брусчатку пополам со звуками бестолковой беготни. Всё, как когда-то бесконечно давно.
  Ему нужно вернуться в своё жилище, что-то он забыл, что-то важное, его тянет туда с неотвратимость рока. Осторожно, без скрипа открывая дверь, он видит: давешний сержант сидит за его столом с гостевой стороны, и спит, упав головой на сложенные локти. К нему придвинуты оба шандала со свечами, и дальняя, хозяйская, часть стола тонет во мраке.
  Мартон раздражённо толкает спящего в спину - нашёл время! - и тот медленно валится боком на пол, начиная потихоньку заливать его уже своей кровью.
  А тот, скрывающийся во тьме, медленно что-то листает и, кажется, читает. Тьма такому не помеха.
  У брата Мартона наконец получается вздохнуть, и глыба мрака за его столом начинает читать - неестественно глубоким голосом Его Милости, архиепископа Тарнского, истинного владыки Эрлена; человека длинной воли и долгих планов, с умом странным, беспокойным и глубоким. И голос у него был таким же: чистым, холодным и ясным, хрустальным, но если долго слушать, то липнет к человеку, как грязная тряпка.
  
   'Ты говоришь, что жизнь есть уголовный процесс Бога против человека. Процесс ложный, нечестный - ведь все наши грехи уже предвидены Им от начала времён. Предвидены и предопределены. Ужели Он смеётся над нами, когда одаривает кого-то благодатью? Смеётся над теми, кто стоит перед ним на коленях и шепчет: 'У меня есть только Ты.'?
  Я же говорю, что Хозяин создал человека на полях и горах, человек же создал Бога в сердце своём. Всё страшное и тёмное, злобное и трусливое, завистливое и сластолюбивое собрал для Него человек. Щедро одарил, не скупясь. Но и того, другого, добавил он в своё творение - щепотку любви, каплю жалости... Немного было его от века, неярким светом горела эта свеча, но случилось так, что этого, другого, оказалось на песчинку больше, чем всего остального. И Тот смог взглянуть на себя со стороны. Смог понять, ужаснуться и попытаться простить нас - если не мог спасти себя.
  ...
  Ты говоришь, всё в мире происходит от Бога и за всё в мире отвечает Он? Я же говорю, сие есть глупая и мерзкая ошибка, религия привычки. Бог - не император. Он страдает, а не царит по эту сторону бесконечности. Хозяин у мира совсем другой.
  А Он... Он был здесь и с нами не как погонщик рабов, от которого не скроешь проступок, не судьёй стоял над ушлыми прощелыгами. Он прошёл дорогами этого мира и невинность духа давно покинула Его. Он - грешник, приятель разбойников, он сам разбойник, он - убийца, кающийся преступник, ибо нельзя судить, не зная греха.'
   ...
  Новая Книга, Книга Милости и Печали, Евангелие от Мартона, была спрятана на самом видном месте - в тексте той, что раньше была единственной, а станет - Древней.
  Иногда брат Мартон сам не верил - подлинно ли он автор или рукой его водил кто-то иной. А иногда ему казалось, что эти лихо закольцованные притчи и щедро рассыпанные по измятым страницам умнейшие мысли, неизвестно чьи, и мнимые неточности и противоречия между Пятью Историями, ловко разрешаемые в Венце - просто труха, никому не нужный мусор, а за правым плечом стоит Он, переворачивая силой мысли, видимо, страницы рукописи, в кустах кричит иволга, а Он всё стоит, не покидает, смотрит и улыбается зелёными глазами, совсем не обидно, только немного насмешливо.
  Но и этого было достаточно, этого было более, чем достаточно, и ничто иное даже близко не могло встать вровень к этому чувству. В конце концов, все книги и Книги нужны нам для того, чтобы взглянуть в бездну и не отвести глаз.
  
  Голос:
  'Что же, брат Мартон... Пришло, как говорится, время воздать хвалу Утешителю нашему, Господину роста, зрелости и распада.
  Прочёл я твою книжку. Едва ли не всё прочёл, внимательно.
  То, что ты дурак, я давно знал. Ещё сам знаешь с каких пор. Но то, что у тебя и мозгов нет - это для меня новость. И таким людям доверяем мы, в поистине святой простоте нашей, провинциальное управление.
  Сам посуди, если дурное и хорошее разделены - как сейчас - то имеется выбор. Или его возможность. Свобода, стало быть, воли. Что бы эти слова не значили. И всегда можно вернуться - если по-настоящему захотеть - на стезю добродетели. Из самого что ни на есть злодейства начать свой путь вверх.
  Вот она - истинная надежда. А ты что придумал?
  Искупление.
  'Он не был непогрешим, всезнающ и суров к грешникам... Он сам был грешник, и тяжек был его удел, и у нас просил Он прощения.
  Он - Он! умер за нас на самом деле. Сдох в муках и блевотине за меня, чужого ему человека. И умирая, отдал нам последнее, что имел: каждому по кусочку светлой и несчастливой души своей, неугасимую искру.'
  Как красиво... И зачем? Потому что Хозяин, первородный грех. И не у этого, у несчастного первочеловека, но у всемогущего Творца. А божественная непогрешимость - она как? А мораль, этика - их аксиоматика теперь в воздухе повисает? Познание добра и зла тебе помешало... Нет, братец мой, дурак ты всё-таки. Каков человек, такова и его метафизика.
  Конечно, когда наш кодекс веры говорит мне, что добро лучше зла потому, что есть воздаяние, каковое, кстати, следует принять на веру, то... Когда объясняется, что одно лучше другого потому, что злые будут наказаны, а добрые - вознаграждены... Хотя и не в этом мире, конечно, как предусмотрительно добавляем мы. А порукой тому - Бог, а скорее его огненные плети и всё остальное, что есть у нашего грозного властелина, то это...'
  
  После недолгого молчания хрустальный голос заговорил вновь: захрипел немного, зазвенел и стал почти человеческим; Мартон даже вздрогнул.
  
  'Эх, расчесал ты мне душу, сволочь...
  Знаешь, была у меня когда-то, страшно давно - няня. Кормилица.
  Случилась тогда с моими родными беда, злые люди выдворили нас из жилища предков. Вот так прямо - коленом в зад, да по загривку. Иди куда хочешь.
  Няня моя старенькая, помню, ковыляет по двору, кудахчет, стражников за руки хватает. А я вот всё книжки хотел спасти, любимые, ангелочек был, не ребёнок. Меня и пихнули, чтоб не задерживал. Сильно пихнули, зло - упал, лицо разбил. Кровь, крик...
  Ерунда, конечно, царапина, не привык просто, ко многому в жизни привычка нужна. А она - побелела вся, да как вскинется, как вцепится в того мужика оружного, да как... Тогда уж и её пихнули да дубинкой добавили. И она, милый мой брат в Утешении, там же и умерла. Старая была, толстая, грудной жабой страдала. Много ли было нужно.
  
  Голос опять неуловимо меняется. Течёт с бесконечно далёких немых от страха скал Регата Дальнего стылая ненависть.
  
  Мне тогда тоже несладко пришлось, но за себя я давно простил, а вот её, старуху эту простить Ему не могу. Дура, конечно, была, неграмотная. Ничего не понимала, языческие обряды путала с истинными, и молитвы возносила с ошибками. Но ведь не задумалась тогда, не испугалась. Сильнее матери меня любила, своих-то детей, как они говорят, не дал ей ... бог этот сучий.
  Глаза её не могу забыть. Подумал тогда, вот он - Утешитель. Во плоти спустился. Сейчас она объяснит им. Они поймут. И всё изменится.
  Но, конечно, ничего не изменилось. Слаба была моя вера, мала. Меньше горчичного зерна, намного. Так это нужно понимать, я думаю.
  ...
  Жизнь равнодушна, брат Мартон, жизнь - течёт, а божьи мельницы, мелют медленно.
  Да ведь и нет никакого бога, тебе-то могу сказать. Ты-то знаешь. Ты-то свою тоже не забыл, верно?
  Может и был он раньше - могуч и мудр, любил нас. А потом умер. Стыдно стало. Или надоело. Остался там у себя - как старая баба: ноги опухли, волосы космами. Сидит на печке и всё о кротости лепечет, о смирении, никак успокоиться не может. Сам уж не знает, что с нами сделать. Истребить, как при Потопе - и хотел бы, да ослаб, бедняга. Только одно и осталось - проповедовать.
  И подумаешь иногда, что лучше бы и вовсе без бога, что существовать злодеем не только легче, но и правильнее. Честнее.
  Хотя... Может это как раз я глуп. Ведь при чём тут, действительно, истина? Беги, добрейший, как не менее верно говорится, от всякой нравственности, поднявши паруса. Кто же речёт народу правду и доказывает, что противник ошибается? С противником не спорят.
  А ты мне не противник. Да и я тебе.
  Простых вещей, понять не можешь, Раш. Не хочешь. Всё не успокоишься никак. Неужто в потусторонний мир веришь, во всю эту чушь, как по должности положено?
  
  Да нет, пожалуй. Ведь действительно, как же может мир вместить океан боли и несправедливости, как же страдания невинных, если нет Бога, если не будет чуда... Понимаешь, что нет Его, а - нужен. До смерти страшной нужен. И творишь его, как можешь.
  Правда, если Он есть, то ведь это ещё хуже - ведь тогда мне - и таким, как я - и печалиться не о чем, верно? Ведь всё потом разрешится чудом божественного соизволения и неземной тайной и нет никакой необходимости ... быть людьми. И так проживём.'
  
  Смех. Снова, задумчиво:
  
  'А вернее оба мы ошибаемся, а правы, как это не смешно, эти, как их там... Истина открывается младенцам, а не мудрым. И чтобы жить хорошо, нужно жить не-за-мет-но. Довольствуйся малым, будь спокоен и ясен, и случай обойдёт тебя, не заметив, и апония с атараксией лягут у твоего порога. Зачем нам эта глупая, дурная бесконечность, верно?'
  
   Пауза. Другим тоном:
  
  'Впрочем, нам в это верить уже поздно, да и не затем тебя обеспокоил. Дела сам видишь, как обернулись... Но есть и у тебя, еретик мой и фантазёр, надежда. Считай, - твоё второе испытание. С девицей той, много лет назад ты его скорее провалил, но помог тогда сильно, будем справедливы. Потому и остался жив, но оставался жив в провинции, ловко пряча ум и способности под маской радения за веру. Так это, кажется, называется. Если же сегодня будешь умён и поможешь мне с наследником, который сделался хуже всякого бога - да, мне опять нужна помощь, то войдёшь в Круг.
  А там ... Я ведь не вечен. Да и из книги твоей можно сделать Книгу. Можно, не хуже чем у иных вышло.
  Испытание же твоё - простое. Проще не бывает. Из вас двоих в Столицу должен вернуться один. Ярген этот из рода Вестингов начинает мешать. Да и не в этом, конечно, дело. Сам всё понимаешь. В кровь тебя макать ни к чему, ты её реками лил. А вот в грязь... Доверять я тебе не смогу никогда, но если уж трудиться вместе на благо веры, то только так.
  Хочешь - сам, хочешь - скажи кому, как угодно это сделай, хоть денег разбойникам заплати, мне всё равно. Но времени у тебя мало.'
  
  Ещё одна пауза, ещё один кусок угрюмого молчания, уже последний, как понимает брат Мартон, и человек, сидящий по другую сторону стола, заканчивает голосом тихим, почти неслышным, только вздрагивает где-то в липкой пустоте паутина по углам мёрзлой комнаты:
  
  'Пора, брат мой. Пора взглянуть - какова она, твоя бесконечность.'
  
  В воздухе ещё некоторое время раздавался едва слышный шорох, а потом откуда-то взялся свет, яркий и холодный. Помстилось, что хорошо известная комната превратилась в пузырёк воздуха, несущийся куда-то в толще вод мироздания. Даже замутило немного, а в глаза полезли странные картинки: то казалось, что за столом у него сидит какой-то наглый северный щенок, в дурацком шлеме времён какого-нибудь Варды Неудачливого, а то вдруг чем-то неуловимо на него самого похожий битый жизнью мужик с треугольным жёстким лицом, а то и вовсе - пацан с ярко-зелёными глазами.
  Очень быстро, впрочем, всё успокоилось. В помещении повисла тишина, как в склепе. Наступило отсутствие звуков. Тяжёлое, гулкое и глубокое. И брат Мартон понял - да, вот прямо сейчас.
  А что - сейчас? Как скала на него упала: усталость всей жизни, недодуманные мысли, неудавшиеся эксперименты, вся эта неоконченная пиеса. Ты неудачник, Мартон, он опять обвёл тебя вокруг пальца, не смеши людей, сдохни наконец. Пора!
  И руки у него дрожат, тело живёт своей жизнью. Запястья в беспощадном свете - глянцевые, вытертые, старые. Вены вздулись.
  В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель - говорит он себе в который раз, но сегодня это не помогает.
  Сколько же таких как я стояли молча перед своим последним... Он только теперь понимает, какая это непростая штука: подарить людям Книгу. Но и разве он хотел - дарить? Ведь он хотел - для себя. А может ему были интересны совсем другие люди, те кто помог бы ему, объяснил, как жить, как можно жить так, как живём мы. Взять таких людей ему было негде, вот он их и придумал.
  Какая же я сволочь, вдруг шевельнулось на границе сознания, и почему-то стало немного легче.
  Он медленно встаёт. Как тогда, на перевале, высоко в горах, где алый значок гарлахских кавалеристов рвётся под ветром и он снова молод, он снова - Командир, хотя и без солдат. Ничего. Ничего, тварь, есть и у тебя слабое место. Как знал я тогда, сообразил. Резонанс, вот как это называется.
  Но нужно очень быстро. Второго раза у меня не будет. На мгновение тёмный ужас хватает его за сердце, но от только щерится и ...
  А человек - теперь уже совершенно ясно, что это всего лишь человек, пусть и в кожаном доспехе и весь увешан оружием - по другую сторону глядит на него с нескрываемым сарказмом и, кажется, очень хорошо скрытой надеждой.
  - Так как насчёт денег, уважаемый, э-э-э, брат? Денег, которые разбойникам? Я бы с удовольствием избавил вас от общества господина капитана. Хотя его и не нужно называть 'братом', между прочим.
  Голос у незнакомца, который сейчас вообще ни на кого не похож, потому, что лицо его скрыто под складками плаща, спокойный, не слишком выразительный и какой-то, пожалуй, усталый. Высушенный и как бы не теми же ветрами, что хлещут и уже давно брата Мартона.
  Мартон спотыкается, но заставляет себя продолжить движение вокруг стола к этому странному человеку.
  - Не нужно этого, братец Мартон! - медленно поднимается на ноги тот. - Всё обстоит гораздо хуже, чем вы думаете, но не в том смысле, в каком вам кажется. Вы слышите меня? ... Да успокойся же, придурок! У озера Артсемь справился, и нам всем поможешь. Пусть это и дорого тебе встанет. ... То есть вы отказываетесь от щедрого предложения несчастного урода, архиепископа из Столицы, я правильно понял? Вот и славно, кавалер Раш Эстен-Мартон, теперь все формальности соблюдены.
  И время рвануло с места, как призовой рысак.
  В комнате мгновенно потемнело, исчезли звуки, так же быстро вернувшись, но уже компании холодного ветра и ещё более холодной солёной воды. Комната куда-то пропала совсем, а мрачный северный день швырнул его навстречу страшному зверю: огромному, ревущему, не совсем внятной формы, снизу грязно-серое, сверху белая оторочка.
  По делам своим попал я в ад, мелькает в голове кавалера Раш Эстен-Мартона.
  
  В конце концов он справился - со своими чувствами, представлениями о том, что может и чего не может быть на свете, и даже у ревущей штормовой волны, поначалу принятой полу-ослепшим человеком за какого-то огромного зверя, сумел он наконец убраться из-под ног.
  Да что там волны... Он стоит под скалой на нешироком галечном пляже, мокрый, продрогший, с треснувшим, кажется, ребром и разодранными в кровь ладонями. И ничего из этого не кажется ему важным, потому что у самой вздымающейся к небу каменной стены вкопан в гальку свежесрубленный крест, рядом - ржавый молоток и горсть тускло поблескивающих гвоздей с неожиданно большими шляпками. А в голове кто-то мальчишеским голосом объясняет: 'Ведь ты об искуплении мечтал? Вот и посмотрим - какова она, твоя бесконечность.'.
  
  Как стало известно впоследствии провинциал Норбаттена, некий брат Мартон, решил, смущая народ мнимыми чудесами вроде кровавого снега и хвостатых шутих-комет, устроить в Аэтте бунт в пользу Его Высочества, молодого герцога Атрея, который был, а скорее - считался наследником престола, да всё никак не мог выпутаться из липкой паутины регентского совета, руководил которым, разумеется, Архиепископ Тарнский.
  Предателя сожгли, как еретика, и это была одна из последних казней огнём, проведённая Трибуналом Веры. В дальнейшем от нежелательных лиц избавлялись менее варварским способом. Впрочем, ходил некоторое время глухой слух, что пытан и сожжён был какой-то капитан, столичный хлыщ, а сам Мартон особым конвоем отправлен в монастырскую тюрьму в Регат Дальний, навечно.
  Наследник престола, давно уже совершеннолетний, стал пить больше обычного и сидел во дворце тихо, как нашкодившая кошка.
  Новая же Книга вовсе не исчезла, как можно было ожидать. При некоторой настойчивости и за немалую, хотя и разумную сумму её вполне было приобрести в личное пользование. Деньги того стоили: каждая строчка всем хорошо (или не очень) известного писания была ловко перелицована в часто похабный, иногда едва ли не гениальный и почти всегда смешной текст. С тех пор многие словечки и обороты пошли гулять в народе, а имя - почему-то Вестинга, а отнюдь не Мартона - стало синонимом блестящего распутства и ничем не ограниченной насмешки над людьми. Его Милость Архиепископ Тарнский любил экономные решения.
  Следующим летом, в самом начале Мятежа Трёх Герцогов, он будет убит во время дворцового приёма офицером собственной гвардии. А спустя ещё несколько месяцев в Аэтте, которую так и не вычистили окончательно от недолжного и ненужных, бесполезных и вредных для государства людей, всё-таки полыхнуло. Новая Книга, настоящая, пусть и присвоенная хорошо всем известным лицом, была здесь пятым колесом в телеге, но без неё Белая Чума, страшная ересь, изменившая лицо страны, пожалуй не состоялась бы.
  ...Младший не прошёл через Мир, как вода через песок. Нет, он был здесь телесно ('Он ел и пил, как мы') и страдал на колу за него не другой человек, а он сам - плоть от плоти Бога и сам - Бог. И страдания его были не в объяснение нам, но в искупление нас. Так исчез Параклит-Утешитель, тридцать третий эон без пары, и возник Искупитель. А Триада превратилась в Троицу.
  Люди шли навстречу смерти не потому, что были уверенны в бесспорной и безграничной помощи божества, в крепости своего залога с Ним. Они увидели - в храмах священник теперь не стоял задом к прихожанам, творя молитву на непонятном (часто и для самого себя) языке.
  Им так долго говорили на мириад ладов: 'наш мир есть только страдание', не верьте своей совести, но только нашей, что они с радостью крикнули в ответ: 'Ну и сдохните наконец!', и пусть закончится ваш мир вечного и унылого молчания овец - прости нас, господи, что родились - и начнётся наш, собственный.
  Бог перестал быть бесконечно далёким от них, погрязших в материи жизни, падших существ, уныло бредущим по дороге смерти. Он не пожалел сына, крови своей, ради них. Он друг и старший брат, его твёрдую и горячую руку каждый мог почувствовать на своём плече.
  Это было неожиданно, незаслуженно и неправильно - вместо кулака в лицо получить раскрытую ладонь товарища. Да и длилось совсем недолго, конечно. Но - не ушло, не сгинуло, не забылось. Расползлось по миру, который кажется и ждал чего-то подобного уже давно.
  
  Брата Мартона к тому времени забыли и те, кто его знал. И это было справедливо, ведь и ему, пожалуй, не было дела до людей. Он любил только одного человека. Хотя, себе-то лгать не стоит... Никого не любил он, и прежде всего себя самого.
  Но с другой стороны, было ведь сказано: кто идёт на огонь из-за своего учения - что же это доказывает? А вот когда из собственного горения исходит собственное учение...
  Странную штуку сотворила тогда случайность и нелепое, путанное сердце человека. В Эрлене, как и некоторых иных местах, всё это называлось ни много ни мало Второй Благодатью, открывшей человечеству глаза на многое.
  Но до этого было пока далеко. Пока всё, что досталось людям был символ, необычный крест. Толстая горизонтальная линия, неуловимо напоминающая почву, из которой всё вышло и куда всё вернётся, и гораздо более узкая вертикальная, сточенная на хищное жало кола, которая некоторым казалась мостом, воздетым в никуда: страшной дорогой для души человека.
  
  
  // 9. Кривые Зеркала
  
  Уже на пятом курсе, в самом его конце, невосторженный образ мыслей добрался наконец-то до второй сигнальной системы господина Раста, полностью овладев его языком. Рассказал он в довольно тесной и хорошо знакомой, как тогда казалось, компании политический анекдот 'про напильники' и, хуже того, ещё один про 'пусть только попробуют!'. Все к тому моменту уже были хорошо датые, но наутро кто-то всё вспомнил, не забыл.
   Недели через две его вызвали - сначала в деканат, а потом в какой-то непонятный кабинет, куда можно было попасть только через деканат, дверь без таблички. В довольно прилично обставленном офисе неопределённого возраста человек в костюме и с галстуком долго мурыжил его насчёт разных вещей, пока, наконец, не добрался до этих самых напильников (о которых Нарт не сразу и вспомнил); много чего из своих случайных слов он не помнил, а вот бумага, как оказалось, не забыла. Не горят такие бумаги и не рвутся.
  И началось - да кто там был, на этой вечеринке, да что ещё говорили, а вот два года назад на частной квартире имел место вот такой вот смешной разговор - его вы то же не помните? Да-а-а, такой молодой, а память никуда. Ведь вас лечить нужно, вы это понимаете?
  Он тогда прикинулся идиотом на все сто, но человек не настаивал. Всё, конечно, понимал, и было б нужно, оттоптали бы Нартингейла Раста по первому разряду, но - не было нужно. Во всяком случае, пока. Это была профилактическая беседа, пальчиком погрозить и галочку поставить.
  А ещё через два дня в том же самом деканате Нарту сообщили, что он отправляется в Пелетию, в один из тамошних университетов на стажировку или что-то вроде этого. Как были связаны 'напильники' со стажировкой Нарт до сих пор не понимал и на всякий случай думал, что, наверное, - никак.
  Но чудо произошло, истинное чудо случилось в то лето.
  Оно ещё не закончилось, а он уже вошёл в царство равенства во всеобщей сытости с гордо поднятой головой человека, ясно понимающего своё превосходство - пусть и главным образом моральное - над противником. И при этом хорошо это чувство скрывающий, конечно.
  Да, Пелетия была для него местом, где покупатель отвечает улыбкой лучистого восторга вездесущей рекламе, где скромно опущены ресницы цены со скидкой, где люди ласкают выгоду прямо на улице, при всех ; там много, очень много имеется всего, но главным образом - это: "Я дам тебе урвать, чтобы самому нажиться еще больше, или: я дам тебе нажиться, чтобы самому ухватить хоть что-нибудь' .
  Действительность поначалу ушибла его с такой силой, что он на время утратил свойственное ему в высшей степени критическое к ней отношение.
  Много работал, конечно, как иначе. Но все эти варимаксы, тобиты-пробиты-лоджиты и сестра их авторегрессия однажды потеснились, и на следующий день, ближе к полудню, он очнулся непонятно где непонятно с кем и до неприличия долго таращился на хорошенькую мордашку на подушке рядом, мгновенно позабыв половину своего пелетийского словарного запаса.
  Довольно быстро понял, что 'домохозяйка' - это страшная вещь, хотя и в половину не такая мерзкая, как Человек Преуспевающий. Научился без акцента произносить всякие идиотские словозвуки вроде 'зу-у-у-у ви, мама!'.
  Но разные случаи то и дело царапали память, выламываясь из быстро ставшего привычным течения буден.
  ...Вот книжный магазин, где огромная секция посвящена готовке пищи (на бытовых приборах, на живом огне, без приборов и без огня, иностранная пища, если так можно выразиться, пища-экзотика: об Эрлене, что характерно, ни строчки). Но и духовные требы читателей не остаются без внимания. Запомнилась ярко-жёлтая книжка: 'Все шедевры мировой литературы. Краткое изложение'. И не сказать, чтоб толстая... Забылся тогда на мгновение и грязно выругался, хорошо хоть не на местном, всё равно напугав какую-то и без того убитую судьбой домохозяйку.
  ... Нищие в Эрлене приводили его в бешенство. Обычно-то свой нищий, беспомощный, всегда голодный человек вызывал противоречивые чувства. С одной стороны, ему нужно помочь; а как ему поможешь, сунуть что-то в руку - разве это помощь; но ведь всё равно нужно же что-то делать. То есть убил бы, если б мог. Обычная нартова канитель.
  А здесь... Вот стоит рядом с ним на остановке автобуса невероятный чел: из одежды - один огромный чёрный пластиковый мешок для мусора, надетый на манер пончо; босоног и спокоен, уверен в себе, что-то доброжелательно объясняя студенческой парочке, и босые ноги чела не мешают никому из них нисколько.
   Нет, понятно, злобится Нарт, что бедность в демократии настолько же лучше благополучия при ... при другом строе, хорошо ему знакомом, насколько свобода лучше рабства , но это же выходит за всякие рамки! Или это я - идиот? За рамками...
  
  К самому Нарту товарищи-студенты (и особенно - преподы) относились осторожно. Нет, они его нисколько не опасались, а всего лишь не хотели неосмотрительным словом обидеть тяжело раненного варварским обществом приличного, похоже, человека, который попал, наконец, в достойный себя мир. Несчастный беженец из далёкой (не по расстоянию, но по характеру жизненных реалий) страны, беглец из этих мрачных городов, из одной огромной тюрьмы, где безумный диктатор и зловещие люди в чёрном на пустынных улицах, и где чёрное очень легко могло стать красным, ломая судьбы и питаясь душами. Совсем как в блокбастере 'Железное Сердце' с грудастой цыпой Шарри Толл и красавчиком Аарлонгом Стингом в главных ролях.
  Впрочем, немало было и таких у него знакомых, кто всё не мог никак угомониться и всё совал ему в рожу многочисленные достоинства своей замечательной во всех отношениях Пелетии. При этом повадка у них была, как у опытного коммивояжёра, нахваливающего свой товар, лучшую в мире страну. Они, кажется, хотели продать её господину Расту в рассрочку и под самый разумный процент.
  Нарт, впрочем, жил на свете не первый год и как обращаться с липучими ублюдками знал прекрасно.
   Но вот сегодня, например, была пятница, новые товарищи потянули его с собой -послушать какую-то группу. Чрезвычайно популярную - в узких нечёсаных кругах; то ли нечто концептуальное, то ли какой-то политический наезд, он не вникал. Вполне достаточно того, что его самого оставили в покое, а чужая политика... Тут от своей не знаешь куда спрятаться.
  Ехали куда-то за город, через центр - ехали долго и, кажется не в ресторан, клуб или 'заведение', а в какое-то 'место'. Это такое место, пыталась объяснить ему хорошенькая пьяненькая девушка в джинсах и белой рубашке, щедро украшенной цветной вышивкой (в которой легко прятались винные пятна), там будет музыка и т-а-а-а-кие люди...
  Старенькая машина, в которой уже имелось слишком много громкой музыки, равно как и табачного дыма и хихикающих девиц, добралась до освещённого прожекторами и многочисленными лампами 'места' в полной уже темноте. Все мгновенно выскочили и рванули в пампасы: 'место' было какое-то сельское, и справа в свете мощного фонаря колышется под ветром хорошо уже знакомая к этому моменту кукуруза (практически в черте города!), а слева гостеприимно распахнул широкие двери ... очень это было похоже на амбар, но из чего-то вроде алюминия, и размеры поражали.
  Люди кишели кишмя уже на парковке, а войти, вломиться в набитую битком сельскохозяйственную пещеру - страшно было подумать.
  
  Нарт с радостью потерялся, избавившись от попутчиков, и довольно скоро обнаружил неприметную дверь в царство алюминиевой музыки. Из налепленных везде плакатов было ясно, что выступает сегодня 'Кирпичный Корабль', последний раздирающий душу крик местной эстрады. Лохматые рожи на плакатах имелись, но это был гротеск (или наив), бес его поймёт, о портретном сходстве речь там не шла.
  По другую сторону двери всё было похуже, чем у главного входа: пустые маленькие столы, народу почти нет, одна охрана, которая дёрнулась было к Нарту, который всегда выглядел немного бандитом, но тут в ту же дверь ввалилось несколько ребят в драных джинсах, которые волокли что-то музыкальное, оглашая окрест пронзительными воплями на предмет того, сколько всё это дерьмо стоит, и если кто-то сейчас его уронит, уронит и, мать его, сломает...
  Нарт, конечно, полез помогать, неожиданно удачно вписался и даже начал было что-то подсоединять и монтировать, но драные джинсы (и майки) чуть не силой оторвали его от неожиданно найденной работы: брось, мол, пусть менеджеры маются. А мы лучше пивка дёрнем...
  
  Холодное пиво Нарт любил почти так же сильно, как и слегка подтаявшее мороженное, да и жарко было, несмотря, что вечер, и он с радостью дал усадить себя за столик.
  Ребята были простые. Один, правда, в очках, но откровенно клоунских. Он сразу почувствовал себя с ними легко.
  Новые же его товарищи, мгновенно опознав в Нарте иностранца, хотя он ещё и сказать ничего толком не успел, приступили к допросу:
  - Сам откуда вообще?
  Нарт, откупорив свою запотевшую банку, ухмыльнулся.
  - Хотите маленькое эрленское чудо? Сначала вы, как и все, спрашиваете, откуда я. Затем - долго ли даже не живёшь, а скорее находишься здесь. А потом - ну и как тебе нравится? Млять, как мне тут нравится - очень нравится! - но нельзя же рассказывать об этом по семь раз в день! Да ещё вчера велосипед в кампусе спёрли, ур-роды!
  Тут компания оживилась хотя и не по факту кражи.
  - А это новое название тебе как?
  - 'Кирпичный корабль'? Лучше, чем 'Сахарная Девочка' (все заржали), но ненамного - с претензией ведь, а фэну разве это нужно? Чувствовать себя глупее лохматого чувака на сцене?
  - Нет, конечно, - ответил ему мрачноватого вида парень в бандане и татуировкой апристов на правой щеке. - Но ему хочется думать, что он получает первый сорт. А не сам знаешь, что.
  - Патентованный товар, а не 'девочку мою, я её пять раз люблю'? Вам виднее, вы местные. Но насчёт 'Кирпичного Корабля' это у этой, как её, фэнтэзи она пишет, рассказ такой есть. Типа, философский...
   Априст медленно повернул голову и очень нехорошо глянул на очкарика-клоуна. И остальные - тоже.
  - Чтоб я облез! - покачал тяжёлым пальцем здоровяк в кожанке известной банды 'Друзья Друзей'. - Первый же встреченный эрленский шпион нас раскусил, как так и надо! Ты там у себя в каком звании?
  Нарт, которому сто раз намекали на это самое, но пока ещё не спрашивали - вот так, напрямик, густо покраснел и запинаясь начал доказывать свою чистоту и целомудренность, напирая при этом на самые общие соображения.
  Теперь ржали все его новые знакомые.
  Потом они ещё немного поговорили - пацаны знали что-то об одном эрленском философе-библиотекаре и его идеях о причинах небратского состояния мира, равно как и о 'чинарях' и их зауми (оба последних слова его новые знакомые пытались произнести по-эрленски, так что выяснение, о чём собственно идёт речь, заняло некоторое время).
  Нарт только головой покачал. Явные сантехники: днём работают, ночами вот тут развлекаются, а в перерывах в две библиотеки ходят, над собой растут.
  О чинарях он что-то такое знал, совершенно, впрочем, случайно, а вот теперь, по результатам несколько сумбурного обсуждения, понял, к чему была когда-то где-то услышанная фраза: 'Эфир - это курица наоборот'. Дураком не обязательно казаться, им можно просто быть, мелькнуло вдалеке.
  А потом пришёл какой-то хлыщ, одетый 'как лорд', но чрезвычайно, надо отдать должное, предупредительный. Нарт подумал, что сейчас его новых друзей погонят в шею с козырных - как стало теперь, когда амбар полностью заполнился, ясно - мест. Но его помощь и заступничество не понадобились, потому что хлыщ оказался одним из менеджеров, а сантехники, разумеется, и были - 'Кирпичный Корабль'. Каждый из них зарабатывал в неделю больше, чем президент (пелетийский, конечно), в год. Нарта, впрочем, чужие деньги интересовали мало.
  Тем более, что начался, наконец, этот самый концерт, и он с удовольствием выслушал "Угольное дерево" и "Папу Сигареты", и на этом месте какая-то восточного вида красотка с во-о-от такими сиськами принесла лично ему бокал пива, здоровенный и запотевший, но разговора у них не получилось.
  Да и 'Корабль' перескочил на какую-то полифоническую заумь (как это Нарт для себя определил), и он подумал, что пелетийский язык действительно немного похож на лист старой жести под дождём и ветром или на поющую ворону.
  Зато потом, когда публика хорошо уже набралась, да и сами музыканты немного заправились, и доказали всем, что они не сантехники, а знают много умных слов, то в дело пошла "Злая Синяя Кошка", а сразу после неё сизый воздух свободы, что мялся пластами от чудовищно громкой музыки, задрожал и принял в себя хит вне времён и народов: чудовищно неприличную "Лимону".
  
  ... На следующее утро, очень позднее утро, в дверь его комнаты в общаге кто-то неуверенно постучал. Нарт, уже проснувшийся, но всё ещё валяющийся на кровати во всём вчерашнем, вздрогнул, пытаясь что-то вспомнить. Что-то там в этом алюминиевом амбаре, а скорее - на заднем его дворе, происходило. Или даже произошло. Скорее хорошее, но как это глупо, когда совершенно ничего не пом...
  Открыв дверь он вздрогнул.
  Точно, это с ней мы обжимались на заднем дворе! И она ещё над ним хихикала: проклятые сантехники после 'Лимоны' разъяснили публике, что пели её в этот раз типа их новому эрленскому знакомому. Тот похож на гангстера или оперативника контрразведки, а сам такие вещи знает, что доктор философии обзавидуется. Так пусть и у вас всё сегодня будет - неожиданно!
  Вот на эту 'неожиданность' Нарт и склеил себе замечательную девицу - это ведь она привезла сюда их компашку из универа и прекрасно знала, кого имели в виду 'кирпичи'.
  ...Высокая, сильная, русые волосы, бледные при ближайшем рассмотрении ресницы, непривычной лепки лицо. Он её ещё и раньше видел, но про неё сказали: запомни, она аспирантка с химического, а подрабатывает в Си-Ю-Эс-Эс. Голова у Нарта была устроена так, что он почему-то сразу подумал о вездесущей и пресловутой пелетийской службе. Дома этого добра тоже хватало.
   Девица явно пришла чтобы 'поговорить' и поэтому ничего говорить ему не торопилась: нужно было развернуть силы, занять наиболее выгодную позицию для атаки, расстроив ряды неприятеля одним своим видом. Сам же он на такие вещи внимания обращать не умел, а учиться полагал ниже своего достоинства. Поэтому разговор у них начался нехорошо, а закончился совсем плохо.
  
  - И как оно вообще? - поприветствовал он классную девицу, третье место в его личной классификации. - Универсальная культура потребления растёт во все стороны разом? Уже в телеящике не помещается...
  ...
  - В этой вашей стране не зря нет ничего кроме пустынных равнин. Мёртвое уныние без конца и края. Неряшливые деревеньки, крытые соломой избы, эти груды полусгнивших брёвен, смрадны и затхлы... - девица не приняла лёгкий тон. Она и так знала, что - классная, но с этим парнем нужно сначала было поговорить о политике. Да и выученное наизусть долго в памяти не останется, нужно делиться, пока получается.
  Она ещё что-то говорила, а Нарт по знакомому тону и брезгливой складки у губ вспомнил какого-то другого местного жителя, который с едва уловимой ноткой снисходительности что-то такое вещал, похожее, о характере эрленского народа, который последним пожаловал к столу великих наций, что хотя он, характер этот, достоин интереса, но скорее и главным образом - сочувствия.
  Что ж, он, конечно, презирал своё нелепое отечество с головы до ног, но было ему обидно, если иностранец разделял с ним это чувство. Тем более - до такой степени. Выиграть тут невозможно, но и сдаваться он не собирался:
  - Вы безусловно помните Та-Ремах? - как же её зовут-то, подругу эту ...
  - Убийства мирных жителей военнослужащими эрленской армии? Мародёрство, насилие над женщинами и ...
  - Это кто ещё кого насиловал, но не в этом дело. И перебивать меня больше не нужно... Итак, Та-Ремах. Убийства. Да и грабежи, видимо. Куда без этого, раз вооружённые мужики в чужом городе.
  - И в чём же разница? Вы ведь хотите сказать, что...
  - Я сейчас вам с удовольствием объясню. Просто с удовольствием.
  Что-то ей не понравилось в его тоне и она заткнулась.
  - Сравните это с Третьим падением Ремоны. Вы не слышали об этом? Нет, правда? Да-да, это когда толпа наёмников - и прежде всего из Пелетии - захватила некрополь, вскрыла могилы или там саркофаги Зимнего Принца и фельдмаршала Ртайла. Наёмники взяли золотые украшения, ордена - там было много драгоценных камней, ещё кое-что. Некрополь был потом приведён в первоначальный вид, за вычетом всего ценного.
   В любой армии мародёров вешают. Не из любви к ограбленным, конечно. А тут это вовсе не стало проблемой. Всё было сделано по закону: добычу аккуратно оценили и скрупулёзно разделили. Досталось и раненным, не обошли и родственников убитых. Продавали лотами с аукциона прямо в лагере. Потом всё это долго выкупалось правительством Эрлена.
   Вы понимаете, к чему это я? Нет?
  Спокойная, равнодушная наглость, безразличие ко всему на свете, уверенность в том, что всё на свете можно - можно потрогать, а скорее - помацать, постучать по этому всему согнутым пальцем, определяя правильную цену.
  Отсутствие стыда.
  Какой может быть стыд, если критерием поступков является польза? Нет никакого стыда, есть только глупость. Можно совершить ошибку, но и там - кого стесняться, ведь ты сам и будешь первым пострадавшим, раз не понял своей пользы.
  - Ах, так вот для чего нужен такой смешной монстр - Эрлен? Для этого необходимо двести миллионов рабов? Чтобы господин Раст мог чувствовать себя аристократом духа.
  - Ничего, - усмехается в ответ Нарт, - один мёртвый лев лучше большой собачьей стаи. А человек есть то, что он может.
  - Это верно, - покровительственно улыбнулась она. - А тебе, нет, вам, вам г-н Нарт не стыдно, например, голосовать в родной стране? Какой забавный характер имеет это, хм, голосование да и предвыборная компания в странах, вроде вашей, верно?
   Нарт ей многое хотел сказать насчёт этого пресловутого голосования, но ничего умного в голову не приходило. Не скажешь ведь, что...
   - Но ведь я права.
   - Да ты просто дура!
   - Вот как...
  Ему не было стыдно. Он ничего не сумел доказать, он был разбит рациональными аргументами (это было ясно ещё до начала, что этим закончится). Он всего лишь полагал само собой понятным, что хорошее в жизни может появиться только как награда; редкая, никогда полностью не заслуженная, она вовсе не полагается человеку сама по себе, просто за то, что он, человек этот - есть. Больше всего на свете ненавидел он этих, всегда готовых принять себя - такими, как они есть. А эта цыпа, которая смотрит на него с жалостью и, кажется, с простой человеческой обидой, кажется думает совсем иначе.
   - Ладно, не сердись, погорячились тут все. Слушай, а ты точно не эрленка? А то такая страсть к политике это, знаешь...
   Хотелось ещё спросить, не тяжело ли было обниматься с варваром, часа два потом отмывалась, наверное? Не спросил, но всё равно не выдержал.
   - Тебе не пора? Ведь ещё отчёт писать. - чувствуя себя подонком, выдавил Нарт.
   - Какой отчёт?
   - Который в Си-Ю-Эс-Эс. Или как это у вас там называется.
   - Какое Си-Ю-Эс-Эс, ты с ума сошёл? Ты думаешь, что я... Я работаю в 'Кредит Юнион Стьюдент Сервис', это центр студенческой финансовой взаимопомощи! Си-Эс, кретин!!!
   - Так ты не...
   - Б...! Уже пора бы и язык выучить! Хотя бы на этом уровне. Нет, подожди, ты хочешь сказать, что я, что вот я ...
   - Я не это имел...
  - Ты - идиот! Кретин! На трогай меня! - наконец не выдержала несчастная девушка и, всхлипывая, выскочила из комнаты. Но на секунды задержавшись у двери не выдержала:
  - И ты очень жестокий человек, очень. Как и все вы там!
  Нет, цыпа, я просто мудак, причём дважды. И ведь как всё вышло некрасиво.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"