Аннотация: Найти себя и обрести душевный покой, герою помогает любовь.
Его не было.
Он был уверен в этом.
Его, действительно, не было...
Однажды утром он проснулся. Открыл глаза и почувствовал что-то особенное, незнакомое.
Он как-то странно утопал в постели.
Неслышно парил в прямоугольной тишине комнаты.
От ощущения полнейшей невесомости захватывало дух. Наверное, он вздрогнул и смахнул холодный пот со лба, а потом попытался сильнее закутаться в одеяло, но вместо этого произошло нечто странное. Что-то скользкое, неуловимое и мягкое, как вата, жулькалось рядом с ним, а руки и одеяло куда-то исчезли.
Он широко открыл глаза. Одеяло было здесь. Он комкал его своими влажными ладонями, но при этом ничего не чувствовал. Совсем ничего. Руки мёртвой хваткой вцепились в края одеяла, но не чувствовали этих краёв, не чувствовали привычной шерстяной теплоты.
Он опять вздрогнул и выронил одеяло. Беспомощно задёргались пальцы. Они шевелились, но как-то неощутимо, неуловимо и уныло.
Полная нелепица. Рука взмыла вверх, а он совершенно не почувствовал этого. Она делала вид, что не замечает перемены.
Однако перемена была. Руки стали чужими. Это были не его руки. Он не имел к ним никакого отношения. Они были сами по себе.
Сон разорвался и вздрогнул. Он вскочил, присел на постели и замер. Ноги, как и прежде, привычно упёрлись в пол. Он видел, как пятки уткнулись в ковёр, как беспомощно растопырились красные пальцы. Видел, но не чувствовал. Он подумал, что, наверное, отлежал свои ноги во сне. Он лелеял надежду. Он ещё не знал, что её нет.
Он оттолкнулся и встал. Секунду назад для него это было невозможно, а теперь он стоял, то есть удерживал равновесие. Он стоял и видел это. Но стоило закрыть глаза... и он уже не был уверен в том, что стоит.
Он парил в пустоте комнаты. И не чувствовал ничего.
За окном гудели машины и чавкала грязь. Это он слышал хорошо. Голова была ясная, лёгкая и неощутимая.
Ощутимыми были только мысли. Сама голова с глазами, ушами и носом была не более реальной, чем и всё остальное тело. Он сделал первый шаг к двери. Ног не было, но он шёл. Он надеялся, что это пройдёт.
Вот сейчас ноги станут ватными. А потом в ступни воткнутся сотни маленьких иголочек. Он ждал. Но ничего этого не было. Он закусил губу и мучительно пытался проснуться. Надежда на то, что ноги отлежались, с каждым шагом ускользала, шурша по ковру своим липким брюхом.
На бесчувственных ногах он пересёк коридор, и перед ним возникло зеркало.
Да! Это он... Он тщательно осмотрел своё тело. Оно было. По крайней мере, он мог его видеть.
Он вглядывался в зеркальную поверхность. Всё, как обычно. Те же руки, те же ноги. Вот только лицо... Лицо чужое, бледное, затравленное, злое.
Он отвернулся и через некоторое время осторожно заглянул в зеркало. Задняя часть тела тоже не представляла собой ничего удивительного: сгорбленная спина, худосочный зад, кривые, волосатые ноги.
Он укусил себя за палец. Сжимающиеся челюсти троекратно отразились в зеркалах трильяжа. Ещё чуть-чуть - и палец был бы откушен, но тут истошно взвыла водопроводная труба. Он вздрогнул и медленно раскрыл рот. Ничего не изменилось. Он так и не смог проснуться.
Он переместился в ванную. Переместился? Да, именно переместился, потому что, когда ходишь, чувствуешь каждый шаг. А когда не чувствуешь, то перемещаешься. Он включил холодную воду и подставил голову под струю. Ничего не произошло. Вода текла по глазам. Он видел её через волнующееся, зыбкое стекло. Он ловил её руками и бросал в своё бледное, перекошенное лицо. Не было решительно никакого эффекта. Он даже не моргал.
Его рот открылся в безмолвном крике и тут, где-то совсем близко раздался глухой стон. Он огляделся. Рядом никого не было.
Он прислушался и понял, что стонут водопроводные трубы.
Он приблизился к ним, как к странному мифологическому чудовищу и поклонился. Одна из труб, самая большая, внушала робость.
Она выбрасывала из стены широкое прямоугольное кольцо, а потом тянула своё металлическое тело дальше, в неизвестность.
Он затаил дыхание и замер. Труба завораживала своей неподвижностью, как королева на троне. И ванная комната, уже не была ванной комнатой, она была Тронным залом.
Он давно уже догадывался, что трубы живут какой-то своей непонятной водонапорной жизнью. Они постоянно издают какие-то звуки. В них что-то вибрирует и трясётся, прыгает и копошится. Вдобавок, иногда трубы болеют, то есть потеют, кряхтят, кашляют, сморкаются и чихают.
Вот и тогда трубам было плохо.
Они стонали, и их стоны постепенно переросли в рокочущий крик боли. И тут со всех сторон посыпались удары. Звонкие, лязгающие, хлёсткие.
Трубы взвыли и забились в конвульсиях.
Сосед справа истерично лупил чем-то в стену.
"Закрой кран, балбес!" - кричал кто-то сверху.
Он застрял в своём окоченевшем теле и не мог пошевельнуться.
Надо было смириться с тем, что он перестал существовать.
Обращался ли он к врачам?.. Конечно! Поначалу он просто не вылезал из больниц. Но потом стало ясно, что это не нужно. Бесполезно лечить то, чего нет. Как это так: самостоятельно передвигающийся, вполне здоровый человек не чувствует своего тела?
Да это просто абсурд!
Ему никто не верил. Его и слушать-то никто не хотел.
Кроме психиатров, конечно... Но тут он понял, что если станет упорствовать, может остаток жизни провести в клинике для душевнобольных.
Да и зачем упорствовать? В его теперешнем положении были несомненные плюсы. Например, он не чувствовал боли, голода, жажды, холода, духоты...
Хотя, духота - это особый разговор.
Он каждый день принимал душ, чистил зубы, изводил одеколон, но это не помогало. Его преследовал дурной запах. Густой, смердящий, нестерпимый. Внутренняя вонь, духовная духота душила так, что ему хотелось выбить из окон стёкла и дышать, дышать, дышать.
Только одно его останавливало - что духота может быть и там, на улице.
Словом, со временем он научился управлять своим бесчувственным телом и всеми его процессами. Конечно, много времени уходило на ежедневный туалет и душ. Но это даже на пользу.
Он не различал вкуса пищи, но зато стал больше времени уделять размышлениям. И он пришёл к выводу, что если раньше был потенциальным эгоистом, то теперь стал эгоистом форменным. Теперь он занимался только собой, делал только для себя и желал только себе.
Всё было бы ничего, но иногда ему казалось, что он исчез, растворился, умер, и о нём все забыли. Он ходил по улицам, но не чувствовал никакого движения, даже ветер летел мимо.
Мало того, что он не чувствовал себя, так и окружающие его не чувствовали. А этого он никак не мог допустить.
Однажды эта мысль встала в его сознании как неотвратимая, чёрная пропасть, и он сию же секунду решил доказать, что он жив, что он здесь, что его можно чувствовать, знать, любить, ненавидеть. Он бросился в ванную комнату и осторожно повернул горячий кран.
Трубы взвизгнули, приветствуя его. Он подождал, когда звук силится и резко крутанул холодный кран. Металлический рёв, вырвавшийся из стальной глотки, на время оглушил его, а потом сорвался в надсадный продолжительный кашель. Вода рывками шлёпалась в раковину.
Он покрутил горячий кран и добился ровного, чистого звука гобоя. Слегка вибрируя холодным краном, он прибавил духовых.
Скромно вошла флейта. Она запела очень деликатно и мягко, но её смял гнусавый галоп. Это фагот брызгал во все стороны своей тупостью и музыкальной отсталостью.
Он пулей метнулся на кухню и с помощью тамошних кранов ввёл ритм секцию. Вода забухала контрабасом, а за ним, где-то далеко, загремели ударные.
Он снова очутился в ванной и, вцепившись в оба крана, стал наращивать звук. Звук рождался от руки. Она заставляла его выйти из тишины и потом в неё вернуться.
Появились мягкие всхлипы скрипки. Она изящно пустилась в рулады, а потом вздохнула по-мужски солидно, жёстко и слилась с дребезжащими гитарными рифами.
Бравурно вступил тромбон. Его уникальный, значительный голос предупреждал о чём-то, и тогда духовые на секунду замирали.
Из кухни отчётливо доносились: та-та-та... та-та-та - лопающийся голос ударных и контрабасовые раскаты.
Потом опять возник тромбон, но уже насмешливый, как клоуны в цирке, которые брызгаются и проделывают разные штучки. Ему поддакивали смешные трели кларнета.
Контрабас скандировал ритм, а ударные излучали превосходство и снисходительность. Они прекрасно ладили между собой.
Труба поражала своими музыкальными трюками. Она давала билет, пропуск в другое измерение.
Он уже не чувствовал себя, не чувствовал время, не чувствовал пространство. Была только музыка. Она владела им. Он создавал её и упивался ею, как старинный трубадур у диковинной шарманки, как призрачный дирижёр с безумным оркестром, как утомлённый пловец, захлёбывающийся в какофонии звуков.
Музыка рвалась и звала за собой. Она тянула ввысь, к заоблачным высотам мироздания. Ещё мгновение - и она достигла бы своего апогея.
Но тут кто-то резко ударил в стену. Он сразу очнулся. Потолок и стены тряслись от канонады ударов. Соседи кричали и молотили, что есть силы. Кто-то лупил чем-то железным по трубам.
Утопая в паре и горячих брызгах, он принялся закрывать краны. Но они отказывались подчиняться, продолжая симфонию звуков.
Он боролся с ними, обливаясь, скользя и падая.
В бессильной злобе он лупил по кранам кулаками. Они сопротивлялись, как могли, но, в конце концов, устали и поддались.
Кровь капала с измочаленных, разрубленных пальцев и плавно катилась по белоснежной дымящейся раковине. Но беда была в том, что она была пролита зря. Он всё равно ничего не почувствовал.
Хотя, впрочем, ему стало немного легче. Легче от осознания того, что его услышали. Он получил ответ на своё музицирование.
Его слышат, и этого пока довольно.
Ему не принадлежало тело, но теперь ему принадлежали все трубы мира. Потому что все трубы мира соединены родственными связями, братскими объятиями, дружескими рукопожатиями и ещё неизвестно чем. Одно ясно, что, играя на своих домашних трубах, он играл в то же время и на всех других.
Эта игра на время его успокоила.
...Однажды, к нему на работу пришла она - молодой специалист, юная, обаятельная, живая. Но что ему было до этой живости, когда он сам был уже почти мёртв?
Случилось так, что втот день домой они шли одной дорогой. И он решил, что будет неплохо, если они пройдут вместе какое-то расстояние. Он в первую очередь думал о себе: тогда ему было необходимо чьё-то общество. А её общество было ничем не хуже любого другого.
Она была романтична и мечтательна. Он - холоден и отстранён.
Он выходил из дома в редких случаях крайней необходимости. И лишь для того, чтобы из пункта "А" попасть в пункт "Б". Она же любила гулять по городским улицам и научила гулять его.
Он прожил здесь уже добрый десяток лет, но никогда не знал, что город бывает так чудесен. Они гуляли по набережной, по тихим, узким улочкам, по тропинкам городского кладбища. Глядя на неё, он вдруг заметил, что при всей своей невесомости и воздушности, Она была поразительно реальна.
Она была частью этого мира, частью этого города, частью кривых улочек, частью обшарпаных старых домов, частью снующих котов и дворняг, частью парковых деревьев, частью щебечущих птиц.
Она была во всех их замысловатых латинских названиях. Она была пульсирующей в них искрой Жизни, сияющим солнечным светом.
Он чувствовал, что между ними что-то развивается, растёт, строится какой-то хрупкий мост. Но думать об этом ему не хотелось.
Да и что он мог почувствовать к ней, когда даже самого себя не чувствовал? Она ежедневно угощала его конфетами и мороженым.
Он принимал их как должное, не особенно задумываясь. Для него это ничего не значило - он всё равно не чувствовал вкуса.
В общем, всё шло своим чередом. Но тут она уехала в командировку. Вероятно, это тоже не имело для него никакого значения.
Она просила его звонить и оставила номер телефона. Он согласился.
Она уехала. Какое-то время он не вспоминал о ней вовсе.
Но однажды, промозглым вечером, он со всей остротой ощутил в себе пустоту, незаполненность, обречённость. Чего-то не хватало, что-то потерялось, исчезло, забылось. Что-то неуловимое и очень дорогое. И у этого "чего-то" было её лицо.
Ему мучительно захотелось услышать её голос. Хотя бы голос. Он чувствовал, что теряет что-то важное. Может быть даже теряет самого себя.
И тогда он решил позвонить.
Он набрал номер, но линия была занята. Он снова набрал, и снова было занято. Он с одержимостью фанатика набирал и набирал заветный номер, но всякий раз безрезультатно. Семь долгих зимних вечеров подряд, часами напролёт, он крутил диск телефона и слушал короткие - пип-пип-пип - гудки.
Он никогда не дозванивался. Трубка телефона падала на рычаг.
Он входил в ванную. Привычным движением поворачивал кран и вслушивался в далёкие нарастающие звуки, похожие на приближение грозы.
Откуда-то неторопливо выплывал голос тромбона - этот воплощённый голос одиночества. Ему безумно нравился этот голос. Он представлял, что слушает его на берегу моря, зимой, когда нестерпимо холодно и вокруг ни души.
Вслед за тромбоном подвывала туба. Никчемная, нелепая, как и он. Плавая среди разноцветных звуков, она так и оставалась одинокой, как бродячая собака.
А потом начиналась симфония, всегда оканчивавшаяся неизменными аплодисментами - стуком по трубам и ударами в стену.
Через несколько дней она приехала. Они встретились. Всё было, как прежде. Они гуляли, о чём-то говорили, что-то видели.
Потом наступило Рождество. После праздничной литургии в церкви она пригласила его к себе. Большие праздники угнетали его. Он чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому очень скоро попрощался и заспешил домой.
Она вышла в коридор, чтобы его проводить. Она была очень легко одета, и где-то в душе он удивился: зачем это она вышла на такой мороз? Хотя, в общем, ему было всё равно. Он спустился по ступенькам, она тоже шла за ним.
Он открыл входную дверь и вышел на крыльцо.
Она не отставала.
Он насторожился.
Его сознание мгновенно засигналило: что-то не так. И тут в него ворвался её голос:
"Поцелуй меня".
Мгновение - и их губы встретились. Мгновение - и они уже расстались.
Расстались так глупо, внезапно, беспощадно, стремительно и оглушительно, что остался неприятный, мучительный осадок.
Он шёл домой и вдруг понял, что у него болит мизинец на правой руке. Сначала он обрадовался этой боли. Впервые за многие годы он чувствовал. Но с каждым шагом боль усиливалась. И когда он вернулся к себе она стала просто невыносимой.
С непривычки он даже не мог её терпеть. Она казалась ему дикой и непреодолимой. От напряжения сводило скулы. Зубы скрежетали, как битое стекло. Он рвал на себе волосы, а те, что ещё оставались, вытягивались в струнку и медленно шевелились. Мизинец окоченел от боли. Ноготь стал фиолетовым, а на бледной поверхности средней фаланги отчётливо проступали красные вмятины зубов.
Он весь горел. Его лихорадило, как будто он размораживался после многолетнего лежания в морозильной камере.
Рука, как и прежде, была мёртвой, но палец жил. Он чувствовал это. Он чувствовал, как его наполняет жизнь. Он чувствовал этим маленьким пальцем. Все чувства приходили через боль и мерились болью. Вместе с болью он впитывал поверхность стола. Через боль общался с пружинящей поверхностью дивана.
Неровной походкой он направился на кухню, открыл холодильник, взял из морозилки кусок льда и положил его на палец.
Боль не утихала. Тогда дрожащими руками он налил себе стакан вина. Он выпил и налил ещё. Судорожно глотнул. Вроде бы стало легче.
И тут ему нестерпимо захотелось к ней. Он захотел увидеть её. Просто увидеть её лицо. Её милое, простое лицо.
Ему стало тошно. Боль дико рванулась в пальце. Он осушил стакан, и ему ещё больше захотелось к ней. К её нежным рукам, к её тёплым губам.
Нет, так просто идти было нельзя. Он знал, что это не принято, некультурно, нехорошо, против всяких правил. Он долго думал и боролся со своим желанием. А потом стало поздно. Впрочем, не так уж поздно - половина девятого.
Ему безумно хотелось к ней. Вопреки всему. Он никак не мог найти причину, чтобы не идти. А почему бы и нет? Приличия? Поздно? Вот если он не пойдёт - тогда будет поздно! Тогда будет безнадёжно поздно!
Через полчаса он был у дверей её квартиры. Минуту постоял, чтобы отдышаться. Прислушался: тихо. Ноющим мизинцем нажал кнопку звонка. По-прежнему тихо. Потом голос, её голос: "Кто там?" Он ответил.
Внезапно за дверью что-то завертелось, забегало и закрутилось. Босые ноги, а может быть, тапочки, зашлёпали по холодному полу. Она говорила, что не может найти ключ.
А его щёки пылали. Он знал об этом, хотя и не чувствовал.
Вновь зашуршали какие-то вещи. То ли полы халата, то ли простыни с занавесками. Кто-то что-то отвечал. Доносились обрывки фраз, осколки голосов.
Палец ныл и скулил. Наконец, дверь открылась и он увидел её.
Распущенные волосы, длинный халат и голос... Голос встрепенулся и растаял, испуганный мольбой о свидании.
Пальто легко соскользнуло на плечи, и она, выпорхнула на улицу вслед за ним. Серый, ссутулившийся дом остался позади. Они забрались на холм, возвышавшийся над окрестными дворами.
Повсюду цвели огни: в вечерних тысячеглазых окнах, в стремительном беге автомобильных фар, в сгорбленной задумчивости уличных фонарей. И каждый огонёк был частицей света. Свет боролся за жизнь, он сражался, рвался, но постепенно и неумолимо гас. Из ненасытной, огромной и почти осязаемой туманной утробы рождалась ночь. Туман, густой, холодный и молочно-белый, ежесекундно пожирая тысячи ночных огней, лавиной обрушился на город.
Он обнял её. Она прижалась к нему, и их губы соединились.
Поцелуй был долгим и ненасытным, как глоток воды в знойной пустыне.
И вдруг он почувствовал, что мучившая его боль уходит. Его охватило сказочное ощущение Жизни. Он наслаждался тем, что снова чувствует своё тело, свои руки, свои ноги, волосы, её талию, её губы, - весь мир.
Они уже не видели тысяч окон, смотревших на них. Не видели ничего, кроме блеска своих глаз. Они не чувствовали обжигающее дыхание ветра. Не чувствовали ничего, кроме тепла своих тел. Они не слышали рокота моторов и визга тормозов. Не слышали ничего, кроме стука своих сердец.
Они больше ничего не чувствовали, не видели, не слышали. И не знали, что в это время все сладкоголосые трубы мира играли для них туш.