Сложно, практически невозможно вспоминать своё детство. Проживаемые дни, годы, казались в тот период бесконечно долгими. Нестерпимым желанием было как можно быстрее повзрослеть и забыть навсегда этот этап жизни. Стереть из памяти адский ужас и унижения.
Мой Алёшка
В первый раз я влюбилась, когда мне было около пяти лет.
Он был худенький, маленький и болезненного вида.
Звали его Лёша Ростов.
Я его называла мой Алёшка!
У Алёшки была вытянутая овальная голова на тонкой шее, оттопыренные уши, вздёрнутые широкие брови и приоткрытый рот. В ту минуту, когда он улыбался, становился похож на солнышко. Светло рыжие волосы, растрёпанные как лучи и множество веснушек на лице. И только, когда улыбка исчезала, появлялось строгое, даже очень суровое выражение лица, не для ребёнка пяти лет.
Детдомовские мальчишки его обижали. Он не умел постоять за себя, за отобранную игрушку, не умел давать сдачи обидчику и часто хныкал.
Я была рослая девочка, почти на полголовы выше и в два раза крупнее. Решила, что если он мой парень, то больше его никто не посмеет тронуть. Каждый раз, если кто-то Алёшку дразнил или того хуже лез к нему драться - я вставала на защиту своего друга - размахивала кулаками посильнее мальчишек и пиналась ногами. Лёшке я завязывала шнурки, вытирала нос от соплей, заправляла рубашку в брюки.
По утрам, после восьми часов, в группу заходила кухонная нянечка, неся огромную алюминиевую кастрюлю с дымящейся кашей. Она была тучная, крепкая женщина, с добрым лицом, на голове тугая косынка, из-под которой ни видно было ни единого волоска. Я не помнила, как её звали, но широкую улыбку на лице - запомнила.
Запах молочной каши мгновенно распространялся и на спальню, смежную с группой, где в ожидании завтрака, каждый ребёнок сидел, уже умытый и одетый, на краешке своей кровати.
Лёшка любил каши. А я ненавидела и отдавала ему. Меня тошнило при виде жидкой массы с комьями, а Лёшка мой трескал с удовольствием, проглатывая кашу неторопливо, ложкой за ложкой. Взамен он отдавал мне кусочек сливочного масла, уложенный на хлеб, иногда компот из сухофруктов.
Мы всегда ходили вместе в паре, держа друг друга за руки. В паре, когда шли смотреть телевизор в актовый зал, в паре, когда строем вели нас в баню или, когда шли на прогулку.
Гулять водили только во двор и никуда больше. На небольшой игровой площадке находилась песочница и две качели. У качелей выстраивалась большая живая очередь из ребят. Каждый мог раскачаться до десяти раз. Считали всем хором, громко вслух: раз, два... четыре, десять...Свою очередь я отдавала Алёшке и, держась крепко за цепочку, сама раскачивала его и следила за тем, чтобы он не упал. Лёшка казался счастливым, расплываясь в блаженстве и светился от радости как все лампочки, зажжённые по всему детскому дому.
После утренней прогулки нас вели на обед, а после него наступал ненавистный мне - тихий час. Я не понимала тогда смысла в нём. Почему надо спать, когда на улице светло? Лучи солнца пробивали насквозь прозрачные занавески, опускаясь до самого пола. Слышался шум проезжающих машин и разговор людей, проходящих мимо наших окон.
В спальне, где стояло тридцать коек, половина по левому ряду, половина по правому - наши кровати с Лёшкой располагались рядом. Стены спальни окрашены были в светло-зелёный цвет не до самого потолка, а наполовину, остальная часть, побелена. По периметру потолка часто образовывалась паутина, и когда я долго не могла заснуть, следила, как паук проворно перемещался по своей сети, перебирая лапками каждую нить.
Раз в месяц тётя Катя, наша уборщица, шваброй снимала все паутины, а через неделю они опять образовывались. Я тогда и понятия не имела, что пауки, мокрицы и прочие насекомые, жившие вместе с нами - это противоестественно и считалось антисанитарией. Но на тот момент казалось вполне забавным и часто, мы дети, тараканов давили пальцами под всеобщий смех.
Уснуть не могли долго, перешёптывались с Алёшкой, корча рожицы и глядя друг на друга, пересмеивались.
Однажды это не понравилось нашей воспитательнице Зое Николаевне. За глаза мы её называли надзирательницей. Она была мастером жутких наказаний. До распределения в наш детский дом, воспитательница работала в колонии с трудными подростками, где, видимо, она и научилась не сдерживаться.
В этот раз, подойдя к Лёшке, она грубо скинула с него одеяло и схватив за ухо, повела к окну.
- Снимай трусы, - истошно рявкнула Зоя Николаевна.
Взгляд её наполнился безумством и презрением, изо рта летели слюни, скулы и без того квадратные, расширились.
Алёшка мой покорно стал снимать семейки; так мы называли мальчишечьи трусы на два размера больше, длиной до колена. Как только он их снял, она рывком руки, похожей на клешню, взгромоздила голого друга на подоконник и приказала стоять смирно. Я не смотрела на Алёшку.
Мне было обидно и досадно, что не могу заступиться за него. Сжимала кулаки под подушкой и ненавидела эту тётку ещё больше. Остальные дети от страха укрылись с головой, но в щелочку из - под одеяла подглядывали за происходящим. Воспитательница неистовствовала ещё больше.
Подбежала к Кате Соколовой. Только потому что тапочки вместе не были поставлены, выхватила девочку из постели, раздела полностью и поставила лицом в угол у двери.
Это было самое унизительное, самое мерзкое наказание - голыми у всех на виду.
За два дня, до этого случая, Петю, мальчика с нашей группы, так же раздела догола и повела по длинным коридорам детского дома. Мы называли это "тропой позора". Вслед ему кто смеялся, кто пальцем тыкал, а я закрывала лицо руками, отворачивалась...
Стыдно было.
Зоя Николаевна долго ещё не могла угомониться, визжала, проклиная нас и оскорбляла.
"Дети выродков. Недоразвитые. Будущие уголовники"
Закончился тихий час. Алёшка мой, замёрзший, спустился с подоконника и стал искать трусы, которые куда-то бросила надзирательница. Выглядел он жалко. Тощий, с просвечивающими рёбрами, с полным носом соплей. Подбежав к нему, я накрыла его покрывалом, прижала к себе.
- Алёшка, когда мы вырастем, мы убьём её! Слышишь? Только не плачь.
Уткнувшись мне в плечо, Лёшка, хлюпая носом, соглашался.
Я жалела друга, гладила по голове, вытирая с его щёк слёзы и лепетала утешительные слова.
Стас считался в группе хулиганом и ябедой. Про таких обычно говорят: сила есть - ума не надо! Совершенно не умеющий мыслить, похожий на мартышку, да и выглядел он как самый глупый мальчик в мире. Поляков всегда докладывал Зое Николаевне о наших нарушениях, был у неё в любимчиках, и та нас наказывала по его доносам.
Лешка мой продолжал всхлипывать.
Меня резко накрыло от злости, и я кинулась на Полякова.
Стас увернулся и первым нанёс удар кулаком по затылку, от которого я присела. Потом с размаху стукнул меня по носу, ещё и ещё раз... Я беспомощно прикрылась, но очередной удар по голове выбил меня из равновесия, и я оказалась на полу.
Лёшка, перестав плакать, смотрел на всё с испуганными глазами. Увидев меня лежащую, его затрясло. С рёвом, не свойственным для себя, он набросился на Полякова. Схватил худенькими ручками обидчика за волосы, пытаясь его от меня оттащить и пронзительно закричал:
- Не трогай её! Не трогай!
Стас изогнулся, нанося удар Лёшке под брюхо ногой, а другой двинул, что было сил по корпусу. Лёшка охнул и опустился на колено.
- Дураки, - почёсывая затылок от боли, промолвил Стас, и отошёл от нас, посчитав, что с нас и так хватит.
Обычно с Поляковым я на равных дралась, но в этот раз он сильнее оказался.
Раз в полгода у нас в детском доме проходили "смотрины". Это когда взрослые приходили выбирать себе ребёнка на усыновление. Всех одевали во всё чистое, причёсывали и сажали на стульчики в один ряд. Руки при этом должны были быть на коленях. Если Зое Николаевне не нравилось кто как сидел, она подлетала со свойственной ей злой гримасой и била палкой-указкой. Поэтому, когда надзирательница проходила мимо, каждый старался сидеть не шелохнувшись. Боялись даже моргнуть. Иногда удар по голове был неожиданным. Это потому, что все сидели по правильному, а воспитательнице на ком-то необходимо было сорваться и для этого она выбирала тех, кто ей больше всего не нравился. Я ей тоже не нравилась. В этот раз удар обрушился на мою голову. Я зажмурилась от боли и сцепила пальцы за край стула.
Дверь отворилась и в группу зашёл статный мужчина плотного телосложения в военной форме с большими звёздочками на погонах. Он был смуглым, с карими глазами, с чёрной шевелюрой и от него приятно пахло одеколоном. Пошёл по ряду, пристально всматриваясь в каждого.
Взгляд его остановился на мне.
- Она!
И, не дождавшись реакции воспитательницы, быстрым шагом направился в мою сторону.
Военный сел на карточки и заглянул мне в глаза.
- Хочешь я буду твоим папой!
Я радостно кивнула.
Он прижал мои кулачки своими огромными ладонями к своей груди и продолжал с улыбкой на меня смотреть.
Чтобы никто не услышал, я нагнулась к его уху и прошептала:
- Заберите меня! Здесь бьют!
Лицо его мгновенно поменялось. Он сурово посмотрел на Зою Николаевну, окинул взглядом всех детишек, обнял меня и вышел.
Ещё несколько раз приходил ко мне, уже со своей женой, приносили гостинцев, гуляли со мной. Удочерить не смогли. Мама моя хоть и отбывала срок, но не была лишена родительских прав.
После первого прихода военного меня надзирательница наказала. Видимо, не настолько тихо я шепнула, что она услышала.
Сначала кинула меня в сушилку - в маленькую каморку с огромными круглыми батареями, где сушились ссанные матрасы и уличная обувь. Часа три там просидела без света, без воздуха. Жарило сильно. Пришлось снять вещи и постелить под себя. Невозможно было распрямиться. Не хватало высоты и сидеть пришлось на корточках. Хотелось пить...
Про меня будто забыли. На какое-то время я отключалась.... А когда приходила в себя, начинала стучать в дверь... Силы покидали.
Наконец меня открыли. Кто-то из детей пришёл положить обувь, а оттуда вывалилась я.
Следующим наказанием для меня стала голодовка. Зоя Николаевна отвела меня в кабинет, заперла на ключ и ушла, не объяснив на сколько. Я сутки просидела там. На подоконнике стоял графин с водой - этим и спасалась. Спать приходилось на двух стульях, составленных рядом.
Алёшка мой меня не забывал. Он как верный друг приносил мне куски хлеба и пихал под дверь. Из столовой ничего нельзя было выносить. Воспитательница всех шманала. Алёшка прятал хлеб в трусы и проходил незаметно.
Мой Алёшка. Он потом долго не уходил. Стоял по ту сторону двери и смешил меня. Я, боясь за него, просила уйти.
- Я твой рыцарь! - восклицал он. - Я не брошу тебя!
Вот такой был мой Алёшка!
Вскоре воспитательницу уволили - прознали об её пытках. Всё-таки место нашей надзирательницы было в колонии с малолетними преступниками, а никак не с нами, с обычными детьми-сиротами. Я не одна была её жертва. Была и девочка с большой лысиной на макушке. Это в очередном приступе ярости Зоя Николаевна на неё вылила кипяток из чайника. Был мальчик со шрамами. Зоя Николаевна забыла его в овощехранилище во время наказания, где его покусали крысы.
Нас с Алёшкой разлучили, когда нам исполнилось по семь лет. Его отправили учиться в самарский интернат, а меня в область.
Прошло много лет, и я сама нашла Алёшку. Училась уже в Ленинграде на реставратора. А он в техникуме, в Самаре.
С волнением ждала этой встречи. Вышел ко мне мой Алёшка другим, изменившимся. Алексеем.
Симпатичный, высокий, широкий в плечах!
Мы с ним проболтали долго, сидя в кафе. Шутили, смеялись, вспоминали нашу надзирательницу.
При расставании, на платформе железнодорожного вокзала, когда мой Алёшка нагнулся меня поцеловать, в его глазах я увидела те же самые слёзы детства, слёзы моего преданного маленького друга.
Лягушонок
- Не толкаемся. Хомяков, возьми за руку Свинцову. Где Митрофанов? Вижу. Проскурина, ты высокая, встань в конец очереди. - раздавала приказы воспитательница Светлана Борисовна, выводя нас на утреннюю прогулку.
В детском доме Светлана Борисовна появилась по направлению из педучилища.
Молодая, с чёрными как смоль волосами, с пухлыми губами накрашенными алой помадой и с выразительными зелёными глазами, она похожа была чем-то на мою маму, такая же маленькая и худенькая.
Несмотря на то, что Светлана Борисовна разговаривала повелительным тоном, голос её был бархатным и нежным. И как бы она не демонстрировала свою строгость, все знали, что это временно: сдержанный и даже немного высокомерный взгляд сменялся на добрый и приветливый.
У каждой группы была своя территория для прогулок - беседка с лавочками и песочница. В песке я ковыряться не любила, чтение книги Светланы Борисовны в беседке - тоже, поэтому гуляла сама по себе.
Мне нравилось в траве разглядывать всякую живность.
Муравьи длинным строем суетливо неслись к своему жилищу, в насыпной почвенный холмик - муравейник. Я подкидывала им соломинку, они разом её подхватывали и неслись дальше. Иногда выискивала среди колоны самого огромного муравья, хватала за голову, а брюшко, или как по- другому называли, попку, засовывала в рот. Кислая-прекислая попка. Ёжилась, передёргивалась от кислятины, но терпела единственный способ лакомства.
С мальчишками, бывало, ловили лягушек. Я брезговала их брать в руки и к тому же слышала, что из-за этого могли образоваться бородавки.
Вовка Михайлов, заядлый живодёр, через соломинку надувал лягушку как шарик и выбрасывал обратно в траву; ящерицы после его отлова оставляли свои хвосты, а кузнечикам отрывал задние лапки, после чего дико хохотал.
Однажды я не выдержала очередного издевательства Михайлова над бабочкой, которой он обстриг крылья стеклом, где-то подобранным, и врезала со всего маху по шее. Вовка застонал от боли, почёсывая ушибленное место, но не полез драться. Боялся.
На очередной прогулке, уединившись от всех, я разглядывала симпатичных жуков красно- чёрного цвета. Солдатиками назывались. Они, как и муравьи, передвигались большим скоплением.
- Ирка, смотри что у меня.
Радостный Васька Щеглов, подбежавший ко мне сзади, раскрыл ладошки, а в них - маленький лягушонок.
- Он кушать хочет. - поделился Васька. - Даже не квакает
- А чем лягухи питаются? - спрашиваю.
- Насекомыми. - со знанием дела отвечал Васька. - Букашками, таракашками.
- А солдатики пойдут?
- Наверное.
Я быстро нагнулась к земле и схватила первого попавшегося красноклопика.
Вася, держа лягушонка в одной руке, второй помогал раскрывать ему рот. Одного, второго... и так пятерых жуков закидали в лягушачью пасть, пока брюхо не стало полным и толстым. Решив, что лягушонок сыт, мы выпустили его на волю.
До окончания прогулки оставалось мало времени, Светлана Борисовна извещала об этом заранее, чтобы мы далеко не разбегались.
Простукивая палкой металлические решётки забора и наслаждаясь необычными звуками, я почувствовала что-то твёрдое под ногами. Посмотрела вниз, а там лягушонок.
Он лежал, распластавшись на спине без признаков жизни. Нагнулась к нему, тронула пальцем. Лягушонок не шевелился. Взяла на руки - оказался мёртв. По телу пробежала мелкая дрожь. Страх убийства за лягушонка постепенно наполняло моё сознание. Вспомнила как запихивала в него жуков и стало безумно страшно. Страшно, что за преступление арестуют, а Васька Щеглов обязательно расскажет милиционерам, что это моя инициатива была отравить лягушку.
Огляделась по сторонам. Дети собирались уже в пары на обед.
На четвереньках, чтобы меня никто не заметил, поползла в сторону деревьев. Спряталась в самую гущу листвы и оттуда стала следить за происходящим. Сколько предстояло сидеть там - не знала - на тот момент, это место, мне казалось, надёжным тылом.
"Не хочу в тюрьму. Я не убивала его. Только покормить хотела" - кричала я внутренним
голосом".
Размазывая грязной рукой лицо от слёз, услышала, как группа вместе с воспитательницей выкрикивают моё имя. Звали громко, протяжно. Взгляд Светланы Борисовны вызывал испуг и растерянность. Она поправляла с лица растрёпанные волосы и заметно нервничала. Жалко стало. Понимала, что подвожу её, но больше я боялась приезда милиции. Представляла, как у всех на глазах наденут наручники и увезут в самую страшную тюрьму на свете, где пытать и бить будут хуже, чем при режиме Зои Николаевны.
Началась беготня возле детского дома взрослого персонала. Нянечки, охранник, медсестра и даже повар тётя Зина - все меня искали. Дети, сбившись в кучку, стояли в беседке.
На крыльце главного входа скопились воспитатели из соседних групп. Они о чём-то переговаривались между собой, и только редкие обрывки фраз доносились до меня: "Говорила директору, что дырка в заборе", "сбежала", "пусть милиция ищет".
И милиция приехала. Кто-то вызвал её.
Долго меня не искали. Милиционер с тремя полосками на погонах, сержант, почему-то сразу же направился к деревьям, где я пряталась и вывел меня зарёванную к воспитателям. Светлана Борисовна кинулась меня обнимать, а старшие воспитатели с укоризной в её сторону; мол, молодая ещё, без строгости и опыта, а девку выпороть надо.
Сержант строго посмотрел в сторону воспитателей. Те мгновенно замолчали.
- Ты чего надумала в прятки играть? - обратился он ко мне.
- Я лягушонка нечаянно убила. Накормила солдатиками и он умер. - серьёзно объяснила
сержанту. - Простите меня. Я не хочу в тюрьму.
Светлана Борисовна заулыбалась. А милиционер ласково потрепав меня по голове, шутливо произнёс:
- На первый раз прощаем. Старайся больше не убивать никого.
- Не буду - утвердительно вымолвила я и побежала к ребятам, которые ждали меня у беседки.
С тех пор, до самого отъезда из детского дома, никакими насекомыми и земноводными я не увлекалась.
Негритёнок
Сложно, практически невозможно вспоминать своё детство. Проживаемые дни, годы, казались в тот период бесконечно долгими. Нестерпимым желанием было как можно быстрее повзрослеть и забыть навсегда этот этап жизни. Стереть из памяти адский ужас и унижения. Лишь по прошествии времени пришлось осознать сущность испытаний, свалившихся в те годы на меня, тогда ещё не полную сироту, попавшую в детский дом при родной матери.
В детдоме я считалась трудным ребенком и, для шестилетнего возраста достаточно амбициозной и целеустремлённой. Я не только умела читать и писать, но и была физически сильнее своих ровесников.
Внешность моя была не славянская: смуглая кожа, широкий нос с раздутыми ноздрями, огромные чёрные глаза, мелкие кудряшки. Меня обзывали то негром, то цыганкой. Ужасно страдала от этого и ненавидела обидчиков, а больше всего злилась на маму, которая родила меня от отца-иммигранта. Особо настойчивым задирам приходилось давать отпор кулаками. Это было время "сам за себя"! Нельзя жаловаться, ныть, нельзя показывать слабость. "Выживешь" - если ты сильный. Без разницы, сколько тебе лет!
В интернат по распределению я попала сразу после детского дома. Нас, пятерых детей, привезли из небольшого посёлка в провинциальный городок Самарской области. Одинаково одетых: в сереньких колготках, в сереньких платьях, на мальчиках серые пиджаки и тяжелые кожаные ботинки. Выглядели, как мышата.
Женщина, которая нас сопровождала, была работником администрации поселка. Приказным тоном она попросила обождать в фойе, а сама пошла искать директора.
Мимо по коридору проносились старшеклассники, оглядывая нас, смущенных и неуверенных, с усмешкой.
С каждой минутой я нервничала больше и больше, жалея о своём приезде. Боялась незнакомого места и новых людей. Хотелось вернуться в детдом, где все было привычным. Кроме того, тут были дети гораздо старше.
Взрослый белобрысый пацан подошёл к нашей группе. Держа руки в карманах брюк, он противно ухмылялся. Сразу стало понятно: сейчас что-то случится.
Увидев меня, он радостно и громко, чтобы все слышали, спросил:
- С Африки? Тебя мама под пальмой родила?
И тут же разразился язвительным смехом. Собралась толпа. Из таких же мальчишек. Указывая на меня пальцем, они истошно ржали. Я старалась не смотреть на них, еле сдерживая слёзы.
Наконец-то подошла наша провожатая с директором и нас увели в кабинет.
Второй день оказался не менее мучительным.
После завтрака нас, первоклашек, разбитых по парам, вывели из столовой и направили в класс, где ждал учитель. Вдруг кто-то резко схватил меня за шиворот и выволок из строя. Я узнала знакомый смех и голос. Это был Слава Копылов, девятиклассник, гроза школы. Его в интернате боялись многие. И даже учителям и воспитателям с ним было нелегко.
Первая попытка вырваться не удалась - пробежать смогла лишь несколько метров. Рассвирепевший Копылов легко настиг меня и потащил в конец здания, к кладовым, где никогда никого не было. Прислонил к стенке, и, держа одной рукой за волосы, другой стал наносить удары в живот. Это была невыносимая боль. Жгучая, пронизывающая, резкая. Не хватало воздуха, я задыхалась. Медленно сползла по стене на бетонный пол. Не кричала, не звала на помощь, тихо плакала. Копылов схватив меня за шиворот, велел подниматься. С трудом, превозмогая боль, я встала. Тело всё трепетало и ныло от ударов. Славка поднёс кулак к моему носу.
- Никому не говори, - прошипел он мне в лицо, - иначе будет хуже.
Воспитательница Федосия Николаевна после моего возвращения в класс подозвала к себе.
- Что с тобой случилось? - вглядываясь в моё зарёванное лицо, спросила она. - Тебя не было на первом уроке.
- Упала...с лестницы... - выдавила я и не спеша, чувствуя ещё боль в животе, прошла к парте.
Воспитательница с недоверием посмотрела мне вслед, но промолчала.
Прошло несколько дней после этого инцидента.
Во время обеденной прогулки, когда наш класс играл на дворовой площадке, я с двумя девчонками побежала смотреть футбол. Поле, на котором играли интернатские мальчишки против "домашних", так называли ребят, живущих с родителями, - было в ста метрах от школьного двора. По пути я увидела идущего навстречу Копылова. Ничего не объясняя одноклассницам, пустилась бежать прочь. От страха мне казалось, что бегу со скоростью света. Ногами я перебирала так быстро, что не ощущала земли. В голове отстукивало: "бежать, бежать, бежать..." Дыхание прерывалось.
Поймал. Схватил за волосы, нагнул голову назад и по очереди, сначала в один, затем в другой, стал плевать в глаза. Правильнее выразиться, харкать, как верблюд, выдавливая из себя слюни с характерным звуком.
- Нигер, - мерзко хохотал Копылов.
Уже не плакала - старалась не плакать, интуитивно, понимала, что слабых Славке нравилось обижать больше.
Месяца через три могла убегать от Копылова на приличное расстояние, хотя всё равно догонял и продолжал издеваться. Бег мой походил на бег антилопы, которую преследует хищник.
Ближе к лету Славка впервые потерпел фиаско. Маленькую, худенькую - меня уже было не догнать.
В лагере, куда отправили после завершения первого класса, меня заметил тренер по лёгкой атлетике. На тренировку я пришла самостоятельно. Воспитанников набирали в секцию с десяти лет, а мне на тот момент было почти семь. Поначалу тренер не хотел меня принимать, но из-за моего упрямства и огромного желания бегать, разрешил мне встать на беговую дорожку со старшими ребятами.
Дали старт. Резко оттолкнувшись от земли, я понеслась. И опять в ушах звенело, опять не чувствовала земли, я бежала так, будто за мной нёсся Копылов.
Финишную черту пересекла первой.
Тренер сказал, что скорость у меня необыкновенно высокая для такого возраста и что в будущем я стану хорошим спринтером!
Позже я стала кандидатом в мастера спорта. Становилась неоднократной победительницей города в беге на 60 м, 100 м.
А когда спрашивают, кто был моим первым тренером, с иронией отвечаю: Славка Копылов и мой страх перед ним.
Танька
Прошёл год моего пребывания в интернате.
Не скажу, что привыкла.
Это - как принять должное, смириться и постепенно вживаться в новую не особо счастливую, но зато насыщенную яркими, незабываемыми событиями, жизнь. И пусть в интернате никто нас не баловал изобилием дорогих игрушек, выбором вкусной еды, разнообразием в одежде и внеклассных занятий - интернат для каждого по праву считался частичкой одной большой семьи. А в любой семье, как мы знаем, случаются разные ситуации.
За день до новогоднего утренника ко мне подошла Таня Антонова. Я у неё была подшефной.
К каждому малышу прикреплялся восьмиклассник. Роль шефа заключалась в заботе о младшем, в помощи ему с уроками и присмотре.
На деле это выглядело немного иначе.
- Вынесешь мне подарок к спальне. Буду ждать тебя там в три часа, - приказным тоном сказала Таня.
Подарок - это новогодний гостинец из сладостей: много карамельных конфет, ещё больше шоколадных, пачка вафель и печенья; иногда мандаринку положат.
И всё это я должна отдать Таньке Антоновой.
Лишить себя радости долгожданного праздника, и возможности вдоволь насытится этими конфетами.
В обычные дни в интернате их редко увидишь.
Иногда приходила к кому-нибудь из одноклассников посылка от родителей и то конфеты там были, в основном "подушечки" или, как их ещё называли, "дунькина радость" - маленькие такие, внутри с повидлом. Эту начинку смаковали, как можно дольше, пока не растаивала полностью во рту, а саму карамельную основу перекатывали с одной щеки на другую, растягивая, тем самым, удовольствие. Шоколадную конфету мусолили по кругу. Вставали в кольцо и передавали её из рук в руки, облизывали с одного конца, а второй конец, держа в фантике, как бы служил мерилом. Счастливчик был тот, кому последним удавалось её запихнуть в рот.
Наступил праздник Новый год.
Наш класс, вместе с воспитательницей, готовился к нему с особой тщательностью. Кто-то разучивал стихи; тот, у кого был голос, - пел; а кто имел хоть какие-то актёрские способности - выступал в сценках, похожих на короткие театральные постановки. Я ничего из этого не предпочитала, не любила публичности. Лучше выступлю на каких-нибудь соревнованиях, где публика, сидящая на трибунах, не в близкой доступности, закину гранату на призовое место, установлю очередной рекорд в беге на короткой дистанции.
Валентина Григорьевна, наша воспитательница, всегда меня упрашивала рассказать хотя бы стихотворение.
- У тебя хорошая память, учи, - и всучивала текст в руку.
На сцене, при виде присутствующих в зале, у меня моментально кружилась голова; лица ребят троились; я покрывалась испариной, голос предательски дрожал. Запиналась на половине стиха, начинала робко заново. В такие моменты хотелось провалиться от стыда: в пол, сквозь землю, ниже земли- в мантию, и да хоть во внутреннее ядро. Лишь бы не испытывать этот позор.
И вот уже все отвыступались и начинается главное действие - хоровод возле ёлки и выход Деда Мороза.
Дедом Морозом у нас обычно был Вадим Валерьевич, учитель географии. На худощавое тело ему приходилось надевать под основной костюм ещё пару свитеров. Ватная борода постоянно сваливалась, а из-под неё высовывались жгучие чёрные усы. Во рту блестел золотой зуб.
Вадим Валерьевич считался самым терпимым из преподавателей и относился к нам, ученикам, по-доброму.
Никогда никого не выделял, ко всем имел одинаковое отношение. Я не помню его раздражённым. Голос у него был мягким, вкрадчивым, много шутил и называл нас - други мои. На его уроках было всегда интересно: помимо школьного материала, давал много дополнительной информации, принося из дома личные книжки и журналы. Чёлку он смешно зачёсывал назад, на просвечивающую лысину, поправляя её каждый раз, когда она спадала.
В костюме Пьеро: в белой рубахе со слишком длинными рукавами, в высоком колпаке, - я выглядела грустной и меланхоличной, как персонаж самой сказки, страдающий постоянно от своих неразделённых чувств к Мальвине. Единственно, пожалуй, что отличало меня от настоящего Пьеро, так это полное безразличие к бегающей вокруг меня Ирке Панфёровой, переодетой в эту героиню, игравшую свою роль с удовольствием.
Вдобавок страдала я от неприятного приближающегося момента - Таньке отдать подарок. Лицо моё излучало скорбь и уныние - настоящее лицо Пьеро.
Настал момент раздачи подарков.
Вадим Валерьевич, сняв большую меховую перчатку, залезал в огромный мешок, усыпанный блёстками, доставал оттуда коробки конфет, в виде сундучка и клал в вытянутые руки каждому подходившему ребёнку.
Я, неохотно, без видной радости, приняла подарок и направилась из зала.
Антонова ждала меня у выхода - раньше запланированного уговора.
- Пошли вниз, - полушёпотом сказала она, отворачивая голову, чтобы никто не мог заподозрить её намерения.
Спускаясь по лестнице, понимая всю обреченность своего положения, но ещё рассчитывая на великодушие Тани, я обратилась:
- Можно хотя бы три конфетки возьму?
Вместо ответа, получила оплеуху по затылку и пинок в спину.
С огромной обидой на Антонову, пустилась бежать вниз, перепрыгивая через две ступеньки, с подарком, прижатым к груди. Таньке не составило большого труда настигнуть. Припёрла меня в угол лестничного проёма и потянулась за коробкой, которую я не выпускала из рук.
- Страх, дура, потеряла? - с этими словами она локтем упёрлась в моё горло, а другой рукой схватилась за подарок.
- Не отдам. Это моё, - не отступала я, хрипя от боли.
Антонова ещё сильнее потянула на себя подарок.
Началось долгое и утомительное препирательство, в результате чего сундучок выпал из моих рук, разорвался и оттуда высыпались конфеты.
- Что ты наделала, коза? - выругалась Танька. - собирай, а то вмажу.
Я покорно опустилась на корточки. Танька оттопырила свой карман, подпихивая меня несколько раз ногой. Среди разбросанных сладостей, я увидела самые мои любимые - "мишка на севере". Не сдерживая свой безотчётный порыв, и не думая о последствиях, смело, при Антоновой, развернула быстро конфету и закинула в рот.
Но вкусить шоколадного наслаждения не удалось. Через мгновение, почувствовала сильный удар по спине танькиным кулаком. Конфета целиком вылетела изо рта на каменный пол. Разозлённая моим сопротивлением, Танька наступила на конфету и бешено стала растирать её своей туфлей. Коричневые разводы от шоколада и разорванный в клочья фантик, меня также привели в ярость. Я резко вскочила и, головой своей, совершенно неосознанно, нечаянно, ударила Таньку в подбородок. Раздался громкий крик. Танька схватилась обеими руками за лицо и, сквозь её пальцы, я увидела просачивающуюся кровь. Затем она от боли стала подпрыгивать, как жеребец. Тело её вскоре согнулось, и Танька упала на колени, продолжая стонать ещё громче.
"Язык оторвался" - подумала я, и сердце моё наполнилось страхом. Никак не ожидала увидеть
Таньку в таком беспомощном состоянии. Нагнулась к ней, дотронулась до плеча.
- Таня, прости. Я случайно. - подумав немного, добавила. - Пошли в изолятор.
Казалось, что Танька больше не сможет разговаривать и её выпрут из школы в другую, для глухонемых, по моей вине. Угрызения совести мои росли по мере её нарастающих воплей. Приготовилась мысленно к тому, что сейчас, когда чуть утихнет боль, она меня ударит и поэтому на всякий случай, отсела подальше.
Неожиданно, она протянула мне свою, перепачканную в крови, руку. Я взяла её, нисколько не брезгуя и не спеша, под всхлипывания раненой, направились к Марии Ивановне, к врачу, который работал при интернате.
Изолятор состоял из трёх комнат. Одна маленькая - кабинет врача, а две большие - спальные боксы для больных. Каждый из воспитанников рвался туда попасть: не учишься; дрыхнешь, сколько хочешь; еду тебе доставляют на подносе и не надо стоять в очереди у столовой, где в ожидании открытия дверей, тебя всего изомнут и отобьют ноги.
Мария Ивановна, полностью седая, в годах женщина, при в виде Таньки, резко придала лицу серьёзность. Схватила со стола медицинские перчатки и стала проводить осмотр. В этот момент меня, наверное, больше трясло, чем Таню. Боялась, что за такое преступление могут сильно наказать, вплоть до исключения из школы. По разговорам многих ребят, в других интернатах было хуже, чем в нашем. И поэтому я ждала вердикт врача с нетерпением.
Если бы Мария Ивановна сказала, что с Таней всё плохо, язык, к примеру, надо пришивать и срочно госпитализировать - мне бы была "хана". Так мы выражались, когда пришёл конец чего-либо.
- До свадьбы доживёт - выговорила, наконец-то, Мария Ивановна, обмазывая язык пострадавшей каким-то раствором.
Танька скорчила гримасу, видимо, щипало во рту.
У меня сразу же отлегло от сердца.
- А у тебя что болит? - обратилась ко мне врач.
Я покраснела, опустила голову.
- Ничего.
- Витамины не дам. Ты уже подходила на неделе, - продолжала Мария Ивановна.
Выйдя из кабинета, я и Таня, направились по длинному коридору в классы, она - в свой; я - в свой.
На полпути, старшеклассница меня остановила. Я сжалась от страха, чуть прикрыв глаза. Сейчас от души приложится.
Танька, боясь ещё за свой травмированный язык, стала что-то мычать.
Я посмотрела на неё несмело исподлобья.
Засунув руку в свой карман, Таня вытащила конфеты, протягивая их мне. Всё ещё испытывая напряжение и чувства вины, я пролепетала:
- Спасибо, Таня, кушай сама! На следующий год отдам тебе весь подарок!
Она хмыкнула, мотнула головой, раскрыла мой карман на платье и высыпала туда конфеты.
Я, ещё раз поблагодарив Таньку, пустилась бежать в класс.
Очередное испытание
День выдался скучным. В игровой группе, где класс обычно проводил свободное время, стоял привычный шум одноклассников и доносившиеся окрики Валентины Григорьевной, делавшей в очередной раз кому-то замечания. В ограниченном помещение долго я не могла находиться - утомлялась попросту - и поэтому не отпрашиваясь у воспитателя, пошла бродить по интернату. Узкие коридоры стен, выкрашенные в зелёный мрачный цвет, c облупившей краской по низам и с обшарпанными плинтусами, на меня действовали угнетающе и с давленной тоской. Хотелось бежать куда глаза глядят - да некуда.
Зашла в библиотеку. Посидела немного в читальном зале, пролистала с безучастным видом несколько журналов и вышла. Библиотекарша даже не посмотрела на меня - я у неё постоянный посетитель и моему приходу не удивлялась.
На улицу не тянуло. Лил дождь и слышно было как завывал ветер через полуоткрытую форточку. Села правым бедром на подоконник, подправив под себя юбку. Сквозь дождевую штору не удалось рассмотреть вид с окна, мысли не настраивались, а вот настроение окончательно испортилось. Еле дождалась ужина, чтобы быстрее уйти в спальню, накрыться до ушей одеялом, чтобы никого не видеть. Так я погружалась в мир фантазий и грёз. Единственные моменты, которыми я наслаждалась в одиночестве, несмотря на то, что в спальне девчата продолжали резвиться. В этот раз мечтала о красивом школьном ранце, наполненным канцелярскими товарами из тетрадок, ручек и, конечно же, пеналом. В интернате всего этого не было. Приходишь в класс - учитель выдаёт тетрадки, а учебник лежит на краю парты, весь разрисованный и проколотый, с мятыми страницами.
В девять вечера в спальне практически всегда было тихо. Готовились ко сну.
Ночная нянечка тётя Дуся делала обход и проверяла все ли в порядке. Она была немногословной. Даже иногда не здоровалась с нами. Пробухтит изредка что-нибудь, посчитает нас по головам и выходит.
В этот раз всё было как обычно.
Тётя Дуся пришла, поохала, что полы в разводах, что в тумбочке у Ленки Пируновой бардак из-за мотков шерстяных ниток, от чего дверца не закрывалась, указала на неряшливо висячие полотенца на спинках кроватей и вышла.
Прошло время, уложив поудобнее голову на подушку, я погрузилась опять в мечты, не закрывая глаз.
Тишину нарушил топот шагов. Включился свет. Перед нами стояли старшеклассницы из девятого класса. Пятеро девчонок.