В свободное время Виталий бродил по Петербургу, и, как правило, чаще всего
обнаруживал себя на Невском проспекте, что было совершенно не удивительно: старые стены одного из красивейших мест Петербурга помнили и Виталия-юношу, и Виталия-мальчика...
...Как-то, буквально в канун перестройки, какой-то умник додумался пустить по Невскому карету, запряженную двумя лошадьми; кучер, одетый в камзол с грязной позолотой, за умеренную цену катал довольных ротозеев по проспекту взад-вперед, доставляя удовольствие не только им, но и тем, кто лицезрел покачивающийся на волнах асфальта экипаж.
Прогулка по Невскому стала для Виталия своего рода непременным ритуалом, прогулкой по садам воспоминаний. Вот и сейчас он словно погружался в ювенальное море, чувствовал себя фланирующей флешкой, воспроизводящей информацию при моментальном подключении к любому считывающему источнику - от кафешки на углу Пушкинской и Невского до шаловливого шпиля Адмиралтейства.
Вот здесь, возле метро "Площадь Восстания", Виталий не раз приходил на многочисленные свидания, юный тогда был, легкий, летел на любовь, как мотылек на огонь, все искал чего-то, а чего - не знал сам.
С тыльной стороны метро - улица Восстания, старые дома, с огромными облезлыми парадными; ему иногда казалось, что время законсервировалось здесь навсегда, и никакие ветры революций и войн не занесли сюда никакой заразы, если не считать исчезнувшие дорожки с лестниц и облупившуюся краску на стенах, свисающую рваными лохмотьями. Сюда, в один из подъездов, холодными зимними вечерами Виталий заходил вместе с юной Антониной Кузьминой, студенткой Института культуры: они познакомились в театральной студии, приглянулись друг другу и стали встречаться. Но шиковать особенно не могли: Антонина жила в общежитии вместе с пятью "товарками", Виталий снимал комнату в коммуналке, где отношения были похуже, чем в общежитии; кроме того, он жил в центре, а она где-то на краю города, куда добираться надо было часа полтора, не меньше. Вот и выбирали они какие-то захудалые кафешки или - в холодное время - подъезды, там было тепло и уютно; Тонечка в искристой шубке казалась куколкой, сошедшей с японской гравюры, но куколкой живой, теплой, нежной, кожа ее казалась матовой, светящейся, губки - сочными, как спелые вишни. Любила она Виталия? Наверное; но след ее затерялся в начале девяностых, сгинул, как тать в нощи; может, она подалась в какой-нибудь мутный бизнес, может, вернулась к себе, в родной Кишинев, но разбежались их стежки-дорожки, и - как ни силился Виталий, - так и не мог вспомнить, почему именно они разошлись, что послужило причиной.
Как говаривал все тот же Эдик, "любая женщина тянется к тому, у кого пистолет под мышкой"; а Виталий, видимо, впечатления такого не производил в начале безумных девяностых.
Хотя... был у него шанс, и шанс этот был связан с другим его знакомым - Петром Пономаревым, сочетавшим в себе два противоположных качества - творческого человека и бизнесмена. Как они вдвоем любили шляться по Невскому; шли от улицы Марата, где жил Петр, проходили метро "Маяковская" и направлялись к Аничкову мосту, весело, в два голоса декламируя пастернаковское:
Февраль! Набрать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Когда грохочущая слякоть
Весною черною горит...
Петр Пономарев - гибкий молодой человек, белокурый, открытый, бесконечно добрый и талантливый;
но:
талант его еще сжат, как пружина;
чудится, что, вот, еще чуть-чуть, еще немного -
- и:
пружина распрямится со звоном; застонет, завибрирует, словно посылая в мир сообщение о своем появлении.
...Набрать чернил и плакать...
Каждый раз, когда Виталий оказывается возле их любимой Фонтанки, ему
действительно хочется плакать, выть, кричать, вспоминая о своем Петре.
Может быть, еще и потому, что уход его в никуда был неожиданен и страшен;
рок неумолимо и бесстрастно расправился с ним, так и не дав реализоваться главной его мечте - созданию Своего театра.
И театр этот должен был обязательно - по их совместному замыслу, - находиться, конечно же, на Невском, а где же еще?
Увы, жестокий и скоропалительный роман сочинила для Пономарева жизнь.
Он рано лишился отца; тому едва исполнилось 32 года.
Ровно столько, сколько и самому Петру было суждено прожить на белом свете.
Смерть Пономарева - старшего страшной была и загадочной - причина была раскрыта чуть ли через несколько лет.
По словам самого Петра, отец купался вместе с матерью в море (в спокойном Каспийском море), как вдруг почувствовал, что кто-то силой тащит его на дно. Он только и успел, что крикнуть жене:
- Плыви к берегу!
И тем самым спас ее.
Его тело нашли потом, через несколько дней. Никто не мог понять, как Пономарев - старший пошел ко дну, ибо слыл он отличным пловцом. И было ему, как я уже говорил, тридцать два года.
...Может быть, тайна этой гибели так и осталась бы не раскрытой, если бы не одно обстоятельство: через несколько лет после трагедии с Петиным отцом в Баку прошумело так называемое "дело водолазов". Выяснилось, что в течение нескольких лет группа водолазов действительно топила купающихся, а потом сдавала их тела в "анатомичку" за соответствующее вознаграждение.
Виталий слышал об этом деле; но о том, что Петин отец был в числе тех, кто погиб от рук "предприимчивых" бандитов, узнал гораздо позже.
Жизнь Пономарева-младшего предстает причудливой траекторией, она вихрится, закручивается спиралью, тянется куда-то ввысь, пока не исчезает совсем, в пустоте беспредельности.
Озорной Бакинский мальчишка, он слыл балагуром и хулиганом, пока вдруг, на шестнадцатом году жизни, им не овладела неистребимая любовь к театру.
Казалось, природа все сделала для того, чтобы эта любовь была ответной: статный, голубоглазый, пластичный, с бархатным голосом, Петр словно был создан для сцены.
Однако же нельзя сказать, что дебют его выдался удачным; роль ловеласа и умника Венсана в пьесе "Чао!" Марк Жильбер Саважона он провалил. То ли от обиды, то ли от охватившего его азарта Петр... неожиданно, буквально в один момент собирает нехитрые пожитки и уматывает в Саратов. И... с первого же раза поступает в театральное училище. Пожалуй, с этого момента благосклонность судьбы лихо взмывает вверх.
Вот Петр - один из лучших студентов училища, участвующий во многих постановках.
Вот он уже - выпускник, но отнюдь не успокоившийся на достигнутом, а продолжающий театральное образование в Свердловском институте искусств.
Вот мы видим его шагающим по малахольной питерской Моховой, в сторону знаменитого ЛГИТМИКа - ленинградского института театра, музыки и кино.
Вот он - студент режиссерского факультета; курс ведет Георгий Александрович Товстоногов.
Кстати: это последний курс Мастера. Он даже не успел выпустить его..
Виталий хорошо помнил, как ему позвонил взволнованный Петька:
- Слушай, Товстоногов умер!
Да, это была красивая смерть.
Георгий Александрович Товстоногов ехал в своем шикарном "форде", остановился на красный свет светофора;
и: в тот же момент остановилось его сердце.
Петр очень переживал: до окончания института оставалось еще три года, а курс остался без мастера.
К окончанию вуза у Петра сложился ясный и четкий план своего будущего - во что бы то ни стало создать собственный театр, ни больше, ни меньше.
Но - как?
И тут подоспевает перестройка, с ее надеждами и свежим воздухом свободы, с ее возможностью зарабатывать приличные деньги и обеспечить себе и своей семье приличное существование.
Во имя достижения этой цели и реализации своей главной мечты Петр открывает один из первых в Питере кооперативов, затем в начале девяностых создает большую компанию. Деньги текут к нему рекой. Увы, это была та река, которая несла не только благополучие и призрачную веру в осуществление "голубой мечты", но и страшную трагедию ("О, Боже, я, раненый, насмерть играл, гладиатора смерть представляя...").
В апреле 1992 года Петр Пономарев вышел из дому и... больше не вернулся.
Его видели на Невском проспекте, когда он садился в какую-то машину.
Целый месяц продолжались поиски, целый месяц его портрет с неизменной присказкой "Разыскивается..." не сходил с экрана, целый месяц о нем ничего не было известно.
И только в начале мая изуродованный до неузнаваемости труп Пономарева был обнаружен в небольшой роще возле Всеволожска.
Самое интересное, что после уже очевидной, подтвержденной гибели друга Виталию приснился странный сон:
...Он с Петром стоит на какой-то кухоньке (возможно, это даже его кухня; он долгое время с женой, - удивительной, тонкой и обаятельной Машей, - и двумя детьми - Мишкой и Эдиком - жил в коммунальной квартире);
так вот, они стоят у открытого окна и о чем-то говорят; Виталий взволнован, а Петр, напротив, его успокаивает:
- Не волнуйся, т а к было нужно, я просто должен был на время исчезнуть...
Если на мгновение поверить в реинкарнацию, то это "на время" приобрело иной, задумчивый смысл.
Бежит Невский, катится, раскатывается, как скатерть самобранка, вот уже и здание ВТО за спиной осталось, и Литейный выскользнул, умчался туда, в сторону "Большого Дома" - так называли штаб-квартиру КГБ, серое, угрюмое помещение в виде куба ("Куба любовь моя...", хм, странная ассоциация), а рядом, в переулке, Дом писателя на Шпалерной, там Виталий бывал реже. Впрочем, лети, Литейный, лилейный, галантерейный; мы вернемся мыслью на Невский, там, где на углу Литейного и Невского располагалось знаменитое кофе под негласным названием "Сайгон" - там кто только не бывал, кто только не отмечался, кто только не тусовался: одно слово "неформалы". И какие? Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Иннокентий Смоктуновский, Борис Гребенщиков, Виктор Цой, Юрий Шевчук, Михаил Шемякин... "Это многих славных путь"... Да-да, только, вот, нет "Сайгона", закрыт в мае 1989 года; затем - после ремонта - по какой-то издевательской иронии судьбы существовал здесь магазин итальянской сантехники, затем магазин аудио продукции. А сейчас здесь (и снова, как издевка) респектабельный отель Radisson SAS Royal hotel ("Редиссон"). О былом "Сайгоне" напоминает блеклая мемориальная табличка, вывешенная на стенке гостиничного бара.
Нет, недаром стенала в своем хите группа "Кафе":
"Вот только жаль, что угроблен "Сайгон",
И стал московским весь питерский рок..."
Какой-то рок преследует питерские культовые, знаковые места: "Сайгон" стал гостиницей, знаменитый бар-подвальчик Дома журналиста отдали какому-то нигерийскому ресторану, а ведь какие люди сиживали в Домжуре, какие судьбы там вершились, какие споры спорились?! Там, в подвальчики, игривая барменша Нинон наливала рюмочку "Шартреза" и делала великолепный кофе - всего за 60 копеек, и постоянных посетителей она знала в лицо и по именам, и Виталий был допущен в сонм великих, и гардеробщицы пропускали его в любое время, даже если наверху ресторан закрывался на какое-то мероприятие. "Ты по-тихому, незаметненько", - говорили они Виталию, и он, как Ленин из одноименный поэмы Маяковского, бочком, незаметный, пробирался в подвал, садился за свой столик в самом углу и ждал, когда начнут подтягиваться остальные.
Но Домжуром Невский не заканчивался; укрощенные кони Клодта копытили воздух, Аничков дворец, превращенный большевиками в Дворец пионеров и школьников, упирался боком в "Катькин садик", - в сквер с памятником Екатерины Великой посредине, - а та поводила рукой в сторону Публичной библиотеки, а за библиотекой текла шумная, бесшабашная Садовая, пересекавшая Невский.
"Голова моя садовая...", бормотал Виталий, подходя к Садовой улице. Здесь воспоминания разделялись на детские и взрослые. Садовая 26 - это Суворовское училище; здесь Виталий учился, возмечтав стать военным и здесь его настигла, первая в жизни глобальная катастрофа...
- Крепись, сынок! - сказал ему седовласый полковник, директор училища, - будь мужчиной...
Виталий стоял оглушенный, не смея вымолвить и слова, он отказывался верить услышанному, мир на миг перестал существовать для него.
Потом, лет десять спустя, он вычитал у Давида Самойлова такие строчки:
"И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной..."
Плакал. В подушку. Так, что никто не мог заметить его слез.
С Садовой связано и взрослое воспоминание: недалеко от площади Мира, бывшей Сенной, в небольшой коммунальной квартире жила странная женщина - художница и историк искусства; она была на десять лет старше Виталия, но почему-то любила его безумно, любила его глупые суждения, его больные фантазии, любила, как любят маленького ребенка, и учила открывать мир в его многоцветии, вслушиваться в музыку слогов и звуков. У нее существовала своя теория восприятия слова - она считала, что своеобразную - эмоциональную и смысловую - окраску слову придает именно слог.
"Виталий, милый, ты только вслушайся, - говорила она, когда они лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, - слово "парфюмерия"... Что придает ему ощущение запаха, нечто волнующего и даже возбуждающего? Ну, конечно, слог "фю". Или, скажем, возьми слово "конструктор"? Угловатость, жесткость, логичность, заданность. Все это в слоге "струк" - на нем, как на фундаменте, покоится слово. "Бутербродная". Что, милый? Верно - "брод"; "Бутербродная" - это брод, который надо перейти, перекусить, на ходу, на бегу, торопясь, чтобы потом жить дальше..."
Она могла фантазировать так до бесконечности.
Как-то раз она так сильно захотела близости с ним, что пришла к нему в два часа ночи, ушла под утро, но вместе с Виталием, и они шли пешком, к ее дому, и снег кружился, набрасывая на землю, дома, проспекты брюссельские кружева...
"...Интересно, она еще жива?" - думал Виталий о своей художнице, глядя на пеструю ленту Садовой, - "Дай Бог, чтобы была жива..."
Синева неба навевала легкую грусть, качались деревья, качался "Гостиный двор", плыл по воздуху Казанский собор, "имя Зингер возносил" Дом книги, Мойка отражала в своих водах бывшую кондитерскую Вольфа, за ней кривая, как ятаган, улочка неуловимым взмахом выводила любопытствующих к Арке генерального штаба, а за ней красовался Александрийский столп, Дворцовая площадь и Эрмитаж. Те же, кого это нисколько не интересовало, продолжали упрямо идти по Невскому, чтобы, в конце концов, уткнуться в надменное Адмиралтейство.
"...И светла - адмиралтейская игла..." - так Виталий обычно подводил итог своей прогулки по самому лучшему в мире проспекту - Невскому проспекту...
А ноги уже сами несли его в метро, раньше чем в голове созрела мысль: где выйти.
Но странным было и то, что заставляло Виталия без дела шататься по питерским улицам. Мысли о Наташе. Он ничего не знал о ней: ни откуда она, ни сколько лет или дней, или месяцев танцует в Египте, замужем ли и есть ли у нее дети. Ни, конечно, фамилии. Ни-че-го. Только разноцветный туман. Временами ему начинало казаться, что и не было никакого Египта. И знаменитые питерские сфинксы тоже молчали, лишь
величественно таращили каменные свои глаза.
Как-то раз Виталий забрел в храм на Васильевском острове. Служба уже закончилась, но догорали свечи, и он поставил еще одну, хотел о чем-то попросить - и не знал, о чем. Полнота счастья и полнота потери вдруг уравновесили друг друга. "Будь, что будет..." - прозвучал чей-то голос, но в храме никого не было.
...Через полтора месяца, когда Виталий отчаялся ждать, пришла sms с итальянского номера: "Встретимся в Венеции". Название отеля и число. И больше ничего...