Аннотация: МЕЛОЧИ ПРОЗЫ. Небольшие вещи начального периода, уцелевшие после чисток архива.
Copyright1975 - 2011 Василий Пучеглазов(Vasily Poutcheglazov)
Василий Пучеглазов МЕЛОЧИ ПРОЗЫ
(1975 - 1981 гг.)
1. ГОРОДСКИЕ НОВЕЛЛЫ (Два стихотворения в прозе)
2. ДОПРОС (Несколько необычное происшествие)
3. СМЕРТЬ
*
ГОРОДСКИЕ НОВЕЛЛЫ
(Два стихотворения в прозе)
В ПОДЪЕЗДЕ
Подъезд был гулок и торжественен.
Он прижал её к стене.
В полумраке угла смеялись нацарапанные на стене рожицы, дурашливо вскидывали
ноги человечки.
Прямо в глаза ему скалил пасть мордатый волк из "Ну, погоди!".
Под волком смутно чернело: "К + З = ?"
Стена пахла сыро и пресно.
Он положил дымящуюся сигарету на батарею, обхватил её за плечи...
И увидел лицо.
Совсем близко, с ямами теней, зыбко меняющееся в колеблющемся свете.
Фонарь заглядывал в пыльное окошко над дверью. Фонарь качало, и тени перетекали.
Как будто чьи-то дрожащие руки лепили из тёплого гипса маску. Фантастическую
маску с подрагивающими веками и полуоткрытым ртом.
Он скользнул ладонью по меху, гладкому и влажному, по гладким и влажным волосам
и, засунув ладонь за воротник, обхватил шею...
Под пальцами нежно пульсировала жилка.
Он провёл пальцами по жилке вниз, до ложбинки ключицы; потом ещё ниже; помедлил;
ощутил сдерживаемое содрогание вдоха; передвинул ладонь вверх, до изгиба
подбородка; едва касаясь, погладил припухлый уголок губ, щёку...
И вдруг, крепко взяв за лицо, запрокинул и торопливо прильнул...
Её лицо исчезло в тени его косо склонённой головы.
Её холодные губы были плотно сжаты.
Он задохнулся. Грубо и уверенно полез за платье.
Почувствовал, как напружинилось её тело.
От толчка он отшатнулся.
Метнулись мультипликационные фигурки на стене.
"Не надо!"
"Ну, что ты, дурочка..."
Она выскользнула. Рванулась через несколько ступенек.
Остановилась.
Её трясло. Сердце истерически колотилось в рёбра, чугунно и часто стучало в
висках.
Фонарь светил ему в затылок, и на месте его лица чернел провал, окаймлённый
серебристым контуром.
"Ну, что ты? Ну, иди сюда..."
Зрачки её глаз были огромны. Они светились.
Он шагнул на ступеньку. Мягко. Почти незаметно.
Она повернулась и побежала.
Вверх и вверх по лестнице.
Стук её каблучков споткнулся и оборвался.
Глухо хлопнула дверь.
...Он взял с батареи потухший окурок. Закурил. Взглянул на часы.
"Ого!"
Тела настенных человечков испуганно скорчились и исчезли.
Спичка погасла.
Он затянулся, шумно дохнул дымом, поднял воротник и засунул руки в карманы
пальто.
Толкнул ногой дверь и быстро вышел в моросящую тишину улицы.
Облачко от его сигареты взвихрилось сквозняком и растаяло.
В качающемся полумраке подъезда, то проступая, то пропадая, мерно мелькало еле
видимое на облупленной штукатурке
"К + З = ?"
В ПЕРЕУЛКЕ
Она стояла на остановке и смотрела сквозь оконное стекло.
Трамвай был переполнен светом.
Трамвай обливал загадочностью голубого мерцания свисшие ветки с пожухлой
листвой, тёмный глухой забор, и словно искрящаяся волна плескала в замшелый бок
влажной глыбы.
И колючая крошка, нудно ссыпающаяся откуда-то сверху, волшебно вспыхивала,
попадая в сияние трамвайных окон.
И бесконечность таила льдистая гладь, оковывающая островок остановки.
Трамвай светился празднично и нездешне.
Трамвай был пуст и просторен.
И в трамвае сидел ОН.
...Он сидел и смотрел на неё сквозь своё отражение.
Черты его лица смешивались с её чертами, лица совпадали и никак не могли
совпасть, образуя какой-то странный их общий облик, в котором терялась и его
грустная усмешка, и напряжённый рисунок её контура.
И в глубь её чёрных, отчаянно чёрных глаз сползал и сползал его извиняющийся
взгляд.
И белым криком ночи подрагивала её вытянутая фигурка.
И мертвенно остро было её лицо.
И билось, билось, билось, словно давимое толщей льда, задыхающееся, последнее:
"Почему? Почему? Почему?.."
Трамвай осторожно тронулся.
Сместились, сдвинулись линии лиц.
Лишь глаза её потянуло, плавно потянуло его глазами...
Поворот - и наконец-то он был один. Привычный знакомый овал вновь отражался в
провале окна.
"Ну, вот и всё, - сонно подумал он. - Вот и всё..."
И хмуро уставился на мелькающие за стёклами размывы фонарей.
...А на пятачке остановки, вобрав голову в мокрый воротник, стояла она.
Листья сухо тёрлись о доски забора.
Сухо шуршала морозная крупа.
И ни черта не было видно в мутном сумраке переулка.
И было холодно и грязно.
И лёд всё рос...
1975
*
ДОПРОС (Несколько необычное происшествие, случившееся в ночь на Новый год в жандармском
отделении одного из городов Российской империи)
Комната с голыми стенами. В зарешеченных окнах ночь. Уютно потрескивают поленья
в маленькой, обложенной изразцами печурке. Широкий удобный стол, обтянутый
зелёным сукном, с бронзовым чернильным прибором и пресс-папье в виде лежащей
борзой; возле стола - жесткое, но также удобное кресло с витыми подлокотниками.
Посреди комнаты стул с высокой спинкой, вроде тех, что стоят обычно в коридорах
суда.
В комнате, в кресле, - следователь, сравнительно молодой мужчина в штатском.
(Несмотря на это обстоятельство, будем называть его в дальнейшем "ЖАНДАРМ".) У
двери, только что войдя, - второй. (Назовём его "ЮНОША", хотя вскоре выяснится,
что это далеко не так.)
ЖАНДАРМ. А, прошу, прошу... (Дверь захлопывается.) Садитесь-ка вот сюда,
специально для вас. Другого ничего предложить не могу, не обессудьте, кабинетик
казённый, как видите... Да-да, прикручен - во избежание. Так что на сей раз вам уж
придётся - приспосабливаться... Курить будете? Нет? Что усмехаетесь? Так и
представляли себе: с улыбочкой, с папиросочкой - и в душу?..
ЮНОША. И не противно вам - в новогоднюю ночь?
ЖАНДАРМ. Нет-с. Не противно.
ЮНОША. У вас что же, принято теперь так? Психологическая школа?
ЖАНДАРМ. У нас служба, голубчик, обычная служба: от и до, с выходными, с
праздниками, с Пасхой... Так что я сейчас нарушаю с вами. При случае, так в жалобе
можете и написать - "нарушал".
ЮНОША. Не премину.
ЖАНДАРМ. И вы, стало быть, в бумагах утешение находите? А нас обвиняете... Вы ведь
уже бывали у нас?
ЮНОША. Там написано.
ЖАНДАРМ. У меня профессиональная память, голубчик. Что там написано, я помню.
ЮНОША. А ничего другого вы от меня не услышите.
ЖАНДАРМ. А я и не хочу от вас ничего услышать. Дела наши мы с вами на завтра
отложим, на утро, ну, а тогда уж по всей форме: с протоколом, свидетелями и
прочим... Вам бы подготовиться.
ЮНОША. Готовиться мне ни к чему да и не к чему.
ЖАНДАРМ. Э, голубчик... Вам ведь не парадоксами блистать предстоит, вы вон с какой
махиной столкнулись. Тут один шаг необдуманный, одна неувязочка - и готово. И
загремите вы кандалами по тракту Владимирскому со всем вашим блеском. В лучшем
случае.
ЮНОША. Вы не могли бы конкретней?
ЖАНДАРМ. Конкретней - завтра, я же объяснил. И брошюрки откуда, и кто вам их
передавал, и кому вы... Будем круг знакомств ваших устанавливать. Вот вам бы на
досуге и прикинуть - кого мы уже и так знаем, без вас, кто выкарабкается, а кто
сгорит непременно, на кого и побольше можно... Вам же всё равно не спать.
ЮНОША. Вопрос позволите?
ЖАНДАРМ. Бога ради. Вот завтра - завтра моя очередь.
ЮНОША. В каком вы чине?
ЖАНДАРМ. Хотите знать, насколько серьёзно вами занялись? Достаточно серьёзно,
голубчик. Чин у меня для моих лет вполне приличный.
ЮНОША. Ротмистр? Штабс-капитан?
ЖАНДАРМ. Выше, голубчик, много выше, напрасно иронизируете...
ЮНОША. Сколько же вам лет, если не секрет?
ЖАНДАРМ. Ну, я не институтка... А хотите знать, почему именно вы здесь и именно
сегодня, сейчас?
ЮНОША. Догадываюсь.
ЖАНДАРМ. Не то, совсем не то, что вы там догадываетесь. Причина одна и причина
самая, на первый взгляд, парадоксальная... Не вы один к парадоксам склонность
имеете.
ЮНОША. Вы меня заинтриговали. И что же за причина?
ЖАНДАРМ. А причина та, что мы с вами, голубчик, ровесники.
ЮНОША. Вот уж не подумал бы.
ЖАНДАРМ. И что самое забавное, появились мы с вами на свет божий в один и тот же
день, первого января, как раз на переломе столетия. То есть, завтра.
ЮНОША. Поздравляю.
ЖАНДАРМ. Да нет, с этим, скорей, вас поздравить можно. А чин мой, чтобы вы уже
не сомневались, полковник.
ЮНОША. Лихо. Неплохая карьера по нашим временам.
ЖАНДАРМ. Как сказать. Отчасти, конечно, да - случай, везение. Но пути-то у нас с
вами тоже почти одинаковые, я ведь тоже сам выбивался, по тем же ступенькам...
ЮНОША. Почти.
ЖАНДАРМ. Да, почти. Поскольку у вас всё это было, как бы это выразить поточней...
У вас всё это было как бы со знаком минус. Я накапливал, а вы, вы уж извините, а
вы всё профуфукивали. Я в университете юриспруденцию штудировал, а вы в это
самое время в беспорядках участвовать изволили. Мы с вами даже в университете
одном обучались, но вы-то меня тогда, поди, и не заметили бы, я в прогрессисты
не лез, я делом занят был... А вот я вас отлично запомнил. Как чувствовал, что
доведётся когда-нибудь...
ЮНОША. У вас что, семьи нет, что ли? Или развлечений других не нашли?
ЖАНДАРМ. Помните Библию?
ЮНОША. Что именно?
ЖАНДАРМ. Эпизод с Пилатом.
ЮНОША. Ах, вот вы о чём... Да, завтра мы действительно вступаем в возраст Христа.
ЖАНДАРМ. А вы никогда не задумывались, почему именно в свои тридцать три он
взошёл на Голгофу? А я задумывался.
ЮНОША. И что же?
ЖАНДАРМ. Да потому что, распни тогда иудеи Варавву, а не его, он бы отрёкся.
Отрёкся! Он всё мог выдержать, всё, самые страшные муки мог выдержать, но если
бы его помиловали, он бы отрёкся! Потому что дальше была обычная, грязная,
рядовая работа. Да-да, обычная! Символом-то куда легче... Завтра нам предстоит
играть наши роли, и я хочу, чтобы вы кое-что поняли. Вы мните себя Христом... Ну,
не Христом, так чем-то вроде. У вас благородные цели, всё, что вы делаете, вы
объясняете высшей справедливостью и ею же оправдываете...
ЮНОША. Мне пока не предъявлено официального обвинения.
ЖАНДАРМ. Оставьте вы! Даже если вы чисты, как младенец, - во что я лично не верю
ни секунды, - вы же всё равно не можете не видеть колоссальной разницы между
мной и вами! Так вот, я хочу объяснить вам, в чём эта разница заключается. Чтобы
вы поменьше заблуждались и на мой, и, главное, на свой счёт...
ЮНОША. Всю жизнь меня учат раскаиваться в заблуждениях, которые я заблуждениями
не считаю...
ЖАНДАРМ. Слушайте меня, слушайте внимательно. Вы ещё сами не представляете,
насколько это может быть важно для вас... Вы оправдываете свои действия высшей
справедливостью, но ведь той же "высшей справедливостью" руководствуемся и мы!
Да, мы, арестовывая, ссылая, казня вас, мы уверены, что делаем справедливое
дело! Вы что же, думаете, мы не видим всего, что происходит, не видим всех этих
"мерзостей российской действительности", как изъясняетесь вы в своих брошюрках?
Видим, знаем. И боремся с ними. Да, боремся! И вся моя деятельность, если вы
захотите понять это, весь мой каторжный, можете поверить, труд, всё это и есть
моя борьба за очищение этой нашей действительности. Реальная борьба! Борьба,
которая приносит реальные плоды...
ЮНОША. Вы либо блестящий актёр, либо... Либо идеалист в жандармском мундире.
Впрочем, в мундире вы бы себе вряд ли позволили...
ЖАНДАРМ. А вам никогда не приходило в голову, что мундир тоже средство? Только
средство.
ЮНОША. Но... Не хотите же вы сказать, что вы - с нами?
ЖАНДАРМ. Вам не кажется странным, что такой вопрос вообще возможен?
ЮНОША. Мне сейчас всё кажется странным.
ЖАНДАРМ. Вы спрашивали, есть ли у меня семья. Была. Была - до сегодняшнего дня.
Вам знакома некая... Впрочем, вы, разумеется, не ответите. Ну, тогда слушайте.
Слушайте и запоминайте. Если вы хоть несколько осведомлены о составе вашей
организации...
ЮНОША. Не понимая, о чём вы.
ЖАНДАРМ. Я вас и не прошу понимать. Я вас прошу слушать. Вы, насколько нам
известно, знаете достаточно много, чтобы знать и это. В вашей организации
довольно долгое время состояла некая дама... Супруга некоего жандармского офицера...
Состояла она до сегодняшнего дня, как и вы. Так вот, некий жандармский офицер -
ваш покорный слуга.
ЮНОША. Вы?!
ЖАНДАРМ. И дело, огромное, государственной важности дело, доверено мне, мне -
верноподданному супругу злоумышленницы...
ЮНОША. И вы взялись?
ЖАНДАРМ. Взялся с тем большим рвением. И вот теперь объясните вы мне, объясните,
если можете, ради всего святого, что у вас есть, объясните вы, понимающий, -
почему? Почему вы не хотите понять нас?!
ЮНОША. Почему? (Тихо) Потому что мы ненавидим вас - со всеми вашими правдами и
"реальными плодами".
ЖАНДАРМ. И она? Значит, и она... ненавидела? Но ведь то, что вы предлагаете, ведь
это, быть может, в тысячи раз страшней! Ведь это кровь!
ЮНОША. Если необходимо.
ЖАНДАРМ. Вы когда-нибудь присутствовали на казни? Нет, не тогда, когда вешают, а
когда стреляют. Ставят взвод солдат, завязывают глаза, кто-то громко и
празднично командует: "Пли!"...
ЮНОША. Я полагаю, вам не раз приходилось командовать.
ЖАНДАРМ. Но ведь у вас - то же самое! То же самое, но только везде! Везде - то
же самое, если это произойдёт, то, что вы предлагаете!
ЮНОША. Мы не хотим этого.
ЖАНДАРМ. Но это будет! Будет так же, как и то, что последует за этим! Потому что
то, что вы хотите уничтожить, это жизнь! Сама жизнь! Жизнь всегда несправедлива,
хоть в чём-то, хоть для кого-то, но всегда! И этого вам не изменить. Вместо
одной несправедливости вы породите другую, большую...
ЮНОША. Для вас - да.
ЖАНДАРМ. Так, значит, не все люди - братья? Не все?!
ЮНОША. Вы же любите цитировать Библию. "Каин, где брат твой?"
ЖАНДАРМ. Но кто жертва? Кто Авель?
ЮНОША. Пока допрашиваете вы.
ЖАНДАРМ. Действительно... Странно. Как будто мы с вами одни, совсем одни. Два
человека - одни в целом мире и говорят друг другу такие страшные вещи...
ЮНОША. Вы ищете справедливость в устройстве, несправедливом по самой своей сути.
ЖАНДАРМ. Ищу. Точнее, искал. Но и вы её ищете, только ищете... (Раскрывает лежащую
на столе папку.) Тут кое-какие бумаги, касающиеся вас. Вашей секты или как вы
там себя называете...
ЮНОША. И что же я должен с ними делать?
ЖАНДАРМ. То же, что вы собираетесь когда-нибудь сделать с нами.
ЮНОША. Вы понимаете, что это... должностное преступление?
ЖАНДАРМ (берёт из папки бумаги). А вы понимаете, что вы со мной сделали? (Присев
на корточки, начинает аккуратно укладывать бумаги в печь.) Так мы нашу беседу,
пожалуй, и закончим. А ей передайте, когда увидите, что она напрасно... Напрасно
скрывала. Если бы раньше, до всего этого... (Смотрит в окно.) Светает. Вот и
завтра. Год распятия... Простите, что не смогу составить вам компанию.
ЮНОША. Вы... больны?
ЖАНДАРМ. Болен?.. Да, болен, давно, видимо, болен, странно только, что как раз
сегодня, вдруг... Ну, да неисповедимы пути Господни. Прощайте.
ЮНОША (у двери). Вы чудак...
ЖАНДАРМ. Возможно. Прощайте. (Юноша выходит.) Чудачества в вашем положении
обходятся слишком дорого, господин идеалист... (Усаживается в кресло, выдвигает
ящик стола.) Год распятия... (Достаёт из ящика револьвер, привычно прокручивает
барабан.) Ну, что ж. И то слава Бога, что не в мундире. Может, она и права...
(Засовывает дуло в рот.)
Темнота. Взрыв выстрела.
16.05.1978
*
СМЕРТЬ
Итак, оставалось ждать. Да, ждать, только ждать, ждать уже не месяцы, не недели,
не дни, даже не часы, - как врач он хорошо понимал это. Оставалась агония. Так,
в общем-то, и заканчивают в подобных случаях, обычно так, он помнил, но она была
его мать... мама... и сейчас она умирала.
Вчера ещё он держался, шутил с лечащим, чуть бравируя своей выдержкой и перед
ним, и перед строгой сестричкой из процедурной, но сейчас, после страшной
бессонной ночи, ночи, проведённой здесь, в палате, возле её хрипящего,
стонущего, задыхающегося тела, после этой последней её ночи, сейчас он вдруг уже
не умом, не сердцем, а как-то всем своим существом - всеми клетками, кровью -
ощутил, что она уходит. Уходит вся, совсем, уходит навсегда, на всю его жизнь, и
её больше не будет нигде и ни для кого, уходит и остановить её невозможно...
Он сидел, смотрел на её жёлтое отекшее лицо с закатившимися, уже не видящими
глазами, гладил её мокрую, истерзанную уколами, холодеющую уже руку и снова и
снова до скрипа стискивал зубы, чтобы не разрыдаться тут же от жалости и
бессилия изменить что-либо в этом неправдоподобном, невозможном, но таком
беспощадно ясном уходе.
"Я сделал всё, - в который раз повторял он, - всё, что от меня зависело. Мы
сделали всё. Да, всё: и облучение, и операция, всё возможное. Она же почти
проскочила - всего месяц назад казалось! - она же сама поверила... А там, значит,
так и сидело. Сидело и грызло. И вот - всё. Не проскочила... Ну, за что ей это?
Ей-то - за что?! Столько всего да ещё и это, нельзя же так! Смысл же должен
быть, нельзя же... "Смысл"! Как же! Да нет тут ничего - ни смысла, ни
справедливости - ничего нет! Смерть есть. Смерть - и всё. Ненавижу..."
И он, размазывая кулаком редкие злые слёзы, снова и снова гладил её руку, снова
и снова бормотал ей какие-то нелепые утешительные слова, а она всё хрипела и
хрипела, всё металась, покрываясь липкой смертной испариной, всё холодела, и,
чувствуя это, чувствуя этот, всё поднимающийся, сковывающий её тело холод,
чувствуя приближение чего-то огромного и невыразимо страшного, она всё
торопилась, всё пыталась сказать ему - не сыну, нет! - а тому единственному, кто
был для неё сейчас всем: и сыном, и мужем, и отцом, - сказать ему, чтобы он спас
её, чтобы унёс оттуда, от этого медленно и неотвратимо накатывающего на неё
ужаса. Но губы не слушались, слова путались, ускользали, и всё мешалось в её
захлёбывающемся сознании...
Она вдруг увидела себя совсем маленькой, совсем беззащитной, увидела как бы
изнутри, на руках у мамы, и мама осторожно покачивала её и напевала что-то
неуловимо знакомое и ласковое; лицо её, мамино, молодое ещё лицо, склонялось всё
ниже, но черты его расплывались, голос звучал всё глуше, и сама мама всё дальше
и дальше уходила куда-то, уходила - и руки её, такие уверенные, такие
спасительно всемогущие руки, медленно-медленно разжимались... А потом мама
исчезла, и она оказалась в той ленинградской блокадной квартире и, открыв шкаф,
в какой-то странной, словно пульсирующей тишине стала примерять платья умершей
тогда мамы и бабушки, умершей много позже, через тридцать лет, но почему-то
бывшей здесь и следившей за ней пристальным и печальным взглядом. Она примеряла
и примеряла их, эти платья, а они всё не подходили, и она уже хотела раздвинуть
их и выйти из комнаты, из войны туда, в сияющий за ними простор, уже, улыбаясь,
повернулась, чтобы сказать что-то остающимся здесь, подбодрить их, и тут одно -
чёрное с белым кружевным воротником, то самое, в котором она завещала похоронить
себя, - выскользнуло из шкафа и с головой обволокло её...
И вновь она была в детстве. Босая, она бежала по лугу, сплошь усыпанному синими
васильками; бежала, легко, словно на крыльях, перелетая через овраги, ручьи и
еловые рощицы, не оглядываясь, не останавливаясь, торопясь к чему-то, чуть
видневшемуся на горизонте; бежала - как будто через всю, казалось, несущуюся
навстречу, жизнь, чувствуя, как с каждым толчком тяжелеют её ноги, как рывками
стареет её только что молодое, сильное, невесомое тело; бежала, уже задыхаясь,
почти падая, срываясь и вновь взмывая над бешено проносящейся внизу жизнью...
Вдруг, прямо на взлёте, она споткнулась, взмахнула руками - и то далёкое на
горизонте сразу стремительно приблизилось...
Да, это был он, всё тот же, всю её жизнь повторявшийся сон. Стройная прекрасная
церковь белым чудом парила над зеленеющим среди бескрайнего ледяного озера
холмом. Она помнила эту церковь в начале - золотой, полной солнца, юной, как
трава вокруг; помнила перед войной - пылающей, коробящейся в чёрном тягучем
дыму; и потом - светлой, звенящей, с алыми флагами на куполах, весенней, как её
первая и единственная любовь; помнила всякой: и празднично убранной, и траурной;
но никогда не открывались для неё распахнутые настежь ворота и никогда она не
подходила к ним так близко. Словно потоком, влекло её оцепеневшее, не
подчиняющееся ей тело туда, к зияющему провалу входа... И вновь чья-то рука
бережно обняла её, и она сразу успокоилась. Опершись на эту бесплотную нежную
руку, она оттолкнулась, шагнула из последних сил и переступила порог...
Плиты пола пошли трещинами, раздвинулись, как льдины на Ладоге, тело её
соскользнуло и всё быстрей и быстрей понеслось куда-то вниз, в холод, в чёрную
ледяную бездну. Она ещё успела увидеть над собой стремительно уходящие ввысь
лица - лица тех, кого она так любила в этой уходящей от неё жизни, - успела
увидеть их и бесконечное звёздное небо за ними; она рванулась - к ним, к небу, к
жизни, - вздохнула судорожно последним, исступлённым, мучительным вздохом, и
бездна сомкнулась над ней...
...Она вздохнула судорожно, вытянулась и, уронив подбородок на грудь, застыла.
Он осторожно положил на одеяло её холодную руку, встал, одел висевший на стуле
пиджак и, сухо взглянув на её уже неподвижное лицо, осторожно вышел из палаты.