Аннотация: Бросьте, девушки, венки в воду, а того, кто вам венок ваш назад вернет - поцеловать будет надобно.
- Бросьте, девушки, венки в воду, - приговаривали сбившиеся толпой деревенские парни, во все глаза разглядывая славниц, разодевшихся, кто во что горазд, - а того, кто вам венок ваш назад вернет, - поцеловать будет надобно.
Подружки пересмеивались-переглядывались, мяли в руках веночки, переплетенные лентам. Да какими лентами! Одна другой краше, такие только в праздничные дни носить, а гляди-ка не пожалели, даже в косы - и то скромней вплели. И еще друг на друга зыркают, у кого лента приметней. А парни-то с венков глаз не сводят, запоминают, чтоб уж точно не перепутать. Половина-то с милыми уже загодя сговорилась, а вторая половина зазноб приглядела. Ну а что? Сперва поцелуй, а там дальше, глядишь, и свадьба будет. Дело молодое оно быстрое, оглянуться не успеешь, а уже умчат девку с родительского двора.
- А ты, Любаша, чего без венка-то? - всполошилась Нюрка, дьяконова дочка.
Углядела, что руки у меня пустые. Ничего я не заготовила, да и не хотела. Пусть и смотрит на меня Алёшка, воеводин сын, глаз оторвать не может, а не по сердцу он мне. Принесет венок мой назад - все одно плату отдавать надобно, и пусть хорош он да статен, а в губы целовать не хочу. Пусть другую сыщет.
- Любаша, не дело это! Праздник! Надобно и тебе венок по воде пустить! - загомонили подружки, теребя меня со всех сторон. - Или не хочешь суженого найти?
Я-то суженого нашла... да потеряла. А другого искать уж и не желала, как бы ни гневался батюшка, ни вздыхала матушка. Уж лучше в девках до гроба ходить, чем идти за постылого, да всю жизнь в подушку плакать. Пусть я и сейчас все ноченьки слезами умывалась.
А подружки все не унимались, наперебой цветы подсовывали. 'Плети, Любаша, плети!' И не отстанут ведь, оглашенные, пока не соглашусь. А Алёшка все глядит пристально, не отворачивается, как есть придет с моим венком, да еще, подикось, раньше всех прочих. Кажись, за моим венком он и в омут с головой кинется.
В омут...
- А не буду я венка пускать! И не упрашивайте! - рассмеялась я весело. - Брошу в речку мой злат перстенек! Кто мне его назад вернет - того и поцелую!
С пальца заветное колечко стянула - да как запустила в реку. Сверкнул перстенек золотой искоркой и в воду речную упал. Только по сердцу ножом резануло. Пусть теперь достает воеводин сын, коли дури хватит.
А сама про себя приговариваю: 'Ты забери, река, мой перстенечек, отнеси в самый глубокий омут! Не давай его в руки ни живому, ни мертвому, а пусть возьмет мой злат перстень тот, кем он дарен'.
- Ох и удумала, - всплеснула руками Милка, на меня уставилась. - Батюшка тебе за перстенек-то дома всыплет.
- А если и всыплет - так тому и быть, поделом, - махнула рукой я, о том нисколько не беспокоясь. - Да только мой поцелуй так легко не выторговать. Кому люба - тот пусть постарается и вернет мне перстень мой. Хоть со дна речного, хоть со дна морского - а пусть достанет.
Увидят дома, что нет моего заветного кольца на пальце безымянном - так только успокоятся. Не знают ведь, кем дарено, однако ж, все одно будто чуют что, выспрашивают, выведывают. Я же на вопросы отмалчиваюсь, ни слова не говорю. Кто мне злато кольцо на руку надевал, да в губы целовал, тот уж за мной не явится.
А молодцы все смеются, перешучиваются, над Алёшкой незадачливым подтрунивают:
- Будто не знаем, кому Люба люба. Близко яблочко наливное, а не укусишь. Не достать тебе, Алёшка, с речного дна любашиного перстенька, разве что русалок помочь упросишь.
Понурился Алёшка, пригорюнился, прочь пошел, не оглядываясь. Уж понял, не мил он мне, не по сердцу, оттого и бросила перстень в воду.
Про мой норов в слободе уж давно толк идет. Мол, горда без меры, потому и замуж не иду, хоть и сватаются ко мне каждую седмицу. И бела, и румяна, и коса русая ниже пояса, и стан тонкий как осинка... Родители мои тоже не голь перекатная, из купеческого рода. А все ни на одного парня ласково не глянула. Вот и говорят, что подавай мне царевича, не иначе. Матушка с батюшкой бранятся, только все же не неволят, а мне и вовсе, что под венец - что с высокого моста, да в глубокую воду.
Долго с подружками по берегу гуляли, песни песни пели и хороводы водили. Всем до одной венки назад принесли, а девки веселые только тому и рады - каждому добытчику положенную плату отдали, да готовы были еще доплатить. А воеводин сын только на реку смотрел, брови соболиные хмурил.
Обвела я его вокруг пальца. Вода, что взяла, то уже и не отдаст.
До самого вечера гулянье шло. Солнышко красное село - так по лесу бродили, через костры прыгали, да папротников цвет искали. Все зверье смехом, подикось, распугали, а вот цветка волшебного так никто и не нашел. Только леший по чащобе поводил. Но об этом и не горевали: счастье, оно и без чародейства сыщется, ежели хорошо искать.
А как луна из-за тучи вышла и светом все посеребрила - так вдруг разом все огни погасли, и такая жуть напала, что сердце в груди зашлось и в пятки упало. Слышим, будто бредет кто от реки по густой траве, ноги приволакивает. Подружки как завизжат, да россыпью в лес прыснут. Парни, кто поробей, за ними припустили не оглядываясь. Остались на поляне у потухшего кострища только я, Алёшка, да двое его побратимов из дружины. Дрожат, как осиновы листы, а все ж таки прочь не бегут.
- Принес я твой злат перстенек, - из темноты донеслось.
Меня будто холодом могильным обдало. На глаза слезы навернулись, коленки мелко затряслись. И хотела бы закричать, но будто кто голос перемкнул.
- Целуй, красна девица.
Тут луна на гостя незваного светом плеснула. Глянула я на лицо его бледное, ахнула, да без чувств на землю и свалилась.
Очнулась только на зореньке в своей горнице на кровати, а рядом Алёшка сидит и все приговаривает ласково:
- Не бойся, Любушка, не отдам я тебя русалочью отродью, не коснется он тебя, душа моя. Научила меня бабка-знахарка, как отвадить утопленника, чтоб тот не вернулся. Все сделаю, сам погибель найду, а тебя уберегу.
Тут я как заплачу в три ручья. Алёшка-дурак все успокаивает, думает, от страха слезы лью, а я-то знаю, ведь как сказал, так и сделает - прогонит утопленника. Он от моего крыльца и всех окрестных парней отвадил, отвадит и этого...
А перед глазами все стоит парень молодой... с волос светлых вода капает, на плечи жемчугом падает... очи ясные смотрят ласково...
Порыдала, погоревала - да успокоилась. Слезами моему горю не помочь, сколько ни лей.
- Как же ты, Алёшка, утопленнику дорогу ко мне закажешь? - спрашиваю.
Рассмеялся воеводин сын радостно и ответил мне:
- Куплю я в городе гребень частый, да русалкам речным подарю. Они у меня гребень возьмут, да перстенек у утопленника заберут, тебе назад и воротят.
Вот, стало быть, как...
Призадумалась я накрепко, ничего Алёшке не ответила. Покачала я головой, да встала. Пора в избе хозяйничать. Не дело мне день разлеживаться, себя жалеть. Я горницу убираю, да на стол собираю, а воеводин сын, тот вовсе петухом вокруг меня выхаживает. Рад-радешенек, постылый, что теперь сможет меня уберечь. Думает, поди, после такого-то точно привечать начну, больше гнать не стану, а то и вовсе под венец с ним пойду, со спасителем своим.
Только нежеланный за порог - я бегом на реку. Взяла с собой свой гребень любимый серебряный, батюшкой из стольного града привезенный, да к воде спустилась.
- Русалка-русалка, возьми серебряный гребень, расчеши косы свои шелковые, да не забирай у утопленника моего злат перстенька. А дурня-Алёшки гребень сломайте!
Высунулась из воды рука белая, тонкая, цапнула гребень с моей ладони, да пропала. Страшно, мне, мочи нет, а сделанного уже не воротишь.
Пришел вечером Алёшка в нашу избу гоголем, все похвалялся, как хитро он придумал меня от напасти избавить. Матушка улыбается ласково, его все потчует, лучший кусок подносит, разве что зятем не величает. А я молчу и только за окошко гляжу, насмотреться не могу.
- Не бойся, голубушка, убережет тебя добрый молодец от беды, - батюшка твердит, а сам мне в глаза заглядывает.
У меня только губы дрожат мелко. И жуть берет, и дождаться не могу. А ежели и правда не придет больше? Вдруг соврал мне воеводин сын и другую управу нашел, вот только мне не сказал? Ну а как все ж таки придет... Что ж со мной тогда будет?
Правду люди говорят, дуры девки. Сперва наворотят, а потом каются.
Как вышла луна из-за туч - так в дверь постучали. Сорвалась я с лавки, хотела уж на крыльцо броситься, да батюшка не пустил, руку обхватил как обручем железным, не вырваться. Алёшка пошел дверь открывать, а как гостя увидел - так ахнул.
Стоит за порогом давешний утопленник. С рубахи новой, вышитой, вода на пол дощатый капает, а на ладони раскрытой лежит мой заветный перстень, посверкивает. Да только не на колечко я смотрю, а на ворот алыми нитками расшитый. Матушка как узор-то разглядела - так в слезы. И говорить ничего не нужно. Я лучше всех в околотке вышивала, все по-хитрому, по-особому.
- Принес я, красная девица, твой перстенек. Отдай плату, - утопленник говорит. Да так тоскливо, будто мука ему тут стоять.
А я уж не знаю, чего хочу больше, прочь от него бежать, или на грудь кинуться.
- Пришел, - только и смогла вымолвить. А у самой ноги от страха отнимаются.
- Как не прийти? - вздыхает он горько. - Звала ведь...
- Звала...
Как не звать... Два года ночи не было, когда б не вспомнила... Сама хотела в реку кинуться, да будто прознали что домашние, в избе заперли, ни на секундочку одну не оставляли, пуще зеницы ока берегли. А ведь никто не ведал, к кому я вечерами за околицу бегаю, по кому вздыхаю.
Заступил гостю моему Алёшка дорогу, саблю острую из ножен выхватил.
- Уйди, русалочье отродье, Любаша мне сужена! - молвит. - Не дам я тебе ее сгубить!
А милый мой только улыбнулся губами бледными - на щеках приметные ямочки расцвели.
- Сосватана, стало быть?
Откуда силы только взялись - из рук отцовых вырвалась, да к дверям кинулась. И страх-то весь пропал. Он это, не наваждение дурное, ни с кем не спутать. Живой ли, мертвый ли - все едино!
- Не сосватана! Никто мне не люб, кроме тебя! Тошно мне, сердце мое! Ни днем покоя, ни ночью! И свет белый не мил! Что за тобой в омут, что тут жить - все одно!
Тут воеводин сын как кинется на гостя званого-нежданного. Да только пролетел сквозь него Алёшка как через воду речную.
- Что ж творишь, Любуша, - покачал головой желанный мой. - Ни мне, ни себе покоя не даешь... Зачем перстенек в реку кинула? Не для того ли, чтоб меня позвать?
Призадумалась я крепко. Ведь хотела же вроде посмеяться над Алёшкой, путь к моему крыльцу заказать, даже не думала о друге сердечном своем, а ведь, правда, не живого гнала, а мертвого назад приманивала.
- Для того! - воскликнула я и в глаза ему смело посмотрела.
Поздно уже бояться. Пришел.
И тут матушка вперед бросилась, меня от утопленника оттолкнула, собой заслонила.
- Уйди, Богом прошу, не губи мою кровинушку! Не забирай с собой в речную воду! Она еще света белого не видела!
А он и сам не рад. По глазам вижу. И хотел бы уйти, да перстень на ладони жжет.
- Целуй меня, Любушка, - просит, - возьми назад свой перстенек и больше не разбрасывайся.
Отступился, стало быть.
Подошла я - куда только и страх подевался - и поцеловала его в губы холодные. Пахло от милого моего речной тиной и проточной водой.
Надел он мне на руку перстень, развернулся и ушел прочь, ничего больше не прося. А я стояла, вслед смотрела и в три ручья рыдала. Болело по нему сердечко, да и он меня не забыл...
Седмицу ходила я мрачней тучи, украдкой слезы смахивала, а подруженьки все следом увязывались, ни на миг одну не оставляли. Прошла еще седмица - начала на посиделки ходить как прежде. Тут-то меня и стали одну отпускать, да только к реке если собиралась, все равно кто-то со мной шел.
Не спорила. Хотят - пусть их.
Алёшка вокруг так и вился, все подарки дарил, о свадьбе заговаривал. Я гостинцы брала и от венчания не отказывалась, воеводин сын даже дом начала новый ставить, чтоб было куда молодую жену вести.
А как праздновали конец сенокоса - там уж я с моста в воду и прыгнула.
- Русалка-русалка, возьми у меня частый гребень, да забери у утопленника настасьин злат перстенек!
Вынырнула я и на дурня влюбленного посмотрела. Конопатый, вихрастый, косая сажень в плечах, навозом разит на сто верст окрест. Ох и свезло ж той Настасье, поди отворотясь не насмотрится на счастье такое.
Молодец на меня во все глаза уставился, да так испугался, что язык к небу примерз. Только рот открывает, как карась на берегу, а гребень держит, будто это крест нательный.
- Ты гостинец-то отдай, пропащая душа, - молвлю недовольно и ладонь протягиваю.
Сунул мне горе-спаситель гребешок в руку и назад отшатнулся, чуть с головой не окунулся в воду речную.
- Ох и поскупился... Ну уж ладно, будет твоей Настасье ее перстень. Да передай, чтоб больше не разбрасывалась!
Сказала - и под воду ушла, мужа искать. Пусть Кольке-бестолочи, что к девкам земным шастать повадился, шею намылит. Как-никак царь русалочий, вот пусть порядок и блюдет.
А на моей руке поблескивал перстень обручальный.
А сама про себя приговариваю: 'Ты забери, река, мой перстенечек, отнеси в самый глубокий омут! Не давай его в руки ни живому, ни мертвому, а пусть возьмет мой злат перстень тот, кем он дарен'.
- Ох и удумала, - всплеснула руками Милка, на меня уставилась. - Батюшка тебе за перстенек-то дома всыплет.
- А если и всыплет - так тому и быть, поделом, - махнула рукой я, о том нисколько не беспокоясь. - Да только мой поцелуй так легко не выторговать. Кому люба - тот пусть постарается и вернет мне перстень мой. Хоть со дна речного, хоть со дна морского - а пусть достанет.
Увидят дома, что нет моего заветного кольца на пальце безымянном - так только успокоятся. Не знают ведь, кем дарено, однако ж, все одно будто чуют что, выспрашивают, выведывают. Я же на вопросы отмалчиваюсь, ни слова не говорю. Кто мне злато кольцо на руку надевал, да в губы целовал, тот уж за мной не явится.
А молодцы все смеются, перешучиваются, над Алёшкой незадачливым подтрунивают:
- Будто не знаем, кому Люба люба. Близко яблочко наливное, а не укусишь. Не достать тебе, Алёшка, с речного дна любашиного перстенька, разве что русалок помочь упросишь.
Понурился Алёшка, пригорюнился, прочь пошел, не оглядываясь. Уж понял, не мил он мне, не по сердцу, оттого и бросила перстень в воду.
Про мой норов в слободе уж давно толк идет. Мол, горда без меры, потому и замуж не иду, хоть и сватаются ко мне каждую седмицу. И бела, и румяна, и коса русая ниже пояса, и стан тонкий как осинка... Родители мои тоже не голь перекатная, из купеческого рода. А все ни на одного парня ласково не глянула. Вот и говорят, что подавай мне царевича, не иначе. Матушка с батюшкой бранятся, только все же не неволят, а мне и вовсе, что под венец - что с высокого моста, да в глубокую воду.
Долго с подружками по берегу гуляли, песни песни пели и хороводы водили. Всем до одной венки назад принесли, а девки веселые только тому и рады - каждому добытчику положенную плату отдали, да готовы были еще доплатить. А воеводин сын только на реку смотрел, брови соболиные хмурил.
Обвела я его вокруг пальца. Вода, что взяла, то уже и не отдаст.
До самого вечера гулянье шло. Солнышко красное село - так по лесу бродили, через костры прыгали, да папротников цвет искали. Все зверье смехом, подикось, распугали, а вот цветка волшебного так никто и не нашел. Только леший по чащобе поводил. Но об этом и не горевали: счастье, оно и без чародейства сыщется, ежели хорошо искать.
А как луна из-за тучи вышла и светом все посеребрила - так вдруг разом все огни погасли, и такая жуть напала, что сердце в груди зашлось и в пятки упало. Слышим, будто бредет кто от реки по густой траве, ноги приволакивает. Подружки как завизжат, да россыпью в лес прыснут. Парни, кто поробей, за ними припустили не оглядываясь. Остались на поляне у потухшего кострища только я, Алёшка, да двое его побратимов из дружины. Дрожат, как осиновы листы, а все ж таки прочь не бегут.
- Принес я твой злат перстенек, - из темноты донеслось.
Меня будто холодом могильным обдало. На глаза слезы навернулись, коленки мелко затряслись. И хотела бы закричать, но будто кто голос перемкнул.
- Целуй, красна девица.
Тут луна на гостя незваного светом плеснула. Глянула я на лицо его бледное, ахнула, да без чувств на землю и свалилась.
Очнулась только на зореньке в своей горнице на кровати, а рядом Алёшка сидит и все приговаривает ласково:
- Не бойся, Любушка, не отдам я тебя русалочью отродью, не коснется он тебя, душа моя. Научила меня бабка-знахарка, как отвадить утопленника, чтоб тот не вернулся. Все сделаю, сам погибель найду, а тебя уберегу.
Тут я как заплачу в три ручья. Алёшка-дурак все успокаивает, думает, от страха слезы лью, а я-то знаю, ведь как сказал, так и сделает - прогонит утопленника. Он от моего крыльца и всех окрестных парней отвадил, отвадит и этого...
А перед глазами все стоит парень молодой... с волос светлых вода капает, на плечи жемчугом падает... очи ясные смотрят ласково...
Порыдала, погоревала - да успокоилась. Слезами моему горю не помочь, сколько ни лей.
- Как же ты, Алёшка, утопленнику дорогу ко мне закажешь? - спрашиваю.
Рассмеялся воеводин сын радостно и ответил мне:
- Куплю я в городе гребень частый, да русалкам речным подарю. Они у меня гребень возьмут, да перстенек у утопленника заберут, тебе назад и воротят.
Вот, стало быть, как...
Призадумалась я накрепко, ничего Алёшке не ответила. Покачала я головой, да встала. Пора в избе хозяйничать. Не дело мне день разлеживаться, себя жалеть. Я горницу убираю, да на стол собираю, а воеводин сын, тот вовсе петухом вокруг меня выхаживает. Рад-радешенек, постылый, что теперь сможет меня уберечь. Думает, поди, после такого-то точно привечать начну, больше гнать не стану, а то и вовсе под венец с ним пойду, со спасителем своим.
Только нежеланный за порог - я бегом на реку. Взяла с собой свой гребень любимый серебряный, батюшкой из стольного града привезенный, да к воде спустилась.
- Русалка-русалка, возьми серебряный гребень, расчеши косы свои шелковые, да не забирай у утопленника моего злат перстенька. А дурня-Алёшки гребень сломайте!
Высунулась из воды рука белая, тонкая, цапнула гребень с моей ладони, да пропала. Страшно, мне, мочи нет, а сделанного уже не воротишь.
Пришел вечером Алёшка в нашу избу гоголем, все похвалялся, как хитро он придумал меня от напасти избавить. Матушка улыбается ласково, его все потчует, лучший кусок подносит, разве что зятем не величает. А я молчу и только за окошко гляжу, насмотреться не могу.
- Не бойся, голубушка, убережет тебя добрый молодец от беды, - батюшка твердит, а сам мне в глаза заглядывает.
У меня только губы дрожат мелко. И жуть берет, и дождаться не могу. А ежели и правда не придет больше? Вдруг соврал мне воеводин сын и другую управу нашел, вот только мне не сказал? Ну а как все ж таки придет... Что ж со мной тогда будет?
Правду люди говорят, дуры девки. Сперва наворотят, а потом каются.
Как вышла луна из-за туч - так в дверь постучали. Сорвалась я с лавки, хотела уж на крыльцо броситься, да батюшка не пустил, руку обхватил как обручем железным, не вырваться. Алёшка пошел дверь открывать, а как гостя увидел - так ахнул.
Стоит за порогом давешний утопленник. С рубахи новой, вышитой, вода на пол дощатый капает, а на ладони раскрытой лежит мой заветный перстень, посверкивает. Да только не на колечко я смотрю, а на ворот алыми нитками расшитый. Матушка как узор-то разглядела - так в слезы. И говорить ничего не нужно. Я лучше всех в околотке вышивала, все по-хитрому, по-особому.
- Принес я, красная девица, твой перстенек. Отдай плату, - утопленник говорит. Да так тоскливо, будто мука ему тут стоять.
А я уж не знаю, чего хочу больше, прочь от него бежать, или на грудь кинуться.
- Пришел, - только и смогла вымолвить. А у самой ноги от страха отнимаются.
- Как не прийти? - вздыхает он горько. - Звала ведь...
- Звала...
Как не звать... Два года ночи не было, когда б не вспомнила... Сама хотела в реку кинуться, да будто прознали что домашние, в избе заперли, ни на секундочку одну не оставляли, пуще зеницы ока берегли. А ведь никто не ведал, к кому я вечерами за околицу бегаю, по кому вздыхаю.
Заступил гостю моему Алёшка дорогу, саблю острую из ножен выхватил.
- Уйди, русалочье отродье, Любаша мне сужена! - молвит. - Не дам я тебе ее сгубить!